Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

В июле – отпуск, минимум на четыре недели. В Шандо-лен добираться было уже тяжело, да к тому же он навевал грустные воспоминания о Гусей. Его заменил Бюргеншток на озере Люцерн, а йотом, с середины 50-х – местечко Бю-лерхоэ в Шварцвальде. Каждый раз вставал вопрос, кто будет сопровождать отца семейства. Рия не могла надолго оторваться от семьи, поэтому с отцом поочередно ездили то Лотта, то Либет. Иногда, если предвиделись гости, брали с собой служанку. После замужества Лотты чаще с Аденауэром оставалась Либет: ради любимого папы она была готова в любой момент оставить мужа; что тот но этому поводу думал и какие чувства испытывал, остается загадкой.

Порой отпуск превращался в серию совещаний и неформальных встреч: приезжали и уезжали министры и прочие чиновники, нагруженные бумагами. Когда особых событий не было, а политическая температура оставалась относительно нормальной, отпуск больше напоминал настоящий отдых. Впрочем, и в таких случаях он требовал докладывать себе обо всем «существенном», причем только он мог определить, что существенное, а что нет, так что, дабы не получить выговор, министрам приходилось в Бонне потеть над составлением выжимок из текущего бумагопотока для информации отсутствовавшего канцлера.

Зимние праздники, Рождество и Новый год, отмечались в Рендорфе. Рождественские торжества для католиков – более важное событие, и соответственно в сочельник собиралась вся семья в полном составе: дети от обоих браков, их жены и мужья, а также внуки. В алькове главной гостиной ставилась большая колыбель, аналог той, в которой спал младенец Иисус Христос, перед ней вся семья опускалась на колени в смиренной молитве, которая продолжала собой молебен в местной церкви. Аденауэр еще должен был вечером выступить с обращением но радио к стране и народу; обычно он работал над текстом вплоть до самого начала трансляции, что отвлекало от семейного церемониала и действовало ему на нервы; разумеется, жертвами его раздражительности оказывались собравшиеся гости. Но все к этому уже привыкли.

Более официальный и публичный характер носило празднование дня рождения канцлера, приходившееся, как мы помним, на 5 января. Оно начиналось со звуков рожка, раздававшихся ровно в 9.30 утра, длилось целый день и заканчивалось торжественным приемом во дворце Шаумбург, который явно затмевал новогодний прием, устраивавшийся президентом Хейсом, к явной досаде последнего. Юбиляру вручались подарки от земель и городов Федеративной Республики, от дипломатического корпуса, от бундестага и бундесрата, от многочисленных частных лиц, которые, разумеется, надеялись, что это принесет им определенные блага в будущем. Особенно пышно было отмечено семидесятипятилетие канцлера в 1951 году. Чествование продолжалось ни много ни мало – десять часов. Хейс поздравил канцлера «от имени всего немецкого народа», Аденауэр, расчувствовавшись, даже адресовался к членам кабинета с необычным обращением «мои друзья», а Шумахер, явно в искупление прежних инвектив, прислал ему букет из семидесяти пяти роз. К концу церемонии все устали до крайности.

Судя по всему, Аденауэр хорошо усвоил, чего обычно хочет толпа – «хлеба и зрелищ», а поскольку с хлебом насущным в начале 50-х годов было еще туговато, то зрелище должно было быть более впечатляющим, а если его еще можно как-то связать с собственной персоной, то тем лучше. Конечно, не все дни рождения праздновались с такой помпой, в частности, достаточно обыденно отмечались памятные даты членов семьи; ее глава, во всяком случае, никогда не забывал прислать поздравительную открытку и ко дню рождения, и к именинам. Дети, в свою очередь, должны были не забыть поздравить отца с его днем ангела 26 ноября.

Если говорить об Аденауэре-семьянине начала 50-х годов, то перед нами образ заботливого и внимательного, но вряд ли глубоко любящего отца и деда. Он умел любить, но это было давно и исчезло с уходом в мир иной обеих его жен. Теперь у него не было никого, кто мог бы смягчить его душу, кто разделил бы с ним тяжелые переживания той поры, когда организм, некогда надежный как часы, начинает давать сбои, дряхлеет физически и духовно. В его доме царил дух покорности воле патриарха, редко звучал, если вообще когда-либо звучал, смех; дети его уважали, но внуки скорее боялись. А он, по всей вероятности, лучше всего чувствовал себя в обществе не людей, а роз: с ними было меньше проблем.

По ту сторону Рейна начиналась другая жизнь – государственного деятеля, политика. Его машина на огромной скорости проносилась но улицам небольшого тогда городка, нежданно-негаданно оказавшегося столицей, и въезжала в большой парк на южной его окраине. В центре парка был расположен дворец. Шаумбург, избранный им в 1949 году в качестве резиденции правительства и его аппарата. Само здание отличалось солидностью, масштабностью и полным отсутствием каких-либо архитектурных достоинств. Его в конце прошлого века построил в стиле того времени богатый торговец текстилем Вильгельм Лешигк; фирма, где он являлся одним из совладельцев, стала притчей во языцех, притом отнюдь не из-за каких-то достижений по части прибылей или маркетинга, а единственно вследствие того факта, что супруга второго ее собственника, некая Матильда Везендонк, была любовницей Вагнера.

Впоследствии дворец поменял нескольких владельцев. В 1890 году он был куплен молодым принцем Адольфом цу Шаумбург-Линие, отпрыском весьма древнего аристократического рода, который с XII столетия правил небольшим княжеством на берегах Везера в Северной Германии. Он приобрел его по случаю своего бракосочетания с одной из многочисленных внучек королевы Виктории и родной сестрой кайзера Вильгельма – Вильгельминой-Викторией. Как высокопарно выражается современный буклет, «12 марта 1891 высокая чета торжественно и горделиво вступила под своды замка Шаумбург». Этот акт, пожалуй, остался самым ярким событием в истории владения. Принц умер в 1916 году, дворец достался вдове, которая в свои пятьдесят с лишним лет влюбилась без памяти в авантюриста российского происхождения, некоего Александра Зубкова, которого успешно женила на себе. Тот за несколько лет сумел промотать все ее немалое состояние и в 1929 году вернулся в Россию, оставив Вильгельмину буквально без гроша. После этого здание сдавалось различным арендаторам, пока в 1939-м не перешло в собственность государства.

Вот в этом здании, свежевыкрашенном в ослепительно белый цвет и напоминавшем потому свадебный торт, и обосновался федеральный канцлер. По-видимому, его привлекло местоположение дворца – посреди большого парка, террасами спускавшегося к берегу Рейна. Из окон его кабинета на втором этаже открывалась умиротворяющая картина зеленых лужаек и куртин благородных деревьев. Это было, пожалуй, единственное достоинство его кабинета, неболь-того по площади, неудобного и вдобавок плохо обставленного. Стул, на котором он сидел, был сделан в прошлом веке, с прямой спинкой, в принципе удобный, но отнюдь не роскошный. Стол – с гнутыми ножками, бумаг там могло поместиться немного, зато стояли чернильница, пресс-папье и настольная лампа – все как будто волшебным образом перенесенное из давно прошедших 20-х годов.

Аппарат правительства был немногочисленным: не более двадцати сотрудников в начале 50-х годов. Однако контроль со стороны канцлера за деятельностью отдельных министров был довольно жестким и эффективным. Особенно это относилось к министерствам, возглавляемым деятелями, к которым Аденауэр не испытывал особого доверия и которые получили свой ноет против его воли. Туда назначались статс-секретари и начальники департаментов, которым предназначалась роль лояльных проводников директив канцлера – зачастую через голову соответствующего министра. Такие статс-секретари были у Хейнемана, Шторха, Томаса Делера (своевольного лидера свободных демократов) и даже у Эрхарда. Чиновников, являвшихся членами СДПГ, постепенно «выдавливали», переводя на менее значимые должности. Их заменяли ставленники ХДС. Все назначения чиновников – не только высших, но и среднего ранга – утверждались кабинетом, а фактически его главой.

Паутина, в центре которой была фигура канцлера, плелась группой его особо доверенных сотрудников. Высшую ступень в их иерархии занимал Бланкенхорн, который помогал Аденауэру еще в период рождения ХДС и вывел его на арену международной дипломатии. Однако у него была плохая репутация в глазах масс-медиа: он начал карьеру в нацистском МИДе, был членом нацистской партии. Именно поэтому, когда в мае 1950 года было создано ведомство но внешнеполитическим вопросам, Аденауэр не поручил его руководство Бланкенхорну; этот пост достался другому доверенному лицу канцлера – Хальштейну. В узком кругу его называли просто «профессор»: педантичный, представительный, интеллигентный, он был убежденным адвокатом европейской интеграции.

В феврале 1952 года Аденауэр значительно усилил свой аппарат, назначив своим пресс-секретарем Феликса фон Эккардта. В первые годы существования Федеративной Республики отношения с прессой были слабой стороной в деятельности правительства. Сам Аденауэр относился к журналистам с плохо скрываемым презрением. Известно его высказывание: «Нужно быть осторожным с детьми и журналистами. Они вам улыбаются в лицо, а в спину кидают камни». Фон Эккардт был человек общительный, имел шарм – качества, которых был начисто лишен Аденауэр. Новый пресс-секретарь всегда умел ввернуть остроту или сочинить каламбур, но что его шеф особенно ценил – это способность не теряться даже в очень неудобных ситуациях, всегда находить верную ответную фразу или жест.

Были и не слишком удачные назначения. Одно из них – выбор Отто Ленца на ключевой пост главы Ведомства федерального канцлера – личного штаба Аденауэра. Начавший свою деятельность в этом качестве осенью 1950 года Ленц, казалось, располагал всем для успешного выполнения своих функций – глубоким знанием юриспруденции, хорошим знакомством с механизмами средств массовой информации, интересом к порученному ему делу и в отличие от Бланкенхорна незапятнанным прошлым. До 1938 года он был сотрудником Министерства внутренних дел, потом ушел из него, занялся частной юридической практикой и установил контакт с группой сопротивления Кайзера – Герделера. После неудачи заговора 20 июля он был арестован, приговорен к многолетнему тюремному заключению и освобожден Красной Армией. После этого он обосновался в Мюнхене, где стал компаньоном юридической фирмы одного из основателей ХСС, Йозефа Мюллера. И Мюллер, и Кайзер, с которым он был связан раньше, были политическими противниками Аденауэра, однако Ленц без колебания порвал с ними, целиком и полностью перейдя на сторону иобедите-ля. Выполняя поручения босса, он не жалел ни сил, ни старания, порой применяя довольно оригинальные методы: однажды, например, он целую ночь спаивал одного депутата бундестага, пока тот наконец не сдался и не согласился на все, что от него требовалось.

Однако у Ленца были и крупные недостатки. Он был слишком большим жизнелюбом, часто не в меру болтал и выбалтывал то, что не должно было выходить за рамки узкого круга, и – что особенно раздражало Аденауэра – не отличался особой пунктуальностью. Тем не менее лучшей кандидатуры найти не удалось. Впрочем, Аденауэр и не хотел особенно искать; у него был свой фаворит, которого он, однако, не мог назначить на руководящую должность из-за его густо-коричневого прошлого. Его звали Ганс Глобке.

Это был человек внешне ничем не примечательный, в толпе он не привлек бы к себе абсолютно никакого внимания. Он родился на рубеже XIX и XX веков в Аахене в семье зажиточного торговца верхней одеждой. После получения высшего образования в 1921 году поступил на государственную службу, в 1929-м был переведен в прусское Министерство внутренних дел, которое в 1934-м слилось с общеимперским МВД, где стал начальником отдела, занимавшегося вопросами гражданства, и с 1936 по 1939 год участвовал в составлении пресловутых «расовых законов». Современные исследователи считают, что Глобке играл активную роль в реализации нацистской расовой политики, в том числе и в преследовании евреев.

Глобке был глубоко верующим католиком. С 1922 но 1933 год он являлся членом партии Центра и, кстати, объяснял тот факт, что не ушел из МВД при Гитлере, именно повелением церкви, которая нуждалась в надежном источнике информации из самого центра нацистской машины власти. Во всяком случае, службу он продолжал не из-за жалованья: в 1934 году он удачно женился на богатой наследнице, так что средств на жизнь у него было более чем достаточно. Говоря на современном жаргоне спецслужб, он, если верить его утверждениям, был «кротом» Ватикана в нацистском МВД. Необходимостью маскировать эту свою роль тайного агента он объяснял и поданное им в 1940 году заявление о приеме в партию, которое, между прочим, было отклонено по личному указанию Мартина Бормана.

После войны Глобке сумел представить комиссии по денацификации показания свидетелей, которые сводились к тому, что он никогда не был членом НСДАП и действительно снабжал церковных иерархов важной секретной информацией. В частности, кардинал фон Прейсинг заявил, что Глобке «знакомил меня и моих братьев с планами и решениями министерства, отдельными разрабатывавшимися там проектами весьма конфиденциального характера... Он оказывал нам ценную помощь в организации нашей работы по спасению евреев и «мишлингов»³⁵, предупреждая нас о готовившихся против них акциях».

Возможно, что все это было именно так. Однако имелось два вопроса, на которых так и не было дано удовлетворительного ответа. Первый: знал ли Глобке о планах «окончательного решения еврейского вопроса», другими словами – знал ли он о намерении гитлеровской верхушки физически уничтожить все еврейское население Европы? Учитывая его позицию в иерархии нацистского МВД, трудно предположить, что не знал, однако упоминал ли он об этих планах в своей информации и делал ли попытки как-то помешать их реализации? Второй: почему он так усердствовал в составлении «комментариев» к печально известным антисемитским «Нюрнбергским декретам» 1935 года, что даже удостоился похвалы в официальной газете рейха? Комплименты в его адрес, содержащиеся в номере за 11 марта 1936 года, достаточно красноречивы.

В свою защиту Глобке приводил ряд аргументов: он в принципе мог бы отказаться от работы над декретами, но тогда неминуемо попал бы иод подозрение, а это повредило бы ему как агенту; он «надеялся на то, что нацистский режим со временем станет более либеральным»; но основным доводом был тот, что использовали и многие другие соучастники гитлеровских преступлений, – административный пресс, давивший на чиновников, не являвшихся членами НСДАП.

Прошлое Глобке несколько раз после 1945 года становилось предметом тщательных расследований, но каждый раз ему удавалось выходить сухим из воды. Аденауэр был доволен: наличия преступных умыслов в прежней деятельности этого нацистского чиновника никому доказать так и не удалось. Тем не менее его репутация серьезно пострадала. Глобке сам понимал, насколько он уязвим, и, когда Аденауэр предложил ему возглавить Ведомство федерального канцлера, он отказался и предложил вместо себя кандидатуру Ленца. Сам он занял скромную чиновничью должность в Министерстве внутренних дел. Фактически же именно ему Ленц делегировал значительную долю тех полномочий и поручений, которые в принципе входили в его исключительную компетенцию. В результате Глобке установил тесный контакт с канцлером и вскоре стал играть роль его главного и незаменимого помощника. Он отлично разбирался в механизмах власти и умел буквально впитывать в себя все слухи и сплетни боннской политической кухни. Он узнал, кто и в какой мере определяет погоду в каждой из земельных администраций, раздобыл сведения об их сильных и слабых сторонах, словом, собрал всю подноготную о каждом более или менее влиятельном лице в правительственном аппарате Федеративной Республики. Он стал глазами и ушами Аденауэра и вскоре – постоянным спутником во время послеобеденного моциона канцлера; их можно было часто видеть прогуливающимися вдвоем по дорожкам Шаумбургского парка.

Установить плотный и всепроникающий контроль над чиновничьим аппаратом правительства – это было важно, но не достаточно. Оставался еще бундестаг с его буйными и непредсказуемыми депутатами. Тут ему помогало его искусство оратора. Когда он сам подвергался нападкам с трибуны нижней палаты, то делал вид, что его это вообще не касается; но его лицу трудно было сказать, что он вообще слышит слова критики в свой адрес. Зато когда его самого во время выступления прерывали возгласами с мест, он не оставался в долгу: его кёльнский, акцент становился сильнее, и он обрушивал на смельчака всю мощь своего непревзойденного сарказма. В умении овладеть парламентской аудиторией с ним мог соперничать разве только социал-демократ Карло Шмид.

Впрочем, определенные проблемы Аденауэр испытывал даже с фракций своего собственного блока ХДС/ХСС. Чтобы держать «своих» депутатов в должном повиновении, он нашел и здесь подходящего человека. Это был Генрих Кроне. Когда-то он занимал пост заместителя генерального секретаря партии Центра; в Третьем рейхе он, подобно Аденауэру, оказался не у дел и держался ниже травы тише воды. Он стал одним из инициаторов создания ХДС в Берлине в 1945 году, затем переехал на запад и в 1949 году был избран депутатом бундестага. В отличие от формального руководителя фракции ХДС/ХСС Генриха фон Брентано Кроне не имел особых политических амбиций, что в глазах Аденауэра было важным достоинством. К началу 50-х годов именно Кроне стал главным связующим звеном между Ведомством федерального канцлера и парламентом.

Оставались еще члены кабинета. Большая часть из них была доверенными людьми Аденауэра. Даже Кайзер смирился; время от времени он, правда, угрожал уходом в отставку, но поспешно давал задний ход, как только возникала перспектива, что отставка и в самом деле может быть принята. Беспрекословная покорность министров была обеспечена, и Аденауэр мог себе позволить не прибегать к откровенно диктаторским методам. На заседаниях кабинета, которые обычно проходили но средам, он позволял им свободно высказываться – правда, только но вопросам, входящим в компетенцию их соответствующих ведомств, и не растекаясь мыслью но древу. Это правило мог нарушать лишь министр финансов Шеффер, к частым и темпераментным выступлениям которого Аденауэр относился с несвойственной ему терпимостью, очевидно, понимая специфику его ведомства, интересы которого были шире других. В конце заседания Аденауэр изрекал собственное мнение, которое могло и не совпасть с тем, что отражало итоги обсуждения, но именно мнение канцлера становилось решением правительства.

Заседания кабинета обычно длились до середины дня. Даже в самые холодные дни Аденауэр требовал, чтоб окна оставались открытыми и в помещении не курили: он не понимал этой привычки, а свежий воздух он считал отличным средством против своих бронхитов. Заядлые курильщики время от времени покидали свое место, чтобы покурить в коридоре, но в основном коллеги Аденауэра по кабинету старались на время заседания побороть свою страсть к табаку.

Аденауэр не оставлял без внимания и дела своей партии. Он сохранил пост председателя ХДС британской зоны, а когда осенью 1950 года на съезде в Госларе была создана общереспубликанская партийная структура, он, естественно, стал ее председателем. Этого, однако, было для него мало. Он хотел иметь своего человека на посту генерального секретаря партии. Его первоначальный выбор пал на Курта-Георга Кизингера, молодого юриста из Тюбингена, ставшего в 1949 году депутатом бундестага. В политическом отношении он был для многих темной лошадкой, однако вскоре выяснилось, что у него достаточно компрометирующее нацистское прошлое, и берлинская организация ХДС заблокировала его избрание. Пост долгое время оставался вакантным, пока в преддверии выборов 1953 года его не занял Бруно Хек, кандидатуру которого предложил тот же Кизингер. Поначалу Аденауэр был им не очень доволен, но затем изменил свое мнение: Хек хорошо организовал избирательную кампанию и не давал повода усомниться в своей лояльности партийному лидеру.

Как видим, Аденауэр не упустил из поля своего зрения и контроля ни один участок политического ландшафта: администрация, парламент, партия – все было у него в руках. Труднее'было создать аналогичную систему на уровне правительств отдельных федеральных земель. Но что касается Бонна, то тут он знал буквально все обо всех и позаботился о том, чтобы каждый мало-мальски значимый чиновник чувствовал, что он получил свой пост и остается на нем только благодаря личному расположению канцлера. Особенно эффективно действовал этот метод тогда, когда соответствующий чиновник имел определенные грешки в своей биографии, в частности но части принадлежности к нацистской партии. Он терпимо относился к людям этой категории, в общем, принимая их обычные самооправдания: их членство в НСДАП было-де чисто номинальным, в партию надо было вступить, чтобы остаться на занимаемой должности и т.д. В конце концов его собственный брат Август и тесть, отец Гусей, относились именно к числу таких лиц. Другое дело, если кто-то был активно замешан в творившихся режимом преступлениях: таким путь на государственную службу и к политической карьере был закрыт; для всех прочих была зеленая улица вне зависимости от политического прошлого. Такая кадровая политика вызывала обоснованную критику, но, видимо, другого выхода просто не было: в ФРГ почти не осталось опытных профессионалов в сфере государственного управления, которые не были бы ранее членами НСДАП, и только на этом основании лишить только-только становившуюся на ноги республику тех знаний и навыков в административной сфере, которыми эти лица обладали, было бы вопиющей глупостью. С другой стороны, эти чиновники прекрасно понимали, что стоит им сделать шаг в сторону от предписанной линии – аденауэровской, естественно, – и против них может быть вновь открыто дело но статье «денацификация». Другими словами, их можно было шантажировать, ими можно было манипулировать, и Аденауэр никогда не стеснялся продемонстрировать свои возможности в этом плане. Это было цинично, жестоко, но давало нужный эффект. Не стеснялся Аденауэр и устраивать унизительные разносы подчиненным как по делу – когда тот или иной чиновник проявлял халатность или некомпетентность, – так и без дела – когда у шефа было просто плохое настроение или поступали плохие новости.

При всем при том нельзя недооценивать того факта, что создание практически с нуля четко функционирующей системы государственного управления Федеративной Республики было и остается одним из величайших достижений нашего героя. Он мог быть автократом, традиционалистом как в отношении своей семьи, так и в отношении своего аппарата, он мог быть жестким до жестокости и неуравновешенным до истерики, но факт остается фактом: к моменту, когда молодая республика в 1955 году готовилась обрести статус полностью суверенного государства, никто не мог сказать, что федеральная администрация не готова к этому, что она не сможет выполнить возложенных на нее задач.

ГЛАВА 7

ПОЛИТИКА – ЭТО НЕ НАУКА,

А ИСКУССТВО

«Всякий, кто отрицательно относится к европейской идее, способствует тому, чтобы Европа попала под ярмо большевистского рабства

Договоры, как заметил однажды генерал де Гол ль, подобны молодым девушкам или розам: они обычно не выносят испытания временем. Аналогию можно продолжить и дальше: роза или молодая девушка могут увянуть, так и не успев расцвести, а договор – так и не вступить силу, не будучи ратифицирован парламентом. Из двух международ ³⁶

ных актов, подписанных в Бонне и Париже 26 и 27 мая 1952 года, последний был провален при голосовании в Национальном собрании Франции 30 августа 1954 года, а «Общий договор», связанный в принципе с договором о ЕОС в единый «пакет», пришлось срочно переделывать, так что в своем конечном виде его текст сильно отличался от первоначального варианта. Одна из «девушек», таким образом, скоропостижно скончалась, другая наконец все-таки расцвела, но это была уже совсем другая «девушка».

В конце мая 1952 года мало кто мог предвидеть такое развитие событий – и меньше всех пребывавший в полной эйфории Аденауэр. Он расточал уверенность: бундестаг и бундесрат ратифицируют оба договора еще до ухода на летние каникулы, социал-демократы и профсоюзы, настроенные против ратификации, ничего не успеют сделать. В международном плане он тоже усматривал благоприятные перспективы для скорого прохождения договоров через парламенты западных союзников. Самым слабым звеном была Франция, но Аденауэр был воодушевлен назначением на пост премьера Антуана Пине: консерватор до мозга костей, католик – что могло быть лучше? Да и среди социалистов значительная часть депутатов высказывалась за ратификацию. Казалось, все шло как но маслу.

Оказалось, не совсем. Ни много ни мало – три бомбы замедленного действия отсчитывали последние секунды перед взрывами. В июне произошел первый из них. Он принял форму сенсационной, но хорошо продуманной и аргументированной политической декларации, с которой выступил Карл-Георг Пфлейдерер – видный деятель Свободно-демократической партии, депутат бундестага от земли Баден-Вюртемберг, один из самых авторитетных экспертов по международным делам в молодой республике, опытный дипломат, начавший карьеру еще в Веймарской республике и продолживший ее в Третьем рейхе (его послужной список включал, в частности, работу в германских представительствах в Москве и Ленинграде).

Основные позиции, изложенные Пфлейдерером, подкупали четкостью и ясностью: нельзя легкомысленно игнорировать советский фактор, нужно как можно скорее обсудить с Советским Союзом возможности воссоединения Германии, при этом следует принять во внимание его законные интересы безопасности. Пфлейдерер выступил со своим заявлением 6 июня – как раз в тот день, когда оба договора официально были переданы правительством в бундестаг, так что мысли, высказанные парламентарием, можно было считать своего рода реакцией на этот шаг. Характер реакции был очевиден: не надо спешить с ратификацией, надо выждать исхода переговоров с Советами.

Пфлейдерер озвучил то, о чем уже давно говорили социал-демократы, и уже поэтому можно было быть уверенным, что большинство свободных демократов его не поддержат, так что у Аденауэра вроде бы и не было особых поводов для волнения: мало ли что может наговорить какой-то одиночка. Однако это было не совсем так, и такой искушенный политик, как Аденауэр, вскоре понял, что речь Пфлейдере-ра – это часть направленной против него политической интриги. Понял и был вне себя от ярости. О чем шла речь?

В первом ряду тех, кто собрался послушать Пфлейдере-ра, восседал Рейнхольд Мейер – лидер СвДП в Баден-Вюртемберге. Он имел заслуженную репутацию амбициозного и ловкого политика; говорили, что если кто и сможет перехитрить старую лису Аденауэра, то это, конечно, будет Мейер. В своей земле он, не будучи представителем самой крупной фракции в ландтаге, сумел стать главой правительства, сформировав его на базе широкой коалиции СвДП, СДПГ, Немецкой партии и «Союза лишенных родины и прав» (организации правого толка, объединявшей переселенцев с земель по ту сторону линии Одер – Нейсе и лиц, подвергшихся денацификации). ХДС в этой земле оказался в оппозиции.

Можно спросить: какую роль этот провинциальный политик и его правительство могли сыграть в общегерманских дебатах по поводу Боннского и Парижского договоров? Дело в том, что в верхней палате парламента ФРГ голоса представителей земель распределялись почти поровну между сторонниками правительства и оппозицией; позиция делегации от Баден-Вюртемберга становилась в этих условиях решающей – именно ее голоса могли определить то или иное решение бундесрата по крайней мере до очередных выборов в ландтаг какой-либо из земель. Правительство попыталось в этих условиях ограничить прерогативы верхней палаты: мол, она но конституции не должна вторгаться в вопросы внешней политики и в применении к данным договорам может обсуждать только несколько второстепенных статей, касающихся внесения изменений во внутреннее законодательство в соответствии с новым международным статусом республики. Однако бундесрат отверг эту аргументацию, постановив, что будет обсуждать оба договора в целом. Судьба договоров оказывалась, таким образом, в зависимости от позиции делегации Баден-Вюртемберга, а это значило – от Рейнхольда Мейера, чье присутствие при еретических разглагольствованиях Пфлейдерера было своеобразным сигналом Аденауэру: баден-вюртембергский курфюрст понимает свою роль и готов бросить вызов.

Ярость Аденауэра, когда он, в свою очередь, понял уязвимость своей позиции, была, таким образом,, вполне объяснима. Как обычно, он вылил свои эмоции на других: почему никто в кабинете и в правлении ХДС не разгадал раньше замысла Мейера, почему не приняли мер к нейтрализации? Пошли в ход разного рода жупелы: мол, если начнутся переговоры между четырьмя державами, то это неминуемо приведет к тому, что будет достигнуто соглашение через голову немцев и против их интересов; в Великобритании-де растут настроения в пользу нейтрализации Германии, во Франции закатывается звезда Шумана, Соединенные Штаты дрейфуют в сторону изоляционизма и т.д. Когда Франсуа-Понсе отозвался об этих и подобных пассажах Аденауэра как о «нагнетании истерии» и «войне с призраками», раздражение канцлера уже вообще вышло из берегов.

Тут взорвалась вторая бомба, потенциально даже более опасная для скорого прохождения договоров. Мятеж начался в самом бундестаге и даже в самой фракции ХДС/ХСС. Когда на заседании кабинета 10 июня Аденауэр заявил, что дает парламентским комитетам четыре недели для анализа текстов договоров и выработки заключений по ним, и ни днем больше, завершив свое ценное указание риторическим вопросом: «А что они могут вообще сказать там, в этих комитетах?» – то присутствовавший при этом руководитель фракции ХДС/ХСС Брентано ответил вопросом на вопрос: «А вы что, считаете парламент пятым колесом в телеге?» Сказано это было достаточно резко, Аденауэр к такому не привык. Начали ворчать и те, кого канцлер считал своими верными паладинами, – председатель бундестага Герман Элерс, его заместитель Ойген Герстенмайер, Роберт Тиль-ман. Особенно недовольно было протестантское крыло ХДС; это недовольство подпитывалось активной кампанией внепарламентской оппозиции, которую возглавлял неутомимый Мартин Нимеллер.