Текст книги "Время и комната"

Автор книги: Бото Штраус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Акт пятый

Сцена первая

Ночное кафе. Хельма, Вольф, Первенец, Учтивец, Оберон/Нефакт за большим круглым столом. За соседним столиком Георг и Элен. Позади них за следующим столиком – Мальчик и Девочка. Бармен у стойки, он же обслуживает посетителей за столиками. В глубине сцены – цирковой занавес, в нем – ярко высвеченный проем.

Вольф. Господин Нефакт, мы вас пригласили, хотя у нас с вами и произошла авария…

Хельма. У вас с нами…

Вольф. …и вы нанесли серьезные повреждения как нам, так и нашей машине.

Оберон/Нефакт (тихо). Не по своей вине.

Вольф. Как вы сказали?

Хельма. Да тише вы!

Оберон/Нефакт (отчетливей). Не по своей вине.

Вольф. Вопрос вины мы до поры до времени отложим. Хельма. Мы вас пригласили, чтобы тихо-мирно покалякать и в спокойной обстановке еще раз все обсудить.

Учтивец. Надеюсь, вы не для того его пригласили, чтобы хитростью выманить у него признание вины?

Хельма. Далась вам эта вина! Выпили бы лучше вина.

Вольф. Подобные инсинуации, я считаю, весьма неудачное начало для нашего разговора.

Элен (из-за соседнего столика). Съел? Вкусно?

Вольф. Что? Не особенно. Зеленый соус – это на любителя.

Оберон/Нефакт. Если бы только зеленый соус!

Вольф. Что-что?

Оберон/Нефакт. Если бы только зеленый соус!

Вольф. Итак: вы выворачиваете на большой скорости из парка…

Оберон/Нефакт (качает головой). Нет.

Вольф. Но вы же сами сказали, что глаз не сводили с перекрестка и смотрели при этом исключительно налево, хотя повернуть собирались направо. Вы же, голубчик мой, всю правую полосу вообще упустили из виду.

Оберон/Нефакт. Давно уже выстроился.

Вольф. Что-что?

Первенец. Он давно уже выстроился в свой ряд, когда вы вылетели.

Вольф. Да я инструктор автовождения…

Хельма. Не по образованию, конечно…

Оберон/Нефакт. Крыло всмятку! Бампер всмятку! Фара – вдребезги! Правого колеса – как не бывало!

Вольф. Левый ветровичок вдребезги!

Хельма. Ударная деформация!

Оберон/Нефакт. Радиаторная решетка – к чертям!

Вольф. Пять метров по воздуху!

Хельма. Выглядит теперь как произведение современного искусства.

Оберон/Нефакт. Пикассо.

Хельма. А мы ее только-только заново отлакировали, нашу лапочку.

Вольф. Плюс стоимость новой машины.

Хельма. У тебя счет сохранился?

Вольф. Конечно. Лакировочные работы. Новое покрытие. Новая автомашина плюс новое лаковое покрытие разбитой старой машины. Хельма. И нигде ни слова о ржавчине?

Вольф. Да откуда?

Сквозь проем занавеса в помещение входит Титания.

Учтивец. Нефакт, встаньте. Она пришла. Ну, давайте же!

Первенец, Учтивец и Оберон/Нефакт, встав в ряд, смотрят на Титаник). Полная тишина.

Титания. Ага… И который же из вас?

Оберон/Нефакт робко поднимает вверх указательный палец правой руки. Он и Титания идут навстречу друг другу. Обнимаются, прижавшись друг к другу лбами.

Ты узнаешь меня?

Оберон/Нефакт. Да.

Титания. Ты хотя бы рад мне?

Оберон/Нефакт. Да.

Титания. Ну, как ты тут?

Оберон/Нефакт. Хорошо.

Титания. Это твои друзья?

Оберон/Нефакт. Да.

Титания. Они что, больны?

Оберон/Нефакт. Нет. Грезят. Просто грезят.

Титания. Ты все еще такой же силач, а?

Оберон/Нефакт. Да.

Титания. И такой же остроумный?

Оберон/Нефакт. Да.

Они садятся за столик впереди справа.

Вольф. Эй, Нефакт! Ну подойдите же сюда, приятель. Начертите схему аварии. И мы с женушкой свою начертим.

Оберон/Нефакт. Хорошо.

Он снова пересаживается за стол к остальным. Учтивец дает ему карандаш и бумагу. Титания не сводит с него глаз. Она то и дело к нему подходит, что-то шепчет ему на ухо. Он склоняет голову набок, добродушно улыбается или тихо хихикает, подрагивая плечами. Подходит Бармен, склоняется над Обероном/Нефактом.

Бармен. Ну, так как меня зовут? Помнишь или нет?

Оберон/Нефакт. Тебя зовут Мартин Тровотцке.

Бармен. Правильно! Наконец-то. А то три раза был, а все не мог запомнить.

Мальчик и Девочка за своим столиком.

Девочка. Да пойми же ты! Перепила я! Вот и дошло до физического контакта. Подумаешь, делов!

Мальчик. Это не оправдание. Если человек в пьяном виде сел за руль и устроил аварию, его судят.

Девочка. Но если я не чувствую вины, не чувствую и все?!

Мальчик. А пора бы чувствовать! Я вот, например, если сейчас домой поеду и по дороге что-то случится, буду чувствовать вину, еще как буду.

Элен (оборачиваясь к этой паре). Что вы такое говорите! Ну что вы такое говорите!

Георг. Да не слушай ты их…

Мальчик. Такую поблядушку, как ты…

Девочка. Поблядушку!?..

Элен. Мне стыдно, когда я вас слышу, вы этим оскорбляете мое чувство благопристойности, поймите. Или вы нарочно хотите меня оскорбить?

Мальчик. Ха! А почему вы не спросите, как вы оскорбляете нас – своим солидным счетом в банке, своими роскошными автомобилями, которые загрязняют нам воздух?

Элен. Я не могу оскорблять вас своим банковским счетом. Потому что у меня нет банковского счета. И роскошным автомобилем не могу. У меня никакого автомобиля нет.

Георг. Ну-ну.

Девочка. «Поблядушка»… Кому-кому, а уж тебе я не позволю так со мной разговаривать… (Встает и идет в сторону рампы.)

Мальчик. Иди-иди. Тоже мне цаца.

Девочка (поравнявшись с Обероном/Нефактом, неожиданно плюет себе под ноги). Тьфу, мерзость, ну и морда! Ну и рожа у тебя! Б-р-р! Дерьмо!

Оберон/Нефакт. Я вас не знаю. Идите, куда шли.

Мальчик тем временем оттаскивает Девочку назад.

Может, я и впрямь особенно мерзкий человек.

Элен. Всех ужасов войны вам, пожалуй, будет мало, и лишь когда ужасы вечных адских мук осуществятся – вот тогда, может быть, вас тряхнет и вы научитесь быть серьезными.

Мальчик. Или вы немедленно заткнетесь, или прямо здесь выставите ваши взгляды для публичной дискуссии.

Элен (не находя ответа). Ах вот как, вот как…

Георг. Слушай, давай посидим спокойно!

Элен. Вот увидишь, потоп этих мозгляков еще сметет нас всех с лица земли. Сатане не помешало бы произвести основательную чистку в ваших рядах!

Мальчик, демонстративно постучав себя по лбу, уходит вместе с Девочкой в глубину сцены.

Георг. Элен, что все это значит?

Элен. Я полагаю, что после всего, что я вынесла, я вправе ожидать уважительного отношения и уж никак не насмешек.

Георг. Но мальчик, ему-то откуда знать… (Хочет обнять ее за плечи.)

Элен. Я устала, Георг.

Георг. «Я устала»… Это что – твое новое чудодейственное заклинание? Изыди, сатана, я устала, аминь?

Элен. Почему ты не понимаешь меня?

Вольф. Музыка чудовищная…

Титания (к Оберону/Нефакту). Ну попытайся еще раз! Давай! Попробуй! Посмотри вдаль!

Георг. Ты хоть сама понимаешь, чего от меня требуешь? Хочешь ко мне переехать, но чтобы как муж с женой мы не жили. Отказываешься принять меня, как надлежит всякой жене принять мужа своего.

Элен. И что же? Это невозможно?

Георг. Зачем ты тогда вернулась? Элен!

Элен (вставая). Ты бы и сам вскоре заметил, this bag of body is something you better not tooch. Too bad for you no longer the same now, the one you see in your mind when restaring at me[14]14
  К этой кляче лучше бы тебе все-таки не прикасаться. Слишком тебя жалко. Я давно уже не та, какой ты видишь меня в своем воображении (англ.).


[Закрыть].

Георг. Что значит «не та»? А какая же? Ты что, заросла? Или эта черномазая обезьяна…

Элен. Не надо грубостей, Георг. Успокойся. Лучше успокойся.

Георг. Может, ты теперь русалка? Да вроде нет: пара длинных красивых ног… Куда-то ведь они ведут, черт подери!

Элен. Keep your hands off, please[15]15
  Пожалуйста, без рук (англ.).


[Закрыть]. Если тебе так легче, я могу задрапироваться и затянуться шнуровкой.

Георг. Ты больна! Больна! Тебе нечего делать в доме мужа твоего! О, какое жуткое возвращение! Тебе надо совсем в другое место. Я тебя не приму. Поищи себе другое пристанище! Я тебя не приму, если ты не поклянешься, что я смогу иметь тебя когда захочу и где угодно!

Элен. Да я готова дать растерзать себя на куски, до неузнаваемости, чтобы только остаться с тобой, и сделаю все, пусть даже против воли, лишь бы ты у меня был спокоен.

Георг берет ее руку и впивается в нее зубами выше локтя. Элен ладонью упирается ему в лицо и отталкивает. Георг падает навзничь.

Первенец и Учтивец торопливо к нему кидаются.

Титания (репетирует с Обероном/Нефактом). Есть холм в лесу^{39}…

Оберон/Нефакт. Есть холм в лесу…

Титания. Там дикий тмин…

Оберон/Нефакт. Там дикий тмин…

Титания. Растет!

Оберон/Нефакт. Растет…

Титания. Фиалка рядом с буквицей цветет, и жимолость свой полог ароматный сплела с душистой розою мускатной… Неужели не помнишь?

Оберон/Нефакт. Ну почему же…

Титания (прильнув к нему). Ах, мой господин! Так ничего не выйдет. Так нам никогда не выбраться из наших земных шкур…

Оберон/Нефакт. Я помню холм в лесу, там тмин растет. Фиалка. Где… Где…

Титания. Пойдем. Бесполезно. Только один Бог в силах теперь нас спасти.

Они снова садятся за стол.

Первенец (имея в виду Оберона/Нефакта). Милейший человек.

Георг. Да уж куда там, сама любезность. Отвечает на каждый рекламный проспект и вообще на любую белиберду, которую нам суют в почтовый ящик. Господа, для нашей работы он непригоден.

Первенец. Мы, правда, знаем, что господин Нефакт все еще не обрел своей формы…

Учтивец. Да, ему бы, как говорят футболисты, «физику» подтянуть.

Первенец. Как и всем нам, в сущности.

Элен, Георг, Учтивец уходят в проем занавеса, в глубине сцены.

Ну, Нефакт, чудак-человек, и втравили вы нас в историю. (Уходит вслед за остальными.)

Хельма. Вообще-то музыка чудовищная.

Вольф. Ты повторяешь за мной как попугай. Говори хотя бы: «Я тоже считаю…». «Вообще-то я тоже считаю, что музыка чудовищная». Хотя бы так, на худой конец. Эй, Нефакт, товарищ по аварии, покажите-ка ваш чертеж!

Титания. Оставьте его в покое. Пожалуйста.

Титания и Оберон/Нефакт вместе уходят в глубину сцены. Вольф берет с края стола чертеж, нарисованный Обероном/Нефактом, и изумленно его рассматривает.

Вольф. Господин Нефакт, а вы вообще-то машину водить умеете?

Оберон/Нефакт. Да.

Медленная метаморфоза. На заднем плане поднимается занавес. В дали можно различить Черного мальчика за пианино, а также гостей, приглашенных на какое-то торжество: они появляются и снова исчезают. Это Элен, Георг, Вольф, Хельма и Оберон. Молоденький слуга разносит напитки. Над головами гостей время от времени проносится пустая трапеция. Лишь один раз на ней сидит Человек в черном, пролетая справа налево. Кусты бузины образуют теперь заднюю границу этой картины. С промежутками раздаются последние тридцать тактов увертюры Мендельсона «Сон в летнюю ночь».

Сцена вторая

(«Слёзы и слух»)

На переднем плане широкое кресло в стиле ампир, на котором в соблазнительной позе устроилась молоденькая Официанточка в короткой юбочке и белом передничке. Перед ней Сын Титании, по имени Сказ, речам которого девушка внимает завороженно и вместе с тем зазывно, чем, со своей стороны, увлекает юношу. Он сидит на стуле, скрестив вытянутые ноги. Вместо ступней у него бычьи копыта. Кроме того, неподалеку от них на сцене находится миниатюрная, но не слишком низкая табуреточка.

Сын. Мы около полусотни приглашений разослали. Но уж на двадцать восемь человек твердо рассчитывали. А пришло целых пять. Ее это обидит. Мама, конечно, вправе была надеяться, что уж с серебряной свадьбой ее многие захотят поздравить. Ведь ее всегда все любили. А скольким она помогла? А теперь, конечно, ей трудно будет скрыть разочарование и не дать почувствовать этим пятерым, которые, как говорится, пришли от чистого сердца, что одного их присутствия ей для полного счастья недостаточно. Как ни дорог ей каждый по отдельности, но заменить толпу, которая только и придает таким дням праздничность, никто из них не в состоянии. Так что даже самого дорогого гостя она встретит теперь с выражением несбывшихся ожиданий в глазах, хотя лично он, который, слава Богу, пришел и действительно из всех мыслимых и немыслимых гостей самый главный, ни малейшего повода к разочарованию не давал. Да, самый дорогой, самый любимый, самый важный гость явился, однако сколь ничтожен даже он, сколь малозначительно даже его присутствие на фоне зияющего отсутствия толпы непришедших гостей. Он, кому надлежало увенчать собою этот вечер, в лучшем случае выполнит роль утешительной примочки, отдуваясь за всех тех, которые не пришли. Он уже и сейчас скорее выглядит бессмысленным истуканом, чем апофеозом торжества, ибо для того, чтобы по-настоящему выделяться, ему недостает пьедестала из многочисленных, но куда менее многозначительных гостей. Ничуть не лучше чувствуют себя и второй, и третий, и четвертый по важности гости, а пожалуй, что с каждой ступенькой и гораздо хуже, потому что лестница такая коротенькая, как я уже сказал, всего каких-то жалких пять ступенек, и чем меньше каждый сам по себе значит, тем больше давит на него неимоверная тяжесть отсутствующей толпы, тяжесть, которую взваливает на него разочарованное лицо юбилярши.

Справа входит Титания, с постаревшим лицом, в роскошной мантии. Останавливается возле табуреточки и смотрит в глубь сцены.

Титания. …Два, три, четыре… А остальные что, уже в доме?

Сын. В доме только один он, мама.

Титания. Он. Он пришел. Его я уже видела. Он не бросит меня в беде.

Сын. Знаешь, мама, это как раз те самые пять человек, с которыми только и надо праздновать. Как раз пятеро. Ни одним больше, но и ни одним меньше. Целых пять человек в парке и в доме, пятеро, которые действительно тебя любят. Которые в такой день от всей души хотели тебя видеть и поздравить.

Титания. Пять человек пришли. Как славно. Как я рада. По-моему, прическа у меня еще не совсем в порядке. Извини, малыш. (Уходит вправо.)

Сын. Ну вот, пошла слезы утирать. С самого начала не надо было затевать грандиозные торжества! С самого начала надо было держать в уме узкий, интимный круг близких людей, которые в конце концов и пришли. Не нужны были ни слуги, ни гардеробщики! Ни шеф-повар, ни негр-пианист! Отпраздновали бы тихо, по-домашнему. А теперь весь этот так называемый большой стиль все заморозил. Даже самые сердечные отношения обречены на известную чопорность при таком количестве обслуги. Но кто же знал? Ведь думали как? Что это, быть может, последняя возможность собрать вокруг нее если не всех, то по крайней мере многих дорогих ей людей. Многих разом, чтобы было ощущение преизбытка, была атмосфера всеобщего обожания, – вот что хотелось подарить матери в такой день. Именно многих разом! Ибо немногие – это все равно что ничего. А по сути – так даже и хуже, чем вообще ничего. Немногих она каждый вторник может приглашать на чай. И то, что собралось здесь сегодня, это вовсе не юбилейное торжество, а самый что ни на есть типичный чайный вторник, какой только можно вообразить! Зауряднейший, еженедельный ритуал. Привычная горстка серой обыденности. И вправду – пригоршня праха от костра былых страстей. Но нет. Я уже вижу: я совершаю ту же самую ошибку, от которой хотел предостеречь мать, – начинаю распаляться против тех, которые все-таки пришли, вместо того, чтобы обрушиваться на других, которые не пришли вовсе. Разве виноваты немногие в том, что их немного? Да ничуть. Тогда как многие… (Достает платок и утирает себе рот и лоб.)

Справа входит Титания с чайным подносом.

Титания. Я не помешаю тебе, мой мальчик? Мне просто захотелось тут, у тебя, на солнышке, выпить свой послеобеденный чай. Еще немного солнца напоследок… (Садится на табуреточку.)

Сын. Мама, тебе нельзя заставлять гостей так долго ждать.

Титания. Конечно можно. Сегодня, в такой день, я имею право выпить свой чай одна, наедине с тобой. Сегодня я могу делать все, что мне нравится.

Сын. Да, мама.

Титания. Ведь нам обоим, пока не началась эта жуткая юбилейная суматоха, так важно еще немного побыть наедине друг с другом, не правда ли?

Сын. Да, конечно.

Титания. Как приятно, что мы иногда можем побыть наедине друг с другом. (Подаваясь вперед, шепотом.) Так ничего и не попытался?

Сын. Попытался? Ты о чем? (Со смущенной улыбкой смотрит на девушку в кресле.)

Титания. Ах, сыночек, сыночек. (Вздыхает.) Все имеет свои солнечные и свои теневые стороны. За эту долгую жизнь мне пришлось хлебнуть немало горя. Но она же подарила мне столько прекрасного. А ты – ты всегда был моей самой большой радостью.

Бог ты мой! Да ты бы мог творить с женщинами все, что хочешь! Если бы они только знали, какой ты у меня. Какой внимательный, тонкий, какой милый. Такого в наши дни днем с огнем не сыщешь, верно?

Сын. Да, мама.

Титания. Просто о тебе еще мало слышали. В нашем узком кругу одна только Элен Мергентхайм всегда говорит о тебе очень тепло.

Сын. По-моему, госпожа Хиллевех тоже.

Титания. Да. Она тоже. Немного. Хотя не так. Она тебя интересует?

Сын. Да нет, просто спрашиваю. То ты говоришь, что и госпожа Хиллевех, и госпожа Мергентхайм – обе от меня без ума. А то вдруг – только одна Мергентхайм.

Титания. Ну да, это переменчиво, мой мальчик. Настроение, взгляды, вся атмосфера. Нельзя же каждый вторник быть всеобщим любимцем у женщин. И если уж на то пошло, не правильней ли было бы сосредоточиться на одной Мергентхайм? У нее, правда, легкий заскок по части религии, но зато безупречное тело.

Сын. Это у Мергентхайм? Вот у Хиллевех – да, у той прекрасное тело.

Титания. Это у Хельмы-то? Да ей к шестидесяти!

Сын. А Элен сколько?

Титания. Элен несколько моложе. Несколько моложе, да! Это у Хельмы-то прекрасное тело? Не смеши меня. Да она просто бочка.

Сын. О вкусах не спорят, мама. Мне, например, кажется, что у госпожи Хиллевех фигура очень волнующая, тогда как красота госпожи Мергентхайм кажется мне несколько поверхностной.

Титания. Ну, как скажешь. Значит, направь свои усилия на эту Хиллевех. Если уж на то пошло…

Сын. Если уж на то пошло… (Берет ее руку и целует.) Мне так стыдно, мама. Так мало людей пришло.

Титания. Ах. Это совсем не важно. (Оглядывается назад, отирает слезу, встает.) Ну, все! Теперь мне пора к гостям.

Сын. Ты прекрасно выглядишь, мама. Будто у тебя сегодня не серебряная, а настоящая свадьба.

Титания. Какие у тебя все-таки удивительные глазищи, мой мальчик! (Забрав чайный поднос, уходит вправо.)

Сын. Теперь она еще и поднос сама потащила, как в любой другой день. А если что сегодня и не как в любой другой день, то уж как в любой вторник – это точно. Владыка, почему ты не подарил нам сегодня праздник?! И один из тех прозрачных, светлых летних вечеров, в который ты своей легкой, доброй дланью бросил бы в наш сад несколько дюжин твоих веселых созданий и наполнил бы его шумом, жизнью и здравицами в честь моей матери. «Да будем веселиться и взирать, взирать и любить, любить и славить…» На пятидесяти льняных салфетках я велел отпечатать эти слова Блаженного Августина^{40}. Для кого? Для чего? Все ради пущей праздничности и без того пышного банкета, который не страшится никаких излишеств, пусть даже и с религиозным уклоном. Я велел напечатать это для изобильного множества, которое испокон веков привычно к юбилеям и само, без особых усилий, способно себя развеселить. Но для пятерых несчастных друзей дома? Да от этого Августина на салфетках их в дрожь бросит! Они постоянно будут чувствовать себя обязанными создавать настроение, которое пятерым старым-престарым друзьям ни в жизнь и никакими силами не создать! Именно Августин и вгонит их в наибольшее смущение. И произведет эффект, прямо противоположный тому, к которому призывает. Они будут не веселиться, а цепенеть, не взирать, а переглядываться, не славить, а тихо роптать. Да иначе и быть не может. Ибо, что бы там об этих пятерых ни думать, а одного чувства у них никак не отнять: ожидания того, что этот вторник ни в коем случае не должен оказаться точно таким же, как любой другой из вторников во всей их нескончаемой вторничной череде! И при этом каждый из них, с одной стороны, будет, конечно, из кожи вон лезть, дабы честно исполнить свой долг гостя, но в мыслях, с другой стороны, то и дело будет поминать недобрым словом ту – отсутствующую – толпу, в которой он именно в этот раз так надеялся незаметно затесаться. Да и мне бы эта толпа не помешала. И я тоже всею душой стремился, подхватив ее, с нею вместе в толпе исчезнуть. В толпе ее преследовать, в толпе, тайком, поцеловать, а после ужина еще раз, снова, в эту же толпу, которая будет прохлаждаться на лужайке и потягивать вино, покуда не настанет время сна, и я набросил бы на ее плечи белую ангорскую кофточку и тут – о, эти глаза толпы – я бы ее, у всех на глазах, на глазах у всех, прижал бы к себе!

Да, тот вечер был светел. Светел и безоблачен. Один из тех летних вечеров, которые дышат праздничностью. Все были нарядно одеты, а после ужина все снова вышли из дома в парк и в сумерках дожидались, когда придет время сна. Да, я целовал ее в гуще толпы. «Это рай, сын мой», – сказала она. «Да, – ответил я, – это рай, мама».

Официанточка в кресле испуганно вскидывается.

Вы меня поняли или просто так слушаете?

Затемнение.