Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

В середине 1902 года, во время пикника на Роландсбо-гене (в излучине Рейна), где Конрад и Эмма были вместе в компании его сослуживцев, он делает ей формальное предложение. Эмма, веселая, возбужденная, в сбившейся набок широкополой шляпке, украшенной вишенками, немедленно отвечает согласием – как представляется, к некоторому удивлению соискателя, – и бежит сообщить об этом брату, тоже участнику пикника. Остаются формальности, но отнюдь не простые. Предстоит испросить материнское благословение. В ближайшее воскресенье молодой асессор, в соответствующем строгом костюме, появляется в доме Вейеров, чтобы получить таковое. Разговор, как можно предположить, был трудный. Не говоря уже о разнице в социальном происхождении, предстояло выяснить вопрос, на какие средства Аденауэр рассчитывает содержать свою жену. Двухсот марок, которые он получал в прокуратуре, было явно недостаточно.

Аденауэр, по всей вероятности, прибег к элементарному блефу. Он заявил будущей теще, что в ближайшее время его годовой доход будет составлять шесть тысяч марок. Оснований для такого оптимизма, вообще говоря, было немного, но госпожа Вейер предпочла не требовать доказательств. По-видимому, дочь успела провести с ней определенную работу, и согласие на помолвку было получено.

Влюбленность преобразила Эмму. Она буквально расцвела. «Вся сияет», – отозвался о ее состоянии немало удивленный такой трансформацией брат. Почти каждый день она отправляет жениху любовные послания, часто в стихах. Конрад более сдержан; правда, его усики еще более приподнялись и вытянулись – почти до мочек ушей (такова была мода, но, чтобы следовать ей, требовалась определенная мобилизация духовных сил!); однако, если Эмма обращается к нему со страстным «ты», в его ответных почтовых отправлениях неизменно фигурирует более формальное «вы».

От помолвки до свадьбы прошло полтора года. Все это время Аденауэр провел в бесплодных поисках лучше оплачиваемой работы. Однажды всплыл проект переезда в Гельзенкирхен: Аденауэр собрался было баллотироваться там на должность городского советника; это был первый случай, когда с его стороны проявился интерес к политической борьбе; он даже набросал что-то вроде избирательной программы (естественно, в духе католического социального учения), попытался выяснить реальность своих планов через одного из старых знакомых-кориорантов; очевидно, ответ был малоутешительным,* и проект остался нереализованным.

В другой раз его захватила идея уехать нотариусом в какой-нибудь маленький городок: с его любовью к природе и тягой ко всяким усовершенствованиям он сможет создать свое хозяйство, сад и огород дадут дополнительный доход, и таким образом все устроится. Это «звучало не очень убедительно, и сам Конрад, видимо, отдавал себе в этом отчет. На почве стрессов ухудшились дела со здоровьем – довольно частыми стали невыходы на работу по болезни.

Все изменилось к лучшему осенью 1903 года. В октябре этого года Аденауэру был предоставлен годичный отпуск, и он получил возможность заняться адвокатурой – делом гораздо более прибыльным и перспективным, чем служба в прокуратуре. Речь шла на первых-порах о временной вакансии: один из членов кёльнской гильдии адвокатов, Герман Каузен, уходил в длительный отпуск для поправки здоровья, и Аденауэр должен был на этот срок его заместить. Адвокатская контора Каузена не была самой крупной в городе, но ее владелец был местным руководителем католической партии Центра, которая имела большинство в городском совете. Аденауэр таким образом вплотную приближался к рычагам политической машины. Другим важным преимуществом было то, что в новом качестве он мог гораздо ярче проявить накопленные им знания и навыки юриста. Его манера ведения дел не отличалась внешними эффектами; он сам признавал впоследствии, что действовал на судей как «осенний дождь», имея в виду, естественно, манеру спокойного разбора аргументов обвинения, подмывающего их убедительность. Это сравнение можно, однако, толковать и в том смысле, что своей монотонной речью он просто-напросто усыплял и судей, и оппонентов, лишая их всякого желания спорить. Как бы то ни было, новый адвокат довольно быстро сумел создать себе репутацию. Женитьба на девушке из «хорошей семьи» не выглядела теперь уже как наглая попытка выскочки пробраться в высшее общество.

Брак был официально зарегистрирован 26 октября 1904 года в конторе записи актов гражданского состояния района Кёльн-Линденталь – но месту жительства невесты. Это было во вторник, а через два дня, в четверг, состоялась гораздо более пышная и более значимая для обеих семей церемония – венчание в местном приходском храме. Наверняка невеста была в белом платье с длинным шлейфом, жених – во фраке и белой манишке; твердых свидетельств на этот счет, впрочем, не имеется; от помолвки остались фотографии, от бракосочетания – нет: ни от официальной церемонии регистрации, ни от венчания в церкви. В этом есть какая-то странность.

После венчания все собрались в ресторане расположенного поблизости отеля «Великий курфюрст», был дан обед, а вечером состоялся бал. Новобрачные были первой нарой, открывшей танцы. Наверняка всем заправляли родственники невесты, родственники жениха были на заднем плане. Возможно, их присутствие просто терпели как некое неизбежное зло. Ближайший друг – Раймунд Шлютер, который, очевидно, не получил приглашения на свадьбу, прислал поздравительную телеграмму весьма формального характера. Первую брачную ночь молодожены провели в гостинице в Бонне и сразу отправились в свадебное путешествие.

Как прошел медовый месяц? Родители Конрада могли быть довольны: их сын в полной мере проявил воспитанные в нем качества настоящего пруссака – каждый вечер он аккуратно записывал суммы произведенных за день расходов, в Монте-Карло он решительно пресек намерение супруги в третий раз попытать счастья за игорным столом; небольшая разница между первым выигрышем и первым проигрышем была, разумеется, тоже тщательнейшим образом внесена в дебет. Но, видимо, было не только это, иначе Эмма не оставила бы таких экзальтированно-восторженных записей в своем дневнике.

Записи эти вряд ли способны заинтересовать любителей изящной словесности, но искренность и глубина выраженных в них чувств не могут не впечатлять. Первое утро в Бонне выдалось явно пасмурным и промозглым (такова обычная погода в середине тамошней зимы), однако вот как это выглядит в дневнике Эммы: «Легкий туман струится над Рейном... Над водой летают чайки... На душе у нас легко и безмятежно. Давно так не было». Или запись, сделанная в Швейцарии, по пути в Монтре: «Ветер гонит стаи белых чаек... Мы катимся на санях вниз по склону. Над нами синее небо, под нами широкая гладь Женевского озера... Можно ли представить себе более чудесное зрелище? Сани ускоряют свой бег, наши щеки все краснее и краснее. Какая прелесть! Чувствуем себя как дети посреди этой бесконечной красы».

И дальше в том же духе. В Женеве их встречают «нежные струи дождя» (в другом настроении можно было бы написать просто, что хлестал ливень), в долине Роны ей кажется, что «все залито нежным светом, исходящим как будто прямо из земли», в Марселе «мягкий весенний воздух выманил нас вечером на улицу». Ей там не очень понравилось, что «девушки-торговки в местных нарядах слегка грязноваты», но эта легкая критическая нотка исчезает, как только они прибывают в Монте-Карло, а затем продолжают путешествие уже но итальянской Ривьере. А потом еще были Генуя и Милан, созерцание «Тайной вечери» Леонардо да Винчи – и обратно, через швейцарские Альпы в родной Кёльн. Наверняка к тому времени они уже несколько утомились от разнообразия впечатлений: медовый месяц фактически длился около сотни дней.

Обычно такое длительное пребывание молодоженов наедине друг с другом заканчивается либо кризисом их отношений (а иногда и началом их конца), либо, напротив, цементирует первое, еще наивное и робкое чувство. У четы Аденауэров явно произошло последнее. Новая семья начала счастливую самостоятельную жизнь в небольшой, но уютно обставленной квартире по Клостерштрассе – в том же районе Кёльн-Линденталь, где Эмма жила до замужества, не слишком далеко, но и не чересчур близко от дома матери.

В их путешествии был лишь один момент, который напомнил им о печальном: в Монтре молодожены встретили большое количество постояльцев с явными признаками чахотки. «Бедняжки, – пишет Эмма в своем дневнике, – они, конечно, надеются на чудо, но на лицах у них уже печать смерти». Возможно, Конрад при этом подумал о своем друге Шлютере и о судьбе, которая постигла его семью. В сентябре того же года из Гмюнда пришла телеграмма, в которой Шлютер сообщал, что он тоже женится, невеста его – дочь местного лекаря. Тут же была отправлена поздравительная телеграмма, Аденауэр стал уже собираться в дорогу, в горы Эйфеля, на свадьбу друга, и вдруг новое известие, на этот ра5 трагического характера: Раймунд Шлютер скоропостижно скончался.

Вместо свадьбы Конраду вместе с еще одним общим знакомым по «Брисговии» пришлось ехать на похороны. Аденауэр всю дорогу молчал, отделываясь от вопросов попутчика односложными ответами, зачастую невпопад. В Гмюнде их встретил несостоявшийся тесть, который с трудом сдерживал слезы. Он поведал странную историю: Шлютер никогда не скрывал от него плохой наследственности и накануне помолвки попросил его освидетельствовать. Лекарь согласился, не нашел в будущем зяте никаких признаков болезни и шутя пригрозил наказанием за симуляцию. Однако через несколько дней, за две недели до даты бракосочетания, у жениха ночью открылось легочное кровотечение, и его утром нашли в постели мертвым. На столике у кровати лежал открытый молитвенник: на следующий день Шлютер собирался в Кёльн на исповедь. Во время этого рассказа, на отпевании в церкви и стоя у могилы Аденауэр не проронил ни одного слова, из глаз его не выкатилось ни одной слезинки.

Смерть друга стала рубежным событием в жизни нашего героя. Пуповина, связывавшая его с прошлым – радостями и горестями юных лет, – была порвана. Наступило время зрелости.

ГЛАВА 4

НАЧАЛО КАРЬЕРЫ

«Я ведь ничуть не хуже других»⁶

Переломным для Аденауэра был 1906 год. Ему тридцать лет, он начинает новую карьеру, переезжает на новое место жительства, теряет отца и сам в первый раз становится отцом. Вдобавок этот год начался с того, что врачи вынесли Конраду почти что смертный приговор: диагноз звучал «диабет». Симптомы этой болезни были известны еще в древности; Артей Каппадокийский, живший во втором веке нашей эры, оставил яркое их описание: «Плоть и кость тают и превращаются в мочу... Больной непрерывно ее извергает... Мучения ужасны, но, к счастью, кратковременны... Человек постоянно хочет пить, но коль скоро желудок наполнен, все выходит наружу со рвотой, смерть приходит как желанное избавление...» В наше время инъекции инсулина не только избавляют диабетиков от такого ужасного конца, но и обеспечивают им более или менее нормальную жизнь, однако в начале века об этом лекарстве еще не знали, и строгая диета была единственным рецептом предотвращения развития болезни. Об излечении речи вообще не шло (кстати, и поныне радикального средства против диабета не найдено).

Но был ли Аденауэр действительно диабетиком? Обратимся к фактам. Осенью 1905 года анализ показал избыток сахара в организме. Конрад тут же испросил и незамедлительно получил месячный отпуск для поправки здоровья. Врач посадил его на бессахарную диету, которую пациент добросовестно соблюдал в течение пятнадцати лет. А йотом – потом все прошло. Бесследно и окончательно. С медицинской точки зрения случилось чудо – от диабета полностью никогда не выздоравливают. Но поскольку чудес не бывает, логично предположить, что на рубеже тридцатилетия у Аденауэра произошло просто-напросто временное нарушение обмена веществ – явление вполне обычное для человека, подверженного стрессам и к тому же крайне мнительного. Помимо хронических бронхитов, о чем уже говорилось, Аденауэр часто жаловался на головные боли, бессонницу и прочие неприятные вещи. Его сын вспоминает, как в 1914 году отец устроил настоящую истерику но поводу небольшого лопнувшего сосуда на ноге. «У меня тромб, он наверняка попадет в мозг, и мне конец», – взволнованно сообщил он домочадцам, созванным по этому случаю на своеобразный домашний консилиум. На детей это произвело сильное впечатление, тем более что их нянька постоянно увещевала их вести себя хорошо и не расстраивать «больного папу», он, мол, даже не смог застраховать свою жизнь: настолько врачи не уверены в состоянии его здоровья. Позднейший комментарий сына может показаться несколько саркастическим: «Папин тромбоз прошел, а вот мама умерла». В самом деле после случая с лопнувшим сосудом Аденауэр прожил еще ни много ни мало – пятьдесят три года и в самом преклонном возрасте поражал жизненной энергией, которой не могли похвастаться люди намного его моложе.

Возможно, возникновение некоего синдрома на рубеже 1905—1906 годов было вызвано тем обстоятельством, что временная вакансия в конторе Каузена к тому времени закрылась и Аденауэру пришлось вновь вернуться на государственную службу. Предложенное ему место помощника судьи в кёльнском окружном суде было оиять-таки временным, и наш герой наверняка чувствовал себя не лучшим образом. И тут подвернулся случай. Вакантной оказалась должность помощника бургомистра. Таких помощников было всего двенадцать, каждый из них руководил одним из департаментов городского самоуправления (если считать бургомистра главой правительства города, то их можно назвать министрами), они подлежали избранию пленумом городского собрания.

Претендовать на такой ноет рядовому судейскому чиновнику без какого-либо опыта в управлении городским хозяйством было, мягко говоря, довольно дерзким предприятием. Но именно такое предприятие тщательно спланировал и блестяще реализовал наш лжедиабетик. Преимущества новой карьеры были очевидны: оклад составлял шесть тысяч марок (что-то около шестидесяти тысяч по нынешнему курсу) – именно такую цифру, вспомним, называл Конрад своей будущей теще, когда просил руки ее дочери. Судейская рутина к тому времени Аденауэру уже изрядно наскучила, а должность одного из двенадцати высших городских чиновников открывала радужные перспективы на будущее.

Аденауэр все точно рассчитал. В городском собрании в этот период доминировали две партии – либералы и Центр, причем фракцию Центра, как уже говорилось, возглавлял не кто иной, как бывший работодатель Аденауэра, Герман Каузен. Он же был председателем комиссии но отбору кандидатов на замещение штатных должностей в городском самоуправлении. К нему и отправился Аденауэр. Каузен был человеком довольно грубым и вспыльчивым, к тому же у него уже была наготове кандидатура – судья из Саарбрюк-кена. При прочих равных условиях он бы скорее всего просто выгнал наглеца из своего кабинета. Однако этого не произошло. Возможно, стареющего политика покорила прямота, с которой его бывший протеже изложил свою просьбу: «Почему бы вам не взять меня, господин юстицрат? Я ведь ничуть не хуже других». Во всяком случае, после консультаций с начальником отдела личного состава Каузен сделал именно то, о чем просил Аденауэр: выставил его кандидатуру но списку партии Центра.

Здесь Аденауэр вбросил еще один козырь: дядя Эммы, Макс Вальраф, занимал видное положение в местной бргани-зации либеральной партии. Через него кандидатуре Аденауэра была обеспечена поддержка второй главной фракции городского собрания, тем более что но неписаным правилам регламента очередь на замещение вакансии была за представителем Центра. Получить согласие бургомистра Беккера было уже дедом техники. В результате на состоявшихся 7 марта 1906 года довыборах за Аденауэра было подано тридцать пять бюллетеней из тридцати семи (при двух недействительных). Недолгая и не особенно примечательная юридическая карьера нашего героя закончилась, началась блестящая карьера политика. *

Наверное, самые сильные эмоции испытал его отец. Его мечты сбывались. «Конрад, – обратился он к сыну, узнав о результатах голосования, – теперь следующая цель – стать бургомистром». Вероятно, пережитые волнения сильно подействовали на старика: через три дня с ним случился удар. Конрада срочно вызвали с заседания суда, где он отрабатывал свои последние дни перед уходом. Он опоздал: отец был уже мертв. Смерть была легкой: на лице усопшего не было следов страдания, казалось, он даже слегка улыбается.

Как и у гроба своего друга Шлютера, Аденауэр не проронил ни слова, ни слезинки. Он никому и никогда не рассказывал о том, что он тогда чувствовал. То же самое повторилось и при похоронах матери в ноябре 1919 года. Философию стоиков наш герой, судя но всему, усвоил хорошо.

Спустя две недели он приступил к исполнению своих новых обязанностей в городском правительстве. Новичку всегда сложно освоиться в новой среде, к тому же ему неожиданно пришлось заниматься совсем другими делами, нежели те, к которым он готовил себя: вакансия была в отделе строительства, однако бургомистр предпочел перевести туда прежнего руководителя налогового отдела, а Аденауэра посадить на освободившееся место. Это вызвало некоторое недовольство, говорили о межпартийных дрязгах, об усилении влияния юристов в ущерб влиянию технических специалистов и т.п. ~

Сложности новой работы более чем. компенсировались связанными с ней материальными преимуществами. Молодая семья переехала со старой квартиры в новый дом в том же Линдентале, но в более престижном квартале, на Фридрих– Шмиттштрассе. Его мать с Лили переехали к ним. Конрад показал себя заботливым сыном: матери было тяжело подниматься но лестнице, а на первом этаже было слишком шумно и пыльно, поэтому ей с Лили был выделен второй этаж, а покои супругов оказались как бы разделенными на две части. Наверняка Эмму раздражали присутствие свекрови, необходимость то и дело выслушивать ее замечания, вновь и вновь выражать сочувствие и скорбь по случаю недавней утраты. Свекрови, особенно недавно овдовевшие, не лучшие из квартирантов. Однако супруга Конрада сносила все героически. Кроме того, она была воспитана в том духе, что жена должна знать свое место и не жаловаться.

В это время Эмма дохаживала последние месяцы беременности. Семья уже могла позволить себе прислугу: в доме был повар и две служанки (одна из них присматривала исключительно за хозяйкой), так что физической работой будущей матери не приходилось себя перегружать. Тем не менее беременность протекала с осложнениями, тяжелыми были и роды. 21 сентября 1906 года в семье появился первенец – его назвали тоже Конрадом, как и счастливого отца. Все омрачало состояние роженицы: у нее не проходили сильные боли, и ни акушерка, ни врач не могли установить их причину.

В этой ситуации ее супруг проявил себя с самой лучшей стороны. В те времена мужчины считали для себя зазорным вникать в интимные женские проблемы. Аденауэр стал в этом смысле исключением. По его настоянию Эмма легла в больницу на обследование, были вызваны лучшие специалисты, которые в конце концов вынесли неутешительный вердикт: что-то не в порядке с нижним отделом позвоночника, отсюда – проблемы с почками. Самое главное, врачи не могли предложить никакого средства исцеления – рекомендовались лишь строгая диета и покой. Практически медицина расписалась в своем бессилии.

Недуг Эммы наложил свой специфический отпечаток на семейный быт. Боли то отступали, то вновь возвращались, женщина переносила их мужественно, порой ей удавалось скрыть свое состояние от окружающих, но это было уже не прежнее веселое и романтичное создание. В доме бывали гости, младенец Коко рос крепышом и радовал родителе^, однако от выездов на разного рода балы и рауты пришлось отказаться, о чем, впрочем, глава семейства, судя по всему, не очень сожалел. Ему хватало служебных забот и обязанностей но отношению к семье. .

Для жены и ребенка у него всегда находилось время: речь шла не только о том, что каждое лето они отправлялись на отдых в Шварцвальд или швейцарские Альпы; в середине каждого рабочего дня Конрад неизменно два часа проводил дома. Вообще говоря, это был не совсем обычный распорядок дня для начинающего администратора, но на службе не возражали: Аденауэр быстро приобрел репутацию «трудоголика». Того же он требовал от подчиненных, что далеко не всегда вызывало энтузиазм с их стороны; когда он, например, распорядился, чтобы каждый чиновник через каждые две недели представлял ему список не законченных производством дел, это было воспринято как причуда молодого карьериста. В его голосе появились командные нотки, в глазах – некая железная твердость, к этому времени он уже избавился от своих комичных усиков и от привычки носить монокль. Его рабочий день начинался в девять утра и заканчивался не ранее восьми часов вечера. Во время сессий собрания, когда в любой момент от его отдела могла понадобиться срочная справка, он засиживался и до полуночи. Дома, однако, это был совсем другой человек: ничего общего с образом сухаря чиновника. Он был неизменно внимателен с матерью, сестрой, что касается жены, то ради нее он, но словам знакомых семьи, «был готов сделать все, что угодно». Нежность и забота, очевидно, произвели свое действие, в состоянии Эммы наступило временное улучшение; судя по всему, возобновились и нормальные супружеские отношения.

Для Аденауэра время было нелегкое, именно тогда он стал особенно часто жаловаться на приступы головной боли, но, видимо, надежды на лучшее он не оставлял. И не зря: в его карьере наметился новый неожиданный взлет.

Все началось с того, что примерно в то же время, как в семье Аденауэров появилось прибавление, осенью 1906 года, Высший административный суд в Берлине отменил результаты выборов городских советников Кёльна в части, относящейся к голосованию но второй избирательной курии⁷. Между тем именно от этого голосования всегда зависело распределение мест в собрании: в первой курии всегда побеждали либералы, в третьей – Центр; на последних выборах Центр победил и во второй курии, обеспечив себе незначительный перевес в числе депутатов. И вот теперь в результате решения берлинской инстанции большинство – в один голос – оказалось уже за либералами.

Каковы были последствия? Либералы, естественно, пожелали, чтобы бургомистром стал член их партии. Действующему бургомистру Беккеру, срок пребывания которого в должности истекал только через два года, мягко порекомендовали подать в отставку. Претендентов на его место оказалось четверо: от либералов – Вильгельм Спиритус, занимавший в то время пост бургомистра в Бонне, от Центра – первый помощник (фактически заместитель) действовавшего бургомистра Вильгельм Фарвик и двое «независимых», одним из которых был не кто иной, как дядюшка Эммы, Макс Вальраф.

Развернулся оживленный торг. Один из лидеров либералов, Йозеф Паули, крупный земельный магнат и, между прочим, тесть Макса Вальрафа, заявил, что, с его точки зрения, бургомистром Кёльна -может быть только тот, кто в нем родился и живет, а кроме того, поскольку два предыдущих бургомистра были протестантами, теперь очередь за католиком. С другой стороны, он категорически отказался голосовать за официального кандидата Центра. Спиритус, Фарвик и один из «независимых» но этим критериям автоматически отпадали. Оставался единственный кандидат – Макс Вальраф. Для либералов он оказался приемлемым, потому что был зятем Паули, для фракции Центра – потому что был католиком, и для тех, и других – потому что был отпрыском одной из самых патрицианских семей Кёльна. В этой ситуации никого не удивило, что 13 июля 1907 года Вальрафа единогласно избрали новым бургомистром Кёльна. Таковы были правила политической игры в тогдашнем прусском королевстве.

Чем это все обернулось для Аденауэра? Поначалу, как ни парадоксально, угрозой снятия с поста руководителя налогового департамента. Старый бургомистр, пытаясь завоевать благосклонность большинства либералов, решил сократить число чиновников, попавших в администрацию с подачи деятелей Центра, и Аденауэр оказался в числе потенциальных жертв. Однако осуществление этого плана было заморожено впредь до выборов нового бургомистра, а новый, естественно, не стал обижать родственника. Правда, жена Вальрафа, тетка Эммы, терпеть не могла ее супруга, так что отношения между новоизбранным глазой администрации и старым начальником налогового департамента были далеко не простыми.

Пожалуй, большее значение с точки зрения карьерных интересов Аденауэра имело то обстоятельство, что Вальраф не слишком утруждал себя исполнением служебных обязанностей. Скорее всего он рассматривал новую должность как некую синекуру после долгих лет, проведенных в Кобленце в качестве высокопоставленного чиновника администрации Рейнской провинции. Он любил охоту, любил щегольнуть элегантным, а то и вызывающим нарядом, у него был неплохо подвешен язык. Порой ему изменяло чувство меры: одна из газет обвинила его в том, что специально к приезду кайзера он оборудовал в ратуше туалет из мрамора, намного перерасходовав общественные фонды. При всем том он пользовался известной популярностью, тем более что распорядился вывешивать на ратуше рядом с имперским еще и традиционный флаг Кёльна. К тому же город стал оправляться от последствий экономического кризиса, поразившего Германию в 1903 году. Разумеется, Аденауэр не упускал случая указать на заслуги своего департамента в уменьшении дефицита городского бюджета, и бургомистр, как представляется, не отрицал того факта, что его новый родственник – чиновник старательный и неглупый. '

Тем не менее, весьма вероятно, наш герой так и не поднялся бы выше статуса руководителя департамента, если бы не еще одна счастливая случайность. Фарвик, кандидат Центра на выборах 1907 года, так и не смог смириться с тем, что ему приходится быть в подчинении у своего тогдашнего соперника; он считал себя незаслуженно обойденным, к тому же его безмерно раздражали экстравагантные манеры и действия нового бургомистра. Через два года его терпение истощилось, и он решил уйти в частный сектор; учитывая то, что уже на протяжении многих лет именно он, а не его номинальное начальство фактически управлял городом, ему было нетрудно найти теплое местечко. Он стал исполнительным директором Шаффхаузен-банка. Место первого заместителя бургомистра оказалось вакантным.

Политический ландшафт в городском собрании к тому времени изменился. Центр вновь добился большинства, и на этот раз его победа была бесспорной. Естественно, руководители фракции хотели сохранить пост заместителя бургомистра за представителем своей партии. Со своей стороны, либералы заявляли, что, поскольку речь идет о чиновничьей должности, партийные соображения здесь не должны присутствовать. Сам Вальраф воздержался от высказывания своего мнения. Все поняли это так, что он считает само собой разумеющейся кандидатуру Аденауэра и просто не хочет лишний раз давать повод для разговоров о непотизме.

В конечном счете осталось только два кандидата: Аденауэр и Бруно Мацерат, чиновник, работавший в администрации еще до его прихода. После долгой дискуссии фракция Центра приняла решение в пользу Аденауэра. Его избрание на пост первого заместителя бургомистра было, таким образом, предрешено. Фракция либералов, хотя и не выдвинула альтернативной кандидатуры, отказалась поддержать Аденауэра. Ее представители прямо намекали, что речь идет о беспринципном сговоре. Консенсуса, который был практически достигнут при выдвижении кандидатуры Аденауэра на пост руководителя департамента три года назад, на этот раз не получилось. И тем не менее 22 июля 1909 года в городе появилось новое второе лицо – при первом, которое явно не горело желанием особенно вникать в дела управления. Фактически оно оказалось в руках Аденауэра.

Многие сочли случившееся скандалом. Никогда еще такой ответственный пост в Кёльне не занимал столь молодой (Аденауэру было тогда всего тридцать три года) и, Как считалось, неопытный чиновник. Выскочка, хладнокровный махинатор, использующий семейные связи больной жены, – эти и подобные обвинения были самой распространенной темой салонных разговоров. Тетушка прямо высказала ему мнение местной элиты: не строй иллюзий,.ты всего лишь пешка в нашей игре.

Как бы то ни было, новая должность принесла семье Аденауэров подлинное благосостояние – даже по стандартам кёльнского патрициата. Его годовой оклад достиг восемнадцати тысяч марок (что-то около трехсот шестидесяти тысяч в нынешнем масштабе цен). При сравнительно низком уровне цен на землю (последствия кризиса 1903 года) ему удалось совершить удачное приобретение – участок на Макс-Брухштрассе, рядом с городским парком, в одном из самых престижных районов города. С помощью дешевого кредита он строит там импозантный дом. В 1911 году выросшая семья – мать, сестра, сам Конрад, Эмма, Коко и родившийся год назад второй сын Макс (на этот раз роды прошли легче и не вызвали таких последствий, как при рождении первенца) – празднует новоселье.

Растет и благосостояние города в целом. С 1909 года в германской экономике начался быстрый подъем. Кайзеровская программа вооружений сыграла при этом немалую роль. Сталь, станки, двигатели, химия – все это потоком хлынуло с заводов Дейца и Мюльхейма, пригородов Кёльна, включенных недавно в его состав. Золотой дождь пролился и над кёльнскими банками. Дефицит городского бюджета, составлявший в 1907 году полтора миллиона марок, был ликвидирован, бюджет на 1910 год впервые оказался полностью сбалансированным. Второй мост через Рейн, новые районы правобережья, создание муниципальной кредитной системы, развитие транспорта и коммунальных служб – перед городом, казалось, открывались самые радужные перспективы.

Однако процветание покоилось на непрочной основе. Мир катился к катастрофе. В 1859 году дочь английской королевы Виктории, принцесса Викки, писала матери о своем первенце, будущем германском императоре Вильгельме II (ему тогда исполнился месяц): «Ваш внук очень беспокойный: когда не спит, за ним нужен глаз да глаз». Выдав Викки замуж за наследника прусского престола, английский двор надеялся, что она сумеет «цивилизовать» династию Гоген-цоллернов, однако из этого ничего не вышло. Оказалось, что с Вильгельма действительно нельзя спускать глаз, и не только в первые месяцы его жизни: беспокойный младенец вырос в опасного международного авантюриста. Близкие родственные связи с британским королевским домом (Георг V был его двоюродным братом) не гарантировали нормальных отношений между обеими странами. Программа строительства гигантских дредноутов, которые должны были бросить вызов британской морской гегемонии, оживила экономическую конъюнктуру в Германии, особенно в Рейнской провинции, но гонка вооружений была чревата непредвиденными последствиями.