Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

Сам Аденауэр, видимо, тоже не испытал особой радости от этого первого своего официального зарубежного турне. Франсуа-Понсе и Бланкенхорн пытались увлечь его красотами Собора Парижской богоматери и Лувра, но без особого успеха. Они устроили ему обильный ужин в ресторане «Люка-Карто» на площади Мадлен, убедив его пренебречь на сей раз заповедями умеренности в еде и напитках; однако ни богатый стол, ни изысканные вина не подняли ему настроения. Большее впечатление на него произвела чопорная роскошь Елисейского дворца и Кэ д’Орсе; бывший бургомистр Кёльна хорошо понимал значение внешних аксессуаров для дипломатического дискурса.

Один из самых важных эпизодов визита ускользнул от внимания прессы. Речь шла о тайной встрече с генеральным директором министерства финансов Израиля Давидом Горовицем. Она состоялась но инициативе Аденауэра и была посвящена проблеме выплаты репараций Израилю за преступления холокоста. Федеральный канцлер уже давно размышлял над этой проблемой; для него здесь присутствовал и личный аспект: он был многим обязан щедрости Данни Хейнемана, а еще раньше – поддержке, которую ему оказывала еврейская банковская община Кёльна. В беседе с Горовицем он заявил о принципиальной готовности заключить соответствующее соглашение с израильскими властями; о конкретной сумме речи не шло; Аденауэру было известно, что еще месяц назад, в марте, правительство Израиля предъявило оккупационным властям счет на полтора миллиарда долларов для взыскания с немцев в качестве компенсации за преступления гитлеровцев против еврейского населения Европы; эта сумма составляла больше половины всех субсидий, которые Западная Германия получила но «плану Маршалла»; обсуждать ее Аденауэр не стал, резервировав это для последующих переговоров.

Парижское турне закончилось так же, как и началось, – тихо и скромно, без какой-либо помпы. В июне того же года Аденауэр совершил поездку в Рим. Там его принимали по более высокому разряду. Италия не принадлежала к числу держав-оккуиантов, и де Гасиери устроил для западногерманского канцлера и министра иностранных дел встречу, помпезность которой оказалась для того, по-видимому, явной неожиданностью. Теплоте атмосферы способствовало и то обстоятельство, что де Гаспери, уроженец провинции Тренто, входившей когда-то в состав Австро-Венгрии, бегло говорил по-немецки^ Вдобавок итальянский премьер был католиком, как и Аденауэр, и так же, как он, усвоил с пользой для себя положения папских энциклик «Рерум новарум» и «Квадрагезимо анно». Сердечность оказанного ему в Риме приема превзошла все, что он испытал в этом плане ранее. Его амбиции соответственно выросли, и это сказалось на ходе переговоров с западными союзниками.

К лету 1951 года Бланк и Хальштейн сумели на удивление быстро довести до завершения трудную задачу отделения зерен от плевел в «плане Плевена». В конце июля был уже готов промежуточный доклад, отразивший общие, согласованные позиции всех заинтересованных сторон. Предполагалось создать «Европейское оборонительное сообщество» (ЕОС) с непременным участием немецкого контингента. Аденауэр был удовлетворен, но не вполне.

Взяв очередной отпуск в августе и отправившись, как и в предыдущий год, в Бюргеншток, он решил на досуге еще раз продумать свою тактику. На своеобразный семинар к берегам Люцерна были вызваны Бланкенхорн, Хальштейн и Бланк, а также Вильгельм Греве, профессор международного права Фрейбургского университета, для которого он стал первым, но не последним опытом участия в подобных мероприятиях. Аденауэр охотно консультировался с ними, позволял им поспорить, но выводы и политические директивы формулировал сам. Они сводились к тому, что следует вновь вернуться к идеям, которые он излагал Макклою и через него западным министрам год назад: заключить общий договор о признании суверенитета Западной Германии, включить немецкие контингенты в «европейскую армию» на принципах полного равенства с другими ее участниками, открыть ФРГ путь в НАТО, покончить с Оккупационным статутом и продвигаться к заключению мирного договора. Участникам «семинара» было поручено оформить эти мысли в виде конкретного проекта договора.

Когда этот проект 30 августа был вручен трем западным Верховным комиссарам, их реакция оказалась более чем холодной. Документ в представленном виде был сочтен абсолютно неприемлемым; единственное, что могли западные представители пообещать, – это начать новый тур переговоров. Однако, когда 24 сентября эти переговоры открылись в резиденции Франсуа-Понсе в замке Эр-них, западники, по существу, лишь повторили то, что уже было сказано раньше: на базе того, что представил Аденауэр, никакого соглашения достичь невозможно, он должен умерить свои притязания.

Однако у Аденауэра были сильные козыри. Дорогостоящая операция в Корее привела американцев к мысли об абсолютной приоритетности задачи создания западногерманских вооруженных сил. Они явно готовы были заплатить за это политическую цену. Вопрос – какую? Аденауэр поручает Хальштейну передать в Париж Бланку «пакетный вариант»: со стороны ФРГ согласятся на подписание договора о ЕОС при условии, что одновременно будет разработан и подписан другой договор, в котором найдут свое отражение условия, сформулированные на бюргенштокском «семинаре». Союзники согласились с принципом одновременного ведения переговоров но обоим договорам. Прогресс в них наметился опять-таки на удивление быстро. К концу ноября 1951 года был в основном готов проект «Общего договора» и детальное соглашение о создании ЕОС.

Анализ этих документов показывает, что Аденауэр добился почти всего, чего хотел. Согласно «Общему договору», или, если употреблять его официальное название, «Конвенции об отношениях с Федеративной Республикой Германией», ликвидировался оккупационный режим, признавался суверенитет Западной Германии в международных делах и Федеративная Республика получала официальный статус союзника в рамках ЕОС. Более того, союзники брали на себя обязательство оказывать всяческую поддержку немцам в достижении общей цели – создании объединенной Германии с институтами свободного и демократического общества, интегрированной в западное сообщество. Оставались, правда, еще некоторые разногласия но отдельным пунктам прилагаемых к договорам протоколов; из-за этого акты подписания обоих документов пришлось отложить до мая 1952 года, но сам принцип их параллельности и взаимосвязанности, на чем так настаивал Аденауэр, был соблюден. Это не относилось, однако, к проблеме ратификации, что, как мы увидим, сильно осложнило все дело.

Окончательную шлифовку проектов договоров Аденауэр поручил – но крайней мере на время – Хальштейну и Бланку, а сам отправился с первым государственным визитом в Великобританию. 3 декабря он прибыл в Лондон, где его лично встретили Черчилль и Иден, которые к этому времени вновь заняли посты премьер-министра и министра иностранных дел. Как вспоминал впоследствии Аденауэр, прием отличался «подлинной сердечностью». Он выступил с лекцией в Королевском институте международных отношений в Чатем-Хаусе; несмотря на недуг, ему дал аудиенцию сам король Георг VI.

Визит омрачили лишь враждебность комментариев прессы и небольшой инцидент во время посещения Оксфорда. В Баллиол-колледже, где учился племянник Аденауэра Ганс, а также в Новом колледже все прошло гладко, а вот у ворот Ориэля группа младшекурсников стала выкрикивать оскорбительные речевки. Полиция, опасаясь беспорядков, направила кортеж через Кентерберийские ворота в Крайст-Черч-колледж, который первоначально не значился в программе. Там не было в наличии ни декана, ни вообще кого-либо из руководства, и импровизированную экскурсию провел наскоро найденный младшекурсник с элементарным знанием немецкого. Он сумел показать и кое-что рассказать о покоях Гладстона и о статуе декана Лиддела, отца той самой Алисы, которая вдохновила Льюиса Кэррола на создание его известного шедевра. Экскурсовод явно предполагал, что этот престарелый немец никогда слыхом не слыхивал ни об Алисе Лиддел, ни о Льюисе Кэрроле, однако, согласно его позднейшим воспоминаниям (они были опубликованы в университетской газете в 1998 году), «д-р Аденауэр положил мне руку на плечо и с явным удовольствием начал читать отрывки из «Алисы в Стране чудес» в немецком переводе». Младшекурсник, естественно, не мог скрыть удивления эрудицией высокопоставленного гостя так же, как сопровождавшие его лица, в том числе и из немецкой делегации. Некоторые скептики, правда, усомнились в глубине знаний Аденауэром английской литературы, заподозрив, что Бланкенхорн заранее снабдил шефа соответствующей шпаргалкой.

Вернувшись в свою лондонскую резиденцию в отеле «Кларидж», Аденауэр имел еще одну тайную встречу с представителем всемирной еврейской общины. На этот раз это был Наум Голдман, уроженец Германии, постоянный житель Нью-Йорка и самое главное – глава Всемирного еврейского конгресса и президент недавно образованной Конференции но вопросам материальных претензий евреев к Германии. Прошлым летом, когда оба они, Аденауэр и Голдман, оказались в одном и том же отеле в Бюргенштоке, Бланкенхорн уже пытался организовать такую встречу, однако Голдман тогда заявил, что он пойдет на личный контакт с немецким официальным лицом только после того, как в Германии будет гласно и официально заявлено о признании обязательства по выплате репараций Израилю.

Ко времени визита Аденауэра в Лондон это условие было выполнено. В сентябре бундестаг единогласно принял соответствующую резолюцию. Тем не менее Голдман все еще опасался протестов со стороны еврейской общины Лондона в случае, если бы стало известно о его встрече с западногерманским лидером, и потому он явился на нее под вымышленным именем в сопровождении одного-единственного спутника, которым был израильский посол в Лондоне.

Голдман имел все основания быть довольным этой встречей. Аденауэр без каких-либо консультаций с кабинетом и парламентом дал собеседнику обещание, подтвердив его письменно: федеральное правительство примет сумму в полтора миллиарда долларов в качестве исходной базы для дискуссии на переговорах, которые должны будут начаться весной следующего года. Миллиард долларов будет уплачен ИзраиЛю, а остальные полмиллиарда – еврейским организациям за пределами Израиля.

Когда коллеги Аденауэра по кабинету узнали об этих его посулах, они буквально онемели. Министр финансов Шеффер был вне себя от ярости. Абс, которого Аденауэр назначил руководителем западногерманской делегации на переговорах по урегулированию вопросов о международной задолженности Германии, пытался уговорить его уменьшить названную сумму. Аденауэр был непреклонен. Обязательство взято – оно должно быть выполнено. Пошли разговоры о безответственном транжирстве канцлера; вспомнили но этому случаю и то, как он в 20-е годы своими безудержными тратами довел до ручки городские финансы Кёльна. Шеффер, в частности, был глубоко убежден, что Аденауэр ведет ныне Федеративную Республику но тому же пути – к неминуемому банкротству. Трудно сказать, понимал ли в действительности канцлер возможные экономические последствия своего решения, так же как трудно ответить на вопрос, понимал ли в свое время бургомистр Кёльна, к чему вело его вольное обращение с городским бюджетом. В данном случае он руководствовался простым соображением о том, что необходимо восстановить репутацию Германии в мире, а раз так, то деньги должны найтись – и они нашлись.

Конечно, его стремление изменить образ Германии в глазах мировой общественности было выборочным; оно не распространялось, в частности, на народы Советского Союза. Свои взгляды на отношения Запад – Восток он подробно изложил в разговорах, которые вел в Лондоне с Черчиллем и Иденом. Для него здесь существовал один-един-ственный мотив: коммунистическая угроза и необходимость противостояния ей. Черчилль, очевидно, придерживался более дифференцированного подхода в этом вопросе, и понять друг друга собеседникам было нелегко. Присутствовавший при этих беседах Бланкенхорн сводит все к трудностям восприятия стиля речи английского премьера: «Он говорил как-то рывками, то запинаясь, чтобы подобрать слово, то, напротив, быстро выбрасывая подряд четыре-пять предложений, как будто обрушивая на слушателя огромные блоки какого-то небоскреба». Наверное, дело было не только в этом. Черчилль и Иден, по-видимому, вполне поняли то главное, что хотел донести до них гость из Западной Германии: полная ее интеграция в Западную Европу является предварительный условием и предпосылкой воссоединения Германии; не может быть воссоединения без европейской интеграции. Все это было хорошо, но оставался вопрос, который наверняка беспокоил английских государственных деятелей: как отнесется к такой перспективе Советский Союз?

С позиций сегодняшнего дня мы можем ответить на этот вопрос вполне однозначно: советская реакция была достаточно жесткой. После испытания первой атомной бомбы в 1949 году и последовавшего развития средств доставки оружия массового уничтожения Советы перенесли центр тяжести стратегического планирования: отныне главной его целью была уже не Европа, а другая ядерная сверхдержава – Соединенные Штаты. Европа представляла собой для СССР скорее не военный, а экономический вызов. Другими словами, опасна была уже не столько немецкая армия, сколько немецкая экономическая мощь, поставленная на службу единой европейской идее. Этим можно объяснить тот факт, что, судя но архивным материалам советского МИДа, оценки «военных приготовлений» в ФРГ становились все менее внятные, допускались грубейшие ошибки даже в чисто цифровых подсчетах, зато «плану Шумана» было уделено самое пристальное внимание, и он, как представляется, обеспокоил советских аналитиков куда больше, чем «план Плевена», хотя первый говорил об экономической интеграции, а второй – о военной.

На фоне сдвигов в советских стратегических приоритетах следует трактовать самую известную из послевоенных инициатив СССР в германском вопросе. Она последовала тогда, когда еще не закончилось обсуждение последних спорных пунктов в «Общем договоре». 10 марта 1952 года советское правительство направило ноту трем западным державам, где предлагало срочно обсудить «вопрос о мирном договоре с Германией». К ноте был приложен проект основ такого договора, которые предусматривали следующее: Германия к западу от линии Одер – Нейсе должна была объединиться; объединенная Германия не будет участвовать в военных блоках; все иностранные войска должны быть выведены с ее территории; разрешалась свободная деятельность демократических партий и организаций, всем бывшим нацистам, за исключением осужденных преступников, предоставлялись гражданские права, и, наконец, самое сенсационное – Германии разрешено было «иметь собственные национальные вооруженные силы (сухопутные, военно-воздушные и военно-морские), необходимые для обороны страны».

«Сталинская нота», как она вошла в историю, застала всех на Западе врасплох. Никто не мог понять, что за ней скрывается. Только для Аденауэра сразу все было ясно: она, как он объяснил членам кабинета уже через день после обнародования ноты, направлена в первую очередь на Францию, «чтобы повернуть ее в сторону традиционной политики согласия с Россией». Политика Федеративной Республики, заявил он, не должна измениться ни на йоту. Такая оценка не удовлетворила Якоба Кайзера; по его мнению, правительство должно отнестись к ноте со всей серьезностью, о чем он и заявил во всеуслышание в своем выступлении по радио 12 марта. К этому времени Аденауэр уже успел встретиться с Верховными комиссарами и заявить им, что кабинет единодушен в своем неприятии содержания советского документа, что его главный мотив – нейтрализация Германии – абсолютно неприемлем для немцев, что федеральное правительство не желает иметь национальную армию и что советская нота означает заигрывание с бывшими нацистами и милитаристами. Короче, он почти ультимативно потребовал от западных правительств с порога отвергнуть советскую ноту, причем сделать это как можно быстрее. 14 марта Аденауэр провел еще одно заседание кабинета, главной целью которого было дезавуировать высказывания Кайзера. Там канцлер еще раз категорически потребовал от своих коллег воздерживаться от каких-либо заявлений по данному поводу: он, и только он, имеет на это право.

Вскоре, однако, стало ясно, что позиция простого отказа рассматривать советский документ но существу, не разделяется немецким общественным мнением. Против такого подхода выступили не только Кайзер и Шумахер, который, не выражая особых симпатий идеям нейтрализма, считал тем не менее, что надо рассмотреть все возможные варианты. Мятеж подняла и значительная часть прессы, которая в обычных условиях поддерживала правительство. Стало популярным выражение «утраченный шанс». Наконец и западные правительства сочли за благо проявить большую гибкость в формулировании ответа на советскую ноту. По крайней мере англичане и французы искренне хотели узнать, что же скрывается за не вполне ясными формулировками советского демарша.

Аденауэр начал понимать, что он допустил ошибку и надо в чем-то менять свою тактику. Вместо простого «нет» он стал задавать вопросы: как предполагается сформировать общегерманское правительство? Предусматривается ли проведение свободных выборов? Будет ли допущена в ГДР комиссия ООН по проверке условий для проведения таких выборов? Что имеется в виду иод «нейтралитетом»? Означает ли неучастие Германии в блоках выход ее из ЕОУС?

Сместив таким образом акценты в своей контрпропаганде против советской ноты, Аденауэр приблизился к позиции английского правительства, изложенной на встрече трех западных министров иностранных дел, состоявшейся 20—21 марта в Париже. Аденауэр тоже был приглашен в ней участвовать – что ему крайне польстило. К своей прежней аргументации о невозможности воссоединения в ближайшем будущем он добавил еще и довод о том, что нейтрализация Германии приведет к уходу американцев из Европы. На Шумана и Идена этот довод не произвел особого впечатления, и в результате дискуссии за основу проекта ответной ноты было взято британское предложение сосредоточиться на вопросе о свободных выборах, а что касается линии но Одеру – Нейсе, ограничиться краткой ссылкой на то, что она никогда не мыслилась в качестве постоянной границы. Аденауэр, между прочим, предпочитал другой подход: заявить, что вопрос о восточной границе Германии будет решен со «свободной Польшей»; эта формулировка была отвергнута как чрезмерно провокационная но отношению к Востоку.

Вторая советская нота, врученная послам западных держав 9 апреля, была выдержана в спокойном, деловом тоне; ясно давалось понять, что Советы готовы к немедленному началу переговоров. Шумахер обратился к Аденауэру с письмом, в котором буквально умолял его высказаться в пользу начала четырехсторонних переговоров по германскому вопросу. Аденауэр проигнорировал этот призыв, но, даже если предположить, что он внезапно изменил бы свою негативную позицию, это вряд ли что-либо дало: первую скрипку в западном оркестре играли американцы, а они не собирались терпеть проволочек со стороны европейцев. Как раз в тот день, когда появилась вторая советская нота, госсекретарь США Ачесон счел уместным напомнить, что 3 июля американский конгресс заканчивает свою сессию и что, следовательно, времени для ратификации «Общего договора» и договора о ЕОС остается крайне мало. Впрочем, позиция Ачесона не отличалась последовательностью: к концу апреля он стал выступать за принятие в принципе советского предложения о начале переговоров, только уровень и мандат их должен быть иной, чем это предлагалось советской стороной: по Ачесону, в Берлине должны были бы встретиться представители оккупационных властей четырех держав и обсудить исключительно вопрос о процедуре свободных выборов.

Аденауэра это не устраивало, но он никак не мог повлиять на ход дискуссий между представителями союзных держав; ему оставалось только сидеть и ждать, время от времени жалуясь Макклою на излишне «мягкую», по его мнению, позицию США. В этот момент неожиданную жесткость проявили представители Великобритании и Франции. Возможно, на них все-таки повлияли рассуждения Аденауэра о том, что если срочно не подписать оба договора, то в центральной Европе наступит период неопределенности, и все может окончиться выводом американских войск. Западная нота от 13 мая 1952 года ни словом не упоминала о встрече западных Верховных комиссаров с советскими представителями в Берлине. Все было окончено: дипломатический диалог, начатый советской нотой от 10 марта, фактически был оборван.

С советской точки зрения вся операция вполне себя оправдала. Она оттянула и чуть-чуть не сорвала заключение двух договоров между ФРГ и западными державами, которые были призваны сцементировать западный союз; она вызвала разногласия между Великобританией и Францией, с одной стороны, и Соединенными Штатами – с другой; она выявила противоречия в общественном мнении ФРГ, поддержав доводы тех, кто отзывался об Аденауэре как престарелом доктринере, потерявшем контакт с реальностью; наконец, сам факт посылки «сталинской ноты» показал, что возвращение к четырехстороннему управлению Германией в принципе не может считаться исключенным. Сталин и советский МИД могли быть удовлетворены. .

Вполне вероятно, кстати, что подлинным адресатом ноты было руководство ГДР. Как отмечается в современной российской историографии, эта «правящая элита (или по меньшей мере часть ее) быстро научилась использовать события в Западной Германии для мягких, но настойчивых требований уступок с советской стороны, которая в условиях открытой границы в значительной мере была лишена возможности применить для наведения дисциплины традиционные методы кровавых массовых чисток». Напомнить лидерам СЕПГ ГДР о том, что, если они будут упорствовать в своих требованиях большего суверенитета, то СССР сможет договориться с Западом через их голову и они окажутся простой провинцией ФРГ без всякого суверенитета вообще – в этом, возможно, и был главный смысл посылки ноты и продолжения переписки с Западом.

Сталин, конечно же, понимал, что Запад не примет условий, изложенных в ноте от 10 марта. Он достаточно ясно заявил это вызванным в Москву лидерам ГДР после того, как убедился в их полной покорности, конечно. На встрече с ними в Кремле 7 апреля 1952 года, за два дня до посылки второй ноты, он заявил: «Какое бы предложение мы ни вносили, западные державы не согласятся с ним и все равно не уйдут из Западной Германии. Думать, что выйдет компромисс или что американцы примут проект мирного договора, значило бы ошибаться. Американцам нужна армия в Западной Европе, чтобы держать в руках Западную Европу... Американцы вовлекут Западную Германию в Атлантический пакт. Они создадут западногерманские войска. Аденауэр сидит в кармане у американцев... Демаркационную линию между Западной и Восточной Германией надо рассматривать как границу, и не как простую границу, а как опасную границу. Нужно усилить охрану этой границы». Сталин еще усилил этот тезис в беседе с Чжоу Эньлаем 19 сентября того же года, заявив: «Видимо, американцы не пойдут на объединение Германии. Они грабили Германию; если западные и восточные немцы объединятся, то Германию грабить уже будет нельзя. Поэтому американцы не хотят объединения Германии».

Разумеется, вопрос о мотивах и расчетах Сталина в связи с нотой от 10 марта 1952 года остается спорным; здесь имеются различные интерпретации и их варианты. Одно ясно: ноте не суждено было оказать долговременного влияния на политику Запада. Окончательно покончив с этим дипломатическим эпизодом, западные державы вернулись к тому, на чем их остановило сталинское «нотное наступление», – к одностороннему урегулированию своих отношений с ФРГ. 26 мая в Бонне состоялось подписание «Общего договора». На следующий день в Париже был подписан договор о ЕОС. Для Западной Германии открылась перспектива окончания оккупации, обретения суверенитета и безопасности иод «зонтиком» ЕОС, а фактически – Соединенных Штатов. Первый этап канцлерства Аденауэра завершился почти что на триумфальной ноте. Теперь на повестке дня было строительство структур ЕОУС и ЕОС и продвижение к политическому объединению Европы.

ГЛАВА 6

ДОМА И НА РАБОЧЕМ МЕСТЕ

«Поговорите об этом с господином Глобке»³⁴

Айвон Киркпатрик, британский Верховный комиссар в Германии, сменивший генерала Робертсона, оставил нам интересную характеристику Аденауэра: «Он всегда рационален. Ведет спор, апеллируя к здравому смыслу, спокойно, порой с юмором, вникая в аргументы собеседника. Сидит за столом всегда прямо, неподвижно, как монумент. Фразы слетают с его губ четкими, законченными, твердыми; в его манерах чувствуется какая-то неторопливая бесстрастность – как у китайцев». В этих словах – безусловное признание выдающихся качеств нашего героя как переговорщика. Однако в период подготовки Боннского и Парижского договоров он зарекомендовал себя и как выдающийся политик. Он еще не достиг формата европейского лидера, но никто уже не мог назвать его, как когда-то, простым прислужником оккупантов. Более того, проводившийся им политический курс нашел широкое признание и одобрение по крайней мере со стороны тех, кто разделял основные ценности западного союза. «Ваш отец – великий демократ», – заметил один американский журналист в разговоре с сыном Аденауэра Георгом.

Интересна реакция Георга на это суждение. «Да, безусловно, – бросил он не без некоторой иронии, – но когда он приходит домой, то демократ остается за порогом». Иного и трудно было ожидать: само воспитание и жизненный путь Конрада Аденауэра исключали возможность того, чтобы он рассматривал семью как микрокосм демократии, где могут и должны иметь место споры и разногласия. Его учили – и научили – той аксиоме, что если допустить в семейном кругу что-либо подобное, это будет означать подрыв авторитета главы семьи и приведет к анархии. Это была непререкаемая истина во времена вильгельмовского рейха, и он не видел никаких причин для ее ревизии. Более того, с годами эти патриархальные взгляды у него лишь усиливались. Как политик он мог приспосабливаться к новому и даже изобретать новые, порой радикальные подходы к возникшим проблемам, но как семьянин он был неисправимо консервативен.

В старости его быт приобрел черты почти монашеской строгости и размеренности, характерные для его детских лет. Все было подчинено однажды заведенному порядку. Шесть часов ночного забытья, в которое он погружался, приняв приличную дозу снотворного, в пять часов утра – подъем, омовение ног холодной водой в ванне – для лучшего кровообращения, как он объяснял, потом, если позволяла погода, – прогулка по саду, осмотр любимых роз с последующим выговором садовнику в случае, если на каком-то черенке обнаружится плесень или цветок покажется недостаточно подкормленным. Затем между шестью и семью начинали прибывать курьеры из Бонна с обзором прессы и посланиями, требовавшими немедленного ответа. Просмотрев их, он, как правило, звонил Бланкенхорну в Хоннеф, чтобы обсудить тот или иной вопрос. Потом примерно в течение часа он надиктовывал своей секретарше, госпоже Хоман-Кестер, работавшей у него уже много лет, срочные письма и записки. Пока она расшифровывала свои записи и печатала их, он выпивал чашечку кофе в компании сына или дочери, если они были дома, и начинал собираться в дорогу.

В 8.30 он спускался но ступенькам вниз к ожидавшему его служебному «мерседесу» и отправлялся к буксирной переправе в Доллендорфе. Впереди «мерседеса» ехала машина с охраной; как только оба автомобиля оказывались на пароме, он отчаливал. В 1951 году добавилась вторая машина с охраной, которая теперь замыкала кортеж; сам канцлер не очень заботился о своей безопасности, но согласился с усилением мер предосторожности после того, как получил донесение разведки о том, что группа засланных чешских террористов планирует устроить засаду на пути его следования, а служба безопасности заявила, что не может гарантировать защиту от неожиданного нападения, если его будет сопровождать только одна машина с охранниками.

Строгий режим поддерживался и на рабочем месте. Обедал он, как правило, в одиночестве, в небольшой комнатке рядом с его служебным кабинетом. Пообедав, переходил в соседнюю комнату, оборудованную как спальня, там переодевался в пижаму и около часа дремал. Потом он снова одевал рабочий костюм, пил чай и отправлялся на прогулку в дворцовый парк – еще минут сорок пять – час. После этого он возвращался в кабинет, чтобы продолжить свой рабочий день.

Буквально по минутам был расписан и обратный маршрут из Бонна в Рендорф. Если не было какого-либо вечернего мероприятия, Аденауэр возвращался домой около восьми часов вечера. Там он ужинал – что-нибудь легкое, приготовленное прислугой, потом проводил полчаса с детьми, расспрашивая их о делах или местных новостях. «Он всегда хотел все знать: выполоты ли сорняки, как куры несутся, как морковь растет», – вспоминает его дочь Лотта. Перед сном он любил послушать пластинки – Гайдна, Моцарта, Шуберта или Бетховена; к числу нелюбимых его композиторов относились Брамс, и, конечно же, Вагнер, поскольку его любил Гитлер; записи этих авторов отсутствовали в его коллекции. Иногда вместо музыки он подолгу рассматривал какую-нибудь из своих картин. Лежа в постели, он читал одно-два стихотворения Шиллера или Гейне и засыпал.

Развлечений, по сути, никаких, никаких гостей. Что касается круга друзей, то он был крайне узок. Многие, их его сверстников уже ушли из жизни, а новых друзей на восьмом десятке обычно не заводят. Он все еще продолжал переписываться с Данни Хейнеманом, который к тому времени уехал обратно в США, и личных встреч у них не было. Единственно, с кем он регулярно общался, – это Роберт Пфердменгес. Дни рождения они отмечали всегда вместе, порой семьями проводили отпуска, частенько двое стариков просто посиживали за чашечкой кофе.

Собственно, недолгие посиделки, музыка или картины перед сном – вот и все, что канцлер мог себе позволить в качестве разрядки в течение рабочей недели. Что касается выходных, то в субботу он обычно читал бумаги, до которых не успевал добраться на неделе, а также обдумывал свои публичные выступления, воскресенье же полностью посвящал церкви и семье – верней тому, что от нее осталось. Численность постоянных жильцов в рендорфском особняке неуклонно сокращалось: Либет, как уже говорилось, покинула его в 1950 году, за ней последовала Лотта, которая вышла замуж в 1954 году, и, наконец, Георг, начавший свою семейную жизнь в 1957 году. Впрочем, они все по очереди навещали отца так же, как и старшие – Конрад, Макс и Рия.