Текст книги "Время и комната"

Автор книги: Бото Штраус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

К рампе движется декорация театрального гардероба. Молодая гардеробщица читает книгу. В глубине дверь, ведущая в зрительный зал. Оттуда торопливо выходит Макс в маске Зрителя.

Зритель (Гардеробщице). Извините, будьте так любезны, посмотрите, на месте ли мое пальто?

Гардеробщица. Пожалуйста, ваш номерок! (Смеется.) Да это же двести тридцать второй номер!

Зритель. Ну и что?

Гардеробщица. Нет, ничего. Я как раз на двести тридцать второй странице. (Подает ему пальто.)

Зритель. Вы хорошо сторожите, не так ли? Что это за спектакль. Я иду в театр, чтобы отвлечься. И что же я вижу на сцене? Опять мои проблемы, один к одному. Пьеса, обыденней которой быть не может. Идешь из гардероба, заходишь в зрительный зал. Садишься в кресло. Открывается занавес, и снова видишь перед собой гардероб. Выходит человек, как две капли воды похожий на тебя, некий тип, пулей вылетевший из зала, и жалуется гардеробщице на то, что спектакль слишком обыденный, слишком близок к действительности и лично ему слишком понятен. Спасибо, хоть избавили меня от необходимости выражать свое собственное негодование.

Гардеробщица. Люди развлекаются. А как слушают.

Зритель. Конечно. Развлекаются. Они потешаются надо мной. Это для меня не новость. Я это вижу каждый вечер у себя дома. Для этого мне не нужно идти в театр и платить за вход тридцать две марки. В театре хочется увидеть идеального героя, который бывает только на сцене. За собственные деньги я хочу увидеть идеал. А всю эту пьесу я считаю поклепом на себя. Вот я стою перед вами, сами видите, точь-в-точь как на сцене. Кто автор пьесы? (Смотрит в программку.) Бертран Вобис. Хм. Никогда не попадался. Но он должен меня знать, и очень хорошо. Очевидно, псевдоним. У меня такое чувство, что он может быть моим племянником. Или другом моего брата. Нет, он кретин. Он понятия обо мне не имеет. Нет, я туда больше не вернусь.

Гардеробщица. Почему вам не нравится пьеса? Прекрасная пьеса. Актеры очень хороши.

Зритель. Если бы это была хорошая пьеса, то и моя жизнь была бы прекрасна. Если бы это были хорошие актеры, то я был бы прирожденным талантом. Я сам бы стоял на сцене, и мне не пришлось бы как зрителю злиться на зрителя на сцене. Я же видел не актера, а несчастного человека, который на сцене потерял дар речи. В конце концов, самого себя, уж позвольте сказать. Между прочим, что происходит с этим человеком после того, как он ушел со спектакля и принялся болтать с гардеробщицей?

Гардеробщица. Он возвращается назад. Дает ей убедить себя в том, что стоит досмотреть пьесу до конца. Она говорит, что после спектакля с удовольствием поспорит с ним. Из этого потом получается даже целая любовная история.

Зритель. Целая любовная история? Знаменитая, так сказать? Хм. Ну, да. Так бывает в театре. В жизни все по-другому.

Из зрительного зала выходит Слепая.

Слепая. Господи! Что за публика! Я думала, я задохнусь. Ну прямо какой-то анатомический театр. (Снимает темные очки, а затем пластырь с обеих глаз.)

Зритель. А вы в самом деле играли с залепленными глазами?

Слепая. Беттиночка, у тебя не найдется сигареты?

Гардеробщица. Представь себе, этот человек собрался уходить.

Слепая. Уходить? Уже сейчас?

Гардеробщица. Ему не нравится.

Зритель. Ну, так резко я бы не ставил вопрос…

Слепая. Откровенно говоря, если бы я сидела среди такой публики, как сегодня, мне бы ничего не понравилось. Кошмарная публика. Трупы, мухи сонные. Это публика не для вас, мой дорогой. Я очень хорошо себе представляю, что у вас сейчас на душе. Вы должны уйти от этой публики, если хотите нутром пережить спектакль. Вы, как зритель самостоятельный, должны спрятаться в безопасное место, чтобы не дать себя похоронить в этой братской могиле. Пойдёмте со мной, я спасу вас. Есть лишь одно-единственное место, где нельзя соприкоснуться со зрителями; их же везде хоть пруд пруди. На улице, в универмаге, в аэропорту, даже на лужайке – везде зрители. Есть лишь одно место на свете, где вы гарантированы от любой нежелательной встречи, и я хочу вас туда доставить.

Зритель. Публика, собственно, мешает мне менее всего…

Появляется Женщина под руку с Мужчиной.

Гардеробщица. Сейчас вход воспрещен. Скоро антракт. Зритель. Лена! (Обращаясь к Слепой.) Извините, это моя жена… Лена, что ты тут делаешь? С кем это ты собралась в театр? Женщина. Вы обознались.

Зритель (хватаясь за голову). О, конечно, простите меня. Театр совершенно отшиб мне мозги.

Мужчина. Все это довольно забавно, не кажется ли тебе, а? Поедем, дорогая, ты напугана. Выпьем Пикколо в баре.

Слепая. Пойдёмте! Быстро! Мне пора на сцену.

Слепая и Зритель направляются к двери, ведущей в зал.

Гардеробщица. Пока! Не забудьте: я жду вас после спектакля.

Затемнение.

Акт третий

Серовато-белая стена во всю ширину сцены. Возле неё помосты, станки, справа – отдельно стоящий игровой павильон. Ярмарка словно вымерла. Через стойку перевесился Хозяин. Макс рассматривает себя в осколке зеркала.

Макс. Стоит ли на зеркало пенять, коли рожа крива? Должно быть, нет. Но нельзя же делать вид, будто бы её и не было? Зовут это созданье Макс. Макс ни то, ни сё, Макс подстилка, Макс дубина или Макс шестерка: с кем изволите говорить? Каждый день я теряю частицу лица, как больной глистами – вес. Смотрю на себя в зеркало – впечатление в высшей степени изменчивое. Так, некто. Не кто-нибудь другой. Это было бы шизофреническим бредом или совершеннейшей банальщиной. Не кто-нибудь другой, а я сам в роли кого-нибудь. Я отпущу себе бороду, чтобы приостановить обезличивание. Я покрою себя террасами.

Хозяин. Вы со своим мазохизмом очень мне симпатичны. Исключительно противоречивое явление. Я не смог бы поистязать вас лучше, чем вы это делаете сами. Итак, вам достается полный восторг и приятнейший отдых.

Макс. Переступая порог, приветствую вас и бросаю взор в мрачную глубину вашего балагана, в котором подрагивает седоватый неоновый свет. Он, вероятно, давно уже превзошел вас в летах. Я вижу полки, которые обычно ломятся от призов. А у вас они совсем опустели. Только цветочная ваза из граненого хрусталя одиноко ждёт своего владельца. Сколько раз должны упасть жестянки, чтобы я выиграл эту вещичку?

Хозяин. Сначала начните. Видно будет. Сколько раз – этого я не могу вам сказать заранее.

Макс. А что там, завернутое в голубую шелковую бумагу, на дне вазы?

Хозяин. Главный выигрыш. Первый и единственный. The one and only. Абсолютный успех.

Макс. Ага. Значит, главный выигрыш – не сама ваза?

Хозяин. Ни в коем случае. Её нельзя выиграть.

Макс. Другими словами: вы не предлагаете никаких дополнительных выигрышей, утешительных призов и т. д. Речь идет только обо всем сразу.

Хозяин. Бесформенной широте выбора я противопоставляю вазу для воды.

Макс. Так это ваза для воды? Графин?

Хозяин. Так точно. Ваза для воды.

Макс. Счастливая вещица.

Хозяин. Верно. Ей не надо менять своего хозяина.

Макс. Но она должна расстаться с содержимым.

Хозяин. Лишь в крайнем случае.

Перевешиваясь через стойку – Макс во внутрь, Хозяин наружу – оба поворачивают головы друг к другу.

Макс. Я смотрю, вы шут.

Хозяин. Шут – это вы.

Макс. Какое разочарование – придти к концу своего пути и сразу же напороться на такого, как ты сам.

Хозяин. Вы преувеличиваете. У меня с вами гораздо меньше общего, чем вы думаете.

Макс. Добрый человек, узнаю в вас себя. Тут уж ничем не поможешь.

Хозяин. Вернемся лучше на грешную землю и будем смотреть каждый в свою сторону. Иначе случится что-нибудь нехорошее.

Макс. Почему вы тут застряли? Почему не сниметесь с якоря и не отправитесь в путь? Здесь же одна тоска, ни ярмарки, ни толкучки.

Хозяин. Я остаюсь в своем павильончике и жду, пока снова откроется ярмарка. Собирай, разбирай. Снова собирай и разбирай. Нет, это не для меня. Пусть все остается, как есть. Ярмарка сама возвращается. До той поры я тут самый одинокий человек на свете.

Макс. Нет, это, без сомнения, я.

Хозяин. Вы попробуйте-ка так!

Макс. Мое одиночество ни на йоту не отличается от вашего.

Хозяин. Уходите! Побыстрее сделайте так, чтобы вас не было.

Макс. Да хоть сто раз становитесь у меня на пути! Это я – самый одинокий, я в полном одиночестве.

Хозяин. Убирайся, ты, пес! А не то я тебя прибью!

Макс протягивает ему нераспечатанную пачку сигарет, постукивая по ней пальцем.

Макс. Погодите! Минутку! Черт возьми! Проклятый целлофан! Ну и терпенье же надо иметь! Всё наперекосяк! Не распечатывается. Ни один нормальный человек не может открыть эту модерновую упаковку! (Бросает пачку на землю и топчет ее ногами.)

Хозяин. Что же ты портишь вещь? Она же не виновата.

Макс. Что! Вещь тоже может пойти против человека.

Хозяин. Я не курю. Это вы свои игрушки топчете.

Появляется Лена под руку со зрителем, Дублером Макса.

Отвернувшись, мужчина закуривает.

Лена. Рвет все подряд, никак не может найти этот самый язычок, за который нужно взяться, портит любой подарок еще до того, как распечатает, швыряет на пол и топчется по нему как вепрь…

Макс. Лена?

Лена. А, это все еще ты, старый холерик, истребитель упаковок!

Макс. Откуда ты взялась? Кто это с тобой?

Лена. Я только проведу его через сцену.

Макс. Стой! Кто вы? Что вы вцепились в мою жену? Почему ты здесь? Кто это? Что случилось? Вы охотитесь за ее деньгами?

Зритель (Дублер Макса). Нет, нет. Я ничего не скажу.

Макс. Я с ума сойду! Я ищу тебя повсюду, и вдруг ты проносишься мимо с незнакомым мужчиной. Так, от нечего делать…

Лена. Но он вовсе не занят в спектакле…

Макс. Тогда какого черта он тут забыл? Послушайте: у этой женщины вы не имеете ни малейших шансов…

Лена. Смешно ревновать к кому-то, кто даже не играет в спектакле.

Макс. Это он может и сам объяснить – да-да! Вы! Я к вам обращаюсь – что вы улыбаетесь!

Лена. Он обыкновенный зритель. Оставь его, ради Бога, в покое! Ты, как всегда, не в своей тарелке и совершенно не понимаешь жизни.

Макс. Постой! Куда ты? Мне надо поговорить с тобой! Меня вышвырнули как разбитый бокал из-под шампанского…

Лена. Подожди, пока я вернусь.

Лена и зритель, Дублер Макса, уходят.

Макс. Как это понимать? Как должен себя вести исполнитель главной роли, жена которого путается с каким-то зрителем. От этого он не скоро очухается. Этого ему не простит публика ни одного театра в мире. (Хозяину.) А вы? Дрыхните. Ну вот. Всё один к одному. Хватит. Конец. Жизнь пошла под откос. Всё кончено. Есть только я да маленький садик, там, на родине. Если бы кто-нибудь хотел понять, вот хотя бы вы, что все мы, которые носятся тут как угорелые, – лишь полулюди, с одним глазом, с одной щекой, с половинкой сердца. Потому что существует ведь еще и другая страна Германия, страна других немцев! Если бы ее не было, я бы давно свернул мою жизнь, как торговец палатку, и отправил бы ее к черту.

В глубине сцены появляется Человек с длинным деревянным шестом, на верхушке которого укреплен овальный, по форме напоминающий глаз, громкоговоритель, а внизу – муляж женской руки. Человек садится на краю помоста и принимается полдничать, то и дело потирая шест рукой.

Женский голос (из динамика; искаженным, металлическим тоном). Хватит. Не ешь лишнего.

Макс. Чей это голос?

Хозяин. Это его любимая женщина. Или то, что у него осталось от нее.

Человек с шестом. Тебе здесь нравится?

Женский голос. Милое местечко.

Человек с шестом выпускает из рук бутерброд.

Человек с шестом. Черт возьми.

Женский голос. Не ругайся. Спокойно. Сунь руку в карман. Нет. Вынь снова. Еще не время. Соберись с силами. Подожди немного. Подумай. Обрати внимание на свою одежду. Ты не давай себя в обиду. Язык у тебя на что?.. Ты задумался, что ли?

Человек с шестом. Я верю твоим словам. Будь осторожна. Я цепляюсь за твои слова, как за соломинку. Это все, что у меня от тебя осталось.

Женский голос. Еще раз, любимый, еще раз. Повтори это еще и еще.

Человек с шестом. Я цепляюсь за твои слова, как за соломинку. Это все, что у меня от тебя осталось.

Макс (собираясь уйти). Для этого надо иметь крепкие нервы. Но и не всякие крепкие нервы выдержат это…

Женский голос. Эй, шеф!

Макс (в его сторону). Прошу вас так меня не называть! Вы что, турок?!

Женский голос (вполголоса). Нет.

Макс. Ну вот что. Я не позволю с собой так, запанибрата. Мы с вами не настолько знакомы!

Женский голос. Он меня совсем не узнает.

Человек с шестом. Послушайте, у нее не было на уме ничего дурного. Не стройте из себя буку. Вы сами ничуть не лучше её или меня, или кого-нибудь другого.

Женский голос. Спасибо, Марек. Ты всегда вступаешься за меня, когда доходит до крайности.

Человек с шестом. Не приставай к людям. Что-то совсем новое.

Женский голос. А еще говоришь, открыт всему новому, ха-ха.

Человек с шестом. Она добрейшая женщина, зарубите себе на носу!

Макс. Я не собирался лезть к вам в душу. Мне очень жаль, но я сам легко возбудимый человек.

Женский голос. Ничего. С нами можно поболтать. Мы люди без гонору. Можешь ему все спокойно объяснить, мартышка.

Человек с шестом. Нет. Не сейчас. Когда все пройдет.

Женский голос. Что ты имеешь в виду? Что должно пройти?

Человек с шестом. Ну, это возбужденное состояние… Ты же знаешь.

Женский голос. Но ты почти всегда перевозбужден. По утрам, в обед и тем более по вечерам. Утром ты перевозбужден перед обедом. В обед ты перевозбужден перед ужином, а вечером – ну, можешь себе представить.

Человек с шестом. Не смейся так.

Женский голос. Когда я смеюсь, я этого не замечаю.

Человек с шестом. Чего?

Женский голос. Того, что терзает душу!

Хозяин выходит из своего павильона и проверяет товар, который Человек с шестом выложил рядом с собой в корзине.

Хозяин. И вот с этим ты собираешься завоевывать рынок? С этими копеечными пластиковыми горшками, которых и без того навалом у любого садовника?

Человек с шестом. Оставь мой товар в покое. Что он тебе плохого сделал?

Женский голос. У тебя все еще руки чешутся, Руди?

Хозяин. Как это – чешутся?

Женский голос. Ну у тебя же всегда чесались руки.

Хозяин. Нет, прошло. Скажи мне: что это такое? Дырка в пластике. Вот если бы ты разрекламировал их как волшебные горшки, если бы ты мне сказал: «Если приставить горшок ко лбу и наклонить голову вниз, вся ваша головная боль – фьють и в горшок», – вот тогда бы я его купил сию минуту. Сто марок за такое чудо в сравнении с головной болью – сущий пустяк.

Человек с шестом. Видите: это мой друг. Мы друзья. Но уверены ли мы в этом? Так ли уж на все сто, а?

Хозяин. Мы старые друзья, потому что мы не придумали ничего лучшего.

Человек с шестом. Да. В этом что-то есть. И все же ясно одно: хоть мы знакомы уже целую вечность, мы все еще терпеть не можем друг друга.

Хозяин. Остается пара скромных оговорок, которые мы бережем друг для друга. Так сказать, известное чувство неуверенности.

Человек с шестом. Я бы сказал, чувство скрытого недоверия. Точнее – непреодолимой антипатии. Или – ледяного презрения.

Хозяин. Да, что-то вроде легкого смущения, что-то вроде налета сомнения насчет того, как надо верно оценивать другого.

Человек с шестом. Будем до конца откровенны: в глубине души – в глубине души в отношениях между нами царит ужас друг перед другом.

Хозяин. В глубине души? Ну, нет. У меня там снова возникает хорошее, здоровое, прочное чувство к тебе.

Женский голос. Нежная душа, этот твой Руди. Настоящий друг. Руки крепкие, как дерево. Лоб массивный, как скала. Глаза – целая поэма. И тем не менее: он мне не нравится.

Входит Слепая, грациозно постукивая впереди себя палочкой.

Слепая. Такси!.. Такси!.. (Останавливается, прислушивается.) Такси… Есть здесь кто-нибудь?

Макс. Вы заблудились. Дорога совсем в другой стороне.

Слепая. Ваш голос мне знаком. Вы не маленький актер из бара «Follow me»?

Макс. Маленький актер – это сказано, пожалуй, слишком сильно…

Слепая. Переведите меня через дорогу, Максимиллиан Штайнберг.

Макс. Нет тут никакой дороги.

Слепая. Тогда проводите меня к остановке такси!

Макс. Я не могу отсюда отлучиться. У меня дела…

Слепая. Проводите меня! Я шарахаюсь от каждого грузовика.

Женский голос. Бедняжка!

Макс. Она не знает, что заблудилась на пустой сцене. Не знает, что мы выставляем себя здесь на потеху толпы; если бы она это знала, она бы умерла со страху.

Хозяин. Но мы этого тоже, в сущности, не знаем. (Скрывается в павильоне.)

Макс. Я знаю. Но мне на это наплевать. Как и на все остальное. Поэтому вы можете, пожалуй, точнее всего определить степень моего омертвения. Моего внутреннего омертвения, которое я волоку на себе.

Хозяин. У каждого шута свой колпак.

Макс. Каждый – шут при другом шуте. И ни у одного больше нет короля.

Слепая (Человеку с шестом). Отведи меня домой. Мой рассказчик от меня сбежал. Ты должен прочесть мне историю на ночь.

Темнота. Лишь луч прожектора, прикрепленного на громкоговорителе, из которого тихо-тихо доносится хрипящая музыка. Слышно, как в игровом павильоне падают с полок жестянки.

Хозяин. Ну как в такую темень выбраться из этой проклятой конуры? Почему тут нет ни одного фонаря?

Фолькер (кричит из кулисы). Тишина, пожалуйста! Внимание! Продолжаем репетицию. Вы готовы?

Голос за сценой. Ну что там такое? Что сейчас репетируют? Почему никто никому ничего не объясняет?

Голос помрежа (через громкоговоритель). Второй акт, седьмая сцена. Фрау Грубер и господин Йозеф, пожалуйста, ваш выход.

Карл Йозеф. Кто-нибудь может мне показать, как тут пройти на сцену? Что за разгильдяйство!

Фолькер. Стоп! Ассистента! Рюдигер!

Эдна Грубер (за сценой). Нет ничего лучше каббалистической системы, чтобы сохранять внутреннюю форму.

Человек с шестом (за сценой). Мой сын уже с двенадцати лет знает все про вторую мировую войну. С ходу назовет дату любого танкового сражения, любой бомбардировки…

Фолькер. Тишина, пожалуйста! Соберитесь! И – начали!

Освещенная сцена без актеров. Павильон унесли. Остался лишь шест с громкоговорителем. На помосте у стены стоит радиатор отопления, за ним коробка с бокалами для шампанского. Со стены спускается Эдна Грубер и Карл Йозеф. Эдна присаживается на радиатор и наливает шампанское в бокал.

Карл Йозеф (в роли профессора Брюкнера). «Мендель^{56}, великий Грегор Мендель тоже причесывал свои статистические данные. И никому не приходило в голову называть его из-за этого шарлатаном».

Эдна Грубер (в роли Сони). «Да, отец».

Ставит бокал на радиатор. Он падает и рассыпается вдребезги. Эдна берет новый бокал из коробки, наливает вино, пьет и снова ставит бокал на радиатор – он снова падает на пол и т. д.

Карл Йозеф. «Все, чего я достиг, больше ничего не стоит? Все это одним махом потеряло всякую цену? Нет, еще вспомнят, что именно я указал новые пути иммунной диагностики! И вспомнят, быть может, и мои не такие уж поверхностные доклады о причинной терапии генетических дефектов человека!»

Эдна Грубер. «Да, отец».

Карл Йозеф. «Что с тобой, Соня? „Да, отец“. „Да, отец“… Ты стала совсем затворницей. Почему ты не выходишь на люди?»

Эдна Грубер. «Пытаюсь составить тебе компанию, отец. Я знаю, я не очень интересная собеседница, даже на малое время. Пожалуйста, не упрекай меня в том, что я делаю тебе одолжение».

Карл Йозеф. «Делаешь мне одолжение? Я же не просил тебя об этом. Ты вовсе не обязана спасать меня, даже если бы я не был в состоянии сам о себе позаботиться».

Эдна Грубер. «Сегодня ты говоришь одно, а завтра – другое».

Карл Йозеф. «Во всяком случае, ты толкаешь меня на все большую и большую изоляцию. Прилагаешь усилия к тому, чтобы я лишился всякого контакта с окружающим миром – с моей профессиональной средой. Не знаю, чем отличается мое настоящее положение от тюрьмы. Я у тебя под арестом».

Эдна Грубер. За шестьдесят спектаклей я расколочу этим способом от трехсот до четырехсот бокалов.

Карл Йозеф. Понимаешь, совершенно невообразимая беспомощность водит твоей рукой, вот твои бокалы и бьются один за другим.

Эдна Грубер. Если нам никто не поможет, то мы оба справимся и без текста, не правда ли, отец?

Карл Йозеф. Ну да, моя малютка. Конечно же. «Видишь ли, ты у меня одна-единственная. Моя милая красивая девочка, с которой я испытал столько хорошего, одно только хорошее. Моя профессия, моя жизнь, мои исследования – всё посвящено тебе. Всё, что я ни делал, я делал только ради тебя».

Эдна Грубер. «Зачем – зачем ты это сделал, отец?»

Карл Йозеф. «Ты о чем? Что это за тон? Ты что, веришь толпе, завистливым подонкам с улицы, ты веришь скорее им, чем собственному отцу? Ты хочешь мне учинить допрос в моем собственном доме? Жалкая, мелочная душонка! Ты ничего не достигла в своей профессии, абсолютно ничего. Подумай лучше о том, сведешь ли ты без меня концы с концами! Неужели рушится небесный свод? Ты забыла, к какому роду ты принадлежишь?»

Со стены спускается Макс.

Макс. «Господин профессор Брюкнер?»

Карл Йозеф (оборачивается на реплику). «Да, пожалуйста?»

Макс. «Я не знаю, помните ли вы еще меня…»

Карл Йозеф. Вы с ума сошли? Не выводите меня из творческого состояния! Этот проклятый второй акт и без того, кажется, превращается в ахиллесову пяту этой роли. Что вы тут забыли?

Макс. Я хочу, чтоб мне вернули мою роль.

Фолькер с переговорным устройством выходит на сцену.

Фолькер. Макс! Что это такое? Что это значит? Исчезни!

Макс (идет к Фолькеру). Я хочу, чтоб мне вернули мою роль.

Фолькер. Мы репетируем! Это репетиция! (В переговорное устройство.) Пожалуйста, кто-нибудь, уберите осколки. (Максу.) Ты слышал, что вчера произошло?

Макс. Да, я знаю. Мой преемник лежит в больнице. Нюхнул лишнего.

Фолькер. Полтора грамма снежку, четыре бутылки белого. Утром он едва не свалился с балкона.

Макс. Да, да, все они наркоманы. Вот только я (кашлянув) мизантроп.

Фолькер. У него вышибло из головы даже, мужчина он или женщина. Эдна перевернула его на спину, а Карл – обратно. Над этим спектаклем какой-то рок.

Макс. Со мной бы этого не случилось, Фолькер. Я бы никогда не поехал к Эдне в деревню. Разве бы я смог этот ранний инстинкт попечительства дамы из мира искусства подвергнуть столь смертельному испытанию? Эти культовые замашки мне противны. Они ведь и со мной пытались это проделать. Но я, конечно, не поддался.

Эдна Грубер (проходя у него за спиной). Как видишь, мой дорогой, я сделала свое дело – я позволила себе немножко пофантазировать, чтобы расчистить тебе дорогу обратно…

Макс. Эдна! (Идет вслед за ней за кулисы.)

Фолькер (в переговорное устройство). Сто седьмой готов?

Голос (из переговорного устройства). Еще пару минут.

Макс (выскакивает из-за кулисы). Бывают вечера, иной бы ночи взять с них пример: в них столько ароматов и полный мрак! (Снова исчезает.)

Карл Йозеф (Фолькеру). Если я этот призрак еще раз увижу на репетиции, поминайте меня как звали.

Фолькер. Господин Йозеф, у нас нет выбора. Нам нужен актер на роль Тайхмана. И немедленно.

Карл Йозеф. Любой другой. Только не он.

Фолькер. Я не вижу другого. У нас больше нет времени подыскивать замену.

Карл Йозеф. Он или я. И если эта фрау Зоопарк, эта фрау Лошадиный укус осмеливается за моей спиной устраивать свои дела…

Фолькер. Дела тут устраиваю я, господин Йозеф. Это моя обязанность – заботиться о том, чтобы мы успели к премьере. Это моя профессия. Я дам эту роль Максу Штайнбергу. Независимо от того, устраивает это вас или нет.

Карл Йозеф. Ха – этот ручеек вырвался на свободу!

Фолькер. Как вам будет угодно. Как вам будет угодно. Но вы будете играть. Будете играть свою роль. Я абсолютно уверен в этом. Абсолютно.

Карл Йозеф. Знаете, мне на вас наплевать! Трижды наплевать! Вы, букашка! Я тут работаю за вас – я! Делаю вашу работу, понимаете? Вы что, забыли о том, кто перед вами?

Фолькер. Мне это отлично известно. Чудесный артист и невыносимый партнер.

Карл Йозеф. Вы об этом пожалеете. Я клянусь вам: вы об этом пожалеете! (Уходит.)

Фолькер (в переговорное устройство). Что там со сто седьмым? Вы кончили?

Голос. Еще пару минут.

Фолькер. Что вы заладили одно и то же! О, Боже мой! (Уходит.)

Карл Йозеф и Эдна Грубер выходят из боковой кулисы.

Эдна Грубер. Голубчик, ну послушай меня, голубчик!

Карл Йозеф. Оставьте меня! Как вы смеете! Что вы натворили? Где Оливер?

Эдна Грубер. А я тут при чем? Со мной он только флиртовал. Это же он у вас набрался. Вы же не станете этого отрицать.

Карл Йозеф. Вы сделали меня посмешищем в глазах молодого коллеги.

Эдна Грубер. Господи ты Боже мой! Посмейтесь, наконец, хоть раз над собой! Иначе вы превратитесь в мумию еще до того, как с вас снимут посмертную маску. Вы же не можете допустить, чтобы на старости лет от вас остались на сцене лишь наутюженные брючные складки.

Карл Йозеф. Итак – вы знаете – уже пошли разговоры…

Эдна Грубер. Извините, но я однажды должна была это высказать.

Карл Йозеф. Вы… Какая вы ненасытная в вашем даре приносить несчастья… Искусство для вас святое, природа, животные – всё для вас святое; только в этом молодом человеке нечего святого для вас нет. Вы раздавили его как таракана.

Эдна Грубер. Я ему ничего не сделала.

Карл Йозеф. Вы лишили его, быть может, самого большого шанса в жизни: выйти однажды со мной на сцену – да еще в такие молодые годы.

Эдна Грубер. Знаете, чего вам недостает? Вам не хватает немножко бедности. Да, я серьезно. Вы слишком важный – у вас не хватает смелости отнестись к себе с иронией. А ведь только благодаря этому художник вообще и становится великим.

Карл Йозеф. Ну так. Хватит. Вы знаете текст. И я знаю текст. Встретимся на премьере.

Эдна Грубер. Да нет, ну погодите же…

Карл Йозеф. Что я должен делать? Стать перед вами и раздеться? Как вам это понравится? Позволить, чтоб меня посвящала в тайны актерского искусства травоядная нимфоманка? О, до этого я еще не дошел! Что вы знаете обо мне? Да ровным счетом ничего. Ах, с каким бы удовольствием я вас!.. А как вам показалось, когда в финале я взял вас за руки и заплакал? Вы на это вообще обратили внимание?

Эдна Грубер. Да.

Карл Йозеф. И? Как вы это находите?

Эдна Грубер. Нахожу… да, хорошо. Но все это, по-моему, не слишком глубоко.

Карл Йозеф. Вот как, не слишком глубоко! Я должен кататься по полу? Реветь белугой?

Эдна Грубер. Разве в этом дело? Вы внутренне не доходите до своего предела. Вы никогда не идете на риск. Вот и тут вы совсем не умеете по-другому. И это не мастерство, а неспособность делать по-другому. Вы не выкладывались сполна. Вы можете дать гораздо больше.

Карл Йозеф. Нет, право, я никогда не пытался мои недостатки выдавать за гениальность. Ей-Богу, мне это противно. Я вырос в театре в те времена, когда еще не нужны были никакие трюки, чтобы стать знаменитым. Когда живое слово еще царствовало на сцене. Когда духовный голод был настолько велик, что из-за него забывали о пустом желудке. И люди сидели в разбомбленном партере прямо на полу, с горящими глазами. Сегодня кресел больше, чем зрителей. Тогда было наоборот. Ну ладно. Как это странно – пережить своих сверстников. Все ушли, великие актрисы и актеры старой гвардии. Герои и комедианты, все места опустели, их не займут больше никогда. Иногда, должен сознаться, молодежь меня уже не узнает. Вот Оливер, например, понятия не имел, кто я. Не знал меня. Оказывается, молодой человек может сейчас стремиться на сцену и даже не знать моего имени. Но ведь это так. Говорят, я знаменит. А что это значит? «Персоль знаменит», – как сказал добрый старый Ведекинд^{57}. Не правда ли, вы совершаете огромную ошибку, Эдна: вы – лгунья на сцене.

Эдна Грубер оставляет Карла Йозефа в одиночестве. Он садится на край помоста. Несколько позже появляется Макс, оставаясь в глубине сцены.

Чего тебе нужно?

Макс. Ничего.

Карл Йозеф. Я же сказал, видеть тебя больше не желаю.

Макс. Да. Сказали, правда.

Карл Йозеф. Мне нужно немного отдохнуть. В глазах рябит.

Макс. Хотите чашечку кофе?

Карл Йозеф. «Чашечку кофе». Это совсем не то. Ей-Богу, хуже не придумаешь. Ночью я сплю на подушке из лягушек. Под головой у меня копошатся сотни лягушек – туда-сюда. Разве это сон, молодой человек… Я уверяю вас, она совершенно не разбирается в людях. Она понятия не имеет, что такое сфера тонких человеческих чувств. Эту даму с мизинцем – и с колпачком – вытащили на свет Божий из какого-то старого чулана. Разве не похоже? Ну, погоди, пойдут спектакли. Как только мы начнем играть, я ее напою. И тогда она пойдет ко дну как топор. (Пауза.)

Макс. Я теперь созрел. Я бы теперь попробовал.

Карл Йозеф. Имей в виду: я тебе свой опыт подарить не могу. Все будешь делать сам.

Макс. Нет, нет, больше никаких вопросов, ей-Богу, никаких, все получится, я нашел переход, все пойдет как по маслу, не бойтесь. Я тут кое-что придумал для нашей первой сцены. Смотрите: я выхожу оттуда, вы стоите здесь, можно было бы даже подумать… но Бог с ним, оставим как есть. Ведь между ним и мной царит вовсе не пасхальная идиллия, в настоящий момент, а даже допускаю…

Карл Йозеф. Штайнберг, закрой клапан.

Макс. Вот-вот, что-то в этом роде.

Карл Йозеф. Горяч почин, да скоро остыл – это о вас, во всяком случае, на сцене.

Макс. А иначе вы бы себе язык обожгли, господин Йозеф.

Карл Йозеф. Как же вы безобразно играете, молодой человек! Безобразно, вяло. Без внутреннего полета, без внешнего блеска. Ну что, больно?

Макс. Нет. Не больно. Не больно. Я гораздо более спокоен, чем вы думаете. Я как тот Ванька-встанька, который вскакивает после каждого пинка…

Карл Йозеф. Не надо никого из нас вырывать из забвения. Никому от этого не будет хорошо. Мария Весслинг, помните? Чудная, идол шестидесятых, незабываемая Кетхен, волшебный Ариэль в шекспировской «Буре». А сегодня? Сегодня она живет с мужем в трехкомнатной квартире рядом с угольной шахтой. Совсем нищая. Сидит неподвижно у телевизора. Ее тестируют – она одна из тысячи или двух тысяч тестируемых, по которым вычисляют количество включений. Я ужаснулся, когда увидел ее. Мария! Куда девалось твое милое, веселое лицо? Наивная радость, любопытство, волнения по самому малому поводу, чувственность, теплота, море несказанно очаровательных слабостей? Она была совсем невзрачной. И ужасно худой! Когда я что-нибудь рассказывал, она тихо напевала. Она не хотела вспоминать о своей прежней жизни. (Он встает.) Н-да. Вот так, в общих чертах. Боль – это так просто, жизнь – это такой лабиринт. И несмотря на это: ни одна ошибка не была напрасной, ни одна слезинка – лишней.

Макс. Вы уходите? Мы так ни до чего и не договорились…

Карл Йозеф. Последними покидают сцену король и его шут. Порядок исчезает вместе с беспорядком. Ты понимаешь?

Макс. Нет… Нет…

Карл Йозеф. Остается что, Штайнберг, что остается? Антипатия. Ну, иди! Иди же.

Карл Йозеф уходит. На вершине стены появляется Лена.

Лена. Мы договаривались встретиться. Помнишь?

Макс. Что это значит? Не помню.

Лена. Я вернулась. Я была так глупа, что сдержала свое слово.