Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Решение о переносе на более поздний срок окончания оккупации вызвало бурю возмущения в германской печати, которая на протяжении января – февраля 1925 года, казалось, вообще ни о чем другом и не писала. Немцы могли себе позволить так распоясаться, поскольку ощущали определенное сочувствие к своей позиции со стороны некоторых кругов в Лондоне: немецкое посольство в Великобритании информировало свой МИД, что, по мнению многих (англичан), «с Германией поступили несправедливо, причем она пострадала из-за какой-то мелочи». В Кёльне по общему решению всех политических партий было решено организовать митинги протеста. Приближалось время традиционного рейнского карнавала, и Аденауэр, опасаясь, что подвыпившие горожане не ограничатся словесными аргументами, распорядился закрыть все пивные и уменьшить число карнавальных представлений. Однако если говорить о массовом возмущении, то оно было вызвано как раз этими запретительными мерами, а не какими-то мотивами высокой политики, впрочем, особых инцидентов во время карнавала не последовало.

В Германии явно ощущалось отсутствие твердой, но примиряющей руки президента Эберта. В феврале 1925 года он скоропостижно скончался. Началась кампания по выборам нового президента. Страсти еще более накалились. Это явно отразилось в тоне речей кёльнского бургомистра. Во время визита в город нового канцлера (им стал Лютер; Маркс выдвинул свою кандидатуру на пост президента) он уже говорил об оккупации как о «совершенно нетерпимом» факте; население, по его словам, «изнывает иод гнетом неволи». Касаясь последней из употребленных Аденауэром фигур речи, заместитель английского Верховного комиссара полковник Райан сухо заметил в адресованном Чемберлену докладе: «Ввиду бурного карнавального веселья, царящего сейчас на улицах, это заявление представляется несколько странным». В английских архивах сохранилось немало такого рода ядовитых комментариев по поводу публичных выступлений нашего героя в описываемое время.

В ходе президентской кампании Аденауэру пришлось испытать немало неприятных минут, объясняя свое поведение в событиях 1923 года. Яррес, тогда бургомистр Дуйсбурга, а теперь один из кандидатов на президентское кресло, заявил, что его коллега из Кёльна в критический момент «пассивного сопротивления» выступил с капитулянтским предложением о начале переговоров с французами относительно создания автономного Рейнского государства вне рамок рейха. Аденауэр в речи, произнесенной 23 марта, потребовал от Ярреса доказательств и заявил, что может назвать несколько «хорошо известных имен» тех, кто способен защитить его доброе имя против клеветнических выпадов. Конкретно он апеллировал к самому канцлеру Лютеру – предать гласности подоплеку событий, только тогда нация сможет вынести свой приговор, кто выступал за капитуляцию и кто против. Имелся в виду, естественно, эпизод с барменским совещанием 24 октября 1923 года. Как мы помним, у каждого из тогдашних ораторов нос был в пушку. Если говорить об Аденауэре, то он тогда, безусловно, качнулся в сторону сепаратизма, другое дело, что он быстро отошел от этой позиции, однако отмазаться от прошлых грехов было нелегко. Эмоциональность реакции Аденауэра на обвинения со стороны Ярреса только усиливала подозрения в его адрес.

Как бы то ни было, ни этот скандал, ни иные штучки Ярресу не помогли. Выборы принесли результат, которого никто не ожидал: президентом был избран фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, семидесятисемилетний старец, которого чуть ли не в инвалидном кресле выкатила на политическую арену группа его почитателей иод красиво звучащим лозунгом «национального единства». Он победил с незначительным отрывом от занявшего второе место экс-канцлера Маркса. С точки зрения Аденауэра, такой исход вряд ли мог быть назван оптимальным; с прежним президентом у него установились вполне рабочие отношения, хотя тот и был социал-демократом; можно ли надеяться на их продолжение, когда в президентское кресло уселся заскорузлый вояка, к тому уже мало во что способный вникнуть?

Жизнь, однако, продолжалась, и кёльнский бургомистр по-прежнему не упускал случая привлечь к себе всеобщее внимание. Летом 1925 года он устроил в городе выставку «Тысяча лет Рейнланда». Исторические основания для выбора юбилейной даты были, конечно, более чем сомнительны, но главное было создать рекламу Кёльну и его бургомистру. Личное приглашение, естественно, послали и новому президенту. Это был прямой афронт оккупационным властям: Гинденбург формально все еще числился в списке военных преступников. Первым импульсом со стороны Чемберлена было вообще запретить какие-либо официальные мероприятия в Кёльне. Однако после того, как приглашение Гинденбургу было отозвано, британский министр иностранных дел смягчился. Германское посольство в Лондоне с плохо скрытым торжеством комментировало ситуацию: «Воспрепятствовать населению провести безобидные торжества после долгих лет репрессивного режима оказалось нелегким делом». 16 мая состоялась пышная церемония открытия выставки: присутствовал рейхсканцлер, было много речей, в том числе выступил в своем, теперь ставшем обычном стиле и сам бургомистр.

Постепенно становилось ясно, что время британской оккупации идет к концу. В марте началось резкое сокращение гарнизона и обслуживающего персонала. Были закрыты английская школа и четыре питейных заведения; филиалы банков «Баркли» и «Ллойд» разослали извещения клиентам с просьбой ликвидировать свои счета. До конца оккупации оставалось меньше года.

В феврале 1925 года появился наконец окончательный вариант отчета Военно-контрольной комиссии. Его формулировки явились плодом компромисса между английской и французской точками зрения, и их можно было трактовать и так, и эдак. Все лето государственные мужи переваривали содержание этого документа, пытаясь прийти к однозначному ответу на ключевой вопрос: можно ли доверять Германии? Вывод напрашивался явно отрицательный, но тут Штреземан выдвинул хитроумную схему многостороннего пакта, в который должны были войти Франция, Великобритания, Бельгия, Италия и Германия и который предусматривал взаимные гарантии безопасности его участников. Англичане, уже фактически принявшие политическое решение об эвакуации Кёльнской зоны, ухватились за этот проект, чтобы убедить французов, что теперь им не нужно беспокоиться относительно возможности нарушения демилитаризованного статуса Рейнской области или прямой агрессии со стороны Германии; по условиям пакта в таком случае все его остальные члены придут на помощь Франции. К началу мая в Лондоне был подготовлен проект договора, на 5 октября намечался созыв конференции, где текст договора должен был быть парафирован делегациями заинтересованных стран. Местом конференции избрали итальянский городок Локарно.

Официальная английская точка зрения заключалась в том, что вопросы разоружения Германии и эвакуации Кёльнской зоны «никак не связаны с ходом переговоров но ироек-ту пакта безопасности», однако в частном порядке, естественно, признавалось, что все три вопроса представляют собой, по сути, единый пакет. Локарнская конференция прошла в обстановке полного единодушия, поскольку все существенные принципы соглашения были обговорены заранее. Трудная и длительная дискуссия последовала уже после окончания конференции; союзники настаивали, что перед тем, как пойти на свертывание своего военного присутствия в Германии, они должны получить твердые доказательства немецкой лояльности, Штреземан призывал их отнестись снисходительно к «якобы имеющим место» нарушениям военных статей Версальского договора со стороны Германии и назвать точную дату окончания оккупации Кёльнской зоны. Он добился своего: 16 ноября союзники информировали правительство рейха, что вывод английских войск начнется 1 декабря.

Эвакуация затянулась до конца января 1926 года. Одной из причин задержки были трудности с размещением английского контингента в районе Висбадена (англичане не ушли из Германии, они просто сменили французов в южной зоне оккупации, последние подразделения английской армии покинули территорию Германии только в 1930 году). Были и еще две причины, пожалуй, даже более существенные. Союзников беспокоил явно раздутый штат кёльнской полиции. Еще год назад французский генерал Нолле отмечал, что она «многочисленна и хорошо вооружена, представляя очень серьезную угрозу нашей безопасности». Другим тревожным фактором была деятельность нацистской партии; до января 1925 года она была запрещена, но затем запрет был снят, и нацисты создали в городе сильную военизированную организацию.

В конце концов все эти проблемы кое-как решили, или, вернее, предпочли считать их решенными, и 30 января 1926 года в 3 часа пополудни британский флаг, символ военной оккупации города, был спущен. Этому предшествовала краткая церемония в штаб-квартире британского контингента.

Во время спуска флага приглашенные по этому случаю представители немецкой общественности дружно что-то скандировали. «Ничего оскорбительного в наш адрес», – не преминул отметить автор посланного на следующий день в Лондон отчета о событии. Уходящие части прошли но улицам церемониальным маршем – солдаты с примкнутыми штыками, офицеры – сабли наголо – через соборную площадь на вокзал. Было морозно, но на тротуарах толпился народ, в окнах виднелись лица любопытствующих; полицейские кордоны оцепили привокзальную площадь. Опять что-то скандировали, махали платками. В 3.10 началась погрузка в эшелон. В 3.30 на флагшток, где до этого семь лет развевался Юнион Джек, был поднят флаг Кёльна. Британская оккупация закончилась.

Немецкие комментаторы характеризовали атмосферу проводов как вполне достойную. Можно было бы даже назвать ее дружественной. В отчете разведотдела британского штаба говорится, в частности, о том, что британские солдаты, совершавшие накануне вечером свой последний обход кёльнских кафе, «встречали исключительно теплый прием... Немецкие посетители приглашали солдат посидеть с ними за их столом... В одном заведении немцы даже заперли дверь, чтобы англичане не ушли слишком рано». Что тут скажешь: рейнское гостеприимство, помноженное на радость от того, что «гости» наконец убираются восвояси.

В полночь на площади перед собором начался «фестиваль освобождения». Площадь была забита людьми до отказа, с прилегающих улиц подходили и подходили новые толпы. Этот момент нельзя было упустить, и наш герой использовал его по максимуму. Когда раздался последний, двенадцатый удар соборных часов, он медленно стал подниматься но ступеням западного портала, остановился на той самой ступени, с которой в 1880 году к народу обратился кайзер, повернулся к толпе и провозгласил: «Слушайте все! Кёльн снова свободен! Настал час, которого мы все так ждали. Заря свободы воссияла над нами! Возблагодарим от всего сердца Господа нашего всемогущего... Нам пришлось долгие семь лет терпеть тяжкое бремя под железным кулаком победителя... Мы страдали все вместе, мы пережили и вынесли все это вместе... Так давайте поклянемся, что сохраним это единство и в будущем, сохраним ту же верность нашей нации, ту же любовь к нашему отечеству! А теперь все вместе: «Германия, дорогая Германия! Ура! Ура! Ура!» Толпа дружно откликнулась на призыв. На присутствовавшего на этом действе видного деятеля партии Центра Рудольфа Амелюнксена, судя но его мемуарам, особое впечатление произвели звуки «нового, пятитонного колокола церкви Святого Петра, самого большого колокола в Германии», которые завершили торжество.

С позиции сегодняшнего дня риторика Аденауэра может, конечно, показаться примитивной. Но тогда это так не казалось. Во всяком случае, краткое и страстное выступление бургомистра выгодно отличалось от последовавшей длинной и пустой речи министра-ирезидента Пруссии Отто Брауна. К чести нашего героя, он высказал и нечто вроде комплимента оккупантам: «Будем справедливы: несмотря на все, что выпало на нашу долю, давайте признаем, что в сфере большой политики наш противник, с которым мы сейчас расстались, вел себя по-честному». Браун вообще не удостоил англичан ни одним словом. В целом все было довольно трогательно. Сам Аденауэр считал, что это был «самый счастливый момент в его жизни» – так по крайней мере пишет один из его биографов¹⁵.

Торжества по случаю ухода оккупантов на этом не закончились. 21 марта в город с официальным визитом прибыл сам президент Гинденбург. К тому времени страхи насчет того, что престарелый фельдмаршал даст волю своим монархическим и ультрареакционным симпатиям, несколько улеглись, глава государства вроде бы доказал свою верность

Веймарской конституции. Соответственно, его появление в городе не только не вызвало каких-либо протестов, а, напротив, вылилось во всеобщий праздник. Победителю битвы иод Танненбергом были оказаны почти королевские почести. В отличие от своего предшественника Эберта новый президент очень следил за своим внешним видом, он еще сохранял военную выправку, седые усы торчали, как у настоящего пруссака. Когда он проезжал в открытом лимузине (бургомистр, разумеется, был рядом), картина была впечатляющая: совсем старый, а как держится, вот что значит военная косточка... Все дружно приветствовали «отца нации».

При новом президенте нечто новое появилось и в облике кёльнского бургомистра. Это был уже не тот Аденауэр образца 1923 года, «страшно печальный» и «довольно усталый» вид которого бросился в глаза его английскому собеседнику, и не тот худощавый и мрачноватый спутник Эберта на кёльнской ярмарке в 1924-м; он пополнел, посолиднел, на губах все чаще стала появляться улыбка, не слишком широкая, но все же не такая, как раньше. Ему явно нравилась та аура всеобщего почитания, которой он теперь был окружен, хотя это почитание и не означало, что бургомистр пользуется всеобщими симпатиями.

Вернемся, впрочем, к визиту президента. Банкет, устроенный бургомистром в зале ратуши, по размаху и пышности превосходил все мыслимые рамки. Список приглашенных включал свыше шестисот имен. Каждому была послано роскошно выполненное письмо-приглашение, каждого гостя на столе ждал флакон с кёльнской парфюмерией, меню поражало изобилием, и в заключение каждому присутствовавшему было предложено по сигаре, на обертке которой они могли лицезреть миниатюрный портрет самого бургомистра. Вкус здесь явно подвел нашего героя, но в целом это было достойное продолжение тех государственных приемов, которые давались в этом же зале для Габсбургов и Гоген-цоллернов. Сам он, во всяком случае, был в восторге от того, как все получилось, о чем не преминул подробно расписать в послании Хамптону; возможно, это утешило умиравшего в Берлине друга.

Аденауэр явно разошелся, и это сказалось не только в экстравагантных излишествах на банкете. В ходе торжественного заседания, состоявшегося утром в день прибытия в город Гинденбурга, в ответном слове после краткой и политически вполне корректной речи президента, нашего героя, что называется, понесло. Он начал с лирических воспоминаний о том, как из Кёльна на восток уходил последний полк германской армии и с каким тяжелым чувством он ожидал прихода оккупантов (которых он, напомним, на самом деле торопил с вступлением в город во избежание «революции»). «Невыносимой», но его словам, была для него «надменность победителей» и даже их полковая музыка. Дальше пошли обороты типа «железный кулак оккупантов», «тяготы и духовные муки многочисленных семей», «произвол оккупационной юстиции». Он даже предложил почтить память «немалого количества мужчин и женщин, ставших невинными жертвами британских оккупантов». Под конец оратор подвел итог: он говорит обо всем этом, «не взывая к мести и не из-за чувства злобы, просто наш долг перед историей – сказать открыто и правдиво всему миру, что иностранная оккупация никогда и ни при каких обстоятельствах не может быть инструментом достижения мира и взаимопонимания... Долой этот источник зла, долой оккупационный режим!»

Для присутствовавшего при этом лорда Килмарнока это было уже слишком. Он был человек по природе мягкий и к тому же всегда выступал на стороне немцев и рейнландцев против французов, а порой и против своего лондонского начальства. И вот благодарность! Почтенного лорда чуть не хватил удар. Его эмоции ярко отразились в донесении, которое он отправил 23 марта на имя министра иностранных дел Остина Чемберлена. Здесь уже нет и следа от прежних позитивных оценок личности и политики кёльнского бургомистра, его репутация в глазах английского эмиссара была непоправимо подорвана. Килмарнок говорит о «цинизме» Аденауэра: «Хорошо известно, что он сам отправил генералу Плюмеру телеграмму с просьбой ускорить ввод войск в Кёльн». Не меньше возмутило лорда и то, как сам Аденауэр объяснил ему мотивы, побудившие его прибегнуть к такого рода риторическим красотам: «Лицемерие его отговорок напоминает известный прием авторов порнографической продукции: они, мол, так подробно и со смаком все описывают с единственной целью – чтобы снять эффект «запретного плода», лишить порок ореола новизны и таинственности». Донесение Килмарнока было должным образом замечено в Лондоне: досье Аденауэра в Форин офис обогатилось новым ярким документом. Несомненно, его содержание сыграло свою роль в событиях, которые разыгрались двадцатью годами позже и о которых мы еще поговорим.

Впрочем, чем больше росли недоверие и неприязнь к Аденауэру со стороны англичан, тем больше становилась его популярность в Кёльне и в Германии в целом. Разыгравшийся в это время политический скандал создал благоприятную возможность для нового взлета его политической карьеры. Все началось с вопроса о национальной символике. По Веймарской конституции, официальным флагом стал черно-красно-золотой, с которым шли на бой против монархии революционеры 1848 года. Вместе с тем флагом торгового флота оставался старый, императорский – черно-бело-красный. И вот 5 мая* 1926 года появился декрет президента, завизированный канцлером, согласно которому во всех германских посольствах и консульствах за пределами Европы и в европейских портовых городах должен был отныне вывешиваться исключительно флаг торгового флота, то есть старый, кайзеровский, а не новый, республиканский.

Приверженность нового президента старой символике была широко известна, но, пока это касалось его лично, никто особенно не принимал это близко к сердцу. Другое дело, когда это выразилось в официальной директиве, получившей юридическую силу в результате согласия с ней канцлера. Демократы подняли крик. Ситуация еще больше обострилась, когда было обнародовано послание Гинденбурга канцлеру Лютеру от 9 мая, где говорилось о том, что он не намеревается самолично менять национальный флаг, однако возникшая дискуссия свидетельствует о том, насколько «угрожающим и опасным для нашей нации стала нерешенность вопроса о флаге». Итак, вопрос о государственной символике объявлялся открытым. Отсюда логично следовало, что либо конституция для президента вообще не указ, либо надо менять конституцию.

11 мая в рейхстаге состоялась бурная дискуссия. Лютер не сумел найти правильного тона в ответах на критические выступления в адрес позиции правительства. Принятая большинством голосов резолюция, как ни странно, одобрительно оценивала намерения Гинденбурга по «мирному разрешению» спора, но зато содержала резкую критику канцлера, «который своими действиями затруднил поиски окончательного решения и который по неосмотрительности дал почву для нового конфликта». Лютеру не оставалось иного выхода, как подать в отставку. Одному из своих коллег он удивленно заметил: «Не понимаю, как можно из-за такого пустяка свергать правительство», – на что тот метко возразил: «То, что вы таких важных вещей не понимаете, – это не пустяк».

Без четверти одиннадцать утра в четверг 13 мая Аденауэр получает телеграмму из Берлина, подписанную двумя его коллегами но партии Центра, Теодором фон Герардом и Адамом Штегервальдом, в ней его срочно просят выехать в столицу. Адресат хорошо понимает, о чем идет речь: его собираются убедить согласиться с выдвижением его кандидатуры на пост рейхсканцлера. Эн решает потянуть время. По телефону он сообщает Штегервальду, что телеграмма пришла поздно и сегодня он уже выехать не сможет, скорее всего – завтра. Пока он отправляется обсудить все с супругой.

Понятно, почему он решил выслушать совет Гусей. Стать канцлером означало расстаться с постом бургомистра Кёльна, с домом на Макс-Брухштрассе, со всеми доходами и привилегиями, которые делали жизнь семьи легкой и беззаботной. Конечно, престиж и положение первого лица в германской политической жизни несравненно выше, но обратного пути уже не будет, кресло бургомистра ему никто не вернет, а кто может поручиться, что его канцлерство продлится дольше нескольких месяцев? И что ему потом делать? Искать место в правлении какого-нибудь банка или промышленной компании? Для политической карьеры перспектив уже не будет.

Гусей была за то, чтобы рискнуть, но Аденауэр избрал более осторожный вариант. Было решено, что они вдвоем отправятся в Берлин на разведку. Скорее всего он уже тогда пришел к твердому мнению, что примет предложение только в том случае, если сможет опереться на широкую и устойчивую коалицию – от социал-демократов до Народной партии. В разговорах с Герардом и Штегер-вальдом, которые проходили в отеле «Кайзерхоф», где Аденауэр обычно останавливался, будучи в столице, выяснилась неутешительная картина: ни социал-демократы, ни лидеры Народной партии не проявляли энтузиазма по поводу его кандидатуры. Германская национальная народная партия, со своей стороны, не хотела и слышать о коалиции с Народной партией и Центром. Наконец, если говорить о личностях, то Штреземан заявлял, что ни при каких обстоятельствах не согласится быть министром, если правительство возглавит Аденауэр.

Четыре дня шли нелегкие переговоры, которые кончились ничем. Решающий удар нанес Штреземан. Ему приписывают слова, сказанные после окончания решающего заседания фракции Народной партии: «Сегодня мы преградили Аденауэру путь к канцлерству».

В изображении самого Аденауэра главной причиной враждебности к нему Штреземана и того, что он не стал тогда канцлером, было его хорошо известное отрицательное отношение к Локарнским соглашениям – детищу Штреземана. Этот тезис звучит странно, поскольку два месяца назад, во время визита Гинденбурга в Кёльн, бургомистр высказался о них вполне позитивно, и было непонятно, когда и почему он изменил с тех пор свое мнение. Аденауэр уклонился от ответов, укрывшись за туманными фразами о том, что его беспокоит не само общее направление германской политики, а конкретные методы ее ведения. Целил он при этом, естественно, в того же Штреземана.

Аденауэр неожиданно выступил с критикой «плана Да-уэса», заявляя, что Германия не в силах выполнить предусмотренные там квоты репарационных платежей. Утверждение звучало неубедительно: ни как бургомистр Кёльна, ни как председатель прусского Государственного совета он не имел допуска к закрытым статистическим данным о финансовом состоянии рейха. Истина заключалась в том, что Аденауэр и Штреземан не выносили друг друга и никак не могли бы сотрудничать в качестве соответственно канцлера и министра иностранных дел; между тем Аденауэр отдавал себе отчет в том, что замены на этом посту для Штреземана в данное время нет.

Единственным выходом было похоронить проект переезда в Берлин. Аденауэр так и сделал, соответствующим образом информировав коллег но партии и президента Гинденбурга. В результате новым канцлером вновь стал Вильгельм Маркс, неудачливый соперник Гинденбурга на президентских выборах, Штреземан сохранил пост министра иностранных дел. Это был тринадцатый веймарский кабинет, до конца республики их сменилось еще шесть. Тогда, впрочем, никто не мог знать, что дни Веймарской республики уже сочтены. Чета Аденауэров, не особенно горюя по поводу берлинского фиаско, вернулась в свой дом на Макс-Брухштрассе.

ГЛАВА 6

СЕМЬЯ И КАРЬЕРА

«Если вам нужны мрачные тени для моего образа_у обратитесь к господину Герлингеру. Он вас ими обеспечит с избытком»¹⁶

Некогда, в VII веке до нашей эры, известный афинский мудрец и государственный деятель Солон, как говорят, дал дельный, хотя и не особенно ободряющий совет лидийскому царю Крезу: «Пока человек еще жив, не называй его счастливым, скажй, что ему сопутствует удача». К биографии нашего героя этот афоризм имеет прямое отношение. 5 января 1926 года ему исполнилось пятьдесят лет, и он был вправе сказать, что до сих пор ему действительно сопутствовала удача в том смысле, что жизнь подбрасывала ему неплохие возможности и шансы на продвижение вверх, а он, в общем, довольно неплохо их использовал. В его жизненном балансе был, разумеется, не только актив, но и пассив, однако в целом кредит явно превышал дебет. Был ли он счастлив? Если доверять свидетельству его сына, то, во всяком случае, «в 1926—1929 годах он чувствовал себе счастливее, чем в какой-либо другой отрезок жизни, если не считать, конечно, того периода, когда он стал канцлером ФРГ».

Что было к тому времени у Аденауэра в активе? Он должным образом зарекомендовал себя в качестве бургомистра одного из крупнейших мегаполисов Германии, приобрел на этом посту немалый авторитет; его планы развития города и его инфраструктуры получили самую высокую оценку, особенно когда все увидели первые результаты их осуществления; он проявил известное дипломатическое искусство в своем общении с оккупационными властями; то, что он дважды получал приглашение возглавить общегер-майское правительство, говорило о всеобщем признании его способностей как политика; ему очень помогла его юридическая подготовка, аргументы из области теории и практики права часто присутствовали в его речах, что компенсировало их обычную суховатость и прямолинейность. Он не любил идти на уступки, но, как правило, бтстаивал свою точку зрения, апеллируя к здравому смыслу оппонентов, а не к эмоциям. Лишь иногда они прорывали броню холодной сдержанности. Так случилось в ночь «фестиваля освобождения» 30 января 1926 года, но такое искреннее проявление ранее тщательно скрываемых чувств тоже работало на его репутацию.

Дома тоже все складывалось как нельзя лучше. Гусей оказалась почти идеальной женой для публичного политика. Ее не тяготили обязанности сопровождать мужа на разного рода мероприятия и приемы, она, казалось, всегда была в хорошем настроении, умела поддержать светский разговор, всем своим видом внушала к себе симпатию. Их брак не был основан на страстной любви до гроба, в нем присутствовали скорее естественное взаимное влечение стареющего мужчины и молодой женщины в сочетании с чувством глубокого уважения, которое они испытывали друг к другу. Гусей была достаточно разумна, чтобы понять, что она никогда не сможет занять в сердце супруга то место, которое занимала Эмма. Но ей хватало того, что она имела.

Что же составляло пассив? Одна из самых ярких отрицательных черт личности Аденауэра отражалась в его отношении к подчиненным. Он третировал их как мальчишек и не стеснялся выплескивать на них свое раздражение. С не меньшей бесцеремонностью обходился он и с депутатами городского собрания. Город к этому времени здорово залез в долги (ниже мы остановимся на этом подробнее), однако бургомистр с порога отметал всякую критику но этому поводу, порой прибегая к довольно грубым приемам полемики. Все должны беспрекословно повиноваться шефу – таков был его принцип, который он железной рукой проводил в жизнь.

Тот же принцип господствовал и в семье. Все шло но раз и навсегда заведенному распорядку: ровно в девять утра он выходил из дома, десять минут прогулки но парку, затем – в машину и в ратушу. Дети в это время расходились по своим школам: старшие, Конрад и Макс, – в гимназию Святых апостолов, Рия – в лицей № 3 (образование тогда было раздельным для мальчиков и девочек), Пауль – в начальную школу. Младшая дочь, Лотта, появившаяся на свет в 1925 году, была, естественно, дома с матерью. К двум часам дня глава семейства приезжал домой на обед. Дети к этому времени уже возвращались из школы; перед трапезой и после нее читалась молитва, а затем наступал самый неприятный для молодого поколения момент: они должны были отчитаться о своих успехах в школе. «Удовлетворительно» уже было поводом для серьезного выговора. Когда кто-то набирался храбрости напомнить папе, что он сам не часто получал более высокую отметку, следовал аргумент, который и до сих пор охотно используется родителями в такого рода душеспасительных беседах: раньше требования были выше.

Отведя душу в наставлениях отпрыскам, наш герой отправлялся соснуть, а дети принимались за уроки. Около четырех он вновь отправлялся на работу, возвращался около восьми, если, разумеется, не было какого-либо официального приема. Затем ужин на скорую руку в компании с супругой – и за бумаги. Порой он требовал, чтобы дети продемонстрировали ему свои достижения в игре на фортепиано. Достижения не могли быть особенно большими, учитывая тот факт, что они занимались с учителем музыки всего по четверть часа раз в неделю, причем учитель был отнюдь не гением педагогики, а его ученики в перерывах между занятиями если и подходили к инструменту, то не больше, чем на пару минут.

Старшие – Коко, Макс и Рия – предпочитали проводить время вне дома. Летом они ходили на корт, но там была обычно такая очередь желающих, что больше четверти часа поиграть редко удавалось. Глава семьи сам никаким видом спорта не увлекался; если дети хотят, пусть занимаются, он не против – такова была его позиция. Против чего он был решительно настроен – так это, чтобы дети приводили в дом друзей. В результате в доме образовалась какая-то пустота.

На официальных приемах Аденауэр, но словам тех, кто его знал, не проявлял особой склонности к неформальному общению, светским разговорам и тем более к излишествам в еде и напитках. Как правило, ему хватало одного бокала на весь вечер, а порой он даже наливал в него воду вместо вина, надеясь, что никто не заметит подмены. Есть он предпочитал часто и понемногу – так лучше для собственного здоровья, о состоянии которого он проявлял исключительную заботу. Приемы он поэтому рассматривал как неизбежное зло. Его самого с Гусей раза четыре-пять в год приглашали на свои приемы представители финансово-промышленной элиты города – этим ограничивалась светская жизнь четы Аденауэров.

Аскетизм бургомистра порой казался чрезмерным, так, во всяком случае, наверняка считали его дети. Сладости они получали по строго соблюдаемому графику и тщательно отмеренными порциями. На день святой Варвары, 4 декабря, утром их обычно ждали туфельки с конфетами, но через два дня, 6 декабря, на святого Николая, квота оказывалась уже сильно урезанной – каждому доставалось всего по несколько штук. Если они проявляли недовольство, следовало строгое внушение: они уже и так получили достаточно на святую Варвару, а кроме того, тремя неделями раньше, в праздник святого Мартина, они с другими ребятишками обходили соседей с песнями и тоже получили от них гостинцы – хватит.