Текст книги "Год гиен"

Автор книги: Брэд Гигли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Неферхотепа нигде не было видно, и Семеркет начал сомневаться в правдивости школьника. Но вдруг до него донеслись гулкие голоса – их принес северный ветер. Подавив дурное предчувствие, чиновник двинулся туда, откуда они раздавались – к могиле рядом с центром некрополя. Пройдя под миниатюрными пилонами, он оказался во внутреннем дворе. Здесь, в центре сада, росла старая акация, низкая из-за недостатка воды. Вокруг ее подножья вился плющ, похожий на паутину. Семеркет невольно вздрогнул, увидев статую внутри семейной ниши: на него смотрела сама Хетефра. Статуя в натуральный рост была недавно раскрашена, и жрица добродушно улыбалась, облаченная в голубой парик в виде крыльев грифа и льняное схенти. Рядом со сводом стояла еще одна статуя – Дитмоса, ее давно умершего мужа.

Внезапно от стены в центре террасы эхом отдался раздраженный голос Неферхотепа. Семеркет прокрался вперед, чтобы заглянуть в отверстие склепа. Внутри была крутая, почти вертикальная лестница. Она вела глубоко в склеп, освещенный мерцающим светом далекого факела. Дознаватель узнал второй голос – он принадлежал десятнику Панебу.

Семеркет глубже свесился в отверстие, чтобы послушать, о чем они говорят.

– Когда этому придет конец? – говорил Неферхотеп. – Ты ничего не делал в гробнице фараона уже несколько недель. А теперь мне сказали, что ты отрядил мастеров работать в гробнице Хетефры.

– Мы перед ней в долгу, Неф. Она не должна была погибнуть.

– Не читай мне морали о том, что я говорил тебе с самого начала.

– Ее гробница будет самой прекрасной на всем кладбище. Может быть, тогда, да будет на то воля богов, Хетефра нас простит.

– Богов!.. Я устал от богов. Человек должен сам заботиться о себе…

Голос Неферхотепа вдруг пораженно прервался. Когда писец снова заговорил, он, судя но голосу, едва сдерживал гнев.

– Все демоны Сета! Что там такое?

– Что?

– Вон там! Эти колонны!

Послышался резкий вдох.

– Благой Осирис, да они же из гробницы фараона! Ты украл их… Свалил и притащил сюда! Невероятно! Ты что, совсем спятил?

– Никто не заметит, Неф.

– Тебе мало одного расследования, теперь нужно еще и второе?

Семеркет услышал звук шагов. Свет в склепе заметался.

– Неф-

Ответ Неферхотепа прозвучал донельзя раздраженно:

– Что ж, если ты попадешь в беду, на этот раз я не буду тебе помогать. Ты и в самом деле потерял рассудок. Из-за чего? Из-за какой-то недалекой старухи…

Десятник взорвался. Семеркет услышал оборвавшийся крик писца, потом из шахты донеслись такие звуки, будто кого-то душили. Чиновник мог по собственному опыту представить руки Панеба, сжавшиеся на горле Неферхотепа, выдавливающие из писца жизнь.

Семеркет уже готов был спуститься в склеп и вмешаться, хотя и с большой неохотой, как вдруг услышал, как Неферхотеп глубоко втянул в себя воздух, задыхаясь и кашляя.

– Убирайся, Неф! – выдохнул Панеб негромко и зло. – И не приходи сюда больше.

– Ты еще пожалеешь! – возмущенно выговорил Неферхотеп, – Я этого не забуду!

– Я уже жалею. Жалею, что поверил тебе.

Неферхотеп быстро выбрался из склепа. Прежде чем писец, пошатываясь, шагнул на умирающий свет двора, Семеркет бесшумно побежал, чтобы спрятаться за статуей Хетефры.

Писец повернулся и завопил в сторону шахты склепа:

– И не приближайся к моей жене! Я подам на тебя в суд за разврат, на вас обоих – вот увидишь! И не шевельну даже пальцем, когда тебя забьют камнями!

Писец ринулся вперед, пробежал под колоннами и устремился вон из некрополя. Спустя мгновение Семеркет вышел из своего убежища и подкрался к шахте. Внутри гробницы, судя по всему, возобновилась работа. Потом, к удивлению Семеркета, к звукам пилы и стуку молота прибавились всхлиывания Панеба.

* * *

Прошла неделя, и серые облака собрались над пустыней, принеся в Египет запах столь редкого здесь дождя. На кладбище был закончен новый склеп, который Панеб сделал в гробнице Хетефры. Сводчатый потолок поддерживали четыре изукрашенные колонны, похищенные из гробницы фараона. Удовлетворенный, что тело его тетки ожидает крепкая гробница, десятник медленно вышел из погребального покоя, держа факел у стен, чтобы осмотреть каждую деталь.

Он надеялся, что теперь его долг перед родственницей выполнен, что жизнь сможет вернуться в нормальное русло. Вместе со своими подчиненными он снова приступит к работе над гробницей фараопа, и все будет хорошо. Но внезапный укол в сердце напомнил, что ужасная смерть Хетефры отобрала у деревни былой мир – притом, безвозвратно.

В мерцающем свете факела Панеб рассеянно потянулся за кувшином вина и поднес его к губам. Но в рот ему хлынул горький осадок и, давясь, десятник сплюнул его обратно в кувшин.

– Рами! – машинально окликнул он. – Принеси еще вина из деревни!

Ответа не последовало, и Панеб смутно припомнил, что он отослал парня домой несколько часов назад. Самого десятника все еще ждала долгая ночь в гробнице: он собирался заново покрасить гроб дяди Дитмоса и меньший гроб рядом – оба потускнели с годами.

Панебу теперь плохо спалось дома, и он предпочитал долгими ночами утешаться в гробнице родственников.

«Что ж, – подумал он, – вино утешит меня еще больше!»

Он решительно взобрался по крутой лестнице наверх, прошел по двору гробницы, мимо древней акации, вышел из ворог кладбища. Десятник так спешил, что не заметил, что за ним следят.

Семеркет смотрел из-за стены, примыкающей к гробнице, на удаляющегося человека. Он собирался исследовать склеп Хетефры. Отказ Панеба отвечать на вопросы – и то, что он несколько дней подряд приходил в усыпальницу своей тети – разбудили в чиновнике подозрительность.

Как только десятник скрылся из виду, Семеркет быстро прошел под колоннами во двор гробницы. Он принес незажженный факел, но, к его удивлению, Панеб оставил свой факел гореть в склепе внизу.

– Эй… – крикнул Семеркет он в шахту.

Может, кто-нибудь был там. Но никто не ответил, и тогда он быстро нырнул в шахту и спустился по лестнице. Несколько ступенек – и Семеркет очутился в новой комнате, сделанной Панебом и его командой. Стены были раскрашены яркой охрой, с особенным золотистым оттенком, который словно бы светился. Когда глаза чиновника привыкли к свету факела, он рассмотрел роспись на стенах. Положил факел и кремень и просто молча смотрел.

Хотя Хетефра прожила всю жизнь в пустыне, строители гробниц позаботились о том, чтобы ее загробная жизнь проходила среди зелени нарисованных сикомор и акаций, пальм, чьи ветви отягощали финики, и изгибов виноградных лоз, росших на перемычках дверей.

Дознаватель будто перенесся в иной мир – он знал, что именно ради этого и возводились гробницы. Так Панеб и застал Семеркета – зачарованно взирающим на роспись.

Низкий голос десятника заставил чиновника подпрыгнуть.

– Вот как! – сказал Панеб.

Он возвышался в дверном проеме, перекрыв путь к бегству и подозрительно глядя на чужака. Губы его вытянулись в топкую линию.

– Люди, которые приходят сюда незваными, обычно плохо кончают. – Панеб шагнул вперед.

Семеркет выдавил улыбку:

– Да. Кажется, я всю жизнь оказываюсь там, где не должен оказываться – полагаю, таков риск моей службы.

– Мне плевать на твою службу, – произнес Панеб.

Он медленно поставил на плиты пола кувшин с вином, руки его сжались в кулаки.

– Приношу извинения, – торопливо проговорил Семеркет. – Я должен был уйти, как только понял, что тебя здесь нет. Просто… – он недоговорил.

Панеб склонил голову к плечу.

Семеркет обвел жестом гробницу:

– Просто это так красиво.

Его язык снова прилип к нёбу, и он сделал еще один беспомощный жест, чтобы показать, как сильно его все впечатлило.

Когда Панеб заговорил, голос его звучал не слишком внятно.

– Думаете, она была бы довольна?

Семеркет кивнул. Он понял – десятник пьян. Выражение лица Панеба слегка смягчилось, он налил в чашу вина и протянул чиновнику.

Тот печально покачал головой.

– Не хочу тебя обидеть, но выпить я не могу.

– У вас проблемы с вином? У меня тоже однажды так было.

– И как ты с этим справился?

– Я решил, что у всех остальных тоже есть проблемы, и что я в полном порядке.

Семеркета такой ответ застал врасплох, и он громко рассмеялся. К его смеху присоединился низкий рокочущий смех Панеба. Потом оба замолчали и стали рассматривать друг друга в новом приступе подозрительности.

– Это случилось из-за женщины? – спросил Панеб, выпив. – Так обычно и бывает.

– Да, – нехотя ответил Семеркет. – Из-за моей жены.

– И что же случилось? Она умерла?

– Нет. Она оставила меня, потому что я не смог дать ей детей, которых она хотела.

Панеб сочувственно посмотрел на Семеркета.

– И я тоже начал пить, когда меня оставила жена. Она сказала, что я ложусь со слишком многими женщинами. А ведь я ее предупреждал, когда мы вместе разбили кувшин: если женишься на змее, не жди, что она сможет летать.

– А если и сможет, то недолго, – ответил чиновник.

На этот раз засмеялся Панеб. Он сделал еще один глоток и обнял Семеркета за плечи.

– Поскольку ты оценил нашу здешнюю работу, дай мне показать тебе еще кое-что. Это может тебе понравиться.

Панеб потащил Семеркета к дальней стене. На ее поверхности было нарисовано в несколько рядов множество маленьких фигурок, каждая – всего в несколько дюймов высотой.

– Смотри внимательно, – велел десятник.

Уставившись на крошечных людей, Семеркет вздрогнул, поняв, что это – искусно нарисованные жители деревни. В углу самая красивая фигурка изображала женщину, играющую на арфе.

– Ой, это же Ханро! – сказал впечатленный Семеркет. – Похожа, как две капли воды!

– Что ж, – подмигнув с грязным намеком, невнятно проговорил Панеб, – мы, мужчины, знаем ее в другом обличье, а? У нас здесь рассказывают историю о том, что Ханро в интимные места укусил москит – и теперь у нее там вечный зуд. – Его вульгарный пьяный смех гулко отдался под сводом, но десятник замолчал, увидев серьезное выражение лица Семеркета. – В чем дело? Дуешься?

– Она – замужняя женщина, Панеб.

Десятник налил себе еще вина.

– Не говори, что сам с ней еще не лег!

– Не лег.

– Тогда ты – единственный мужчина в деревне, который этого пока не сделал!

Панеб пристальней всмотрелся в Семеркета, слегка покачиваясь.

– Скажи… Тебя и вправду не интересуют такие разговоры, а?

– Я думал, мы могли бы поговорить о том, кто, по-твоему, убил твою тетю. Я уже выяснил мнение всех жителей деревни, кроме твоего.

Десятник уставился на него.

– Это был чужестранец, – хрипло сказал он. И спустя мгновение добавил, пытаясь сфокусировать взгляд:

– Или бродяга.

– Панеб…

– Чужестранец или бродяга.

Десятник навис над Семеркетом, яростно сжав зубы. Чиновник понял, что через несколько мгновений Панеб или снова набросится на него, или потеряет сознание. Но вдруг выражение лица десятника изменилось – в голову ему пришла новая мысль, и он горячо подался к Семеркету.

– Знаешь, если тебе нравится здешняя работа, дай-ка я покажу тебе кое-что действительно искусное!

Панеб потащил дознавателя вверх по лестнице, потом – прочь с кладбища, в деревню и, наконец, приволок к своему дому. Там десятник первым делом налил себе еще вина из кувшина, который хранил в кладовой. После, прижав палец к губам и подмигнув, поманил Семеркета в спальню. Покопавшись в сундуке, Панеб вытащил из-под каких-то кож алебастровый сосуд-канопу.

– Посмотри на это! – Панеб благоговейно протянул предмет Семеркету, и тот взял сосуд для хранения внутренностей умерших.

Хозяин дома, шатаясь, пошел искать свечу, потому что к тому времени солнце уже скрылось за холмом, в доме было темно. Панеб с трудом разжег свечу, его толстые пальцы неловко обращались с кремнем. Огонь занялся, свеча вспыхнула.

Сосуд был увенчан бюстом Имсети, человекоголового сына бога Гора, защищающего обработанные внутренности усопших. Известно, что все четверо сыновей Гора охраняли покой мертвых – Имсети, псоглавый Хапи, Дуамутеф – шакал и Кебехсенуф – сокола.

И снова Семеркет подивился тонкости и изяществу работы. Иероглифы были инкрустированы золотом, бог Имсети носил пышный парик из резного ляписа.

– Это сделал мой дед, – выпалил Панеб. – Он в свое время славился такими канопами. Каждый фараон, каждый знатный человек, царицы – все они должны были иметь набор таких сосудов для своих гробниц.

– Красиво! – сказал Семеркет. – И твой дед оставил его тебе?

Вопрос был невинным, но Семеркет немедленно ощутил, как напрягся десятник.

– Аменмес, – ответил Панеб после минутного колебания.

– Что?

– Торговец… Скупщик… из Куша. Его принес мне Аменмес. Он обычно продавал работы моего деда на юге и подумал, что мне бы хотелось иметь эту канопу.

– Должно быть, теперь он уже очень стар, раз знал твоего деда, – Семеркет держал канону у горящей свечи, но смотрел не на нее, а на Панеба.

– Да…

Десятник слегка качнулся, его глаза не разглядеть было в полутьме. Внезапно лицо его стало очень несчастным.

– Прости… Я… – неуверенно проговорил он, а потом ринулся в кухню.

Когда Панеб выблевал все выпитое вино, он осел на пол, пытаясь свернуться клубком на плитах. Семеркет знал по собственному отвратительному опыту, как скверно будет чувствовать себя десятник утром.

Оттащив десятника в спальню, он уложил его на тюфяк, укрыл шкурами и поставил рядом с ним кувшин с водой.

Только после этого Семеркет по-настоящему осмотрелся в доме, увидев грязные тарелки, оставленные у очага, перевернутую мебель и разбитую глиняную посуду. Все это в точности напоминало ему собственный дом после того, как его оставила Найя.

Семеркет посмотрел на похрапывающего десятника и почувствовал укол жалости к этому человеку. Панеб жестоко страдал, это было ясно видно. Неприятно видеть, как кто-то так мучается.

Но это не помешало чиновнику воспользоваться подвернувшейся возможностью. Захватив в кухню свечу, он вынул сосуд из ниши, куда его бросил Панеб, поднес к подрагивающему пламени свечи и снова увидел совершенные контуры и сложные детали украшений.

Медленно поворачивая канопу, Семеркет заметил маленькие завитки рядом с дном – остатки картуша, вырезанного на алебастре. Он знал, что в этот священный овал заключаются только имена фараонов, цариц и богов. Дознаватель невольно заподозрил, что картуш, возможно, выполненный золотом или серебром, как и остальные иероглифы, инкрустированные на канопе, нарочно выскоблили, чтобы нельзя было прочитать имя владельца сосуда.

Семеркет осмотрелся в кухне и нашел относительно чистую тарелку. Держа ее над пламенем свечи, он подождал, пока на ней не появилось пятно копоти, потом провел по пятну пальцем. Поднеся сосуд как можно ближе к свече, чтобы лучше видеть, он слегка потер пальцем картуш. И тогда на алебастре появились инкрустированные иероглифы, хотя и еле заметные.

Семеркет медленно прочитал их вслух.

– Таусерт…

Он никогда раньше не слышал такого имени, но еще одно движение запачканного черным пальца по картушу заставило появиться новый иероглиф.

– «Божественная женщина», – прочитал Семеркет. Таким символом обозначат женщину-фараона.

Кувшин не достался Панебу в наследство, понял Семеркет. Не был он изготовлен и в Куше. Кувшин принадлежал царице, к тому же – правящей царице. И все-таки надо было убедиться, что этим подозрения справедливы.

Семеркет с трудом стал вытаскивать пробку, сделанную из ляписа. Она отказывалась подаваться, так плотно прилегали друг к другу две части сосуда. Молча сделав выдох и задержав дыхание, дознаватель снова потянул за пробку, на этот раз поворачивая ее – и вдруг парик резной голубой фигурки сломался пополам. Семеркет неистово выругался про себя.

Пробка освободилась, оставив кусок каменного парика присохшим к краю кувшина. Комнату немедленно наполнил резкий запах лавровых листьев и сосновой смолы, такой сильный, что Семеркет забеспокоился – как бы аромат не разбудил Панеба. Но тяжелое гулкое дыхание десятника все еще раздавалось в спальне.

Семеркет положил на пол сломанную голову Имсети, наклонил канопу к свече и заглянул внутрь. Как он и ожидал, внутри был предмет, завернутый в льняную ткань, напоминавший кусок гнилого дерева – обработанная для сохранности печень царицы Таусерт.

По опыту, полученному в Доме Очищения, Семеркет знал, что печень сперва высушили в соде, потом завернули в полоски ткани, затем поместили в эту канопу, а после налили в сосуд густую кипящую смолянистую смесь можжевельника и лавра. Судя по тому, каким резким был запах, дознаватель решил, что, кем бы ни была эта Таусерт, она умерла не очень давно. Странно, что он никогда не слышал о ней, не видел никаких надписей, где бы упоминалась эта царица, никаких стел с ее фигурами, никаких картушей с именем.

Канопу похитили из гробницы, это было совершенно ясно. Но кто же вор – сам Панеб или торговец по имени Аменмес? В любом случае, Панеб должен был знать, что кувшин краденый. Это само по себе было преступлением, хотя многие знатные люди – даже сами фараоны – коллекционировали ради забавы могильные принадлежности древних династий.

Семеркет нагнулся, чтобы подобрать сломанную голову Имсети. Наклонив свечу, он капнул воском на место скола, а потом тщательно склеил дна куска пробки. Продержится, хотя и не вечно…

Чиновник так сосредоточился на своей задаче, что, почувствовав прикосновение чего-то мягкого к ногам, громко задохнулся, подпрыгнул и почти выронил канопу.

На Семеркета глядела Сукис, явно недовольная его трусостью. Кошка насмешливо замяукала.

Боясь, что ее услышит Панеб, дознаватель приложил палец к губам, тщетно пытаясь заставить ее замолчать. Медленно двинувшись через комнату, где спал десятник, он вернул сосуд в сундук, откуда тот был извлечен. Семеркет надеялся, что утром Панеб решит, что сам положил канону туда и не станет слишком внимательно рассматривать сосуд, чтобы обнаружить на нем трещину или пятна копоти.

На цыпочках Семеркет вышел из комнаты, вернувшись к очагу, где горела свеча. Ровный гул дыхания Панеба все еще звучал вдалеке, и чиновник в сопровождении Сукис обыскал дом десятника. В приемной он нашел рабочую сумку мастера. В ней были медные резцы всех размеров, шила, кисти из свиной щетины, деревянные колотушки. Ничего, сделанного из голубого металла.

Вернувшись в кухню, Семеркет услышал протяжное мяуканье Сукис. Подняв свечу, чтобы лучше осветить комнату, он увидел кошку перед лестницей, ведущей в подвал. Животное быстро исчезло в темноте.

Чиновник последовал за ней. Он поймает ее и быстро уйдет. Оглядевшись в подвале, он увидел обычные пожитки – запечатанные кувшины с пивом и вином, старую сломанную мебель, запасное постельное белье, мешки пшеницы и хмеля. Но там находилось и нечто странное: в дальний угол явно преднамеренно свалили много разного барахла.

Панеб бросил туда все, что сумел найти, что попалось под руку.

Семеркет увидел, что Сукис вспрыгнула на эту кучу и пытливо посмотрела на кирпичи. Может, заметила крысу, подумал он. Но кошка взглянула на него и настойчиво замяукала.

Двигаясь как можно тише, повинуясь, как и кошка, некоему инстинкту, Семеркет поднял мешки с зерном и передвинул на другой конец маленького подвала. Он как раз собирался передвинуть кресло, у которого не хватало одной ножки, когда наверху раздались шаги. Сукис, прижав уши, спряталась за мешками с зерном.

Чиновник задул свечу. Панеб поднялся с тюфяка и топал по кухне. В темноте десятник сбил со стола посуду и тупо выругался, когда тарелки упали, разбившись вдребезги на плитках пола. В конце концов, он добрался до нужника. Семеркет услышал громкое журчание: Панеб помочился в чашу. Наконец, десятник со стоном вернулся в спальню.

Семеркет подождал, пока Панеб не начал снова ровно дышать. Хотя дознаватель предпочел бы задержаться подольше и выяснить, что же спрятано под хламом в подвале, он не мог найти кремень, чтобы снова зажечь свечу. Чиновник проклял себя за скудоумие, поняв, что оставил кремень в гробнице Хетефры. Он с трудом сумел добраться до лестницы по темному подвалу и вылез наружу.

Потом Семеркет бесшумно выскользнул из дома Панеба на темную улицу. Сукис мягко бежала рядом с ним.

* * *

Похороны Хетефры состоялись в середине зимы. Как только саркофаг оказался в виду деревни – его тянул на повозке белый бык из храма Диамет, – деревенские женщины начали пронзительно завывать. Их жуткие крики отдавались эхом от стен ущелья. Когда катафалк приблизился, Семеркет увидел, что в глаза быку бросили перец, чтобы заставить животное плакать.

Позади профессиональных плакальщиц, которые выли и рвали па себе волосы, стояли старейшины и их семьи – спокойные, с сухими глазами. Однако Панеб плакал, не таясь. Многие в толпе подходили, чтобы обнять его за плечи и прошептать на ухо слова утешения. Он казался глухим к этим речам, слезы потоком катились по его щекам, и десятник мог только с несчастным видом смотреть на ярко раскрашенный саркофаг своей тетушки.

Ханро стояла рядом с Неферхотепом, вытирая покрасневшие глаза. В кои-то веки сутулый писец стоял, выпрямившись. Но он не пролил ни слезинки, лицо его осталось неподвижным. Кхепура стояла по другую руку от него.

Семеркет вгляделся в лицо старосты женщин, пытаясь прочесть, что на нем написано. Какие бы чувства та ни испытывала, это не было скорбью. Глаза ее рыскали по сторонам, она дергала и мяла свой парик, нервно пытаясь поправить его. Как только женщина посмотрела в глаза Семеркету, тот сразу понял, что именно она чувствует – страх.

По знаку жреца повозку подтащили к воротам кладбища. Несколько жителей деревни ринулись вперед, чтобы поднять гроб на плечи. Добравшись до внутреннего дворика гробницы Хетефры, они поставили ее саркофаг у двери склепа, под маленькой кирпичной пирамидой, чтобы жрица словно стала гостьей на собственных похоронах.

Потом люди выступили вперед с подношениями – корзинами лука, чей резкий запах напомнит Хетефре в следующей жизни, как надо дышать, плоскими ковригами хлеба, кувшинами вина и меда, гирляндами сладко пахнущих цветов. Сама царица Тийя прислала красивое кресло из позолочеиного дерева. Взяв специальный рычажок из металла, выплавленного из упавшего метеорита, жрец приблизился к саркофагу, чтобы выполнить ритуал открывания рта Хетефры. Теперь она сможет снова дышать и говорить, и Панеб выступил вперед, чтобы произнести положенные по обряду слова, поскольку был самым близким из ныне живущих родственников покойной.

– Да останешься ты навеки рядом с Осирисом, Хетефра, – сказал он хрипло, – в полях Иару, в Доме Вечности, который мы сделали для тебя.

Потом обратился к богу загробного мира:

– Осирис, который создал нас, сделай так, чтобы ее лицо снова ярко сияло, подними ее руки и наполни ее грудь своим дыханием.

После этого снова обратился к покойной:

– Открой глаза, Хетефра. Открой глаза.

Голос Панеба прервался, оп не смог продолжить. На его место шагнула Ханро и проговорила заключительную молитву:

– В мире, Хетефра – да покоишься ты вечно в мире среди других праведных.

Раньше, в тот же самый день, на главной улице кладбища была выкопана огромная яма. Слуги наполнили ее мерцающими углями, и теперь яма жарко сияла. Быка принесли в жертву, освежевали, разделали, выпотрошили и насадили на вертел.

Тризна длилась долго, за полночь. Наконец, гроб Хетефры поместили в склеп вместе с могильными принадлежностями, положив на деревянную кровать рядом с саркофагами ее мужа и маленького сына.

И вот тогда Семеркет стал свидетелем странного события. Издавая натужные крики, мужчины деревни вкатили во внешний двор гробницы огромный каменный круг – тот, что Семеркет видел в мастерской Рамоса – и старательно поместили перед дверью гробницы. Круг вписался так идеально, что в зазоры нельзя было бы просунуть даже лист папируса.

Семеркет в замешательстве осмотрелся по сторонам. В других гробницах двери не были заперты подобным образом. Этого удостоилась только гробница Хетефры.

Чиновник заметил, что на скале за его спиной примостилась Сукис.

«Бедная кошка, – подумал Семеркет. – Знает ли она, что ее хозяйка находится внутри гробницы?»

Он потянулся к ней, чтобы взять на руки, но Сукис шарахнулась прочь и перепрыгнула на другой камень, повыше. Кошка уставилась сверкающими глазами на строителей гробниц, которые продолжали пировать в ночи.

* * *

Стоя в мастерской горшечника Снеферу, Семеркет в который раз требовательно спрашивал, когда тот сможет склеить куски разбитого горшка, найденного в «призрачном» лагере. Снеферу извинялся, говоря, что из-за своей обычной работы не смог этим заняться.

– У тебя, похоже, уходит много времени, чтобы выполнить простую задачу, – заметил Семеркет, едва в силах скрыть свое раздражение.

– Может, отнесешь черепки в другое место? – с надеждой спросил гончар.

– Нет, нет, – покачал головой чиновник и отвел глаза.

Внезапно мимо навеса пробежали дети, направляясь к северным воротам, за ними – группа взбудораженных взрослых. Семеркет повернулся, чтобы проводить их взглядом, и услышал звуки далеких рожков внизу в долине. Снеферу встал из-за гончарного колеса и присоединился к чиновнику возле мастерской. Неуместная веселая улыбка осветила лицо горшечника.

– Что?.. – начал было Семеркет, но гончар уже исчез, присоединившись к толпе, радостно кричащей у деревенских ворог.

И вновь Семеркет услышал звуки рогов, на этот раз ближе, и голоса строителей гробниц зазвучали еще более возбужденно.

Чиновник стоял с краю толпы и смотрел, как пять колесниц несется по дороге к деревне. Огромные облака пыли клубились у их колес. Лошадей прекраснее, Семеркет вряд ли видел: маленькие, рыжие, они летели над камнями и песком, как птицы, ноги их мелькали, размывшись в стремительном движении. Несмотря на крутой подъем, колесничие гнали во весь опор – их, казалось, не заботило, что лошади в любой момент могут оступиться и рухнуть с крутого склона.

Но лошади не оступились, и строители гробниц продолжали радостно кричать: они знали, что это захватывающее зрелище устроено ради них.

Когда колесницы подлетели ближе, Семеркет увидел, что ведущий колесничий носит нагрудник из перекрывающихся золотых дисков, а голова его увенчана плетеной кожаной короной. Его спутники тоже были в богатом облачении, хотя и не столь великолепном.

Кхепура протиснулась через толпу и очутилась за спиной Семеркета, вытянув шею, чтобы взглянуть на колесничих. Чиновник схватил ее за толстую руку.

– Отпустите меня, вы, безумец! Это царевич Пентаура!

Кхепура рывком высвободила руку и поспешила вперед.

Семеркет знал этого сына фараона, его знали все фиванцы. Пентаура был первенцем царицы Тийи, которая благоразумно оставалась в тени. Зато ее старший сын был видной фигурой в южной столице. Царевич возглавлял свой собственный элитный отряд колесниц. Его воинов часто можно было видеть в праздничные дни, когда они демонстрировали чудеса ловкости и геройства перед толпой, стреляя по мишеням, кидая копья друг в друга в инсценированной битве и прыгая с колесницы на колесницу. Фиванцы обожали Пентаура больше, чем всех других членов царской семьи – потому что он был южанином, его мать более царственна, чем сам фараон, а царский сын красив, словно бог.

Но Семеркет знал, что фараон назначил наследником другого сына – тоже Рамзеса, первенца его жены-хананеянки, царицы Исис. Того царевича южане знали плохо, потому что он был принужден подчиняться требованию долга и жить при дворе своего отца в Пер-Рамзесе. Фиванцы горько сетовали, что такого прекрасного героя, как Пентаура, обошли в угоду какому-то немолодому и болезненному северянину.

Когда Пентаура спрыгнул с колесницы, жители деревни собрались вокруг, и царевич, подняв над головой и сжав руки, засмеялся. Он был в полном смысле слова героем из народных сказок – высокий, крепкий, с гладким, лоснящимся от умащиваний телом. Его загорелая кожа туго обтягивала скулы.

Пентаура приветствовал главного писца Неферхотепа и десятника Панеба, как старых друзей, и те старались обращаться друг к другу сердечно перед царевичем. Такой день не должен был быть омрачен никакими намеками на недавние размолвки.

Окруженный своими красивыми приближенными (все они были такими же сильными и мускулистыми, как он сам), царевич дружески хлопал по спинам строителей гробниц. И – последний красивый жест в сторону здешнего люда – возница Пентаура швырнул в воздух небольшие золотые слитки. Строители гробниц и их дети радостно завопили и побежали, чтобы собрать золото.

Скоро слитки были прибраны, толпа нехотя вернулась в деревню. Неферхотеп и старейшины отошли вместе с царевичем на несколько шагов от ворот, чтобы негромко с ним посовещаться.

Семеркет не мог представить, о чем они друг другу говорят, но сомневался, что Пентаура знаком с терминами, имеющими отношение к строительству гробниц. Заметив Ханро, которая шла сквозь толпу обратно к деревенским воротам, лениво покачивая бедрами, чиновник пробрался между задержавшимися людьми и присоединился к ней.

– Это по какому случаю? – спросил он, мотнув подбородком в сторону Пентаура.

– Царевич часто является сюда, чтобы посмотреть, как идут дела со строительством гробницы его отца.

– А остальные?

– Я не знаю, как зовут всех, но тот, черный – Ассаи. Только посмотреть на эти плечи! И на эту шею!

Ее глаза затуманились от вожделения. Потом, к потрясению Семеркета, Ханро начала подпрыгивать и взвизгивать, как изнывающая от любви молоденькая девчонка.

– О! О, посмотри! Они идут сюда!

И в самом деле – царственная компания направилась в их сторону. Резкий толчок, полученный от Ханро, напомнил Семеркету, что нужно низко поклониться, вытянув вперед руки.

– Надо же! – сердечно проговорил Пентаура. – Так это ты – тот умник, который распутывает загадку смерти старой жрицы! Я хотел сегодня поприветствовать тебя особо.

– О? – Семеркет поднял глаза. – Почему?

Черный спутник Пентаура, Ассаи, немедленно оскорбился, что Семеркет обратился с вопросом непосредственно царевичу. Но Пентаура не обратил внимания на нарушение этикета и ответил чиновнику так, чтобы все могли услышать:

– Моя мать посылает тебе приветы и умоляет ускорить расследование. Боги начинают проявлять нетерпение, говорит она.

– Скажите своей матери – и богам, пожалуйста – что я делаю все, что могу.

Царевич, прищурившись, внимательно посмотрел на Семеркета и обхватил его за плечи.

– И как идет расследование? У тебя есть какие-то нити?

– Вообще-то, нет.

Семеркет не мог сказать, оставили эти новости недовольным или просто равнодушным царевича, но возникло странное ощущение: в непроницаемых глазах Пентаура на кратчайший миг промелькнуло злорадство.

– Я уверен, скоро ты получишь эти нити, – сказал Пентаура с царственной снисходительностью и повернулся, чтобы посмотреть на стоящих сзади старейшин. – Я хочу, чтобы вы все знали – моя мать, царица Тийя, ждет, что вы скоро завершите свой труд.