Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

В его прошлом было немало темных пятен. До войны он входил в партию национал-либералов, открыто выступал в поддержку империалистических притязаний Германии, а во время войны не только требовал аннексии Бельгии, но настолько апологетически вел себя в отношении военного командования, что заслужил характеристику «приказчика при Людендорфе». При всем при том ему было суждено стать самым успешным политиком Веймарской республики. До самой своей смерти, последовавшей в 1929 году, он не отказался от своих сугубо националистических убеждений, но был достаточно прозорлив, чтобы понять: Германия сможет достичь того, чего она желает, только убедив соседей, что они могут не опасаться германской агрессии. В осуществлении своего курса Штреземан проявлял необходимую политическую смелость.

Таким смелым актом, первым в его роли канцлера, было обнародованное 26 сентября решение прекратить «пассивное сопротивление». Когда в прессу проникли первые утечки о еще находившемся в стадии подготовки решении, это вызвало бурю протестов и обвинений в адрес нового канцлера. Ответ Штреземана апеллировал к разуму: денежная система практически перестала функционировать, средний класс разорен, города выпрашивают милостыню, правительство просто не имеет ни возможностей, ни средств, чтобы продолжать прежнюю политику. Министр финансов Ганс Лютер получил от него поручение подготовить в течение нескольких месяцев денежную реформу, которая покончила бы с гиперинфляцией; пока же был объявлен режим строгой экономии.

Для Рейнланда первые шаги нового правительства обернулись худшей стороной: Лютер дал понять, что там не должны больше рассчитывать на автоматическое продление субсидий, и, хуже того, информация об изменившейся позиции центра попала в прессу. Еще до этого Аденауэр всерьез подумывал о возрождении идеи Рейнско-Вестфальской автономии внутри рейха. Он даже имел встречу с французским Верховным комиссаром Полем Тираром но вопросу о возможной эмиссии особой валюты для Рейнланда; правда, инициатива этой встречи исходила не от него, а от английской стороны, притом Аденауэр заранее проинформировал об английской инициативе Штреземана и получил от него добро. Однако демарш Лютера менял всю ситуацию: рейнландцев буквально толкали в объятия сепаратистов.

В этот сложный момент Аденауэра подвел воспалившийся аппендикс, его срочно госпитализировали, обнаружилась опасность перитонита, была сделана срочная операция. Конечно, к первому лицу в городе медики отнеслись с особым вниманием. Это обстоятельство, а также здоровый образ жизни, который сказался на общем тонусе пациента, быстро поставили его на ноги. Он провел в больнице две недели, затем взял отпуск на восемь дней, с 15 по 23 октября, который провел с Гусей в монастыре Мариахильф в Бад-Нейена-ре, после чего вернулся, еще не вполне в форме, к исполнению своих служебных обязанностей.

За время его отсутствия произошло немало драматических событий. Штреземан успел уже подать в отставку и через три дня вновь обрести канцлерство. Новое правительство, пост министра финансов в котором вновь получил Лютер, приняло в качестве основы для будущей денежной реформы проект, разработанный политиком националистического толка Карлом Гельферихом: предусматривалось создание особого Рентного банка, который должен был получить права на ипотеку со всех земель сельскохозяйственного и промышленного пользования, общая стоимость ипотечной ренты образовала бы его уставный капитал, этот капитал, в свою очередь, должен был стать финансовым обеспечением для выпуска «рентной марки», призванной заменить собой обесцененные денежные знаки, циркулировавшие в стране. Правда, Гельферих намеревался привязать курс марки к цене ржи – основной культуры в германском сельском хозяйстве. Эта идея была довольно нелепой, и Лютер вместе с Ялмаром Шахтом, тогда еще владельцем небольшого банка в провинциальном Дармштадте, вскоре взлетевшим до поста президента Рейхсбанка, внесли небольшую, но существенную поправку – привязали марку к золотому стандарту. Схема оказалась удачной. 15 октября Рентный банк начал свою деятельность, на середину ноября было намечено введение рентной марки. Дни инфляции были сочтены.

Все эти тонкости прошли мимо Аденауэра. Если бы он вник в них, то скорее всего одобрил действия Штреземана и Лютера, но не будем гадать. В то время все для него затмил фейерверк политических новостей. 21 октября люди из «Движения за свободный Рейнланд» под руководством Лео Деккера захватили аахенскую ратушу и провозгласили «Рейн-ландскую республику». Через два дня два других авантюриста, Йозеф-Фридрих Маттес и Адам Дортен, организовали захват общественных зданий в Висбадене и Трире, затем последовали аналогичные акции в Майнце и в Бонне. Беспорядки охватили Кобленц – резиденцию верховных комиссаров. В Кёльне, согласно донесению местного военного коменданта, «все было спокойно», но и там ситуация приближалась к точке кипения. По всему Рейнланду появились плакаты, извещавшие о французской поддержке сепаратистского движения (что ни у кого и без того не вызвало сомнений) и о том, что Тирар лично утвердил конституцию и временное правительство Рейнланда (вот это уже было искажением истины: на такой открытый акт французский Вер* ховный комиссар все-таки не решился).

22 октября представители всех политических партий, действовавших на оккупированных территориях, собрались в Кёльне, чтобы обсудить возникшую ситуацию. В отсутствие Аденауэра роль председателя форума взял на себя его коллега по партии Центра Меннинг. Единственным результатом дискуссии было приглашение канцлеру немедленно прибыть в Рейнланд для личной встречи. Штре-земан немедленно ответил согласием: было не до вопросов престижа. Встреча должна была состояться 25 октября.

Что следовало сказать канцлеру, о чем просить, что требовать? Для выработки общей позиции по этому вопросу решено было созвать еще одно совещание. Оно состоялось накануне встречи со Штреземаном в городке Бармен. В нем приняли участие пятьдесят три представителя оккупированных территорий. Председательствовавший, бургомистр Дуйсбурга Карл Яррес, выдвинул идею независимого Рейнского государства, которое должно быть создано явочным порядком, без каких-либо предварительных консультаций с рейхом или французами и вопреки их возможным возражениям. Прибывший на совещание буквально с больничной койки Аденауэр предложил другой вариант: независимое Рейнское государство действительно следует создать, но но возможности не порывая связей с рейхом и путем переговоров с французами; немецкая сторона должна добиваться прекращения оккупации, ликвидации Верховного комиссариата и признания демилитаризованного статуса нового государства. Рейнландцам должны быть предоставлены неограниченные полномочия на ведение переговоров с оккупантами.

Инициатива Аденауэра вызвала бурную полемику. Социал-демократы и представители Германской демократической партии обвинили его в неприкрытом сепаратизме: ведь кёльнский бургомистр прямо высказался в том смысле, что «в крайнем случае следует иметь в виду и полное отделение

от рейха». Были и те, кто его поддержал. Никакой общей позиции выработать так и не удалось. Впрочем, в Берлине было то же самое: на заседании кабинета, которое проходило в то же время, что и совещание в Бармене, все, в общем, признавали, что оккупированные территории – это уже отрезанный ломоть, но никто не мог предложить удовлетворительного ответа на вопрос, как это оформить. Штреземан ограничился постановкой задачи: «Мы не можем дальше продолжать борьбу, наша цель – разойтись полюбовно, без скандала».

Местом его встречи с рейнландцами был избран Хаген – неприглядный шахтерский городок, расположенный в нескольких километрах к югу от демаркационной линии, отделявшей оккупированную часть Германии от неоккупированной. Это был своеобразный символический жест: мол, немцы не собираются обсуждать свои проблемы под пятой оккупантов. Впрочем, это был своего рода бунт на коленях: все участники встречи осознавали бессилие центра. Вызов ему бросили не только рейнландцы; в конфронтации с ним были местные власти в Баварии, Саксонии и Тюрингии. Лютер остался в Берлине, поручив Штреземану неприятную миссию согласовать с участниками встречи точные сроки прекращения выплаты субсидий из центра. Об их сохранении не могло быть и речи. Аденауэр мрачно предвещал конец рейха.

Совещание приняло странную форму: каждый говорил о своем, никто ни с кем не соглашался, все друг друга обвиняли во всех смертных грехах. Яррес, сохранивший за собой председательское кресло, открыл совещание длинной речью, главной темой которой была растущая угроза сепаратизма, о чем, впрочем, и так все знали. Штреземан, выступивший вторым, констатировал тот очевидный факт, что как Рейнланд, так и Германия в целом находятся в состоянии кризиса, но отозвался о планах создания сепаратного Рейнского государства как о химере: он ни при каких обстоятельствах не допустит такого хода развития событий. Возражая Ярре-су, он отметил, что предпринимать что-либо без ведома, а тем более вопреки Франции равнозначно денонсации мирного договора, такой шаг лишь оттолкнет англичан. Что касается аденауэровской идеи нейтрализации Рейнланда, то это тоже чистой воды спекуляция: Франция ни за что не откажется от размещения своих вооруженных сил но Рейну. В заключение он высказал нечто, произведшее эффект взорвавшейся бомбы: субсидии из центра оккупированным территориям не только не будут прекращены, напротив, они будут увеличены.

Это было поворотом на сто восемьдесят градусов от прежней линии Берлина, и неудивительно, что никто не поверил заявлению Штреземана, сочтя его пустым посулом. Между тем поворот действительно имел место. Перед самым выступлением Штреземану передали срочную депешу от Лютера, где министр финансов сообщал, что старые экономические прогнозы были чрезмерно пессимистическими, новая экспертиза обнаружила наличие ранее неизвестных резервов в государственной казне, так что деньги для рейн-ландцев найдутся. Аденауэр упорствовал: перечисления из центра если и продлятся, то недолго, а неопределенность ситуации только сыграет на руку сепаратистам; рейнланд-цам должна быть предоставлена полная свобода в переговорах с французами. Между Штреземаном и Аденауэром последовала перепалка, в ходе которой каждая сторона обвиняла другую в лицемерии. Совещание закончилось на весьма неопределенной ноте: Штреземан согласился с тем, что рейнские лидеры создадут «Комитет пятнадцати», который сможет вступить в переговоры с французами, однако сам предмет переговоров остался как бы за кадром. У канцлера после всего этого случился сердечный приступ. Аденауэр же в письме своему берлинскому другу Хампшону жаловался на то, что водоворот споров, в который он попал, еще как следует не долечившись, «истощил его душевные и физические силы». Впрочем, его можно было понять и так, что он сам осознавал слабость своей аргументации и искал этому обстоятельству объяснение в том, что не совсем оправился после болезни.

Как бы то ни было, председателем «Комитета пятнадцати» оказался именно наш недолечившийся пациент. 26 октября Тирару было направлено послание с просьбой об экстренной аудиенции. Письмо подписали сам Аденауэр, председатель объединения профсоюзов оккупированных территорий Артур Мейер, Луис Хаген и еще пятеро членов городского собрания Кёльна. К их удивлению и негодованию, Тирар отказался их принять. Они, естественно, были в неведении о том, что за день до этого французский Верховный комиссар получил жесткую директиву Пуанкаре: сепаратисты, и только они, должны отныне пользоваться неограниченной поддержкой французской администрации. Мосты к представителям рейнландского нобилитета были таким образом сожжены.

Правда, 3 ноября Пуанкаре прислал Тирару другую директиву более гибкого характера: Очевидно, сказалось влияние англичан, недовольных жесткой тактикой французов. Аденауэр, явно получив информацию об изменении французской позиции, направил к Тирару в Кобленц Луиса Хагена. Тот вполне определенно употреблял формулу «будущее государство» в применении к Рейнланду, однако поставил ряд условий, при которых оно могло быть создано: во-первых, должно быть покончено с сепаратистским движением, а во-вторых, над новым образованием должен быть признан суверенитет рейха. Как бы между прочим он обронил, что главой нового государства должен стать не кто иной, как нынешний бургомистр Кёльна. Тирар вежливо выслушал собеседника, но этим все и ограничилось.

8 ноября парламент Рейнской области принял решение о создании Рейнландского эмиссионного банка при тридцатипроцентном французском участии; учитывая, что квота для иностранных банков определялась в 45 %, французское влияние оказывалось доминирующим. Неудивительно, что Пуанкаре и Тирар приветствовали это решение. Лондон демонстрировал полную незаинтересованность, что вызвало несколько раздраженную реакцию со стороны местных оккупационных властей: Пиггот выразил ее в завуалированной форме в депеше от 17 ноября, направленной прямо на имя Керзона. Сильверберг, основываясь на своих беседах с английскими представителями в Кёльне, писал Аденауэру: «Англичане полностью капитулировали перед французами». И вправду, английский Верховный комиссар позволил своему французскому коллеге заблокировать введение «рентной марки» на оккупированных территориях под тем предлогом, что этот вопрос требует более тщательного рассмотрения в комиссариате.

Вместо этого получила хождение так называемая «чрезвычайная марка», которая печаталась по-прежнему несколькими специально уполномоченными банками в Рейнланде, но принималась к учету и Рейхсбанком. Аденауэру удалось добиться, чтобы срок действия этой «валюты» (и ее поддержки центром) был продлен до января 1924 года. Без нее Кёльн давно обанкротился бы. Впрочем, ситуация оставалась отчаянной. Инфляция продолжалась: только в ноябре в Кёльне было напечатано семь триллионов «чрезвычаек», безработица на оккупированных территориях превысила отметку в два миллиона, в общественном секторе вообще перестали платить жалованье, закон и порядок никем не соблюдались, сепаратизм набирал силу.

Аденауэр решился сам вместе с членами своего «Комитета пятнадцати» отправиться в Берлин на встречу с высшими руководителями рейха, чтобы открыть им глаза на происходящее. Однако состоявшееся 13 ноября совещание с членами кабинета принесло не больше результатов, чем встреча в Хагене. У Штреземана опять случился сердечный приступ, Лютер, снова совершив поворот на сто восемьдесят градусов, заявил, что выплата субсидий с сегодняшнего дня прекращается, на что Аденауэр отреагировал соответствующим образом, обвинив министра финансов в том, что он хочет решить проблему репараций и стабилизации валюты за счет интересов рейнландцев. Прусский министр-президент Браун на вопрос о том, готов ли он взять на себя ответственность за утрату двух провинций, просто пожал плечами. Президент Эберт только и смог промолвить: «Бедная Германия». Аденауэру и его коллегам оставалось сделать напрашивающийся вывод: рейх бросает их на произвол судьбы, и, значит, надо продолжать искать контакт с Тираром.

На сей раз французский Верховный комиссар, хотя и неохотно, согласился встретиться с возглавляемой Аденауэром группой рейнских политиков. Причины отсутствия энтузиазма со стороны Тирара очевидны: во-первых, у него были свои идеи насчет политического будущего Рейнланда, во-вторых, он знал; что через его голову группа промышленников – Луис Хаген, Гуго Стиннес и Альберт Феглер – пытается в это время завязать контакты прямо в Париже, причем Аденауэр не только знает об этой миссии, но и является ее инициатором, и наконец, в-третьих, Тирар считал Аденауэра человеком англичан, а их отношение к французскому союзнику все более воспринималось как враждебное, особенно после того, как в 1921 году Робертсона на посту Верховного комиссара сменил лорд Килмарнок. Неудивительно, что переговоры начались в атмосфере взаимного недоверия и шли довольно вяло.

Между тем события приняли новый неожиданный оборот. 23 ноября социал-демократы отказали правительству Штреземана в поддержке. Оно пало. Поспешно было сформировано новое правительство, во главе которого встал Вильгельм Маркс, политик довольно заурядный и не обладавший какой-либо харизмой. С точки зрения Аденауэра, новый канцлер был более приемлемой фигурой: Маркс принадлежал к партии Центра, он был уроженец Кёльна, и, самое главное, это был не Штреземан. Надеясь на поддержку нового правительства, Аденауэр активизировал переговоры с Тираром, однако, когда обе стороны раскрыли свои карты, выяснилось, что почвы для компромисса нет: Аденауэр твердо держался за проект единого Рейнского государства в рамках рейха, тогда как его французский собеседник имел в виду конфедерацию нескольких государств, каждое из которых должно было бы иметь собственный парламент, валюту и администрацию.

Со стороны Берлина Аденауэра тоже ждал удар: новое правительство распустило «Комитет пятнадцати», заменив его более аморфным «Комитетом шестидесяти», члены которого должны были быть избраны всегерманским рейхстагом. Маркс оказался не меньшим централистом, чем Штреземан. Аденауэровская идея «суверенный Рейнланд в рамках рейха» была обречена. «Теоретически неплохо, практически неприемлемо», – лаконично отозвался о ней новый канцлер.

ГЛАВА 5

«КЁЛЬН ВНОВЬ СВОБОДЕН!»

«Принять должность канцлера – это было бы для меня очень тяжелое решение»¹⁴

Год 1924-й начался для Аденауэра неважно. Его переговоры с Тираром топтались на месте. Запасной вариант с поездкой в Париж группы рейнских промышленников и банкиров, которые, как предполагалось, должны были использовать свои личные контакты, чтобы спасти адена-уэровский проект «государства в государстве», тоже, по существу, провалился. Найти желающих поехать в Париж с такого рода неофициальной миссией было нетрудно: это были все те же известные нам Стиннес, Феглер, Сильверберг, Хаген и Хейнеман. Однако наш герой, не располагавший к тому времени большими познаниями ни в сфере международной дипломатии, ни в сфере бизнеса, не учел ряда существенныэс факторов. Он сильно ошибался, полагая, что сможет использовать бизнесменов для своих политических целей, скорее бизнесмены использовали его как политика для своих сугубо эгоистических целей. Он ошибался, думая, что французская сторона будет вести серьезные переговоры с лицами, не имеющими какого-либо официального статуса. Французам уже изрядно поднадоела ситуация, когда их осаждали разного рода посредники, которые в разное время и в разных случаях предлагали всякие широковещательные планы, которые затем оказывались пустышками. Во всяком случае, Тирар, когда узнал о миссии рейнских магнатов, просто-таки был вне себя от бешенства. Наконец, Аденауэр ошибся, полагая, что с уходом Штреземана с поста канцлера он получит большую свободу действий. Штреземан сохранил за собой пост министра иностранных дел и придерживался вполне обоснованного мнения, что именно в его компетенцию входит ведение переговоров с представителями другого государства; рейнские промышленники в качестве дипломатов поведут себя скорее всего как слоны в посудной лавке, и, во всяком случае, отстаивать они будут главным образом свои собственные финансовые интересы. Соответственно он наложил вето на план поездки Стиннеса и Феглера в Париж. «Нас спросят, на основании какого мандата мы предоставили концерну Стиннеса полномочия вести переговоры с Францией», – предупреждал он в письме Марксу от 16 января. Со своей стороны, Тирар в разговоре с Аденауэром, который состоялся три дня спустя, 19 января, прямо заявил, что французское правительство согласится вести переговоры со Стиннесом и Феглером только при условии, если они будут фигурировать в качестве официальных представителей правительства рейха, а именно этот статус Штреземан категорически отказывался им предоставить. Аденауэр, наконец все понял: 24 января он отправил послание канцлеру, в котором обещал от своего имени и от имени своих рейнских коллег, что они в будущем будут воздерживаться от каких-либо попыток вторжения в сферу международной дипломатии. Это было признание поражения.

Та же участь ожидала и проект Рейнландского эмиссионного банка. 2 января Шахт, уже в качестве президента Рейхсбанка, прибыл в Лондон. В ходе визита ему удалось убедить управляющего Английским банком Монтегю Нормана, что при наличии Рентного банка в Берлине выпускаемая им рентная марка будет привязана к золотому стандарту, существование аналогичного института в Рейнланде попросту излишне. Норман согласился. Он ответил отказом на приглашение французского «Банк де Пари э де Паи Ба» стать соучредителем Рейнланд-банка, напротив, пообещал Шахту найти пять миллионов для его берлинского банка и провел соответствующую работу с другими банкирами, чтобы убедить их последовать его примеру. «С Рейнским банком теперь покончено», – заверил он Шахта и в этом оказался на сто процентов прав. Хаген и Шредер – два немецких банкира, ранее поддерживавшие идею создания Рейнского банка, поняли, что игра проиграна, и соответственно информировали своих французских партнеров.

Собственно, и с французской стороны уже имелось понимание того, что почвы для переговоров, по существу, нет, рычаги, на которые могла опереться ее дипломатия, уже не работали. Рейнский сепаратизм шел на спад. Франк оказался под угрозой девальвации. С другой стороны, новая атмосфера в англо-французских отношениях диктовала переход к более мягкому курсу. Керзон к тому времени ушел в отставку вместе со всем кабинетом консерваторов, к власти пришло правительство лейбористов во главе с Макдональдом, о политике которого французский посол в Лондоне Шарль де Боиуаль де Сан-Олер отзывался почти в восторженном духе. «Я должен сказать, что никогда не встречал таких проявлений доброй воли со стороны английского правительства», – писал он в донесении своему министерству иностранных дел от 11 февраля 1924 года. Новый подход со стороны могучего союзника не следовало оставлять без ответа – это понимал даже Пуанкаре. Тон его агрессивной риторики несколько спал. К тому же все указывало на то, что его дни у власти сочтены: в мае предстояли всеобщие выборы, и шансы на победу в них Пуанкаре с его жестким курсом были ничтожны.

Наконец, последнее по счету, но не по значению: 14 января начал свою работу Комитет экспертов, в задачу которого входило нахождение путей к сбалансированию германского бюджета. Фактически это означало пересмотр репарационного вопроса. Председателем комитета стал американец, чикагский банкир (имевший к тому же чин генерала) Чарльз Дауэс, французы имели там всего двух представителей из десяти, но заранее согласились подчиниться его рекомендациям. Теперь решение всех вопросов отношений Германии с победителями зависело от этого нового форума, оставалось ждать его решений и не суетиться.

Таким образом, первая попытка Аденауэра выйти на паркет международной дипломатии потерпела явное фиаско. Она выявила но крайней мере две его слабые стороны. Первая – незнание иностранных языков (он с трудом мог связать пару фраз по-французски) и как результат – полная неспособность разобраться в реалиях окружающего мира и, соответственно, склонность к выдвижению идей и проектов в лучшем случае утопических, в худшем – просто идиотских. Вторая его слабость заключалась в чрезмерном преклонении перед сильными мира сего. Кучка самых преуспевающих семейств кёльнского света – главным образом банкиры и промышленные магнаты – в его представлении являла собой нечто вроде высшей касты рода человеческого. Члены этой группы были уверены в том, что именно они правят городом, кто бы там ни занимал место бургомистра. Аденауэр, но сути, не подвергал это мнение ни малейшему сомнению; он лишь стремился сам стать признанным членом этой касты.

Не удалось пожать лавров на международной арене – наш герой перешел к попыткам свершить нечто грандиозное в городе, так чтобы об этом заговорили по всей стране. 11 мая состоялось торжественное открытие Кёльнской торговой ярмарки в новых, специально построенных павильонах на правом берегу Рейна. На церемонию были приглашены президент Эберт, канцлер Маркс, министры общегерманского и прусского кабинетов. Огромный зал главного павильона был полон. Эберт произнес примечательную речь, в которой наряду с ритуальными комплиментами в адрес устроителей ярмарки прозвучала неприкрытая критика Версальского договора. Президент подчеркнул, что «условия мирного договора стали тяжелым бременем для развития германской промышленности; нигде это не ощущается так сильно, как в Рейнской области и в Руре – тех двух регионах, которые являются сердцем нашего хозяйственного организма». Все дружно зааплодировали, естественно, за исключением присутствовавших французских и английских наблюдателей. Один из последних, не кто иной, как сам Верховный комиссар лорд Килмарнок в донесении, направленном премьеру Макдональду, счел нужным отметить, что Эберт «перешел рамки того, что могло считаться дозволенным на территории, находящейся под юрисдикцией оккупационных властей». Аденауэр еще повысил планку, заявив, что население всех оккупированных территорий полностью поддерживает политику рейха, если в этом имеются какие-то сомнения, то можно было бы позволить немецкому народу высказать свое слово путем голосования. Снова – бурные аплодисменты.

После окончания церемонии президент и бургомистр совершили обход павильонов, окруженные растущей как снежный ком толпой. Они представляли собой забавную пару: Эберт, приземистый, круглолицый, как колобок, в потертом плащике, мешковатых брюках, с помятым котелком в руках, и Аденауэр, возвышающийся над ним как башня, худой как спичка, в новом с иголочки сером дождевике, брюки безупречно отглажены, тросточка, перчатки и модная шляпа в одной руке, другая рука покровительственно ири-ветствует окружающих. Оба улыбаются, но Эберт – тепло и добродушно, а Аденауэр – как-то холодно, даже с легким оттенком неодобрения. И вправду, он многим остался недоволен, после всего он составил длинный список упущений, допущенных организаторами церемонии, и подверг их суровому разносу.

Аденауэру и самому пришлось выслушать немало нелицеприятных слов от английского резидента в Кёльне, своего старого знакомого Джулиана Пиггота: как же так, ведь ему были даны заверения, что президент не будет касаться в своей речи политических вопросов, а что получилось? Аденауэр не смутился: англичане должны понять, что президент обязан думать о сохранении своего авторитета в широких кругах немецкого народа: «если бы он ходил вокруг да около, на него обрушился бы шквал обвинений и протестов». Французы поставили вопрос об инциденте в повестку дня очередного заседания Верховного комиссариата, но на этом все и кончилось.

Чего не могли уловить ни англичане, ни французы, так это нового поворота в настроениях, которые захватили всю Германию – и неоккупированную, и оккупированную ее части. Налицо было пробуждение чувства уверенности в себе, в своих силах. Марка стабилизировалась и даже стала расти по отношению к стерлингу и франку. Даже в Рейнланде, где Тирар воспротивился введению рентной марки, Шахту удалось удержать постоянный курс обмена бумажной марки на новую в соотношении один миллиард за одну. Стали снижаться цены, уменьшились очереди перед пунктами бесплатной раздачи пищи. В апреле комиссия Дауэса обнародовала свой доклад, где излагался вполне разумный, по крайней мере на первый взгляд, план решения сложных проблем, связанных с репарациями. На выборах во Франции, состоявшихся в мае, Пуанкаре, как и ожидалось, потерпел поражение, и главой правительства стал более склонный к примирительному курсу Эдуард Эррио. Короче говоря, все складывалось для немцев наилучшим образом. Соответственным образом это отразилось в прессе и общественном мнении.

Доклады английских оккупационных властей констатировали рост случаев «вызывающего поведения» по отношению к ним со стороны жителей Кёльна; отмечены были «презрительные высказывания относительно слабости фунта и девальвации французского и бельгийского франка». Типичным для изменившейся ситуации стал инцидент в деревушке Медерат, обычно мирном и сонном местечке. Четырехлетний малыш швырнул камень в проезжавшую машину британского офицера. Тот выскочил из машины и бросился за хулиганом, который не преминул юркнуть за дверь своего дома. Офицер ворвался в дом, схватил обидчика и попытался увезти его с собой в комендатуру. Высыпавшие из домов жители бросились на его защиту. Для усмирения был вызван наряд солдат. Все кончилось тем, что две сотни местных жителей оказались за решеткой и на десять дней в деревне был введен комендантский час.

В августе 1924 года на конференции в Лондоне «план Дауэса» получил официальное одобрение. Штреземан и Эррио договорились о том, что иностранные войска будут в течение года выведены из Рура. На январь 1925 года было намечено окончание английской оккупации Кёльна и прилегающего региона. Казалось, ничто не предвещало осложнений, но тут произошло событие, которое спутало все карты. В ноябре того же года Военно-контрольная комиссия союзников обнародовала свой предварительный доклад но результатам инспекции германских предприятий и военных объектов, проведенной вскоре после принятия «плана Дауэса» рейхстагом. Доклад констатировал грубые нарушения германской стороной своих обязательств по Версальскому договору. Повышенное внимание, которое союзники, особенно французы, стали уделять в своих отношениях с Германией именно в этот период военным вопросам, было неслучайным: в условиях, когда старые рецепты тина установления «стратегической границы» но Рейну или изъятия огромных репараций отпали, сохранение строгих ограничений на немецкий военный потенциал оставалось последней надеждой на нейтрализацию угрозы с востока. Можно сказать, что «план Дауэса» парадоксальным образом заранее запрограммировал создание конфликтной ситуации между рейхом и его западным соседом.

Реакция союзников на доклад комиссии была вполне предсказуемой: правительство Эррио просто не могло не потребовать от англичан отсрочки эвакуации Кёльнской зоны, а британское правительство, которое вновь возглавили консерваторы и где новым министром иностранных дел стал Остин Чемберлен, политик весьма жесткого толка, не имело иного выбора, как согласиться с требованием французской стороны.