Текст книги "Время и комната"

Автор книги: Бото Штраус

ПОРЯДКИ ЖЕНИХОВ

1

В зале царского дворца. Женихи на лавках, табуретах, прислонясь к колоннам. Кто-то играет на флейте. Эротическое представление под окном Пенелопы.

Служанка в позе архаической фигуры девушки, на груди которой заяц в качестве жертвенного животного. Между нагрудной повязкой и юбкой, открывающей голые ноги, – обнаженный, слегка выпуклый живот.

Она танцует вокруг горящей свечи – «свечи ожидания», символа Пенелопы – и опускается на пламя, подобрав юбку. Двое слуг выкатывают тележку, накрытую парусиной. У окна нижних покоев парусину снимают: груда сплетенных в объятиях любовных пар. Внезапно среди зрителей возникает беспокойство.

Медонт, глашатай (герольд), подходит к столу Ктесиппа, одного из женихов, и передает ему сообщение.

Одновременно в окне верхнего покоя показывается тень Пенелопы и Евмея, о чем-то ей рассказывающего.

Ктесипп подходит к столу Элата…

Ктесипп. Телемах высадился на Итаке.

Элат (подходит к столу Леодея). Корабль Телемаха пришвартовался к гавани.

Леодей (подходит к столу Антиноя). Отпрыск царский на пути к дворцу.

Евримах. Кончай! Он тут уже… мой маленький любимец. Маменькин сыночек. Круиз его окончился безвредно. Не наш ли замысел то был – перехватить его в открытом море, мигом прикончить, прежде чем Бог вернет его в материнские объятья.

Антиной. Мы караулили его, послали в море самые быстроходные из наших кораблей. Он улизнул. Теперь надо постараться на родине его погубить.

Евримах. Пока он жив, никто из нас матушку его не выставит из дому. Будем начеку! Он сам теперь способен на хитрости и интриги.

Антиной. Медлить, притом сейчас, крайне опасно. Народ добра нам не желает. Чем дальше, тем больше теряем мы расположенье. Никто не понимает, отчего мужчины обабились настолько, что ни один из них не в состояньи истаявшую свечку ожиданья погасить. Царица своим коварным повеленьем немалого добилась: да, мы много ярких провели часов при Одиссеевом дворе – чего, как ни старайся, не выйдет дома, – но люд простой на это смотрит без охоты. Слабаками они нас обозвали, и никто не хочет дольше груз межвременья тащить. Совет мой: торопитесь! Пока Телемах не собрал народ на площади у рынка и не возвестил, что мы его убить пытались безуспешно. По меньшей мере, нас выгонят из страны, коль худшего не случится. Если так пойдут дела, то опасаюсь самых худших я последствий. Давайте ж, други, схватим его, и всему конец!

Амфином. Телемаха умертвить? Други, к этому я б не советовал прибегать. Убийство одного из членов царёва рода приносит только беды, одна страшней другой. Разве что боги дадут согласие на это. Тогда и я убью и прикажу другому. Если ж боги предостерегают, тогда я говорю: оставь!

Остальные аплодируют.

Антиной. Коль спрашивать оракулов вначале станем, тогда чего уж там не допускать. Поздно будет. Ну хорошо. Коль вы кровавой драмы не хотите, пускай живет. Но тогда уж лучше отказаться от всего. Отказаться от дискуссий и щедрых дружеских застолий. Отвергнуть давно рожденный план, путем искусного союза упрочить власть знати молодой. Тогда давайте лучше вещи собирать и разъезжаться по домам. Там каждый может посвататься к дочери соседа.

Из заднего портала быстро выкатываются сходни прямо в центр мужского собрания. Три фрагментарные женщины, беспокойно оглядываясь, будто телохранительницы, меняясь местами, окружают царицу, шагающую столь же стремительно.

Пенелопа. Чего ты хочешь? Ты в своем уме? Зовешь к убийству? Я не ослышалась? Хочешь угробить сына, а мать заманить в свою постель? Да, тебя имею я в виду, жалкий трус. Не прячься, шутовская рожа. Я знаю, все мужчины тут дрожат перед тобой. Мол, самый умный ты в совете. Что за чушь. Ты клеветник. Как мужчина весишь ты не больше перепелиного яйца. Сына моего захотел убить? Скорей я собственной рукой тебе отрежу кривой твой член и в задницу немытую твою запихну! Я покажу тебе, Антиной, грязная кишка, кому ж как не тебе всех подстрекать!.. Забыл ты, что твой отец когда-то беженцем сюда явился? Бежал от своего народа. Они хотели разорвать его в клочья, феспроты^{86}, наши союзники. Мой Одиссей остановил их. А ты? Влезаешь в дом героя, кутишь напропалую, волочишься за его женой и отпрыска его собираешься зарезать. Оставь злодейский план и подозрительные разговоры. Тебе приказываю я. Ты прикажи другим.

Евримах. Многоразумная, возлюбленная Пенелопа! Успокойся. Такого человека нет и быть не может, и никогда земля такого не родит, который тронул хотя бы волосок на Телемаха голове. Доколе не слепцом хожу по этой я земле. О, еще я помню, как меня, мальчишку нежного, сажал на колени к себе великий градоразрушитель, Одиссей, и в ручки отбивную мне совал. И потому Телемах для меня – любимейший из всех мужей. Ни один жених на него не поднимет руку. Лишь Бог осмелился бы вред причинить ему.

Пенелопа. Что мне сказать в ответ на клятвы верности пуховки? Ври, да не завирайся, ты, болтун.

Пенелопа удаляется на отъезжающих назад сходнях.

Амфином. Зрелище – ну прямо ужас! Так растолстеть, творец небесный, бедра – как бочонки! Каким экзаменом жестоким был этот вид!

Элат. Так выглядеть не может моя будущая госпожа. Только не моя! Это была не Пенелопа.

Амфином. Каждый знает, что она в последний год изрядно располнела.

Многие из женихов. Я – нет.

Амфином. Слухов было хоть отбавляй. Служанки жаловались часто, что царица от ее противоестественного воздержанья постепенно увядает.

Ктесипп. Воздержанья? Сдается, по ночам ее седлает сущий демон.

Евриад. «О, этот бренный символ чистой девы! Что за испорченная до основанья непорочность!..». Други, но только не этот подхалимский тон! Вы видели всего лишь бабу, которую всегда хотели б видеть во хмелю, властительницу с райски жирным задом и языком, что без костей, царицу-развратницу с роскошным телом, тут грудь – коровье вымя, там бедра – как бочонки, детали вы частенько вертели на вашем вертеле.

Амфимедон. Евриад, как известно, предпочтенье отдает мускулистой молодежи. Сначала он на Телемаха влезет, потом уж и на трон.

Демоптолем. Евриад помолвку справит с Пенелопой и руки попросит Телемаха.

Евриад. Я царского дома друг! С младых ногтей. Я и сегодня вижу царицу такой же благородной, какая она есть. И вижу из почтенья, любви и верности вассала. А не из обжорства и сладострастья: бесформенным жирным бурдюком. Я не потерплю насмешек, оскорбительных для чести.

2

Пустой зал поутру. Телемах сидит на своем раскрытом чемодане, рассматривая подарки из Пилоса, платье Елены, кубок Менелая и т. д.

На заднем плане распахивается большая дверь. В утренних лучах является Одиссей в блестящем панцире.

Телемах. Ты бог? О, пощади. Не наказывай меня. Я жертву принесу тебе, как подобает.

Одиссей. Нет, Телемах. Перед тобой любимый твой отец. Не надо удивляться и задавать вопросы. Другого Одиссея ты больше никогда не встретишь. Вот я, как есть, вернулся после бесконечных страданий и вечных странствий на двадцатом году к себе домой.

Телемах. И все ж я удивлен… Я думаю, меня слепит мираж.

Одиссей. Ты удивлен. Я вижу. Нет ликованья на твоем лице. Видать, ты не надеялся уж больше свидеться с отцом.

Телемах. Я из Пилоса, с утренней прохладой только что назад вернулся из долгой бессмысленной дороги. Расспрашивал Атридов, спутников былых, без устали искал известий о тебе, чтобы увериться, наконец…

Одиссей. Что рыбы его сожрали, твоего отца?

Телемах. Я сам боялся лишиться жизни в поисках тебя.

Одиссей. Но ты теперь мужчина и сам бы охотно правителем Итаки стал… Говорят, уже ты созываешь сам на площади народное собранье?

Телемах. Да я бы все бросил, лишь бы ты вернулся! Только б ты был с нами, и силою своей узел разрубил решений невозможных… Я достаточно возмужал, обязан я в порядке содержать свой дом…

Одиссей. Мой дом.

Телемах. Я вскоре заставлю принять решенье. Хаос и распущенность довели страну до ручки. Коль матушка не сделает свой выбор, отправлю я ее назад к Икарию, ее отцу. У него за дочку пусть посватается кто хочет. О боги на небесах! Я должен выгнать собственную мать из царского дворца? Без тебя – в безвестности, жив ты или нет – здесь скоро каждый шаг неверным станет.

Одиссей. Ты – Телемах. Маленький мой сын. Мужчина, который мог меня убить…

Телемах. Ты предо мной предстал в таком великолепии и блеске, каким тебя не видел я во снах. Хотел бы я хоть раз к твоим доспехам прикоснуться…

Приближается к Одиссею, который внезапно, порывисто заключает его в объятия и плачет.

Одиссей. Мой свет! Любимый мальчик мой!

Телемах. Коль ты отец мой дорогой, скажи еще: что было на корабле, когда тебя связали спутники твои, – зачем они к мачте тебя привязали? Как часто великую ту историю я слышал и бился в загадках, пока я рос.

Одиссей. Ну, сын мой, могу тут я доподлинную историю тебе поведать…

 
«Тою порой крепкозданный корабль наш, плывя, приближался^{87}
К острову страстных сирен, провожаемый легким попутным
Ветром; но вдруг успокоился ветер, и тишь воцарилась
На море: демон угладил пучины зыбучее лоно…
Уши товарищам воском тогда заклеил я; меня же
Плотной веревкой они по рукам и ногам привязали
К мачте так крепко, чтобы нельзя мне ничем шевельнуться…
Но в расстоянье, в каком призывающий голос бывает
Внятен, сирены увидели мимо плывущий корабль наш.
С брегом он их поравнялся; они звонкоголосо запели:
„К нам, Одиссей богоравный, великая слава ахеян,
К нам кораблем подойди; сладкопеньем сирен насладися.
Здесь ни один не проходит своим кораблем мореходец,
Сердцеусладного пенья на нашем лугу не послушав“…»
 

Телемах. Великие слова ты будишь в памяти моей. Но диву я все еще даюсь… Отец, ты ведь явился из других миров.

Одиссей. То, каким меня ты видишь, произведение, с согласья моего, могучей дочери Зевеса, одержимой кровью, трофеями и местью Афины Паллады. Она всесильна и по своему желанию превращает меня то в старца, который у порога милостыню просит, то битвой одержимого мужа в роскошном одеяньи. Перед тобою я предстал по поручению богини. Отца и сына она соединила и велит нам осуществить убийство женихов.

Телемах. Отец, о хитрости твоей и о твоем уме наслышан я в совете, как и о неимоверной силе твоей руки в бою с копьем – но женихов все же много больше, чем ты полагаешь. Вдвоем их никогда не победить.

Одиссей. Положись, мой дорогой, на мужа с опытом военным и на то, что мне советница с небес в мозги вложила. Во-первых, сын мой, помни об одном: никто не должен знать, что Одиссей вернулся. Ни при дворе, ни старый мой отец, Лаэрт, пропадающий в саду, ни матушка твоя, многоразумная Пенелопа. До дня возмездия ты и я должны все держать в строжайшей тайне.

Медленно удаляются на задний план.

Прежде проверить нужно, кто из челяди еще нас в сердце чтит. Кто сохранил нам верность, того мы пощадим…

Афина (возникая рядом с открытой дорожной корзиной). Пробил час для вас обоих. Я вовремя отправила домой отца и сына. Теперь обоих я зову на бой. Готовьтесь смерть и опустошенье во дворец принесть. Я сама, как только начнется схватка, буду от вас неподалеку. Не щадите же себя, отважные стражи времени, те, кто нам вернет геройства дух! И лучше, чтоб вы свой труд сегодня, а не завтра завершили.

3

Тот же зал во дворце. На скамейке рядом – Три фрагментарные женщины. Они рассказывают эпизод «Аргус» ^{88} . Одиссей появляется в облике нищего и садится на пороге, у входа во дворец. В глубине певец Фемий играет на лире.

Запястье. И тут подняла собака с логовища голову и навострила уши. Аргус то был, которого охотник Одиссей когда-то сам воспитал.

Колено. Пока его хозяин гулял по дальним странам, он валялся, презренный, на навозе, в объедков куче с барского стола, завшивевший и грязный.

Ключица. Когда же наконец вблизи явился Одиссей, в лохмотья облачившись будто нищий, узнал его Аргус и в чужом обличьи одежду. Завилял хвостом и уши опустил.

Запястье. Однако был он слишком слаб, чтобы вскочить и своего хозяина приветить. Увидел это Одиссей и в сторону глаза отвел. И слезу смахнул тайком.

Колено. Быстро шагнул вперед и в зал надменных женихов вошел. Аргуса же окутала черная тень смерти, когда он хозяина увидел через двадцать лет.

Зал наполняется женихами, слугами и служанками.

На подносе смешивают вино с водой и делят мясо на куски. Женихи садятся каждый за свой маленький стол. На восковых табличках делают пометки для политических выступлений.

Агелай. Я предложу: собрание князей пусть лучшего средь равноправных царем назначит.

Леокрит. Я потребую: работорговля служит общим интересам всех союзников. Заморскую торговлю и судоходство надо развивать. Вот где источники богатства государства. А для защиты рубежей морских ряд военных акций должно предпринять.

Элат. А я скажу, что мы народ земной, возможно, даже слишком, но к силам земным мы не прикованы. Вот что я скажу.

Агелай. В-третьих: царь зависим от наказов благородного собранья. В-четвертых, никакому князю не позволено касаться дел внутренних другой земли… Удастся ль это провести?

Амфимедон. А я скажу: праздники, идущие от древних культов, – запретить. Праздники служить должны благоденствию народа. Жертвоприношения необходимо ограничить скромной мерой.

Антиной. Я следующим образом начну: цель всех решений нашего собранья – мир и благоденствие всех народов. Вот как начну я.

Элат. А я скажу: божественное в бесконечно малых Долях рассыпано по нашим головам. Вот что я скажу.

Леокрит. Главным врагом всего торгового люда был и остается финикиец. Во всех своих ужасных формах проявленья. Финикиец в нашем пониманьи воплощенье бесхозяйственности и безбожной жажды чистогана. Нравы и обычаи наших народов финикийцу чужды.

В глубине возникает Телемах, подает Евмею корзинку с мясом и хлебом.

Телемах. Снеси все это чужеземцу, там, у порога… скажи ему: пусть не стесняется и попрошайничать идет. Каждому из женихов открытую он пусть протянет ладонь. Коль нищий он, то должен подаяния просить.

Евмей подносит корзинку Одиссею.

Евмей. Шлет тебе дары великодушный сын Одиссея, богоподобного. Ты не должен, говорит он, сидеть в углу и робеть. Иначе спросят все, какой же это нищий, что не решается к тучным женихам руку протянуть.

Одиссей. Спасибо Телемаху, сыну испытанного горем Одиссея. Его заветные желанья да исполнят боги.

Антиной. Прилежен ты на диво, свинопас, добросердый дурачина. Гостей все новых к нам из города зазываешь. Охотно приветствуем мы чужеземцев в доме. Но не вечно же таких, которые нам в тягость. Полезен порой бывает чужеземец, знаток ремесел: мастер-плотник, врач на случай многочисленных недугов наших, певец волшебный с Кипра иль из Египта, быть может, даже провидец даровитый, которому уже известен Пенелопы новоизбранный супруг?

Телемах (кричит с парапета верхних покоев). Тихо, свинопас, что толку этому вот возражать. Антиною только дай затеять склоку и покипятиться. Кровь его раз в день нуждается в возгонке гнева. Ты, Антиной, отечески печешься обо мне. Блюдешь богатства дома и строго хозяйство охраняешь. О да. Кутила ты тщеславный, подай ему! Ты сам ведь руку запустил в чужое состоянье.

Одиссей идет по кругу, складывает хлеб и мясо в котомку.

Антиной. А, Телемах, от Атридов возвратясь! Добро пожаловать. Как мы рады видеть тебя вернувшимся благополучно и на вершок прибавившим еще!

Телемах. Подай ему! Так как я тут в доме отдаю приказы, позволения ни у кого просить не надо. Я пересчитывать не стану.

Антиной. Как смело, чертовски смело, мой юный лев! Тебе Елена вставила стальные позвонки, что ты вознес так мужской свой норов? Кто б мог подумать! Если все ему такой вот кус отвалят, как и я, то и трех месяцев ему не хватит, чтоб проглотить его, – но на дворе, пожалуйста, чтобы обжора грязный всем остальным не испортил аппетит… Знаешь, попрошайка, как мы тут мыслим: безобразное само по себе уже достойно уничтоженья.

Одиссей. Ты ведь тот, кто средь итакийцев достойным преемником Одиссея слывет. Благороднейшим средь прочих женихов. И верно: ты на царя похож. Сразу видно. Поэтому ты должен мне отвесить кусок получше остальных. Я расскажу тебе за это сон, посланный мне Богом из времени, которое еще неведомо сокрыто в звездах. А видел я ужасный праздник в честь ложного царя. Преступник стоял среди пирующей толпы. Вокруг сидели, в тесноте сплетясь, сплошные тени, проходимцы любого сорта. Сам же кровопийца выделялся бледностью лица, слабый свет над ним струился: как будто труп он был, восставший только что из гроба. Волосы, зачесанные набок, лоснились жиром, глаза пучились под мрачными бровями. Окружал его оцепеневший ряд фигур. Завернутые в простыни, лежали вкруг бедер его как серое безжизненное море. И опустился он, главарь, медленно, медленней не бывает, в людское море, и морем этим поглощен он был. Затем последовали во сне моем другие странные химеры, дикое мерцанье. Маски с окровавленными ртами летели с криком через зал. Лжепопутчикам фальшивого царя они как будто приросли к лицу. Они со злобой отдирали клочья кровоточащей кожи, от плоти отрывали едкую личину. Некоторые уж задыхаться стали под маской, пытаясь без правителя жить в справедливости и мире. Такое по ночам творится с человеком: владыка-сон его в те или другие направляет ворота – возвращение домой иль заточенье. Прочь гонит его в хаос или в пустыню. Или назад, в безмятежно праведную жизнь…

Антиной. Кто к нам послал сей мрачный призрак, чтоб трапезе мешать? Стань там посередине, ты, чудовище. Подальше от стола. Ты самый наглый попрошайка, какого я когда-либо встречал. Сочувствие других к тебе – дешевка, раздаривают то, что им не принадлежит. От меня ты не получишь ни шиша.

Одиссей. Как? Ни шиша? С лица он царь, а жадный, как кожевник. Хозяин со своего ж добра у него не получил бы и полушки. Зато сам жрет без всякой меры. Садится за столы в чужих домах без приглашенья.

Антиной. Одно мне ясно: этот зал с такой помпой ты не покинешь, с какой вошел!

Швыряет скамейкой в Одиссея. Попадает ему в плечо.

Одиссей. Это лишь желудок, пустой как барабан, проклятый, который мне чертовски досаждает. Он, грохочущая прорва, тому виной, что предводитель женихов пришел в такую ярость. Я думаю: коль эринии^{89} есть, стоящие за нищих, тогда тебя настигнет это, Антиной, еще до свадьбы найдешь ты смерть и тлен.

Антиной. Заткнись! Выродок забугорный! Жри и молчи. Сядь иль проваливай. Иначе, боюсь, тебя ребята схватят в доме и поломают кости.

Агелай. Не надо кипятиться, Антиной. Швыряться в бедного бродягу – какой позор. Что, если б он был богом, посланником небес? Боги часто посещают наши города, в немыслимых обличьях, смахивают на вшивых чужеземцев и тайно проверяют, кто высокомерен, а кто праведность блюдет.

В окне верхнего покоя появляются Пенелопа и Евмей.

Пенелопа. Свинопас, приведи ко мне чужеземца, над которым там издеваются что есть силы. Того, который, по твоим словам, рассказывает, будто Одиссея собственными глазами лицезрел.

Евмей. Да еще как расскажет! Твое он сердце околдует. Его три дня не выпускал я из хижины моей. Но он так и не смог рассказ о путешествиях своих закончить. Как внемлют песняру, который по Божьей милости песни тоски или древности поет, так будешь ты без устали внимать его речам.

Пенелопа. Внизу опять все тот же шум. Уж слуги по утрам пьют вина из подвалов Одиссея. Ах, если бы он сейчас – сию минуту – да прямо в ворота…

В зале внизу громко чихает Телемах. Раскатистый смех Пенелопы разносится по дому. Одиссей встает и прислушивается, равно как и некоторые из женихов.

Слышишь, как сын мои слова подтверждает чихом? В конце всем женихам еще обильней пир предстоит, чем свадьба, когда под нож пойдут не только свиньи да телята?! Иди и чужеземца позови ко мне. Хочу сама его услышать.

Медонт, глашатай и виночерпий, сидит на табуретке рядом со столом Евриада и расспрашивает его, помечая ответы на свитке крестиками.

Медонт. Когда ты должен выбрать, ну, скажем, меж развлеченьями двумя: игрой в шары или бегами…

Евриад. Бега.

Медонт. Отлично. Тогда опрос я продолжаю: неседланная лошадь стоит у двери твоего жилья. Видать, затем, чтоб в определенное тебя доставить место. Ты, может быть, догадываешься, в какое. Итак, ты перед выбором стоишь: садиться верхом или нет.

Евриад. Я вырос вместе с лошадьми.

Медонт. Конечно. Но сейчас. Что б сделал ты сейчас?

Евриад. Наверно… в обстоятельствах таких я бы не смог, пожалуй. Без седла.

Медонт. Хорошо. Итак, предложенье ты бы отверг.

Евриад. Нет, зачем же отвергать. Отказаться, я должен был бы отказаться. Вот правильное слово. Я должен бы с конем послание отправить: я должен от счастья отказаться моего. Удивительная встреча. Блестящий двор. Юноша неописуемо красивый, выезды верхом на исходе лета… вместе с ним.

Медонт. Хорошо. Спрошу иначе: перед тобой свежеиспеченный хлеб. Откусываешь свежий мякиш. Внезапно зубы попадают на кусок металла, что-то вроде гвоздя, монеты, обломанного острия ножа попало в тесто и запеклось в хлеб, случается такое, но ты – что станешь делать? Выплюнешь, конечно. Но потом: а) весь хлеб ты выбросишь в корзину, б) обрежешь лишь кусок, где инородный был предмет, в) ты прекращаешь завтрак.

Евриад. Я тотчас завтрак прекращу. Я ничего не стану есть, три дня уж это точно. Задел ты за живое, ужаснейшая в жизни для меня то вещь: тело инородное во рту. Понятья не имею, как ты до этого дошел?

Медонт. Вот в этом я тебе не верю.

Евриад. В чем?

Медонт. Не верю я, что целых трое суток ты есть не станешь, лишь только потому что на гвоздь ты напоролся.

Евриад. Гарантию тебе даю. Трое суток, по меньшей мере.

Медонт. Ну ладно. Это мы еще посмотрим, так ли будет. Смысл моих вопросов – ты правду говоришь иль нет.

Ир, другой нищий, детина огромного роста, входит в зал и отгоняет Одиссея от порога.

Ир. Мотай! Пошел прочь с порога! Дикарь заморский, шваль. Стой там! Иначе ноги переломаю.

Одиссей. Тебе хоть слово я сказал, ты, урод? Ну так заткнись. Порогов тут хватит на двоих, свинья.

Ир. Не видишь, лысая башка, как господа мне в зале знаками велят, чтоб я тебя отсюда выставил за уши?

Одиссей. Ты, видно, дармоед из дармоедов, ну будто я. Могли бы оба мирно со стола грабителей питаться.

Ир. Скорей в лепешку смердящего сотрапезника превращу.

Одиссей. Вскипает желчь моя, прошу – остановись. К рукоприкладству не толкай. Я, правда, стар и много странствовал на чужбине. Но если надо, я грудь твою и ребра превращу в кормежку для собак. Возможно, почему и нет? Наутро я б имел заслуженный покой.

Ир. Что? Какой-то пес с Кипра гавкает на нашем языке и жрет из нашего котла? Дикой свинье, которая угодья наши портит, клыки я вышибу из пасти. Я не позволю псам и свиньям калечить родной язык. Давай, снимай свои лохмотья.

Антиной. Друзья! Какое развлеченье нам предстоит! Наш гость и Ир пустились в спор. Померяться силой хотят в бою кулачном. Шевелитесь, разозлите их получше.

Женихи группируются вокруг обоих нищих. Евмей подходит к Одиссею.

Евмей. Кличет тебя, пришелец, госпожа. Пенелопа, мать Телемаха. Не терпится ей услышать вести о своем супруге, благородном Одиссее. И если ты не лжешь в своих рассказах, получишь от нее одежду, хитон и плащ, в которых у тебя нужда.

Одиссей. Евмей, охотно все я хозяйке многоумной расскажу. Но ты сейчас пришел совсем некстати. Боюсь, еще меня задавит свора глупых женихов! Насилию и хамству здесь просто пределов нет. Никто не взялся защитить меня, когда Антиной швырнул в меня скамейкой. Ни Телемах, и никто другой. Скажи многоразумной Пенелопе, свести мне счеты надо кое с кем. Пускай до вечера она помедлит и в зале, когда все разойдутся, меня встречает.

Евмей уходит.

Антиной. И еще! Турнир я объявляю и назначаю приз. Тут жарятся на огне козьи два желудка, фаршированные кровью и жирком, – как мы за вечер по обыкновению съедаем. Кто из вас двоих соперника сразит, тот выберет себе один желудок. Тот трапезу разделит с нами, и больше ни один из нищих не будет в зал допущен.

Одиссей. Почтенное собранье, итакийские мужи! Не надо кипятиться. Это уж мой желудок, пустой как барабан, который мною понукает и в бешенство приводит, жжет изнутри как огнем. Теперь снаружи по нему колотят. Хотите вы увидеть борьбу измученного старца с детиной глупым? Скверная забава! В одном должны вы мне поклясться: этому бычку преимуществ никаких и чтоб со стороны меня никто жирными кулаками не толкал!

Телемах. Я тут хозяин и заявляю, чужеземец: никто тебе во время состязанья с Иром мешать не будет. Я тут хозяин и у себя в гостях принимаю двух царей, что клятву бой вести честной дают.

Одиссей. Вот как. Неплохо б было. Ну и ручищи у этого циклопа. Как жиром все лоснится. Косая сажень в плечах, крепкие колени. Ой-ой. Мне несдобровать.

В окне верхнего покоя Пенелопа и Евмей.

Пенелопа. Что? Ты не привел его? Что думает себе чудак? Боится? Иль стыдится? Он не мужчина? Застенчивый и робкий нищий – такой был бы мне по нраву!

Пока Одиссей раздевается у колонны близ порога, появляется Афина и касается своим копьем его бедер, которые он опоясывает лохмотьями. Когда он вновь предстает перед женихами, полуобнаженный, собравшиеся шепотом высказывают свое удивление его безупречным телосложением.

Евримах. Что за фигура у старикашки под рваньем!

Ир. Ну и ну. Старец с ляжками атлета. Противоестественно все это. Это не для меня.

Антиной. Стой, трус. Коль этот победит, тебя я бросить прикажу в ладью Харона^{90}. На сушу ступишь, попадешь к безумному царю Эхету, головорезу, который тебе отрежет уши и член твой с увядающих телес.

Ир с криком набрасывается на Одиссея, пытаясь вспрыгнуть обеими ногами на бедра Одиссея, но тот стоит невозмутимо, не пошатнувшись. Подняв руки, кидаются друг на друга. Ир захватывает Одиссея между шеей и плечом, так что последний поворачивается вокруг собственной оси. Затем сложенными руками с дикой яростью ударяет Ира в левое ухо. Изо рта у Ира брызжет кровь и сыпятся зубы. Одиссей валит Ира на землю, выворачивает руку за спину и тычет головой в грязь. Потом, подняв его в воздух, под смех женихов вышвыривает через порог из зала.

Одиссей. Там у стены, видишь, рядом с отбросами, твое отныне место. Вот палка, чтоб отгонять собак бродячих. Теперь играй на куче той дерьма царя бродяг и нищих.

Одиссей снова садится на пороге. Некоторые из женихов подходят к нему и поздравляют с победой.

Агелай. Пришелец, ты и вправду чужеземец! Пусть Зевс и прочие бессмертные хранят тебя и впредь.

Демоптолем. Контратака проведена блестяще. Быстрота, натиск и… благоразумие прежде всего. Поздравляю.

Леокрит. Ты с нашей шеи снял ужасного обжору, вредителя народа. Мы должники твои, благородный чужеземец!

Антиной посылает служанок, несущих корзину с хлебом и козьим желудком. Амфином следует за ними. Прочие женихи на заднем плане подходят к спортивным снарядам, воодушевленные состязанием, чтобы поупражняться самим. Служанки моют их и натирают маслами.

Амфином. Слава тебе, чужеземец. Пусть завтра сделает тебя счастливым. Вот только что ты был холоп презренный.

Одиссей. Да, Амфином, ты обнаруживаешь пониманье. Отец твой, я знаю, знаменитый Низ из Дулихия^{91}, богатый, крепкий государь. И ты слывешь рассудительным мужчиной. Человек ведь беспомощнейшее из существ земных. Пока ему споспешествуют боги и твердо он идет вперед, он верит: с ним ничего плохого не случится. Но всемогущие на небесах быстро его толкают в нищету, и, стиснув зубы, терпит он, не ропщет, а молчит. Так молча на царский я гляжу дворец, который гибнет от обжорства негодяев. Нет ничего погибельней кучки знати, оставшейся без царя. Мыслят и правят они как феллахи, так как никто над ними чином выше не стоит. Не прибран милый старый дом, бесчинствуют в нем гости. На столах и лавках следы бесчисленных пирушек. Отовсюду крики девок, предающихся разврату. Какая ж сволочь творит историю Итаки! Остался ль среди злодеев хотя б один порядочный человек? Ты, что ли, Амфином? Здесь мир перевернулся, как будто бы Геракла^{92} видишь, задавленного Эмпузой^{93}. Как будто бы певец оду крысе затянул. Утрата меры и различий стимулирует бесстыдство. Копрофаги и пьющие лишь молоко уравнены в правах. Юноши робкие получают трофеи, так как никогда в руках они оружья не держали. Народ бурлит, волненье ясно ощутимо. Но прежде чем жирное отребье он из страны прогонит, его подпорчены уж собственные силы, унесенные ростками гедонизма. Кутилы эти учат народ проедать больше, чем он в состоянии произвести, не думая ни о детях, ни о внуках. Так зараза беззаконности расползается из дворца по острову всему. Совет женихов тут больше не заседает, это все пролог к новому правленью. Не встретишь ни одного, кто б еще был соперником другого, соревнователем по старому обычаю. Давно уж недоумки объединились и сообща стремятся к власти, всем одинаковые преимущества дающей власти над островом и доброй частью суши. Чтобы наследство Одиссея разбазарить, они союз сей учредили.

Амфином. Виною тут, мне кажется, царицы нерешительный характер. Своей медлительностью день ото дня она лишь хаос множит.

Одиссей. Верно, мой мальчик, совершенно верно. Но ты ведь сам в ряду кандидатов. И, как я слышал, ты даже смог доверье госпожи завоевать?

Амфином. Умею с ней я говорить.

Одиссей. А настоящего царя ты не боишься? Хотя совсем уж близко он, я чую, недолго странствия его продлятся, уж с моря веет над островом кровавой чистки бриз.

Амфином. О нет, старик. В земле уж Одиссей. Совсем недавно мы новые известья получили, знаки, что не лгут, – хоть я сейчас не помню, что, собственно, неопровержимо в них… Я, во всяком случае, как избранный, обязан бесчинствам при дворе положить конец. Средствами мирными, понятно, искусным поведеньем.

Одиссей. Браво, мальчик. Как мудро смотришь ты вперед. Все ж и тебя сметет стихия.

Амфином. Скажу тебе, старик: меня она поймала в сети! Один-единственный я в круге женихов – поэтому мне доверяет Пенелопа, одинокая вдова – ей отдал сердце я, полное любви. Я не как другие. Которые бесстрастно вьются вкруг нее, держа тайком совет, как царицей для новейших их союзов злоупотребить.

Одиссей. И все ж, и все ж. Мой мальчик, благодетель. Желаю тебе милости Бога, чтоб он тебя, пока не поздно, да побыстрей убрал из дома.

Из верхних покоев слышен смех Пенелопы…