Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

Перспективы достижения согласия выглядели там отнюдь не блестяще. Председательствовал на форуме Спаак, только недавно, в марте 1954 года, ставший министром иностранных дел Бельгии, однако его роль была минимальна. Обычно в функции председателя входит обеспечение баланса в дискуссии, чередование выступлений «за» или «против» обсуждаемого проекта; в данном случае об этом и речи не могло быть: конференция превратилась в коллективное избиение французского премьера пятью другими участни-нами, которых вдобавок еще подначивали активно действовавшие за сценой послы США и Великобритании. Самому Аденауэру даже почти не пришлось брать слова – другие сделали за него работу по дискредитации французского проекта. На Мендес-Франса это, впрочем, мало подействовало: он не собирался уступать. После трех дней такого рода «дискуссии» конференция закончилась, не дав никаких результатов.

В последний день конференции состоялась личная встреча между Аденауэром и Мендес-Франсом по просьбе последнего. Она происходила в служебном кабинете Спаака, Мендес-Франс был один, Аденауэра взял с собой Хальш-тейна. Французский премьер употребил весь свой шарм, чтобы произвести впечатление на собеседника. Он заявил, что является другом Германии; его мать, родом из Люксембурга, выросла в Эльзасе; его собственный родной язык немецкий, он – убежденный сторонник франко-германского взаимопонимания; «он думает при этом о двух своих сыновьях, одному – двадцать, другому – восемнадцать; он не хочет, чтобы они стали бессмысленными жертвами новой войны между Францией и Германией» – так изложил Аденауэр слова Мендес-Франса в своих мемуарах.

Бундесканцлер слушал нетерпеливо, гадая, к чему все эти излияния. Наконец, Мендес-Франс перешел к сути дела: и в Национальном собрании, и в Сенате, поведал он горькую истину, большинство настроено против ратификации. Аденауэр отреагировал вопросом: что же можно сделать, чтобы переломить это настроение депутатов? Мендес-Франс ответил в том смысле, что это возможно только в случае внесения поправки в текст договора, которая давала бы право каждой стране-участнице выйти из него в любое время. Это было бы коренное изменение документа, полностью меняющее его смысл, и Аденауэр не преминул указать на этот факт. Встреча завершилась взаимными заверениями сторон в том, что они будут продолжать поиски взаимно приемлемого решения. Вернувшись в свою резиденцию,

Аденауэр послал телеграмму Черчиллю, в которой выразил мнение, что договор еще можно спасти, если Мендес-Франс использует для его проталкивания весь тот авторитет, который он приобрел, добившись для Франции столь многого за краткий промежуток времени своего премьерства. Он выразил надежду, что Черчилль найдет нужные слова, чтобы убедить французского премьера сделать это.

Все оказалось тщетным. Аденауэру, вернувшемуся в Бюлерхоэ, оставалось лишь наблюдать за неизбежной развязкой. 30 августа 1954 года, после двухдневных бурных дебатов, французское Национальное собрание 319 голосами против 264 при 43 воздержавшихся приняло решение снять вопрос о ратификации договора о ЕОС с повестки дня своей сессии. Это был смертный приговор для «европейской армии».

В 9 часов вечера с небольшим западногерманский посол в Париже передал эту новость в Бюлерхоэ. Обычно Аденауэр стоически воспринимал удары судьбы, но тут было по-другому. Прочитав телеграмму посла, он повернулся и удалился в свои покои, не сказав ни единого слова. На следующее утро в отеле появились Халыитейн, Глобке, Блан-кенхорн и Эккардт. Последний вспоминал впоследствии: «Никогда ни до, ни после я не видел его таким уязвленным, таким потерянным». Он дал волю своим эмоциям, обрушившись на французов вообще и на Мендес-Франса в частности. Французскому премьеру просто нельзя доверять, говорил он, он продался Москве, пообещав провалить договор о ЕОС в обмен на советскую поддержку по индокитайскому вопросу; он завидует бурному экономическому развитию Западной Германии и хочет с помощью Советов затормозить его. Все это Аденауэр повторил при встрече с Верховными комиссарами США и Великобритании Джеймсом Конэнтом и Фредериком Хойер-Милларом, которые посетили его в Бюлерхоэ, чтобы выразить ему свое сочувствие. Затем то же самое от него услышал специальный корреспондент лондонской «Таймс» Джон Фримен, который процитировал многие из высказываний разъяренного канцлера в своей статье, опубликованной в номере от 4 сентября.

Надо было спасать то, что еще можно было спасти. Здесь беспрецедентную активность развило английское правительство. Черчилль направил ободряющее послание Аденауэру, где отмечал, в частности, что «после многих лет войн и вражды он ничего не желает так сильно, как увидеть немецкий народ на почетном месте в семье свободных наций мира». 11 сентября Иден отправился в свое турне по европейским столицам с целью найти поддержку своему плану расширения Брюссельского договора 1948 года (его участниками были Великобритания, Франция и страны Бенилюкса) за счет включения в него ФРГ и Италии. Этот план мыслился как запасной вариант на случай, если Франция категорически воспротивится прямому членству Западной Германии в НАТО; впрочем, вопрос о принятии ФРГ в НАТО не снимался с повестки дня.

Поначалу Аденауэр не знал, как отнестись к инициативе Идена. Идея поспешного и неподготовленного созыва конференции девяти держав в Лондоне с весьма произвольным набором участников – первоначальные участники Брюссельского договора, кандидаты на присоединение к нему плюс США и Канада – вызывала у него сомнения. Прежде чем дать согласие на участие западногерманской стороны, он решил проконсультироваться с Даллесом. Помимо всего прочего, у него созрела мысль о том, что проблему ликвидации Оккупационного статута и признания суверенитета Федеративной Республики можно решить и отдельно от вопроса европейской обороны. Об этом он тоже информировал Даллеса.

Тот, однако, в ответ ограничился общими фразами о том, что он согласен с тем, что англичане взяли на себя инициативу в данном вопросе и что им всем надо держаться вместе. Впрочем, Иден поставил их перед свершившимся фактом: 23 сентября он уже объявил о предстоящей конференции,

Даллесу и Аденауэру не оставалось иного выбора, как заявить о готовности участвовать в ней.

Конференция оказалась успешной. Заслуга Аденауэра заключалась в том, что он, сделав несколько колких замечаний в адрес Мендес-Франса, ограничился в дальнейшем главным образом ролью слушателя. Функции председателя форума элегантно и четко исполнял Иден. Черчилль ясно показал всем, на чьей стороне его симпатии, когда вечером накануне открытия конференции устроил грандиозный прием на Даунинг-стрит, 10, в честь не кого-нибудь, а именно западногерманского канцлера. Не отвлекаясь на частности, Иден быстро добился единства участников по принципиальным вопросам. В отношении европейской обороны Аденауэр от имени Федеративной Республики дал обязательство не производить атомного оружия и согласился на установление контроля над производством военных судов, бомбардировщиков и ракет. Иден, со своей стороны, гарантировал, что Великобритания оставит на континенте четыре свои дивизии и соединения тактических ВВС; они не могли быть выведены против желания большинства участников Брюссельского договора. Тем самым был открыт путь для более детального обсуждения остававшихся нерешенными вопросов, которое должно было начаться через три недели в Париже.

Оно приняло форму фактически четырех конференций, работа которых шла одновременно и параллельно. Одна была посвящена проблеме ликвидации Оккупационного статута и выработке соответствующей новой редакции «Общего договора»; в ней принимали участие представители трех держав и ФРГ; вторая занималась вопросом о реформировании Брюссельского договора и создании Западноевропейского Союза (ЗЕС); ее состав – первоначальные участники договора – Великобритания, Франция, Голландия, Бельгия и Люксембург плюс ФРГ и Италия; третья представляла собой переговоры между тринадцатью участниками НАТО и Федеративной Республикой о принятии последней в состав альянса; наконец, проходили еще и двусторонние франкозападногерманские переговоры о будущем Саара.

Аденауэр каким-то чудом успевал всюду, позволяя себе лишь недолгий отдых в своей резиденции, которая располагалась в отеле «Бристоль» на улице Сент-Оноре, поблизости от Елисейского дворца и «Отель Матиньон», где располагались соответственно президент и правительство. Место для резиденции было выбрано не случайно. Помимо того, что Аденауэр в своем почтенном возрасте привык останавливаться в тех отелях, которые он знал, притом с лучшей стороны, имелось еще одно соображение: «Бристоль» оптимально подходил для доверительных бесед с Мендес-Франсом но ключевому для канцлера вопросу – саарскому. Разумеется, в европейском контексте этот вопрос был в лучшем случае третьестепенным по своему значению, но с точки зрения политических реалий Западной Германии от него в буквальном смысле зависела судьба правительства: националистически настроенные свободные демократы в любой момент могли выйти из коалиции с ХДС/ХСС, если бы посчитали, что канцлер «распродает» немецкие земли.

Мендес-Франс сделал все, чтобы умаслить своего немецкого партнера; он, в частности, устроил для него роскошный вечер в замке Ла-Салль-сен-Клу, где некогда обитали известные фаворитки французских королей – мадам де Ментенон и мадам де Помпадур. Замок недавно был отреставрирован, парк на берегу Сены, панорама Парижа на горизонте – ото всего веяло умиротворяющей прелестью ранней осени. На Аденауэра всегда действовали внешние аксессуары дипломатического политеса, и данный случай не стал исключением. В ходе дискуссии он согласился на то, что Саар сохранит свой сепаратный статус вплоть до подписания мирного договора и для этой территории будет выработан специальный статут, за соблюдением которого будет надзирать комиссар от Совета Европы.

Впрочем, он вовремя спохватился, что сделал слишком много уступок. По сути, единственным пунктом расхождения между ним и Мендес-Франсом остался вопрос, надо ли проводить два плебисцита: первый – «за» или «против» предлагаемого статута, и второй – по определению будущего Саара после подписания мирного договора (точка зрения французской стороны) – или достаточно ограничиться последним, а вместо первого провести голосование в Ассамблее, но с привлечением легализуемых пронемецких партий (точка зрения Аденауэра). Любой из этих вариантов, как он не без основания предполагал, вызовет бурю среди депутатов бундестага, и он решил заранее подстраховаться.

В Париж были вызваны лидеры фракций, причем не только те, кто поддерживал правительство, но и находившейся в оппозиции СДПГ. Это был прием нетипичный для Аденауэра; его обычная практика состояла в том, чтобы вести все переговоры единолично, а затем поставить коллег по кабинету и бундестаг перед свершившимся фактом. Но Саар был слишком деликатным вопросом для такой прямолинейной тактической схемы. Он не только провел консультации с прибывшими в Париж парламентариями, но даже – неслыханное дело! – устроил завтрак для лидеров социал-демократов Олленхауэра и Шмида. При этом он терпеливо объяснял собеседникам, в какой тугой узел увязаны все проблемы, которые ему приходится решать, и как глупо было бы сорвать подписание всего комплекса договоров, упорствуя но саарскому вопросу. Олленхауэра со Шмидом убедить так и не удалось, зато Брентано и Делер в принципе согласились с точкой зрения канцлера. Теперь Аденауэр мог быть уверен, что ему удастся протащить через бундестаг компромиссный план по решению саарской проблемы.

Вопрос неожиданно приобрел характер сверхсрочного. В пятницу 22 октября, за день до пленарного заседания конференции «девятки», Мендес-Франс заявил, что подпишет ее заключительные документы только в том случае, если в их число будет входить и Саарский статут, который еще предстояло согласовать. В этот вечер Иден давал в британском посольстве ужин для участников конференции. Не дав Аденауэру с Мендес-Франсом доесть последнее блюдо, хозяин вечера отвел их в библиотеку посольства и оставил там в компании трех советников – Хальштейна и Бланкен-хорна с немецкой стороны, Ролана де Маржери с французской, – дав понять, что они не выйдут оттуда, пока не урегулируют оставшиеся спорные вопросы по Саару.

В своих воспоминаниях Иден оставил любопытное описание дальнейшего хода событий: «Прошло несколько часов, и я начал беспокоиться насчет того, что там происходит, послал кого-то, чтобы деликатно выяснить, далеко ли еще до окончания дискуссии. Оказалось, что они давно обо всем договорились и тихонько покинули здание,* решив, что мы уже спим» (Иден обычно останавливался не в отелях, а в помещении самого посольства). Действительно, все прошло довольно быстро. Аденауэр принял идею двух плебисцитов и назначения комиссара от ЗЕС. Мендес-Франс согласился изменить статут, внеся в него важный пункт о возможности присоединения Саара к ФРГ в случае, если так решат большинство избирателей. Оставался только сравнительно небольшой вопрос о доступе немецких фирм на саарский рынок, который был решен на следующее утро. Во второй половине дня, как и было запланировано, состоялось торжественное подписание всего комплекса Парижских соглашений. Аденауэр издал специальный пресс-релиз, в котором назвал дату 23 октября 1954 года «днем примирения с Францией». Отныне уже не было речи о злодейской сущности Мендес-Франса.

В Бонне его ждали отнюдь не лавры победителя – в конце концов он добился восстановления суверенитета Германии и создания системы европейской обороны, – а потоки обвинений за те уступки, которые он сделал по саарскому вопросу. Он был счастлив покинуть неблагодарных соотечественников, отправившись с новым, вторым по счету, визитом в США. Там его способности государственного деятеля нашли куда более позитивную оценку: он получил еще одну докторскую степень – на сей раз от Колумбийского университета.

Визит пришлось досрочно прервать. Пришла весть о неожиданной кончине – во время обычной операции по удалению миндалин – председателя бундестага Элерса. Аденауэр проделал длинное путешествие с рядом незапланированных посадок из-за плохой погоды – на Бермудах, Азорах и в Париже, прежде чем прибыл в Бремен^ на панихиду по усопшему. Речь шла не только о чисто церемониальном мероприятии. Нужно было срочно определиться с кандидатурой преемника. Аденауэр хотел видеть на этом посту Герстенмайера не в последнюю очередь потому, что тот сам этого не особенно хотел, однако у фракции ХДС/ХСС был свой фаворит – Эрнст Леммер. Лестью и угрозами Аденауэр добился своего: в третьем туре голосования искомое большинство получил Герстенмайер.

Имея в своем распоряжении «карманного» председателя бундестага, Аденауэр решил 1фитормозить процесс ратификации Парижских соглашений; памятуя о судьбе договора о ЕОС, он счел разумным подождать, пока их ратифицируют французы. Соглашения были внесены на рассмотрение бундестага только в феврале 1955 года. Они прошли довольно легко, несмотря на оппозицию со стороны СДПГ и протесты со стороны общественности, которая требовала приоритетного решения вопроса о воссоединении, чему, как считалось, вступление в военный союз может только помешать. Принят был и Саарский статут, хотя при голосовании в кабинете двое из его членов, Шеффер и Кайзер, предпочли воздержаться. Когда статут проходил обсуждение в бундестаге, «заднескамеечники» из СвДП попытались устроить обструкцию, что вызвало резкую отповедь со стороны Аденауэра. Еще более резкий характер носило его послание в связи с этим инцидентом, которое он направил Делеру, ставшему к тому времени председателем парламентской фракции свободных демократов. Канцлер явно устал и не мог скрывать своего раздражения, что, в свою очередь, довело отношения между партнерами по коалиции почти до точки разрыва.

Аденауэр был убежден, что Делер ведет свою партию курсом на сближение с социал-демократами, а те сознательно или по глупости движутся навстречу Советам. Российские архивные документы подтверждают по крайней мере наличие серьезных усилий советских эмиссаров по привлечению западногерманских социал-демократов на свою сторону. Так, 9 марта 1955 года ЦК КПСС утвердил текст телеграммы советскому послу в ГДР, в которой речь шла о выяснении «возможности встречи представителей СДПГ с советскими общественными деятелями в одной из нейтральных стран (например, в Швеции) для обмена мнениями по вопросу активизации борьбы за воссоединение Германии, против восстановления вермахта». В работу по подготовке такого рода контактов активно включился и советский МИД. В подготовленном там рабочем документе от 11 июня того же года содержится подробный список вопросов, «которые могли бы быть подняты лидерами СДПГ в ходе бесед с представителями СССР» с соответствующими вариантами ответов на них.

Однако все это запоздало. В полночь 5 мая 1955 года Федеративная Республика стала суверенным государством. На всех общественных зданиях были подняты государственные флаги. Аденауэр встретил этот момент, торжественно позируя на ступенях дворца Шаумбург. Верховные комиссары объявили о прекращении действия Оккупационного статута – здесь, правда, не обошлось без нескольких шпилек со стороны Франсуа-Понсе. Двумя днями позже во главе представительной делегации Аденауэр прибыл в Париж на конференцию НАТО, где ФРГ была принята в альянс в качестве полноправного члена. 15 мая СССР и западные державы подписали договор о предоставлении независимости и суверенитета нейтральной Австрии. Наконец, не далее как через три недели Советы через посольство ФРГ в Париже направили западногерманской стороне послание, где выражалось пожелание установления нормальных дипломатических отношений между обеими странами. Аденауэр получил личное приглашение прибыть в Москву для обсуждения этого вопроса. Казалось, начинается то, что впоследствии получило название «разрядки».

ГЛАВА 9

МОЖНО ЛИ КОМУ-ТО ДОВЕРЯТЬ?

«Я выиграю выборы, если только ,

американцы не наделают ошибок»³⁸

Не прошло и двух недель с того момента, когда Аденауэр со ступеней дворца Шаумбург торжественно провозгласил, что ФРГ отныне свободна и суверенна, как произошел казус, наглядно показавший всем, что новообретенный суверенитет весьма относителен, что Западная Германия в значительной степени остается объектом, а не субъектом мировой политики, что западные державы, в частности, вовсе не собираются прислушиваться к мнению своего нового союзника, особенно когда речь идет о мнении его престарелого лидера. Возмутителем спокойствия стал не кто иной, как президент США Эйзенхауэр. 18 мая, отвечая в ходе своей пресс-конференции на вопрос корреспондента французской «Монд», он заявил, что идея создания в Центральной Европе нейтральной зоны заслуживает внимания, что наличие такой зоны вовсе не будет означать военного вакуума. Он пояснил свою мысль свежим примером: Австрия, будучи по условиям государственного договора, нейтральным государством, будет тем не менее иметь вооруженные силы, достаточные для обороны. В таком же положении находится и Швейцария: она нейтральна и вооружена. «Такого рода нейтралитет, – заявил он, – это нечто кардинально отличное от ситуации военного вакуума».

С точки зрения Аденауэра, это была абсолютная ересь: Эйзенхауэр просто не имел представления о том, что такое Центральная Европа и что там может случиться, если упомянутые президентом идеи станут реальностью. Все очень просто: если Эйзенхауэр намекает на возможность существования объединенной Германии как нейтральной страны между двумя блоками, то он не понимает или не хочет понять, что такая Германия неизбежно попала бы под советское влияние и со временем оказалась бы в том или ином виде частью советской империи. Словом, налицо классический случай, когда добрыми намерениями мостится дорога в ад, а для католика Аденауэра понятия «ад», «сатана», «антихрист» были не Какой-то абстракцией, а имели вполне конкретный смысл и эмоциональную нагрузку.

Кстати сказать, именно страх перед возможной «нейтрализацией» Германии заставлял Аденауэра с такой решимостью и настойчивостью пробивать проект ЕОС. При всей своей абсурдности с военной точки зрения структура ЕОС навечно привязала бы Западную Германию к политической системе Западной Европы. Натовское решение было, с его точки зрения, лишь неполноценным эрзацем, поскольку в НАТО все определяли Соединенные Штаты, а это была страна, исторически склонная к изоляционизму, причем ее лидеры никогда хорошо не разбирались в европейских делах. Отношение к НАТО для Аденауэра исчерпывалось формулой: лучше что-то, чем ничего.

Высказывания Эйзенхауэра пробудили в нем старые страхи. Аденауэр немедленно вызвал к себе в Бюлерхоэ послов из Вашингтона, Лондона и Парижа; туда же прибыли Халыптейн, Бланкенхорн и генерал Адольф Хой-зингер. 25 мая он провел с ними экстренное совещание, которое превратил в одну большую лекцию на тему глупости и предательской сущности этих янки. Он был не похож сам на себя: обозленный донельзя и не скрывающий этого, он поливал всех – естественно, в первую очередь Эйзенхауэра, затем Даллеса, который позволил своему шефу выдать такую ахинею, наконец, даже и Идена – тот на прошлогодней Берлинской конференции тоже высказывал нечто подобное. Короче, он чувствовал, что его предали те, кого он раньше считал своими верными и надежными союзниками.

Слушателям с трудом удалось охладить разбушевавшегося канцлера. Они мягко напомнили ему, что позиции ФРГ на международной арене еще очень слабы. Конечно, то, что он называет «кошмаром Потсдама» – возможность достижения соглашения между четырьмя державами-победительницами через его голову, – остается в пределах возможного и представляет серьезную опасность, но, пока мирного договора нет, жаловаться тут бесполезно. Кроме того, он, вероятно, знает, что на июль в Женеве запланировано совещание в верхах СССР, США, Англии и Франции и сейчас в Лондоне работает плановая группа, которая должна выработать согласованную западную позицию по повестке дня этого саммита, там и можно будет попытаться выправить линию союзников; ограничиваться чисто негативной реакцией – это не лучший вариант. -

Суть новой западногерманской позиции, в формулировании которой принял участие и несколько успокоившийся канцлер, заключалась в следующем: да, воссоединения Германии можно добиться, но только после достижения соглашения об установлении системы всеобщего и всеобъемлющего контроля над вооружениями, включая создание демилитаризованной (но не обязательно нейтральной) 200-километ-ровой зоны «от Балтики до Адриатики, которая... охватывала бы значительную часть советской зоны». Это была хитрая задумка, не в последнюю очередь потому, что выглядела конструктивной инициативой и преемственным развитием того плана, который год назад Иден выдвигал в Берлине. Определенные элементы этой западногерманской разработки действительно вошли в рабочий документ, представленный британской делегацией на обсуждение женевского саммита.

Впрочем, Аденауэр рассматривал эти идеи не только как блокирующий маневр – это была лишь одна из преследуемых целей. Вероятно, он искренне верил в то, что Советы все-таки пойдут на сделку по вопросу о воссоединении и что вопрос о контроле над вооружениями – это своеобразный рычаг, чтобы подвести их к этому. В принципе он был скорее всего прав, хотя даже сейчас трудно гадать о том, что было на уме у тогдашних советских лидеров, занятых борьбой за сталинское наследство, и был ли найден какой-то общий знаменатель в мышлении «коллективного руководства». Наверняка имелись разные мнения и концепции; с официальной точки зрения Москвы «политически корректно» было говорить, что со вступлением ФРГ в НАТО перспективы воссоединения Германии отдалились, если не исчезли вообще, однако в плановых документах МИДа все еще встречались упоминания даже об общегерманских «свободных выборах».

Единственное, о чем можно сказать с уверенностью как о консенсусе, объединявшем все послесталинское руководство СССР, – это о том, что все его представители считали целесообразным ведение переговоров с Западом вне зависимости от тех или иных оценок перспектив на достижение на них конкретных результатов. Как уже упоминалось, в июне 1955 года посол ФРГ в Париже получил от своего советского коллеги официальную ноту, в которой содержалось приглашение Аденауэру прибыть в Москву с целью установления дипломатических отношений между обеими странами. В ноте говорилось также о том, что, помимо нормализации двусторонних отношений, такой шаг будет способствовать укреплению европейской безопасности и восстановлению единства Германии. Отказаться от этого предложения было трудно – Аденауэр просто не смог бы убедительно объяснить такой отказ западногерманской общественности.

В общем, можно сказать, что накануне Женевы ни в западном, ни в восточном лагере не было ясности, что там будет обсуждаться и к чему все это приведет. Что касается Аденауэра, то у него в это время были и другие заботы. Первая касалась европейского строительства. На конференции министров иностранных дел стран ЕОУС, которая началась 1 июля в Мессине на Сицилии, участникам был предложен план объединения предприятий атомной энергетики разных стран Западной Европы и создания соответствующей новой организации по типу ЕОУС – «Евратома». Аденауэр поначалу не был энтузиастом этой идеи: подготовленный в ведомстве Эрхарда меморандум рекомендовал самостоятельное развитие атомной отрасли в ФРГ путем закупки соответствующей технологии у США или Великобритании. Но когда он ознакомился с меморандумом Сиаака, где предлагалось создать более широкую организацию – Европейское экономическое сообщество (ЕЭС), его отношение изменилось на более позитивное. Он активно поддержал проект Сиаака, который к тому же говорил о нем (с чем был согласен и Аденауэр) как о «лучшем способе решить германскую проблему». Другими словами, раз уж не удалось добиться прочной интеграции в сфере обороны, пусть безопасность ФРГ обеспечит экономическая интеграция. Конференция приняла решение о создании особого комитета под председательством Сиаака, который должен был изучить способы расширения компетенции ЕОУС в части снижения тарифов и прочих барьеров в торговом обмене между государствами-участниками. Это было скромное начало большого дела, которое многие тогда считали авантюрой; результатом стало подписание два года спустя Римского договора о создании Общего рынка.

Оставались еще проблемы внутриполитического характера. После ратификации Парижских соглашений Аденауэр решил, что для него настало время расстаться с постом министра иностранных дел. Он этого не очень хотел, но после обретения Федеративной Республикой статуса суверенного государства особого смысла в объединении двух должностей уже не было. Очевидным кандидатом на появившуюся вакансию был Брентано, которому и досталось кресло руководителя МИДа. Обиженными оказались Бланкенхорн и в какой-то степени Хальштейн. Последний, правда, остался в МИДе, однако Бланкенхорн предпочел уйти на пост постоянного представителя ФРГ при НАТО. Вхождение в этот союз поставило на повестку дня еще один организационный вопрос: если ранее военными вопросами занимался соответствующий отдел в Ведомстве федерального канцлера, то теперь нужно было создавать Министерство обороны. На пост министра претендовал Штраус, о чем и не преминул заявить во всеуслышание, однако он не пользовался доверием канцлера; министром стал Бланк, а Штраусу было поручено заниматься делами атомной промышленности.

Никто из новых назначенцев не был доволен тем, что ему досталось. Брентано, в частности, жаловался на ограничение своих полномочий, и не зря. Аденауэр в письменном виде информировал его о том, что намерен по-прежнему «держать в своем ведении вопросы Европы, отношений с США и Советским Союзом». Что же, спрашивается, оставалось министру при таком раскладе? Однако канцлер придерживался железного правила: если кто-то хочет быть в правительстве, он должен беспрекословно подчиняться его воле. Аденауэр был только доволен тем, что его министры чувствуют себя неуютно; это создавало идеальную почву для манипулирования ими.

18 июля открылся женевский саммит. Из Лондона прибыл Иден, сменивший наконец Черчилля на посту премьера, из Парижа – Эдгар Фор, из Вашингтона на своем президентском лайнере – Эйзенхауэр. Глав государств и правительств сопровождали их министры иностранных дел – Гарольд Макмиллан, только-только вступивший на этот пост, Антуан Пине и, разумеется, Джон– Фостер Даллес. Советская делегация включала маршала Николая Булганина, Никиту Хрущева и Вячеслава Молотова. Макмиллан, новичок в подобных форумах, оставил в своих дневниках яркие характеристики советских лидеров. Булганин в его глазах – это «тип доброго панаши, его вполне можно принять за мэра какого-нибудь французского городка, из радикал-социалистов»; о Хрущеве он отозвался менее доброжелательно: «Невероятно, как этот вульгарный толстяк со свинячьими глазками, потоком извергающий из себя нечто бессвязное, мог стать руководителем такого многомиллионного народа, да еще с претензиями на статус царя-самодержца?» По поводу Молотова он ограничился одним замечанием: «Уже очень слаб, явно болен». В общем, решать мировые дела собралось довольно пестрое общество.

Лето в тот год выдалось знойное, жители Женевы и многочисленные съехавшиеся туда корреспонденты изнывали от удушающей городской жары. Самим участникам конференции было легче: каждая из делегаций имела свою виллу в. пригороде, где могла наслаждаться горной прохладой на достаточном удалении от места пребывания других делегаций. Предварительная встреча представителей западных держав состоялась накануне открытия конференции в библиотеке одной из таких вилл, которую занимала делегация США. Цель встречи заключалась в том, чтобы попытаться как-то согласовать взгляды и планы, имевшиеся у каждой из трех сторон. Первым взял слово французский премьер. Он представил развернутый план создания некоего международного органа, который должен был аккумулировать средства, высвобождавшиеся от уменьшения военных расходов, и затем распределять среди стран «отсталых регионов». Никто так и не понял, о чем идет речь и откуда возьмутся «лишние» средства, если еще нет никаких перспектив на достижение соглашения о снижении военных расходов. Эйзенхауэр вновь высказался в пользу идеи насчет нейтрального пояса в Европе, но без особого энтузиазма, который еще больше уменьшился, когда он заметил, что слушатели нетерпеливо ерзают на своих местах, ожидая, когда же он закончит. Позиция Идена была уже достаточно хорошо известна: демилитаризованная полоса между блоками, зоны ограничения вооружений, европейский пакт безопасности. За неимением лучшего было решено начать с проекта Идена. Потом, как вспоминает тот же Макмиллан, «президент угостил нас обедом; еда была жуткая: большие куски мяса с рваными краями, а к ним в качестве гарнира – мармелад и джем. Французы были в ужасе».