Текст книги "Тайна Эдвина Друда"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Глава IX
Птицы в чаще

Роза, оставшись в раннем детстве круглой сиротой, не знала никого из родных в целом свете, и с семи лет у нее не было другого дома, кроме Монастырского, и другой матери, кроме мисс Твинклтон. Все ее воспоминания о настоящей матери сосредоточивались в одной сцене: она смутно помнила, что ее отец принес на руках домой мертвое, маленькое, хорошенькое существо, похожее на нее самое и, как ей казалось, чуть-чуть старше ее. Роковое происшествие случилось во время веселой прогулки: бедная женщина упала в воду и утонула. Каждая складка и цвет прелестного летнего платья, роскошные длинные мокрые волосы с прилипшими к ним водяными цветами, безжизненная юная фигурка в своей мертвой красоте, лежавшая на постели, – все это навеки врезалось в память Розы. Так же глубоко запечатлилось в ее детском уме отчаяние бедного молодого отца, который умер с горя ровно через год, в первую годовщину рокового дня.

В эти тяжелые месяцы его единственной отдушиной был близкий друг и бывший школьный товарищ Друд, тоже рано оставшийся вдовцом. Раннее обручение Розы произошло в тот же грустный год благодаря увещаниям Друда. Но и он вскоре ушел по тому неизбежному пути, на который всегда рано или поздно выходят все живущие на земле. Таким образом и сложились отношения между Эдвином и Розой, и обрученная чета осталась одна на свете.

Чувство жалости, окружившее со всех сторон маленькую сиротку при первом ее прибытии в Клойстергам, не изгладилось и позже. По мере того как девочка становилась старше, веселее, прелестнее, это чувство светлело, эта атмосфера принимала более яркий, особенный оттенок, переходя из золотого в розоватый и лазуревый цвет. Девочку всегда будто бы окружал какой-то трогательный ореол. Общее желание с самого начала утешить и приласкать ее привело к тому, что с ней обращались как с ребенком, гораздо более младшим, чем она была на самом деле. Вот и теперь, благодаря тому же желанию, с ней обращались как с ребенком, хотя она давно уже вышла из детского возраста. Все в Монастырском доме оспаривали друг у друга право быть ее любимицей, соревновались между собой, чей подарок лучше, стремились оказать ей маленькую услугу, пригласить ее к себе на праздники, учитывали, кто чаще всего переписывается с ней, кто первый поздоровается по возвращении. В это детское соперничество порой примешивалась некоторая горечь, но для некогда обитавших в этом старом здании монахинь хорошо было бы, если бы они не скрывали под своими вуалями и четками более предосудительные страсти, чем эти.

Так и росла Роза, став милым, очаровательным, легкомысленным и своенравным маленьким существом. Она была избалована в том смысле, что привыкла рассчитывать на любовь всех окружающих, но и сама не отвечала равнодушием на общую любовь. Обладая от природы неиссякаемым источником доброты и любви, она в продолжение многих лет освежала Монастырский дом его светлыми струями. Но глубины ее существа еще не были затронуты; что может произойти, когда это случится, какие изменения свершатся в ее легкомысленной головке и нежном сердце, оставалось пока еще узнать в будущем.

Невозможно сказать, каким путем проникло на другой день утром в заведение мисс Твинклтон известие о вчерашней ссоре между молодыми людьми и о том, как мистер Невил едва не набросился на Эдвина Друда. Принесена ли была эта весть на крыльях птиц или дуновением ветра, ворвавшегося в открытые окна; принес ли ее булочник запеченной в хлебе, или же она была принесена молочницей с примесями, искусно добавляемыми в молоко; впиталась ли она из городского воздуха в коврики, пыль из которых выбивали горничные ударами о столбы ворот заведения, – как бы то ни было, но старый Монастырский дом был переполнен этой вестью прежде, чем мисс Твинклтон сошла вниз. Сама мисс Твинклтон услышала эту новость от миссис Тишер, оканчивая свой туалет (или, как она выразилась бы перед родителем или опекуном с мифологическим настроением ума, возлагая жертвы на алтарь трех граций).

Брат мисс Ландлес бросил бутылкой в Эдвина Друда. Брат мисс Ландлес бросил ножом в мистера Эдвина Друда.

Нож, естественно, наводил на мысль о вилке: брат мисс Ландлес бросил вилкой в мистера Эдвина.

Существует известная история о том, как Петрик-ветрик перчил вепря верцем-перцем. И в ней интересует такой физический факт, что такое верец-перец, которым ветреный Петрик зачем-то перчил несчастного вепря.

В этой же истории неизбежно возникает вопрос психологический: зачем, по какой причине брат мисс Ландлес бросал в Эдвина Друда бутылку, ножик или вилку, а возможно, бутылку, ножик и вилку разом, так как кухарка утверждала, что брошены были все три предмета вместе.

Вот, оказывается, в чем дело. Брат мисс Ландлес сказал, что ему нравится мисс Буттон. Мистер Эдвин Друд сказал брату мисс Ландлес, что не ему восхищаться мисс Буттон, это нахальство с его стороны (так, по крайней мере, излагала повариха). Тогда брат мисс Ландлес схватил (по достоверным сведениям кухарки) бутылку, ножик, вилку и графин (теперь неожиданно для всех благодаря стараниям той же поварихи к перечисленным метательным снарядам добавился графин) и бросил их все в Эдвина Друда.

Бедная маленькая Роза, услышав такие новости, заткнула себе уши и, спрятавшись в дальний угол, умоляла, чтобы ей об этом больше не говорили ни слова. Однако мисс Ландлес желала уточнения и стала просить позволения у мисс Твинклтон пойти переговорить с братом, причем эту просьбу она выразила с такой решимостью, что, очевидно, в случае отказа она все же отправилась бы удовлетворить свое любопытство. Таким образом, мисс Ландлес избрала лучший путь, чтобы выяснить истину о таинственном происшествии, а именно отправилась за достоверными сведениями к мистеру Криспарклу.

Когда она вернулась, то (после разговора наедине с мисс Твинклтон, которая очистила все принесенные известия от всего неприличного для ушей воспитанниц, то есть стала своеобразным фильтром) рассказала только Розе обо всем случившемся, да и то не полностью, останавливаясь – с пылающими щеками – на том факте, что ее брата грубо оскорбили, что противник буквально спровоцировал его на насилие. Но при этом Елена ограничилась последним оскорблением, следовавшим за «разными колкостями, другими неприятными словами», и из уважения к своей новой подруге, щадя ее, обошла молчанием тот факт, что Эдвин, ее жених, слишком легкомысленно смотрел на предстоящую женитьбу и небрежно высказывался о ней. От брата она передала Розе просьбу («он умолял») простить его и, выполнив свой долг перед братом, прекратила дальнейшие разговоры на эту тему.

Мисс Твинклтон следовало как-то скорректировать общественное мнение в Монастырском доме, придать ему благопристойное направление. Эта почтенная дама торжественно вошла в помещение, которое плебеи назвали бы классной комнатой, но которое на благородном языке главы Монастырского дома называлось – возможно, не без оснований – «залом, предназначенным для научных занятий». Войдя в комнату, она сурово и торжественно, как прокурор на суде, произнесла: «Милостивые государыни!» – и все вскочили с мест. Миссис Тишер смиренно заняла свое место за величественной фигурой мисс Твинклтон, словно изображала первую сторонницу королевы Елизаветы во время памятных событий в Тильбюрийском форте[4]4
  Речь идет об обращении королевы Елизаветы к английскому народу в городе Тильбюри, недалеко от Лондона, во время смотра войск при известии о выступлении Испании против Англии (1587–1588). Королева выразила готовность разделить участь своих подданных и вместе с ними бороться за независимость Англии.


[Закрыть]. Затем мисс Твинклтон произнесла следующую речь:

– Милостивые государыни, молва представлена авонским бардом. Излишне, надеюсь, упоминать имя бессмертного Шекспира, также называемого Лебедем его родной реки – вероятно, согласно древней легенде о том, что эта грациозная птица с изящным оперением (мисс Дженнигс, извольте стоять прямо) сладким голосом поет перед смертью, хотя это и не подтверждено орнитологами. Итак, милостивые государыни, молва представлена тем поэтом, который воспел «знаменитого еврея» – с использованием множества разных языков. Молва же в Клойстергаме (мисс Фердинанд, прошу вас не отказать мне во внимании и выслушать меня) не составляет исключения и не отличается от молвы во всех других местах, имея те же характерные черты, которые были подмечены великим поэтом. Небольшая стычка между двумя молодыми джентльменами вчера вечером, неподалеку, не далее ста миль, от этих мирных стен (мисс Фердинанд, вы неисправимы, и будьте так добры, перепишите сегодня вечером по-французски четыре первые басни нашего остроумного соседа мосье Лафонтена), чрезвычайно преувеличена устами молвы. В первую минуту испуга и беспокойства, вызванных сочувствием к нашему юному другу, имеющему некоторое отношение к одному из гладиаторов на этой бескровной арене (неприличие поведения мисс Рейнольдс, старающейся поразить себя шпилькой в бант, слишком очевидно и недостойно юной девицы, что не стоит на него и указывать), мы позволили себе снизойти с наших благопристойных высот для обсуждения этой неприятной и недостойной темы. Однако, наведя самые достоверные справки, мы убедились, что это происшествие – одно из тех «ничтожных мелочей», о которых говорит поэт (мисс Джигельс, вы через полчаса назовете имя и год рождения этого поэта), и потому, совершенно забыв об этом прискорбном событии, сосредоточим все наше внимание на полезных и приятных повседневных делах!

Однако это событие оставалось предметом всяческих обсуждений в продолжение целого дня, и мисс Фердинанд снова навлекла на себя наказание, исподтишка хлопнув во время обеда бумажной хлопушкой и нацелившись графином в мисс Джигельс, которая схватила столовую ложку для самообороны.

Между тем Роза много думала об этой неприятной ссоре с тяжелым чувством, сознавая, что и она была замешана в ней – то ли в причинах, то ли в последствиях – из-за фальшивого положения, связанного с пресловутой помолвкой. Это беспокойное чувство, постоянно мучившее ее во время свиданий с Эдвином, не покидало ее и тогда, когда они были далеко друг от друга. В этот же день она была совсем одинока, так как даже не могла откровенно поговорить со своей новой подругой, Еленой Ландлес, которая, будучи сестрой Невила, избегала говорить на столь трудную и щекотливую для нее тему. И именно в эту критическую минуту Розе объявили, что приехал ее опекун и хочет с ней поговорить.

Мистер Грюджиус по своим внутренним качествам был вполне достоин звания опекуна как человек неподкупной честности, но при этом его внешние данные заставляли усомниться в таких качествах, по крайней мере с первого взгляда их нельзя было заметить. Это был тощий сухой человек, из которого, если бы его истолочь, вероятно, вышел бы отличный, высокого сорта сухой нюхательный табак. На голове у него была редкая короткая растительность, похожая на самый дрянной облезлый желтый мех, – эта растительность так мало напоминала человеческие волосы, что на первый взгляд выглядела как парик, если бы не очевидная нелепость такой мысли: трудно было представить, что кто-то добровольно согласился бы на столь безобразную голову. Его грубое лицо было изрезано глубокими морщинами, как будто это творение рук человеческих, а не созданное природой. На лбу у него имелись некоторые возвышения, которыми природа сначала как бы намеревалась придать выражение чувствительности или изящности, но затем нетерпеливо бросила свой резец, воскликнув: «Мне надоело доделывать этого человека, пускай он идет какой есть».

Нескладный, со слишком длинной жилистой шеей и слишком длинными ногами (с огромными ступнями и пятками), неловкий и нерешительный, с переваливающейся с боку на бок походкой, он еще был и близорук, что, быть может, мешало ему заметить, насколько выглядывают из-под брюк его белые носки, представляющие поразительный контраст с его строгим черным костюмом. Однако, несмотря на все это, мистер Грюджиус обладал какой-то странной способностью производить в целом приятное впечатление.

Роза нашла своего опекуна в очень неловком положении, так как он находился в обществе мисс Твинклтон в святилище этой почтенной особы. Смутные опасения, что его будут сейчас экзаменовать и непременно срежут, по-видимому, чрезвычайно беспокоили бедного джентльмена.

– Здравствуйте, моя дорогая. Я очень рад вас видеть. Вы так похорошели! Позвольте мне подать вам стул.

Мисс Твинклтон при появлении Розы встала и очень нежно промолвила, обращаясь не к кому-то конкретно, а будто ко всему свету, что должно было продемонстрировать ее изысканные манеры:

– Вы позволите мне выйти?

– Нет, сударыня, не беспокойтесь из-за меня. Пожалуйста, оставайтесь на месте.

– Я все-таки должна просить у вас позволения покинуть это место, – отвечала мисс Твинклтон, с очаровательной грацией повторяя последнее слово, – но я не уйду, коль вы так любезно предлагаете мне остаться. Я отодвину свой столик к окну и там не буду вам мешать, надеюсь?

– Вы? Мешать нам?! Помилуйте, сударыня!

– Вы очень добры, сэр, благодарю вас. Милая Роза, я тебя не буду смущать. Чувствуйте себя совершенно свободно.

Мистер Грюджиус, оставшись с Розой у камина, снова произнес:

– Как вы поживаете, милая? Я очень рад вас видеть.

Он подождал, когда она села, и тоже последовал ее примеру.

– Мои посещения, – продолжал он, – подобны посещениям ангелов… это не значит, конечно, что я сравниваю себя с ангелом…

– Нет, сэр, – сказала Роза.

– Конечно, нет, – подтвердил мистер Грюджиус. – Я только хотел сказать, что мои посещения чрезвычайно редки, между ними проходит много времени. Что до ангелов, мы очень хорошо знаем, моя милая, они находятся наверху.

Мисс Твинклтон, подняв голову, недоуменно оглянулась.

– Я говорю, моя дорогая, – произнес Грюджиус, взяв поспешно за руку Розу, когда ему вдруг пришло в голову, что могут подумать, будто он позволил себе назвать «моей дорогой» мисс Твинклтон. – Я говорю об остальных молодых девицах.

Мисс Твинклтон снова принялась за свое писание.

Мистер Грюджиус, сознавая, что он не так уж блестяще начал разговор, как желал бы того, провел рукой по голове от затылка ко лбу, словно только что искупался и выжимал воду из волос. Это автоматическое движение руки, совершенно излишнее, было его привычкой. Затем он вынул из кармана сюртука записную книжку, а из кармана жилетки – карандаш.

– Я для памяти записал, – сказал он, перелистывая книжку, – о чем говорить, я всегда так делаю, так как лишен всякого таланта свободно излагать свои мысли, и потому, с вашего позволения, моя дорогая, я и сейчас обращаюсь к своим записям. Первое – «Здорова и счастлива». Конечно, вы ведь здоровы и счастливы, моя дорогая. Достаточно на вас взглянуть и по вашему цветущему виду убедиться в этом.

– Да, конечно, сэр, – отвечала Роза.

– За что, – продолжал Грюджиус, кивнув головой на окно, у которого сидела мисс Твинклтон, – мы должны искренно благодарить – и мы, несомненно, благодарим – ту почтенную особу, которую я имею честь видеть перед собой и которая окружила вас поистине материнской любовью и постоянными заботами.

Это новое выступление Грюджиуса оказалось так же неудачно, как первое, и не дошло по назначению: мисс Твинклтон, чувствуя, что ей пришлось бы так много приседать, что она очутилась бы вне разговора, предпочла не заметить слов почтенного джентльмена и, небрежно кусая перо, обратила глаза к небу, как бы ожидая, что кто-нибудь из небожителей подарит ей какие-то мысли.

Мистер Грюджиус снова провел рукой по голове и обратился к своей записной книжке, в которой вычеркнул первый вопрос «здорова и счастлива» как уже решенный.

– «Фунты, шиллинги и пенсы» – следующий вопрос в моей книжке. Правда, это сухой предмет для молодой девушки, но чрезвычайно важный. Жизнь заключается в фунтах, шиллингах и пенсах. Смерть… – неожиданно вспомнив о смерти родителей Розы, он останавливается и прибавляет более мягким тоном, быстро сориентировавшись и перестроив свои сентенции добавлением отрицательной частицы, – смерть не заключается в фунтах, шиллингах и пенсах.

Голос его был сух и резок, как он сам, и, скажем, с помощью фантазии можно было бы истолочь этот голос так же, как и его самого, в первосортный сухой нюхательный табак. Однако, несмотря на этот голос, несмотря на весьма ограниченные средства выражения лица, которыми он обладал, он, казалось, выражал доброту. Если бы Природа завершила свое дело и доработала бы его лицо, то в эту минуту, конечно, оно бы выражало доброту и озарилось приветливой улыбкой, но, если линии его лба не сходились, если в лице его не было игры, то чем он был виноват, бедняга, если и улыбка его напоминала гримасу.

– «Фунты, шиллинги и пенсы». Вы по-прежнему считаете, что отпускаемых вам денег достаточно, моя дорогая? И вы ни в чем не нуждаетесь?

Роза ни в чем не нуждалась, и потому получаемых денег ей вполне хватало, о чем она и сообщила.

– И у вас нет долгов?

Роза весело рассмеялась при мысли, что у нее могут быть долги. Ее юношеская неопытность считала это только комичной игрой воображения. Грюджиус устремил на нее свои близорукие глаза, чтобы убедиться, действительно ли она так относится к этим вопросам.

– А, – произнес он, взглянув искоса на мисс Твинклтон и вычеркивая второй пункт в своей памятной книжке. – Я же говорил, что попал в общество ангелов! Так оно и есть.

Роза чувствовала, в чем должен был заключаться третий вопрос, и потому покраснела и дрожащей рукой стала беспокойно перебирать складки своего платья гораздо раньше, чем он нашел следующую запись в своей памятной книжке.

– «Свадьба». Гм… – продолжал мистер Грюджиус, проводя рукой по голове, по глазам и носу и пододвигая ближе к Розе свое кресло. – Теперь я перехожу к тому пункту, который является главной причиной моего сегодняшнего посещения. Иначе я, такой Угловатый Человек, никогда не обеспокоил бы вас своим визитом. Я никогда не навязываюсь в сферу, для которой совершенно не гожусь. Я здесь чувствую себя хромым медведем в детском котильоне.

Его непривлекательная наружность настолько оправдывала это сравнение, придавала ему вид животного, с которым он себя сравнивал, что Роза весело расхохоталась.

– Вижу, вы со мной согласны, – произнес мистер Грюджиус совершенно спокойно. Но возвратимся к моим записям. Мистер Эдвин время от времени приезжал сюда, виделся с вами, как и было нами предусмотрено. Вы писали мне об этом в ваших письмах, которые я регулярно получал от вас раз в три месяца. Он нравится вам и вы нравитесь ему.

– Он мне очень нравится, сэр, – сказала Роза.

– Я же и говорю, моя дорогая, – ответил мистер Грюджиус, для которого было непонятно особенное ударение, с которым Роза произнесла слово «очень». – Хорошо. Ваше чувство нашло отражение в дружеской переписке?

– Мы пишем друг другу, – ответила Роза, надув губки при воспоминании о некоторых разногласиях, которые иногда возникали между ними в письмах.

– Я так и понимаю слово «переписка», моя дорогая, – продолжал мистер Грюджиус. – Хорошо, что все в порядке. Время бежит, и в следующие рождественские каникулы надо будет официально заявить почтенной особе, сидящей сейчас у окна, которой мы многим обязаны, что вы в следующем семестре покинете это заведение. Ваши отношения с ней, конечно, отнюдь не только деловые, не без этого, но дело всегда есть дело. Я чрезвычайно Угловатый Человек, – продолжал Грюджиус, словно эта неожиданная мысль только что пришла ему в голову, – и, кроме того, никогда не был отцом. Поэтому, если бы нашелся кто-то более приличный, другое лицо на роль посаженного на вашей свадьбе, более подходящий, чем я, был бы очень рад и охотно уступил бы ему свое место.

Потупившись, Роза заметила, что, вероятно, заместителя можно будет найти, если это окажется необходимым.

– Конечно, конечно, – продолжал мистер Грюджиус. – Например, этот господин, который обучает вас танцам, сумел бы достойно выполнить эту обязанность, причем с ловкостью и грацией. Он сумел бы подойти к алтарю и отойти от него, сделать шаг вперед, шаг назад, поворот – и все это так, что доставило бы удовольствие и пастору, и вашему жениху, и всем присутствующим. А я – нет, я чрезвычайно Угловатый Человек и, конечно, все напутал бы и наделал массу ошибок.

Роза словно застыла, сидя не шевелясь и молча. Быть может, ее мысли еще не зашли так далеко, как венчальный обряд, она еще не задумалась о церемонии, по-видимому, задерживая внимание пока еще на пути к этому событию.

– Теперь следующее. В записной книжке значится: «Завещание». Ну, моя дорогая, – продолжал мистер Грюджиус, вычеркивая предыдущий решенный вопрос и вынимая из кармана какую-то сложенную вчетверо бумагу. – Хотя я уже раньше разъяснил вам содержание завещания вашего отца, но теперь считаю необходимым вручить вам засвидетельствованную его копию. И несмотря на то что мистер Эдвин также знаком с этим документом, я собираюсь вручить другую засвидетельствованную копию мистеру Джасперу…

– Отчего же не самому Эдди? – спросила Роза, быстро подняв голову. – Не можете ли вы отдать завещание самому Эдди?

– Да, конечно, моя дорогая, если вы настаиваете на этом, но я упомянул о мистере Джаспере потому, что он его опекун.

– Да, я настаиваю, пожалуйста, – поспешно сказала Роза. – Я не хочу, чтобы мистер Джаспер становился между нами и вмешивался в наши дела.

– Что же, я полагаю, ваше желание, чтобы ваш муж был для вас всем и во всем, вполне естественно, поэтому хотите видеть никаких посредников между вами и вашим будущим супругом. Вы замечаете, что я говорю «полагаю». Дело в том, что я совершенно не естественный человек и ничего не понимаю в том, что естественно.

Роза взглянула на него с некоторым удивлением.

– Я хочу сказать, – пояснил он, – что чувства юности, обычаи и привычки молодых людей мне никогда не были известны. Я единственный ребенок моих родителей, пребывающих в довольно преклонных годах, когда я родился, и мне иногда кажется, что я явился на свет уже пожилым. Не потому, что я хочу обыграть вашу чудную фамилию, которую вы скоро измените, я все-таки хочу сказать, что все люди обычно являются на свет бутонами, а я родился щепкой. Как только я стал себя помнить, я уже был щепкой, и самой сухой. Что же касается второй засвидетельствованной копии, я поступлю с ней по вашему желанию. Относительно же вашего наследства – тут, по-моему, вы уже все знаете. Оно состоит из двухсот пятидесяти фунтов стерлингов ежегодного дохода. Из них некоторые суммы составили расходы на ваше содержание, плюс кое-какие поступления, так что всего вы получите капитала более тысячи семисот фунтов стерлингов. Я имею право дать вам вперед из этого фонда необходимую сумму на приготовление к свадьбе. Вот и все, что я хотел сказать.

– Скажите, пожалуйста, – промолвила Роза, взяв бумагу и наморщив лобик, – права ли я в том, что сейчас вам скажу? Я понимаю гораздо лучше тогда, когда вы мне говорите, чем то, что я сама читаю в документах. А вы, если я ошибусь, меня поправите. Мой бедный отец и отец Эдди приняли такое решение, потому что были очень близкими друзьями, верными и преданными, и очень хотели, чтобы и мы впоследствии стали такими же близкими и преданными друзьями?

– Именно так.

– Они сделали это для нашего общего благополучия и вечного счастья?

– Именно так.

– Для того, чтобы мы были бы еще более близки друг другу, чем когда-то они?

– Именно так.

– И в завещании не записано, что Эдди или я что-то утратим, если… И Эдди, и я никак не обязаны при условии какой-либо неустойки… или…

– Не тревожьтесь, моя дорогая. Если бы случилось то, при мысли о чем у вас наворачиваются слезы на глаза, если бы вы с мистером Эдвином не поженились, то вы ничего не теряете – ни он, ни вы. Вы просто останетесь тогда под моей опекой до вашего совершеннолетия. Ничего худшего с вами не случится. Впрочем, и это, быть может, достаточно плохо.

– А Эдди?

– Он точно так же при достижении совершеннолетия вступил бы во владение своим паем в той фирме, в которой его отец был компаньоном. И получит остаток от дивидендов на этот пай, если таковой будет. Словом, все будет точно так же, как случилось бы и теперь.

Роза молча сидела с насупленными бровями и взволнованным лицом, склонив набок головку. Она нетерпеливо кусала уголок полученной копии, бездумно смотрела на пол и водила по нему ножкой.

– Одним словом, – продолжал мистер Грюджиус, – это обручение, желание, надежда, дружеский проект, нежно выраженный с обеих сторон – вашего отца и отца мистера Эдвина. То, что это желание было искренним и взаимным, что они очень надеялись на его осуществление, не подлежит никакому сомнению. Вы с мистером Эдвином с детства привыкли к этой мысли, и она развивалась и росла вместе с вами. Но обстоятельства меняются, так бывает, и я приехал сегодня отчасти, то есть главным образом для того, чтобы исполнить свой долг и сказать вам, моя дорогая, что двое молодых людей могут быть обручены только при венчании (исключая браки по расчету, то есть случаи, когда совершается страшная ошибка, способная впоследствии привести к горю и несчастью) по их доброй воле, по взаимной любви и при уверенности (эта уверенность может оказаться справедливой или ложной, но тут уж ничего не сделаешь – всякий должен попытать счастья), что они подходят друг другу и будут счастливы вместе. Например, если бы сейчас был жив ваш отец или отец мистера Эдвина и кто-то из них хоть чуть-чуть усомнился бы в желательности для вас этого брака, то неужели изменение обстоятельств спустя какое-то время не изменило бы его планов? Это невозможно себе представить, да и было бы это неблагоразумно, чудовищно, нелепо!

Мистер Грюджиус произнес все это так, точно он читал вслух или отвечал заученный урок: так мало естественным выглядели его лицо и вся его фигура, что не чувствовалось при этом никакой непосредственности, словно ему чужд был всякий экспромт.

– А теперь, моя дорогая, – продолжал он, зачеркивая слово «Завещание» в своей записной книжке, – я выполнил свою чисто формальную в данном случае обязанность, но абсолютно необходимую. Следующая запись – «Пожелания». Желаете ли вы чего-либо, моя дорогая, что я могу для вас исполнить?

Роза покачала головой с каким-то грустным видом, точно она колебалась, что сказать; хотела, но не решалась просить помощи.

– Не дадите ли вы мне каких-либо распоряжений относительно ваших дел?

– Я… я бы прежде хотела поговорить обо всем с Эдди, если вы позволите, – сказала Роза, перебирая складки своего платья.

– Конечно, конечно, – согласился мистер Грюджиус, – вы должны иметь одинаковое мнение обо всем и быть полностью единодушны. Вы скоро ожидаете молодого джентльмена?

– Он уехал только сегодня утром и приедет опять к Рождеству.

– Отлично. По его возвращении вы обсудите с ним все подробности и уведомите меня, а я тогда выполню свои чисто деловые обязательства в отношении достойной особы, сидящей сейчас у окна. Ведь к тому времени расходы еще увеличатся, тем более в связи с праздниками. Последняя запись в книжке – «Прощание». Да. Итак, моя дорогая, теперь я с вами прощусь.

– Могу я вас попросить, – сказала Роза, вставая, когда ее опекун неуклюже поднялся с места, – приехать ко мне на Рождество? Может быть, мне нужно будет сообщить вам что-нибудь важное.

– Конечно, конечно, – отвечал он, по-видимому, польщенный (если такое выражение можно отнести к человеку, на лице которого никогда никаких эмоций, приятных или неприятных, не было видно) словами Розы. – Как чрезвычайно Угловатый Человек, я не гожусь для общества и потому не имею никаких приглашений на рождественские праздники, кроме обеда 25-го числа у клерка, моего помощника – столь же угловатого господина, отец которого, норфолкский фермер, ежегодно присылает мне в подарок вскормленную в окрестностях Норича отличную индейку, которую мы обычно вдвоем в первый день Рождества поглощаем под соусом из сельдерея. Я, право, горжусь вашим желанием видеть меня. При моей должности сборщика рент я встречаю так мало людей, желающих меня видеть, что для меня это приятная новинка.

Благодарная за такое любезное согласие исполнить ее желание, Роза положила свои ручки на плечи опекуна и, приподнявшись на цыпочках, быстро крепко поцеловал его.

– Господи! – восклицает мистер Грюджиус. – Благодарствуйте, моя дорогая! Ваш поцелуй – большая честь для меня и большое удовольствие. Мисс Твинклтон, я очень приятно поговорил с вашей ученицей и теперь освобожу вас от своего надоевшего вам присутствия.

– Нет, сэр, – возразила мисс Твинклтон, грациозно вставая. – Не говорите, что ваше присутствие мне надоело или меня беспокоило. Ничуть! Я не могу вам позволить так выражаться.

– Благодарствуйте, сударыня. Я читал в газетах, – продолжал мистер Грюджиус, несколько запинаясь, – что при посещении школы (не то чтобы ваше образцовое учебное заведение было просто школой, ни в коем случае) знаменитым человеком (я-то, конечно, не знаменитость, нисколько) он всегда просит то ли организовать для учеников праздник, либо отпустить их пораньше, или другую какую милость. Теперь в колледже, достойной главой которого являетесь вы, мисс Твинклтон, уроки уже закончились, и ваши воспитанницы ничего не выиграли бы, если бы остались свободны до конца дня. Но если одной из молодых девиц сейчас угрожает немилость, то могу ли я ходатайствовать…

– О, мистер Грюджиус, мистер Грюджиус! – воскликнула мисс Твинклтон, любезно грозя ему пальцем. – О вы, мужчины, мужчины! Стыдно вам так нападать на нас, бедных блюстителей дисциплины, за жестокое отношение к нашему полу. И как вы рассчитываете на мягкость по отношению к вашему полу! Но так как мисс Фердинанд в опале и пребывает в тяжких трудах, переписывая басни мосье Лафонтена, то, милая Роза, пойдите к ней и скажите, что по просьбе вашего опекуна, мистера Грюджиуса, наказание отменяется и я ее прощаю.

При этом мисс Твинклтон сделала такой глубокий реверанс, так низко и почтительно присела, что вынырнула только в трех аршинах расстояния от первоначального места приседания.

Считая своей обязанностью зайти к мистеру Джасперу, прежде чем уехать из Клойстергама, мистер Грюджиус отправился к его домику над воротами и взобрался по винтовой лестнице. Но дверь мистера Джаспера была заперта и на ней красовалась бумага с надписью: «Я в соборе». Мистер Грюджиус только тут вспомнил, что в этот час действительно идет церковная служба. Поэтому он спустился с лестницы, прошел по аллее и, перейдя через площадку, остановился перед большими западными дверями собора, широко открытыми настежь в этот короткий осенний день на несколько светлых мимолетных теплых часов для проветривания старинного здания.

«Батюшки, – подумал Грюджиус, взглянув в двери, – точно смотришь в горло Старика Времени!»

Могильное дыхание Старика Времени доносилось от гробниц и склепов, из-под сводов; мрачные тени набегали и сгущались в отдаленных углах; зеленые, заплесневевшие камни источали сырость; радужный отблеск от будто рассыпанных по каменному полу лучами солнца рубинов и сапфиров постепенно исчезал. За решеткой амвона, над которым высилась темная масса органа, еще виднелись белые одежды певчих, и время от времени слышался слабый надтреснутый голос, то возвышавшийся, то понижавшийся в монотонном шепоте. Снаружи, на воздухе, река, зеленые пастбища, вспаханные поля, а на заднем плане горы и долины – все было освещено красноватыми лучами заходящего солнца, которое золотом искрилось на окнах отдаленных ветряных мельниц и сельских домиков. В соборе же все становилось мрачным, могильным; однообразные звуки долетавшего слабого надтреснутого голоса мало-помалу замирали и наконец были совершенно поглощены неожиданным наплывом целого моря музыкальных звуков. Через минуту орган и хор снова умолкли, море отхлынуло и опять послышался умирающий голос, в слабой попытке что-то договорить, но снова море грозно поднялось, поглотило одиночный голос и высоко подняло свои мелодичные волны, до самых сводов и башен древнего собора. Наконец море отошло и наступила тишина.