Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

В обстановке нарастающего берлинского кризиса адена-уэровские вопли но поводу Рура производили странное впечатление – как если бы кто-то начал жаловаться на протекающий кран, когда прорвало магистральную трубу. Только крайне наивный человек мог думать, что союзники изменят свою позицию, пойдут на ревизию соглашений, достигнутых после нескольких месяцев напряженных переговоров и отразивших деликатный баланс интересов их стран, и все из-за того, что они не нравятся кому-то в стане «побежденного противника», каковыми тогда все еще считались немцы. Аденауэр, конечно, не был настолько наивен, он хорошо понимал, что в лучшем случае можно надеться на какие-то уступки по мелочам, не более того. Налицо была чистая демагогия с его стороны.

Оккупационные власти дали ей резкий отпор. На последнем заседании Зонального консультативного совета (его роспуск также предусматривался решениями Лондонской конференции), которое состоялось 29 июня 1948 года, Робертсон твердо потребовал от собравшихся перестать «ребячиться». В официальном послании военной администрации министрам-президентам земель содержался жесткий призыв прекратить «неконструктивную и безответственную критику». В своем выступлении перед членами распускаемого совета Робертсон не стал лукавить: он заявил, что прекрасно понимает, что они не в восторге от условий Рурского статута, но его принятие было той ценой, которую пришлось заплатить за согласие Франции на пакет соглашений в целом. Аргументация подействовала: как писал Аденауэр впоследствии, он «счел совет (Робертсона) правильным: надо было заняться конкретными делами».

Эти «конкретные дела» состояли прежде всего в исполнении министрами-президентами трех западных зон полученного ими от союзников мандата на разработку конституционных основ новой германской республики. Соответствующий процесс принял затяжной и сложный характер. Вначале министры-президенты собрались 8 июля в Кобленце для общей дискуссии. Она продолжалась три дня. 20 июля они собрались вновь во Франкфурте для дискуссии с военными губернаторами зон; на этот раз она заняла уже шесть дней. Наконец, 10 августа на острове Херренинзель посреди озера Химзее под Мюнхеном собралось совещание экспертов по конституционному праву – еще тринадцать дней. Результатом всех этих бдений стали первый набросок будущего Основного закона ФРГ и первая уступка оккупационных властей: они согласились вопреки своей первоначальной позиции не настаивать на принятии конституции путем референдума³⁰. '

Аденауэр не принимал и не мог принимать участия ни в одном из этих форумов. Они формировались на строго непартийной, даже надпартийной основе, а у Аденауэра никаких официальных постов, кроме как партийных, не было. Разумеется, министры-президенты, да и эксперты-юристы, как правило, принадлежали к какой-либо партии либо были близки к той или иной из них но своим взглядам, но попробовал бы кто-нибудь продиктовать свою волю, положим, Карлу Арнольду, главе правительства Северного Рейна-Вестфалии! Напомним, он и министром-ирезидентом стал против воли своего партийного руководителя. Не более управляем был и министр-президент Баварии Ганс Эхард. В чем последний сходился с Аденауэром, так это разве только в общей антипатии к тогдашнему председателю ХСС Йозефу Мюллеру. В остальном они общего языка найти не могли; неудивительно, что Аденауэр не скупился на отрицательные эпитеты в адрес Эхарда: и «глуиый»-то он, и «с плохими манерами». Само собой разумеется, еще меньше влияния Аденауэр мог оказать на тех глав земельных правительств, которые представляли СДПГ. Впрочем, они не очень слушались и своего собственного партийного лидера Шумахера.

Для Аденауэра наступило время горького бездействия. Он мог делать какие-то заявления, проводить заседания партийных органов, вести переговоры с представителями других партий и единомышленниками в других странах, но рычагов реальной власти, которые позволили бы ему, например, вести диалог на равных с военными губернаторами или тем более с правительствами стран, которых те представляли, у него не было. Он, кстати, почти ничего не знал о том, что происходит в американской зоне оккупации, и даже не был лично знаком с ее военным губернатором, генералом Клеем (тот, правда, и не выражал особого желания заводить такое знакомство). Понятно, почему родственникам Аденауэра так доставалось от него: он был не первым и не последним, кто вымещает свои проблемы на домочадцах.

Поворот наступил после того, как министры-президенты 26 июля приняли принципиальное решение принять план союзников и созвать 1 сентября 1948 года в Бонне конституционное собрание – Парламентский совет. В отличие от предшествующих форумов в нем должны были заседать представители от партий: 27 от ХДС/ХСС, 27 – от СДПГ, 5 – от либералов и но два – от Центра и от коммунистов. Эти цифры примерно отражали в усредненном виде соотношение между численностью фракций в избранных ранее ландтагах земель. Относительно места, где должен был заседать совет, споры шли дольше всего – до середины августа. К тому, что в конце концов был выбран Бонн, Аденауэр вопреки расхожему мнению не имел никакого отношения; это был всецело плод лоббистских усилий властей Северного Рейна-Вестфалии. Сам будущий канцлер предпочитал тогда Кобленц: этот город был во французской зоне, и постоянный контакт парламентариев с тамошними оккупационными властями, но его мысли, обеспечил бы смягчение французской оппозиции слишком быстрому продвижению немцев к статусу суверенного государства. Сомнительно, что расчет был правильный, но, во всяком случае, все это осталось его личным мнением: у Аденауэра не было никаких возможностей повлиять на решение министров-президентов.

Поначалу и в Парламентском совете его роль была довольно пассивной. За его спиной и, к его вящему неудовольствию, была проведена обменная сделка: принадлежавшее социал-демократам место члена совета от Гамбурга было отдано представителю ХДС, зато социал-демократы смогли делегировать в качестве представителя Вюртемберга блестящего юриста из Тюбингена, человека обаятельного и контактного, умелого переговорщика Карло Шмида. Это была очевидная кандидатура на пост руководителя главного рабочего комитета форума. Чтобы обеспечить его избрание, СДПГ выразила готовность отдать пост председателя совета Аденауэру. Замысел социал-демократов с обезоруживающей откровенностью изложил один из депутатов от СДПГ: «Пусть эта старая перечница посидит в своем почетном кресле – мешать меньше будет. Настоящая работа – в координационном комитете, а там всем будет заправлять наш Карло». Статус председателя, как считалось, будет чисто представительским, кроме того, всеобщее мнение сводилось к тому, что Аденауэр уже слишком стар для роли активного политического деятеля.

Те, кто так думал, здорово ошиблись. Верно: львиная доля в разработке Основного закона пришлась на возглавляемый Шмидом комитет, однако Аденауэр был отнюдь не таков, чтобы удовлетвориться ролью лишь номинального главы форума. Прежде всего он взял на себя функции связи с прессой и оккупационными властями. Это был поистине гениальный ход. Пока в комитетах велись конфиденциальные дискуссии, Аденауэр стал главным поставщиком всевозможных «утечек» и комментариев для публики и для военных губернаторов. Если раньше его знали только в британской зоне, то теперь он стал знаковой фигурой для всей Западной Германии. Как отмечал позднее первый президент ФРГ Теодор Хейс, «не имея какого-либо определенного «участка», за который он бы непосредственно отвечал, (Аденауэр) стал постепенно восприниматься всеми, и прежде всего оккупационными властями, как само воплощение и предвестник будущей, еще не родившейся Федеративной Республики».

Незаменимым его помощником в это время стал Герберт Бланкенхорн – новая звезда западногерманской политической сцены. Отпрыск вполне благополучной семьи баденских виноделов и виноторговцев (его дед, используя лозу, вывезенную из Калифорнии, сумел возродить знаменитый сорт «Мюллер-Торгау», плантации которого были уничтожены филоксерой), он в свои сорок четыре года успел уже повидать мир. Его родной дядя был в 1937—1939 годах послом в Вашингтоне, и он сам в возрасте двадцати пяти лет стал дипломатом. Он продолжал службу в нацистском МИДе до самого конца Третьего рейха, особенно стараясь не выделяться ни изъявлениями преданности режиму, _ч ни тем более какими-то оппозиционными настроениями. Побывал на разных дипломатических постах в Афинах, Вашингтоне, Хельсинки и Берне. Он был неглуп, умел располагать к себе и считался англофилом. В новой Германии он наверняка мог надеяться на возобновление и успешное продолжение своей дипломатической карьеры, так что никто из его английских друзей не мог понять, почему он решил связать свою судьбу с престарелым политиком, который имел репутацию в лучшем случае беспринципного приспособленца, а в худшем – отъявленного реакционера.

Каковы бы ни были мотивы, его деятельность оказалась весьма успешной. Ранее назначенный Аденауэром генеральным секретарем ХДС британской зоны, он затем занял специально созданный для него пост личного секретаря председателя Парламентского совета. В этом качестве он обеспечивал Аденауэру тесные контакты с офицерами связи при военных комендантах и ориентировал его в сложном лабиринте взаимоотношений между соперничающими группировками в лагере оккупантов. Бланкенхорн также должным образом представил Аденауэра сообществу корреспондентов и обозревателей зарубежной прессы, аккредитованных в Германии. Первые их впечатления о человеке, который но крайней мере номинально оказался на положении первого лица среди западногерманских политиков, были не особенно благоприятные. Один из американских журналистов, ранее бывавший в Египте, сравнил Аденауэра с ожившей мумией. Другой, знаток Китая, обнаружил, что у Аденауэра «восточный тип» лица; данное им описание его внешности, пожалуй, подошло бы какому-нибудь клерку диккенсовских времен: «серая кожа, сменный накрахмаленный воротничок, весь такой стерильный». Интервью, которые давал председатель Парламентского совета, скорее напоминали лекции, которыми почтенный профессор удостаивает зеленых юнцов-студентов; никаких шуток, броских фраз, все в высшей степени серьезно и невыносимо скучно. Журналисты воспринимали его как осколок прошлого, временную фигуру, на смену которой должен наверняка вот-вот прийти кто-то из молодого поколения. Еще одна ошибка.

Пленарные заседания Парламентского совета собирались редко, а поскольку единственной точно определенной официальной функцией Аденауэра было председательство на этих заседаниях, свободного времени у него было предостаточно. По совету Бланкенхорна он использовал его для того, чтобы завязать полезные контакты за рубежом. Порой никто в Парламентском совете даже не знал, где в данный конкретный момент находится председатель – то ли в Швейцарии, то ли в Люксембурге, то ли еще где... Его коллег, работавших до седьмого пота в комитетах, включая членов фракции ХДС, это, естественно, раздражало, но для Аденауэра было важно завязать диалог с теми, в чьих руках, говоря возвышенным языком, находилось будущее Европы. С некоторыми из них он познакомился еще на Гаагском конгрессе – среди них был, например, итальянский премьер де Гаспери. С другими он встретился впервые. Встреча с французским министром иностранных дел Робером Шуманом стала, пожалуй, для него – и для Европы – самой важной и значительной. Именно тогда зародился триумвират «великих европейцев» – Аденауэр, Шуман, де Гаспери.

Встреча Аденауэра и Шумана состоялась в обстановке чрезвычайной секретности. Местом для нее был избран замок в городке Бассенхейм на Мозеле; построенный в свое время для семьи миллионеров Опиенгеймов, он в описываемое время служил резиденцией французского губернатора Рейнланд-Пфальца де Буаламбера. Для пущей конспирации Аденауэра укрыли в машине большим пледом, а шляпу надвинули на самый лоб. Сам Шуман прилетел из Парижа почти что инкогнито; самолет доставил его на близлежащий военный аэродром Нидермендиг. Диалог двух политиков длился почти двое суток.

Они быстро нашли общий язык – и в буквальном, и в переносном смысле. Для Шумана, который родился в 1886 году в Люксембурге и мать которого была немка, немецкий язык был почти что родной; более того, высшее образование он получил в германских университетах – сперва в Меце (город в Лотарингии, территория которой после франко-прусской войны 1870—1871 годов отошла к Германии), потом в Мюнхене и Бонне. Он стал офицером резерва германской императорской армии, а во время Первой мировой войны хотя и не принимал прямого участия в военных действиях, но тем не менее исправно тянул служебную лямку во славу кайзера, вроде бы даже, как утверждали его политические противники, был членом военного трибунала. Когда Эльзас и Лотарингия но условиям Версальского договора были возвращены Франции, Шуман остался в Меце, занялся там юридической практикой и тогда же, в 1919 году, был избран депутатом Национального собрания от округа Мозель.

О его личных качествах трудно что-либо сказать с уверенностью. Во всяком случае, их с Аденауэром многое разделяло. Шумана отличала некоторая экзальтированность поведения – Аденауэр, напротив, всегда носил маску холодного достоинства; Шумана всегда интересовали всякие детали, даже мелочи – Аденауэр, казалось, был выше всего этого. «Странная, меланхолическая фигура, в нем есть что-то донкихотское, наполовину политик, наполовину кюре» – такую характеристику дал Шуману в свое время Гарольд Макмиллан.

При всем при том это был мужественный человек и настоящий патриот. После поражения Франции он был в сентябре 1940 года арестован гестапо, в 1942 году совершил удачный побег из лагеря и стал активным участником движения Сопротивления. Он примкнул к католической партии «Народно-республиканское движение» и сделал хорошую политическую карьеру в послевоенной Франции. Однако ко времени свидания с Аденауэром в душе его бродили сомнения насчет правильности избранного им внешнеполитического курса.

Аденауэр сразу сел на своего любимого конька: со старой враждой между Францией и Германией должно быть покончено; французские страхи насчет безопасности своих восточных границ вполне понятны, но экономическая интеграция должна лишить их всякого основания; такая политика имеет шансы на поддержку на западе Германии, где сильно влияние романской культуры и господствует католицизм; немцы на востоке больше подвержены воздействию марксизма и национализма. На Шумана эта аргументация произвела определенное впечатление, но некая толика скептицизма осталась. Он предпочел видеть Германию разделенной на три части и выразил недовольство позицией Аденауэра в отношении органа по Руру. Насчет Саара он проявил большую гибкость: в свое время, заявил он, эта область может быть возвращена Германии – при соответствующих гарантиях соблюдения экономических интересов Франции.

Никаких письменных соглашений во время этой встречи заключено, естественно, не было. Не было и никаких конкретных устных договоренностей. Главное – в установлении сердечных отношений между двумя политиками, основанных притом не на чистых эмоциях, а на рациональном расчете. В своем послании Шуману, написанном по свежим следам их совместных бесед, Аденауэр вновь подчеркнул, что рассматривает экономическую интеграцию как «самую надежную основу добрососедского сотрудничества». 24 ноября он изложил эти свои взгляды в беседе с американским политическим советником в Германии, послом Робертом Мэрфи, а вскоре, в декабре, – при первой встрече с генералом Клеем.

Пока председатель Парламентского совета осваивал дипломатический паркет, работа парламентариев почти что застопорилась. Карло Шмид и его комитет существенно отставали от графика, который имели в виду военные губернаторы. Правда, но основным положениям проекта Основного закона известный консенсус был достигнут. Роль позитивного фактора сыграло отсутствие Шумахера, который всю зиму проболел; иначе дискуссия была бы куда острее (да, пожалуй, и поинтереснее), но результат заставил бы себя ждать еще дольше. Однако и при наличии общности в главном между двумя основными фракциями – СДПГ и ХДС – оставались разногласия, устранение которых требовало времени.

Самый серьезный спор развернулся вокруг проблемы отношений центра и земель. В конечном счете все свелось к нескончаемым дебатам насчет принципов формирования бундесрата – верхней палаты будущего парламента. Естественной моделью был сенат США, в который избираются по два сенатора от каждого штата вне зависимости от численности проживающего там населения. Аденауэр внушал своим коллегам по фракции ХДС, что эта модель неприемлема: ее принятие приведет к тому, что большинство окажется у социал-демократов, особенно если в число субъектов федерации будет включен Берлин. Полемика была достаточно бурной, но в конце концов фракция ХДС приняла предложенный социал-демократами компромисс: депутаты бундесрата будут делегироваться правительствами земель, но число депутатов от каждой земли будет различным – в зависимости от численности населения. Аденауэр был крайне недоволен не согласованным с ним решением, но не стал возражать.

Другой серьезный спорный момент касался проблемы отношений между Парламентским советом и оккупационными властями. Аденауэр придерживался вполне разумной точки зрения, что, поскольку проект Основного закона должен быть в конечном счете представлен на утверждение военным губернаторам, имеет смысл держать их постоянно в курсе его разработки и что именно он должен выполнять эту миссию. Социал-демократы считали, что, таким образом, западные правительства и сам Аденауэр получат возможность навязывать депутатам свои собственные взгляды и представления. Настоящий скандал разразился после того, как 16 декабря Аденауэр во Франкфурте имел беседу с военными губернаторами, те в ходе ее высказали ряд иретен-зий по поводу того, что Парламентский совет в ряде случаев игнорировал их указания, а Аденауэр, в свою очередь, доложил о них депутатам. Представители СДПГ подняли крик: мол, Аденауэр сам подсказал союзникам свои собственные идеи, в частности, насчет бундесрата, а теперь пытается протащить их как якобы директиву оккупационных властей. Они внесли резолюцию недоверия председателю. Аденауэр защищался, и довольно удачно. Рождественские каникулы способствовали тому, что конфликтная ситуация как-то сама собой рассосалась.

Еще один спор возник уже после того, как проект Основного закона был в марте 1949 года представлен на рассмотрение военных губернаторов. Те сочли, что федеральному правительству в нем даются слишком большие полномочия в фискальной области в ущерб компетенции земель, что противоречит их директивам. Социал-демократы вновь запротестовали, и на сей раз Аденауэр молчаливо солидаризировался с ними. Губернаторы поспешно сняли свои возражения, депутаты победили. Соответственно вырос и авторитет их председателя.

Последним яблоком раздора стал вопрос о столице новой федерации, разумеется, с прилагательным «временная», до воссоединения двух разделенных частей Германии. Выбор был между Франкфуртом и Бонном. Социал-демократы выступали за Франкфурт, аргументируя это тем, что там уже обосновался ряд бизональных учреждений и их легко превратить в федеральные. ХДС был за Бонн, за исключением гессенской организации (в этой земле как раз и находился Франкфурт). Аденауэр нанес социал-демократам удар в своей излюбленной манере: он обнародовал некий «отчет» о выступлении Шумахера, где тот якобы говорил, что если столицей станет Франкфурт, то это решит исход идеологической битвы между христианскими демократами и СДПГ в пользу последней. При такой постановке вопроса не только сторонники ХДС/ХСС, но и многие колеблющиеся предпочли бы Бонн. Другое дело, что Шумахер, возможно, никогда не высказывал того, что содержалось в таинственном «отчете», но дело было сделано.

Впрочем, решающим фактором на чашах весов стало заявление британской стороны о готовности предоставить Бонну статус фактической экстерриториальности, исключив город и прилегающий район из юрисдикции оккупационной администрации. Американцы в отношении Франкфурта таких гарантий не давали. Правда, и в этих условиях решение в пользу Бонна было принято минимальным большинством голосов после долгих и утомительных прений, которые длились почти до полуночи. Аденауэра обвиняли в том, что он нарушил полагавшийся председателю принцип беспристрастности, руководствуясь, помимо партийных, еще и личными мотивами – Бонн был совсем рядом с его домом. Он с возмущением – пожалуй, даже слишком сильным, чтобы его можно было считать искренним, – отвергал эти «инсинуации». Между тем вскоре после решающего голосования но вопросу о столице в письме, адресованном кардиналу Фрингсу, он с явным удовлетворением отмечал, что «все прошло хорошо», добавив: «Я же знаю о том, что вы тоже были заинтересованной стороной». Это «тоже» о многом говорит.

Торжественный акт подписания Основного закона членами Парламентского совета состоялся 23 мая 1949 года. Присутствовали военные губернаторы трех держав, обстановка была довольно помпезная. Аденауэр объявил Основной закон вступившим в законную силу и тем самым возвестил о рождении Федеративной Республики Германии. В своей заключительной речи он позволил себе смелое утверждение о том, что «плод наших усилий представляет собой значительный вклад в дело воссоединения немецкого народа». На самом деле верно было противоположное: Основной закон изложил принципы, предназначенные для единого германского государства, но, поскольку он фактически был введен в действие только на территории Федеративной Республики, решение задачи достижения единства Германии отодвигалось на неопределенное будущее. Но это как раз вполне устраивало Аденауэра. Как отмечал впоследствии Ноэль Аннан, Аденауэр «в каждой своей речи заявлял о верности идеалу единой Германии, но каждая из его акций была направлена на то, чтобы сделать этот идеал политически нереальным. Да и зачем ему нужна была Германия по ту сторону Эльбы, которая традиционно симпатизировала социалистам? Для того чтобы она перечеркнула его проект католической Западной Германии?»

Постепенно претворялись в жизнь и другие положения лондонских документов. 8 апреля 1949 года был обнародован Оккупационный статут: место губернаторов занимали Верховные комиссары, за оккупационными властями оставались только полномочия, относящиеся к обеспечению безопасности. На том же самом совещании в Вашингтоне, где три державы договорились по поводу Оккупационного статута, было принято принципиальное решение о слиянии французской зоны с Бизонией – она стала Тризонией. На 14 августа были назначены выборы в национальный парламент – первые свободные всеобщие выборы за шестнадцать лет.

Избирательная кампания проходила сложно. Не было опыта, мелкие местные интересы играли никак не меньшую роль, чем крупные политические проблемы, в разных регионах формировались свои политические коалиции, порой трудно было понять, кто и за что выступает. Имелись разные модели будущего правительственного блока: коалиция ХДС и СДПГ, как в Северном Рейне-Вестфалии, где премьером был, напомним, соперник Аденауэра Карл Арнольд, коалиция СДПГ и Свободно-демократической партии (СвДП), как в Гамбурге и Бремене, либо, наконец, коалиция ХДС и СвДП, как в Бадене. Споры шли жаркие, но какие-то бестолковые.

Внутри ХДС главным событием, предшествовавшим ее вступлению в избирательную гонку, стало окончательное поражение «христианского социализма». В феврале Аденауэр пригласил Эрхарда выступить на форуме ХДС в Кенигс-винтере. Его речь не оставила камня на камне от социалистических идей. Единственное серьезное возражение выдвинул Альберс: он заявил, что теперь «Аленскую программу» можно выбросить в мусорную корзину, что было, безусловно, верно. Аденауэр в ответ заявил, что он по-прежнему целиком и полностью разделяет положения «Аленской программы», что было, разумеется, откровенной ложью. Аудиторию все это только позабавило. Созданный на форуме комитет 15 июля обнародовал «Дюссельдорфские принципы», означавшие, что ХДС во всех трех зонах полностью принимает на вооружение эрхардовскую программу экономического либерализма. Воздержался лишь баварский ХСС, который раздирали тогда внутренние конфликты; он присоединился к «Дюссельдорфским принципам» позднее.

Теперь можно было ио-настоящему начинать избирательную кампанию. Тон ей задал сам Аденауэр речью в Гейдельберге 21 июля. «Главным нашим противником, – заявил он, – будет социал-демократия. Мы должны добиться того, чтобы 14 августа ни при каких обстоятельствах не стало днем рождения социалистической экономики». В качестве еще одного противника были выбраны англичане, причем в качестве ударной темы – проблема демонтажей. Другим пунктом для нападок стала поддержка, которую английские власти якобы оказывали СДПГ. В письме своему старому другу Хейнеману от 14 июня Аденауэр утверждал, что «лейбористы дают ей деньги – большие суммы... британское правительство отдало СМИ в своей зоне полностью в руки социал-демократов». Это была, конечно, полная чепуха, и Аденауэр прекрасно это знал, но это была хорошая тема для избирательной агитации.

Впрочем, его соперник Шумахер вел себя не лучше. Мало того, что он не стеснялся в выражениях по поводу рыночной экономики и лично Аденауэра. Он совершил грубую ошибку, развернув кампанию против католической церкви («пятая оккупационная держава») и против религиозного воспитания. Либералы из СвДП, всегда выступавшие за светское государство и свободное предпринимательство, не могли поверить своим ушам: оказывается, по Шумахеру, рынок – это выдумка церковников. Словом, избирателей здорово запутали, о чем прямо писали зарубежные наблюдатели.

Неудивительно, что результаты голосования принесли всеобщее разочарование. Из 31,2 миллиона занесенных в избирательные списки проголосовали 24,5 миллиона – 78,5 %. ХДС получил 31 % голосов, СДПГ – 29,2, СвДП – 11,9, остальные 27,3 % разделились между дюжиной прочих партий и независимыми кандидатами. Казалось, вновь вернулся Веймар с его партийной неразберихой. Чтобы предотвратить хаос четверо министров-президентов от ХДС, включая Карла Арнольда, выдвинули идею коалиции с СДПГ. Аденауэр был категорически против.

По мере того, как вырисовывалась картина распределения депутатских мандатов в бундестаге (Основной закон предусматривал довольно сложную схему обеспечения пропорционального представительства), для Аденауэра становилось все яснее – и он был, очевидно, первым, кто это понял, – что можно создать большинство на основе противостояния социал-демократам. Он связался по телефону с Гансом Эхардом, тогдашним лидером ХСС и министром-президентом Баварии, и изложил ему эту идею. Если тот поддержит идею объединения всех противников социализма, он, Аденауэр, рекомендует своей фракции выдвинуть кандидатуру Эхарда на пост председателя верхней палаты – бундесрата. Эхард сразу же согласился.

Оставался вопрос о кандидатуре канцлера. Чтобы решить его, Аденауэр прибегнул к испытанному приему: он пригласил главных актеров будущего спектакля к себе в рендорфскую резиденцию – «на чашку кофе». Там во второй половине дня в воскресенье 21 августа 1949 года и было, но существу, принято решение о том, кто будет править новой Германией.

ГЛАВА 4

ФЕДЕРАЛЬНЫЙ КАНЦЛЕР

«Есть единственный путь к свободе: шаг за шагом, в тесном взаимодействии с Верховными комиссарами, постепенно расширяя круг наших полномочий и прав»³¹

Круг приглашенных на рендорфское рандеву 21 августа был подобран самым тщательным образом. Двадцать шесть гостей должны были обеспечить представительство всех земель и регионов. Аденауэр, правда, формально оставался первым лицом только в ХДС британской зоны, общей для всех зон партийной организации еще не было, но никто не оспаривал его нрава на неформальное лидерство в отношении членов партии из других зон и, соответственно, на выбор участников и места той опять же неформальной встречи, которая должна была определить поведение партийной фракции в бундестаге.

Намечая список гостей, хозяин думал, естественно, не только о соблюдении полноты географического охвата. Важно было еще обеспечить, чтобы среди двадцати шести доминировали те, кто был за правоцентристскую коалицию, а отнюдь не за «большую коалицию» с СДПГ. В этой связи примечательным было отсутствие среди приглашенных одного из самых рьяных сторонников такой коалиции – министра-ирезидента Северного Рейна-Вестфалии Карла Арнольда. Зато, естественно, был Пфердменгес, а где-то за кулисами порхал вездесущий Бланкенхорн. Когда все усаживались за большим столом в гостиной, Аденауэр, разумеется, поспешил занять кресло председателя. Никаких случайностей не должно было быть – всем должно было быть ясно, кто здесь главный, хотя никто, в общем, в этом и не сомневался.

Собственно, рендорфская вечеря должна была лишь подтвердить договоренность, которую Аденауэр накануне достиг с лидером ХСС Эхардом. На встрече во Франкфурте он убедил своего собеседника, что тот не может сам претендовать на пост канцлера – ведь ХСС агитировала против Основного закона, и баварский ландтаг был единственным проголосовавшим против его принятия; зато ему может быть предложен пост председателя бундесрата, если он, в свою очередь, поддержит идею коалиции ХДС/ХСС со свободными демократами плюс, возможно, с небольшой Немецкой партией, разумеется, с Аденауэром в качестве канцлера. Эхард согласился, и они вдвоем придумали приманку для свободных демократов: их лидеру Теодору Хейсу будет предложен пост президента. Наконец, чтобы нейтрализовать гессенскую организацию ХДС, которая все еще не оставляла планов переноса столицы во .Франкфурт, было решено, что ее лидеру Эриху Келеру будет отдано кресло председателя нижней палаты – бундестага.

Теперь надо было убедить собравшихся поддержать эти разработанные за их спиной планы. В своей затянувшейся вступительной речи Аденауэр повторил уже известные аргументы в пользу правоцентристской коалиции, добавив лишь два новых момента: что этот вариант имеет поддержку со стороны ХСС и что Шумахер против «большой коалиции». Окончание речи было встречено аплодисментами, но, как сам Аденауэр впоследствии написал в мемуарах, «не слишком бурными». Взявший слово министр-президент Рейнланд-Пфальца Петер Альтмейер выступил за «большую коалицию», и аплодисменты в его адрес были подружнее. Последовавшая четырехчасовая дискуссия свелась к повторению того, что уже было сказано; все устали до изнеможения. Аденауэру только это и было нужно.