Текст книги "Время и комната"
Автор книги: Бото Штраус
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Зрители
Комедия{41}
Besucher. KomödieПеревод В. Колязина
* * *
Действующие лица
Максимиллиан Штайнберг, актёр.
Карл Йозеф[16]16
От автора.
Некоторые фразы, встречающиеся, в репликах Карла Йозефа, позаимствованы в измененной форме из мемуаров Вилла Квадфилга** «Мы играем всегда» (1976). Я обязан великому актеру гораздо большим, чем этими «цитатами».
**Квадфлиг, Вилл (р.1914) – известный немецкий актер, блестящий декламатор. Долгое время работал в театрах Берлина, Гамбурга, Цюриха. Крупнейшие роли: Гамлет, Орест, маркиз Поза, Астров, Сальери, Джемс Тирон в пьесе О’Нила. Играл заглавную роль в постановке Грюндгенса «Фауст». В 1998 г. исполнил роль Карла Йозефа в постановке «Зрителей» режиссером Вильфридом Минксом (комм. В. Колязина).
[Закрыть], актёр.
Эдна Грубер, актриса.
Лена, богатая молодая женщина.
Фолькер, режиссер.
Вахтер.
Редактор.
Слепая.
Бармен.
Фотомодель.
Фотограф.
Молодой человек.
Гардеробщица.
Мужчина в фойе.
Хозяин игрового павильона.
Дублер Макса.
Мужчина с мегафоном.
Различные голоса.
Акт первыйНа сцене беспорядочно расставлены детали будущей декорации. На первом плане – режиссерский столик с лампой, за которым сидит Фолькер с режиссерским экземпляром. Карл Йозеф и Макс репетируют свой первый выход.
Макс (выходит из правой кулисы). «Господин профессор Брюкнер?»
Карл Йозеф. «Да, что вам угодно?»
Макс. «Не знаю, помните ли вы меня. Мы встречались несколько лет назад у Дондерсов в Марбурге. Вы подвезли нас с женой в своей машине».
Карл Йозеф. «Вот как? Извините, что-то не припомню».
Макс. «Ах нет… это вы меня извините. Конечно, вспоминают таких, как вы. Кому нужно запоминать меня? Я ни на кого не жалуюсь».
Карл Йозеф. «Чем я могу быть вам полезен? Ах, это вы, Тайхман! Какого черта вам здесь нужно?» (Выйдя из роли.) Ближе! Ты можешь подойти на два шага ближе? Вот так. Еще на шаг. Тебе что нужно от Брюкнера? Ты что, хочешь навязать ему страховку домашнего имущества или еще что-то в этом роде? Так, что ли?
Макс. Я хочу напомнить о себе.
Карл Йозеф. Ага. Так добивайся же этого, юноша. Актер должен точно знать, чего он хочет, когда выходит на сцену. Покажи, чего ты хочешь достичь.
Макс. Но он стесняется… мой герой.
Карл Йозеф. Стесняется? Пройдоха он. Сволочь. Хитрая бестия.
Макс. Ну, не знаю…
Карл Йозеф. Фолькер, что он из себя представляет?
Фолькер. Застенчив… пройдоха… Можно попробовать и так, и эдак. Давайте сначала. Попробуй, Макс.
Карл Йозеф. Ну вот что. Пусть он будет стеснительным или пройдохой, или поровну, и тем, и другим. Как вам будет угодно. Но предупреждаю: вы с самого начала играете не то.
Он поворачивается в исходную позицию, спиной к Максу. Нетерпеливо топает ногой.
Ну давай, давай!
Макс. «Господин профессор Брюкнер?»
Карл Йозеф. «Да, что вам угодно?»
Макс. «Вы, конечно, вряд ли меня вспомните…» (щелкает пальцем). Текст!
Фолькер. «Не знаю…».
Макс. «Не знаю, можете ли вы меня еще вспомнить…».
Карл Йозеф. Стоп. Как ты передо мной стоишь? Ну как ты стоишь? Если ты будешь дрожать передо мной как осиновый лист, ты никогда со мной не познакомишься, парень.
Макс. Я стою так, как и должен стоять тот бедолага, какого я тут буду изображать в пьесе…
Карл Йозеф. Слушай меня внимательно. Какова твоя сверхзадача? Тебе надо постараться, чтобы мой Брюкнер подошел к тебе как можно ближе. А ты, ну как ты стоишь?
Макс. Я ведь оказался тут совсем случайно.
Карл Йозеф. Я всегда говорю: если хочешь сыграть короля, меньше всего изображай королевское величие. Пусть окружающие склоняются перед тобой. Как ты мог заметить, я не делаю ни одного лишнего движения.
Макс. Да, конечно. Я только подумал, ведь дальше-то… вы говорите: «Что это? Подойди ближе…».
Карл Йозеф (играет сцену). «Что это? Покажись! Подойди ближе! Ты кто? Я его не узнаю… Что ты сделал, каналья? Трусливый недоносок. Стань вот здесь. Посмотри мне в лицо».
Макс (играет). «Меня не держат ноги…».
Карл Йозеф. «Тогда ложись. Валяйся в грязи. Ты и есть грязь, ты и есть червь!»
Фолькер. Браво. Идеально.
Карл Йозеф. Ну вот так, что-то в этом роде. Как нам говаривал старый Вольбрюк{42}: дети мои, надо много иметь в запасе, чтобы суметь кое-что выставить на витрине.
Фолькер. Пройдите еще раз этот кусочек?
Макс. «Господин профессор Брюкнер?»
Карл Йозеф. «Да, что вам угодно?»
Макс. «Не знаю, можете ли вы меня еще вспомнить. Мы встречались несколько лет тому назад у Дельтов в Марбурге».
Фолькер. У Дондерсов.
Макс. Дондерсы! Черт бы их побрал! Идиоты какие-то, Дондерсы! Да в природе нет такой дебильной фамилии!
Карл Йозеф. Нет, вы поглядите, что его волнует. Да каждый вечер по дороге в театр вы проезжаете мимо скромного магазина, на котором неоновая реклама: «Эрвин Бонгерс, алкогольные напитки».
Фолькер. Дондерс, господин Йозеф.
Карл Йозеф. А?
Фолькер. Эти люди в пьесе зовутся Дондерсы.
Карл Йозеф. Я и говорю – «Бонгерсы, алкогольные напитки». Этого он, конечно, запомнить не в состоянии. По вполне понятной причине. Из-за алкоголя. В пушку у него рыльце, в пушку.
Макс. «Господин профессор Брюкнер!»
Карл Йозеф. «Да, что вам угодно?»
Макс. Еще одну секундочку… (собирается). «Господин профессор Брюкнер!»
Карл Йозеф. «Да, что вам угодно?»
Макс. «Не знаю, сможете ли вы меня вспомнить».
Фолькер. «Сможете» – это лишнее.
Макс. «Мы встречались несколько лет назад у Дондерсов – Дондерсов – в Марбурге. Вы были так любезны…».
Фолькер. «На рекламном шоу…».
Макс. Мне кажется, это предложение вычеркнули?
Фолькер. «Вы тогда подвезли нас с женой в своей машине».
Карл Йозеф. Нет, нет, нет. Это совершенно не то.
Макс. Никак не дается это место.
Фолькер. Это же самое начало пьесы!
Макс. Вот именно. Никак не попаду в точку. Не могу подобрать ключ. Что-то мешает.
Карл Йозеф. Погрузитесь в пьесу с головой. Идите на штурм. Не топчитесь вокруг моего Брюкнера как снулая рыба. И вообще: ты знаешь, что ты должен хотеть сыграть?
Макс. Знаю, конечно. Опустившегося газетчика, репортеришку, пьющего человека, который может пойти на любую подлость, лишь бы спасти собственную шкуру.
Карл Йозеф. Ну и что в этом сложного?
Макс. Почти все.
Карл Йозеф. Ты сам себе мешаешь. Во-первых, ты неверно распределяешь дыхание. А поэтому ты так зажат, что заметно даже на ощупь! Этот твой зажим расползается по всей сцене, как гигантская опухоль, которая растет себе и становится все больше. Беда с вами, ты хоть знаешь, что вот здесь – солнечное сплетение. Это наш актерский центр. Наш священный орган. Диафрагма. Все идет отсюда. Понятно тебе? Говорить – значит выдыхать. Что, непонятно? Смотри, я тебе сейчас покажу. Стань туда. Повернись (импровизирует роль Макса). «Господин профессор Брюкнер?»
Макс. «Да, что вам угодно?»
Карл Йозеф. «Вы, вероятно, меня не помните. Мы встречались несколько лет назад у Бонгерсов во Фрайбурге. На пикнике в саду. Вы предложили тогда подвезти меня с женой в своей машине».
Макс. «Так? Ах да. Извините, я что-то не припомню».
Карл Йозеф. «Ничего. Это вас запоминают… Почему кто-то должен помнить меня? Нет, я в этом никого не виню…». Видишь? Понял хоть что-нибудь?
Макс. Нет… да…
Карл Йозеф. Теперь смотри. Я выхожу слева. Почему? Сердца не видно. Очень просто. Старое актерское правило. Я его придерживаюсь всю жизнь. Если я что-то должен скрыть, если я что-то замышляю, я выхожу слева: сердце скрыто от публики. Если же мне нужно передать какое-то искреннее чувство, то я, наоборот, выхожу справа: сердце открыто публике. Попробуй, ты сам увидишь, поможет…
Фолькер. Обязательно проверь, Макс. Ты выходишь слева, Йозеф стоит справа спиной к тебе…
Макс. Постой, у меня получится и справа. Дело не в этом. У меня нет проблем, откуда выходить, ей-Богу. У меня все получится. Еще бы какую-то одну зацепку. Сейчас сделаю. Момент. «Я не знаю, сможете ли вы меня еще вспомнить…».
Фолькер. Никакого «сможете» в тексте нет.
Макс. «Не знаю, помните ли вы еще меня». Нет. Не схватываю. Мне нужна еще какая-то деталь. Фолькер, давай впишем пару слов для связки.
Карл Йозеф. Да он же не принимает моих предложений!
Макс. Я не могу сразу же ставить своего героя под удар. Пусть бы он оставался чуть загадочным, далее внушал бы какую-то симпатию, хотя бы в первый момент.
Карл Йозеф. Ну, так и играйте то, что вам хочется! Играйте! Здесь старый театр. Здесь нужно искать, искать на сцене. Все должно родиться на глазах у зрителя. Репетируйте. (Фолькеру.) А вы сделайте одолжение, не возите без конца ногами под столом. Или подсказывайте нам актерские ходы, или отвергайте наши, но только не действуйте на нервы.
Макс. Все играют в этой пьесе возвышенных, крупных людей. Вы – знаменитого ученого, смело разрушающего границы привычного, пионера, рассекающего тьму; у Эдны свои, так сказать, патетические арии – и только я, один я должен изображать этого отвратительного типа. В этом нет ничего смешного, знаете ли.
Карл Йозеф. Репортер Тайхман – очень благородная роль. Полнокровный второстепенный персонаж. Великое и малое, как известно, одинаково трудно. Для актера, конечно.
Макс. Мне он кажется отнюдь не второстепенным…
Карл Йозеф. Кстати, показать алкоголика на сцене очень трудно. Я отлично помню, что сказал мне однажды великий Вернер Краус{43}: «Играя алкоголика, всегда думай о велогонщике. Почему? А ты попробуй, не спрашивая. Сам увидишь». И в самом деле, через двадцать лет, целых двадцать лет, я вдруг убедился, как он был прав. Это было в «Долгом путешествии в ночь» О’Нила. Джеймс Тирон – ну, вы знаете эту роль – вечно под шафэ. И каждый вечер я воображал себе, что я велогонщик. И что же? Думаю, я могу сказать, я никогда не играл точнее, никогда не управлял своим телом так виртуозно. Чего я не делал? Не бормотал невнятно, не шатался по сцене, как опереточный комик. А что я делал? Поминутно поправлял брюки, слишком часто приглаживал рукой волосы. Хм. Вот и все. Понимаешь, человек пытается что-то привести на себе в порядок. Но только чуть чаще, чем нужно, чуть медленнее, чем обычные люди. Вот и готов алкоголик на сцене.
Макс. Честно говоря, я вначале здорово перепугался, когда узнал, что буду занят в пьесе, в которой вы у нас гастролируете. Да, ей-Богу, клянусь вам, временами меня просто ужас охватывал. Я говорил себе: у тебя ничего не выйдет, он тебя скрутит в бараний рог. То есть, я, конечно, страшно обрадовался, что мне вообще доведется стоять здесь рядом с вами…
Карл Йозеф. Суфлеришка.
Макс. Мне всегда казалось, мой кумир и я на одних и тех же подмостках – это превосходит самые смелые ожидания. Это безумие. Я все еще никак не приду в себя. Вы для меня идеал со школьной скамьи – с тех пор, как я стал смотреть Запад по телеку. И вообще-то я пошел в театр из-за вас. А теперь я должен выяснить – вы это обо мне сказали «суфлеришка» или не обо мне?
Карл Йозеф. Вам я не говорил ничего. Если я что-то и пробормотал, то разве только себе под нос.
Макс. Все равно. Вы имели в виду меня.
Карл Йозеф. Я бормочу всегда только про себя.
Макс. Я думаю, себя вы не станете называть суфлеришкой.
Карл Йозеф. Вы позволите мужчине в летах промолвить иной раз для разрядки пару словечек.
Макс. Я не понимаю, что вы мне советуете? Быть может, я должен вести себя более нахально? Ну знаете, как на футбольном поле. Этак грудью в грудь, пузом к пузу с судьей, поднимающим желтую карточку. Он поворачивается, а ты не отставай от него, вертись вместе с ним. Понимаете, это угроза, доведенная до высшего предела, это танец гнева на вершине господства.
Карл Йозеф. Что за чушь ты несешь.
Макс. Я могу в две секунды нащупать наиболее вероятное решение! (Прерывается.) Ну вот так, что-то в этом роде.
Карл Йозеф. Шут гороховый! Вы что, смеетесь надо мной? Надо мной, который только в прошлом месяце девятнадцать раз играл Лира. А теперь эта убогая трагедия какого-то халтурщика. Да чихать я хотел на тебя и на вашу трагедию! (Фолькеру.) Юноша никак не может крылья расправить. Разве вы этого не видите? Вы все время смотрите себе под ноги. Что вы там ищете внизу? Идеи?
Макс. Постойте. Дайте попробовать. «Я не знаю, помните ли вы еще меня…».
Карл Йозеф. Уйдите со сцены! Ничего не выйдет. Будет только хуже.
Макс. «Я не знаю, помните ли вы еще меня…».
Карл Йозеф. Прекратите! Хватит! Сил моих нет больше на это смотреть! Найдите себе какое-нибудь более разумное занятие!
Макс. «Не знаю, помните ли вы еще…». Не выходит… Просто ни черта не выходит.
Карл Йозеф. «Не выходит?» Скажите на милость! Ты что, не мужчина? Пороха не хватает?
Макс. Вот если бы вы вступали чуточку позже…
Карл Йозеф. Я тебя задушу, парень, я тебя задушу…
Фолькер (встает). Господин Йозеф!
Макс (после минутного оцепенения). Фу-ты, ну-ты! Прямо штаны с меня спадают! Мои штаны!.. Держите! Держите мои штаны!
Карл Йозеф. Надо хохотать?
Макс (приободрившись). Всегда хохотали.
Карл Йозеф. Ну-да, когда-то это было смешно. Но сегодня нужно что-то другое.
Макс. Это основополагающая шутка человечества.
Подходит к столу в декорации, на котором стоит пустая пивная бутылка. Прикладывает к ней губы и издает глухой звук. Перепрыгивает через стол и всхлипывает.
Карл Йозеф. Ах ты, Боже мой, он сейчас совсем рассыпется. Мы, оказывается, тоже чувствительные.
Фолькер. Господин Йозеф, вы приглашены к нам на гастроли, вас все тут обожают. Можно сказать, почти мировая знаменитость. Милости просим. Но разве мы здесь – тоже не люди?
Карл Йозеф. Куда я попал? В детский приют? Я что, должен нянчиться с бойскаутами? (Подходит к Максу.) Что с тобой? Ты больше не можешь? Я же тебе говорю, у тебя неверно поставлено дыхание. Ты сам себе мешаешь. Вот в чем все дело. В этом вся твоя беда.
Макс. Ну бейте. Ну. Бейте же.
Карл Йозеф. Кончал бы ты пить, парень. И больше бы делом занимался.
Макс. Ноу проблем.
Карл Йозеф. У нас впереди еще длинная дорога…
Макс. Пора познакомиться. Давно пора познакомиться.
Карл Йозеф. Ну ладно. Как-нибудь само собой, потихоньку-полегоньку.
Макс. Вы – патриарх немецкой сцены, я – вечный немецкий эмигрант. Эти подмостки для меня своего рода нейтральная зона нации – это оказалось ваше пространство, оно занято вами. Приехав оттуда, я окопался на блошином рынке, месяцами торговал дешевыми побрякушками из слоновой кости, вроде тех, которые мужики цепляют на свою волосатую грудь, а вы всю свою жизнь стояли на стороне покупателей.
Карл Йозеф. О чем вы толкуете? Мы все одинаковы. Как будто бы нам не приходилось переживать тяжелые времена!
Макс. В годы войны, конечно.
Карл Йозеф. Не только. И после нее.
Макс. А чем вы занимались в войну?
Карл Йозеф. Войну я просидел дома. В театре. Я имел счастье получить бронь по личному распоряжению Геббельса. Я их больше устраивал как герой на сцене. Театр ведь был тогда для нас единственным местом, где можно было еще хоть на что-нибудь полагаться. Грюндгенс{44} позже мне как-то говорил: «Единственное, что я точно знал в войну, так это то, что в четверть девятого на сцене распахнется дверь и выйдет Марианна{45} в голубом платье». Хм. Вот так, в общем.
Макс. Господин Йозеф! Вы для меня легенда. С вами я вырос. Вы были для меня важнее всех остальных. Давайте попробуем вместе повести борьбу с реализмом! Мы должны создать совсем другой театр. От актера надо потребовать чего-то совершенно нового. Новый стиль, новое ощущение внутренней правды. Станиславский, Фелинг{46}, Брехт обновили театр, идя от актера. Они освободили театр от ложных условностей. А мы теперь должны избавить его от язв захиревшего реализма!
Карл Йозеф. Мы все более или менее реалисты, хотим мы того или нет. Совсем уничтожить реализм невозможно. И в сущности, если применять его деликатно, с умом, он есть и будет единственным интересным людям способом актерского творчества. Если тебе удастся что-то в этом роде, это будет грандиозно.
Макс. Возьмите кино! Посмотрите, что оно натворило. На экране бродят одни фантомы. Сплошные реалистические автоматы. Ничего, кроме неврастенического мужского реализма. Нью-йоркский неврореализм. Так сказать, ноу-хау в сфере изображения человека. Ни капли искусства, никакой символической силы, никакого стиля. Техника, техника. Эти неврастеники уничтожают саму идею актерского искусства. Голое ремесло. Сплошные неврастеники. Безжизненно, чудовищно, но технично. Театр должен противопоставить этому что-то совсем другое. Мы нуждаемся в новом стиле. Нужна вера во что-то. Тогда возникнет удесятеренная выразительная сила. Сейчас нам вновь нужно чувство революции, атмосфера грозы…
Карл Йозеф. Революция? Какая? Для чего?
Макс. Пока не знаю. Но надо быть готовым. Надо рубить просеку, а не плести веночки. Я знаю совершенно точно: вы должны выбраться из этой золотой клетки, снова шагнуть в неизведанное!
Карл Йозеф. Вы не знаете. И я не знаю. Значит, давайте работать дальше. А революция подождет. Революция ради революции – это искусство для искусства. Я остаюсь реалистом, будь что будет. Я остаюсь реалистом. Тут старый театр, мой дорогой. Тут надо не болтать, а показать, на что ты способен.
Макс. Ты – стена… Ты для меня – стена, через которую я не могу перепрыгнуть. Но я еще достаточно молод, чтобы устоять в жирном море изобилия и не утонуть в нем вместе с этими жирными трупами. Для этого я еще слишком молод! Я не такой уж большой артист!
Карл Йозеф. Да послушай ты, ведь сцена, театр – это всегда тысячи поступков, тысячи более или менее убедительных действий. И в этом смысле в жизни ничего не изменилось. Люди звонят, влюбляются и запутываются во взаимоотношениях. Лихорадочно мчатся куда-то и напряженно ждут. Замыкаются в себе и распахивают душу. Теряют сердце, расшибают себе голову и изворачиваются, как могут. Каждый человек бывает ревнивым и благочестивым, и мятежным. Бывает самовлюблённым и соблазнителем, и паяцем. А в конце концов? В финале сцена так же пуста, как и в начале.
На заднем плане по сцене проходит Вахтер, переговариваясь по радиотелефону со своей женой.
Что такое? Что за шум?
Фолькер. Момент! Минутку!.. (Кричит в глубь сцены.) Алло!.. Эй, вы там! Сударь! Да, именно вы… Вы что, с ума сошли?
Мужчина продолжает стоять неподвижно со своим аппаратом, идет вперед и снова назад, в глубь сцены, в то время как Фолькер рисуется перед актерами, возмущаясь скорее для виду, чем в адрес возмутителя спокойствия.
Женщина (в переговорном устройстве). Я сейчас внизу, в фойе. Пол в гардеробе протирать или нет?
Вахтер. Спроси что-нибудь попроще.
Женщина. Ты знаешь, сейчас в пошивочной что-то шевелилось среди манекенов. Мне показалось, там кто-то прячется.
Вахтер. В мастерской сейчас никого нет.
Женщина. А я говорю, кто-то был.
Вахтер. Домовой.
Женщина. Ты же мне рассказывал о слепых, которые спрятались среди костюмов, а на спектакле вдруг бах – и выбежали на сцену.
Вахтер. Это ты все выдумала.
Женщина. Ты мне это сам рассказывал!
Вахтер. А что ты вообще делаешь в гардеробе?
Женщина. Да ладно, пусть остается все как есть.
Вахтер. Не забудь почистить в фойе перила…
Фолькер. Что вы себе позволяете? Что вы забыли здесь на сцене? Вы вахтер или лунатик? Влезаете в репетицию! Сколько лет вы в театре? Знаете ли вы, что такое репетиция? Это наша работа, черт вас возьми! Разве я врываюсь к вам на проходную и мешаю вам смотреть телевизор? Исчезните! Ни слова. Молчать. Абсолютная тишина. Тихо!
Декорации те же. У Макса дома. Он просматривает видеокассету Вернера Финка {47} . Лена рядом с ним.
Макс (пьёт). Вернер Финк! Смотри! Вот это был мастер!
Лена. Ты же сам актер, Макс. Что ты зациклился на этом старикашке из кабаре?
Макс (щелкает пальцем). Подожди!.. Вот!.. Ну давай!.. А! Да это же блеск. Ай, какой блеск! Ерундовый приемчик. Ты думаешь, он его уже забыл, а он что-то там лепечет, а потом – та-та-та – берет и еще раз навешивает, и так без конца! Ах-ах-ах. Блестящая школа, я тебе говорю, высший класс. (Пьет.) Да. Я плохой актер. Но я мог бы быть вполне хорош в кабаре. Артистом развлекательного жанра. Талантливым импровизатором, у которого немножко больше в башке, чем у других. И махонький дефект речи.
Лена. Брось, Макс. Не заводись. Ты портишься на глазах, когда начинаешь заниматься самокопанием.
Макс. Стало быть, ты считаешь меня великим актером.
Лена. Чего ты хочешь? Стать звездой? У тебя своя индивидуальность. Это гораздо важнее. Будь доволен тем, что ты умеешь. И тем, что никто так не умеет, как ты.
Макс. Поставь-ка бутылку посередине. Пусть стоит совершенно одна, как стрела. Подальше. В ледяной холод, в центр пространства. Ух, зверь! Стеклянная кобра!
Лена (убирает бутылку). Тут почти ничего нет…
Макс. Конечно, в отношении этих фанатиков трезвости, этих холодных ремесленников я прав. Успех превратил их всех в зомби. Повторяются на каждом часу. Одна видимость, один бред, зажравшиеся кретины. Жиреют день ото дня. Ну хотя бы один искал какие-то оттенки, хотя бы один старался понять что-то огромное и неизвестное… Лена! Я без тебя пропаду. Знаешь, что со мной происходит? Не догадываешься? Я этого не осилю, это чертовски трудно, я не подберу ключ.
Лена. Каждый раз, когда ты говоришь со мной, ты спрашиваешь о себе. «Кто я?» «На что я способен?» «Почему я не другой?» Ты, ты, ты.
Макс. Ты не дала мне счастья, Лена. Ты ведь тоже из богатеньких. Тебе не нужно работать. Живешь благодаря виноградникам и автозаправке твоей семейки. А я за твой счет. Разве можно уметь, когда не надо? Художник нуждается в сопротивлении, во внешнем дефиците, чтобы расправить крылья. Я должен восстать против твоего смирения. Твоего неистощимого терпения. Твое вечное понимание погубит меня. Это выше меня. Ты пойми, именно театр помешал мне стать хорошим актером. (Идет за бутылкой.)
Лена. Ты пьешь слишком много.
Макс. Да, да, я пью слишком много. Но и с удовольствием. (Пьет.) Ты знаешь, люди театра – народ бродячий, лицедеи, – с нравственной точки зрения: шайка калек. Древнее клише, я знаю. Но ведь и верное. Все так, как пишут в книгах, точь-в-точь. Не потому, что они предаются исключительному или исключительно многим раз-вратам. Тут они могут перещеголять любого страхового агента. А потому, что у них нет характера. Их аморальность в том, что они – так велит их профессия – не воспринимают всерьез другого – пусть у него власть, слава, публичное признание. Ни в какой другой среде не найдешь так много людей, поносящих своего брата на чем свет стоит, так много завистливых, малодушных, ничтожных натур. Наверно, любой человек, удачно скрывающий изъяны своего характера, – гораздо более способный актер, чем артист. Артист лезет напролом, где только может. Возьми такого типа, как Фолькер. Разъеден честолюбием до костей, имеет все – «Ягуар», дом на Азорских островах, жену и любовницу, в тридцать один год он – главный режиссер. Все есть, кроме таланта. Предаст, обманет, залезет тебе в душу и подставит подножку…
Лена. Охота тебе крыть человека, с которым ты завтра утром будешь раскланиваться!
Макс. Дай выругаюсь. Все люди двуличны, и я не исключение. (Достает из кармана письмо.) Ты погляди. Они приглашают меня на теледискуссию. Несомненное доказательство первостепенной важности моей персоны. О чем разговор? Видеошок. Восьмая передача цикла. Актер – профессия с будущим. Со знаком вопроса. Все каналы испытывают нужду в актерах. Ясное дело. Одна половина мира будет изображать актеров, другая – зрителей.
Лена. Оставь свою иронию. В кои-то веки повод порадоваться. Кто другие участники?
Макс. Эдвард Бальзер, Ханс Зенкер, Оскар Вернер, Элизабет Фликеншильдт{48}. Одни покойники.
Лена. Послушай. Тебе приятно, я же вижу.
Макс. О, я счастлив. Меня не забыли, если надо подискутировать с покойниками. Как ты думаешь, как они на меня вышли?
Лена. Очень просто. Им нужна точка зрения совершенно нормального актера, достаточно интеллигентного, у которого опыт работы в театрах за железным занавесом…
Макс. Ты мне так льстишь, чтобы сесть мне потом на шею, – или в самом деле так думаешь?
Лена. Слушай, хватит меня мучить.
Макс. Когда-нибудь докажут, что все человеческие связи держатся исключительно на подлости. Какими-нибудь лучами просветят все эти запутанные тропы и обходные пути, делающие человека чудовищем… Как они вышли на меня?! Кому-то должна была прийти в голову эта идея! Только ради того, чтобы бросить взор в болото посредственности – представить миллионной аудитории долгожданного господина Никто. Этого издевательства над собой я не допущу.
Лена. Ты поедешь туда. И тогда увидишь, что о твоих радикальных концепциях заговорят; понимаешь, ты сможешь поведать огромной массе людей о своих идеях. Ты так долго их вынашивал. А мыслишь ты верно.
Макс. Я мыслю? Это для меня новость. Любая шансонетка мыслит больше, чем я. Зачем ты упорно хвалишь меня за мои слабости? «Вынашивал!» Не надо меня хвалить! А то я буду становиться все слабее и слабее. (Спотыкается о пустую бутылку.) Вот. Радикальные концепции. Это радикальное падение грудного младенца. А ты думаешь, что это упала бутылка? Ладно, давай, пошли отсюда. Какая тут к черту жизнь. Пошли, что-нибудь выпьем.
Лена. Если ты не остановишься, Макс, будет полный мрак.
Макс. Нет. Да нет же. Только свет, только свет будет вокруг нас. Пошли, выпьем. Повеселимся. У меня самая прекрасная и самая лучшая женщина, которая только может быть у мужчины. Я просто сгораю со стыда, что не могу выразить тебе свой восторг.
Лена. Я могу терпеть все. Даже твои подозрения и оскорбления… Но когда же, наконец, я услышу три слова? О, это мучительное состояние мерцающей любви! Три крошечных слова, Макс.
Макс. Как сказано у Иеремии: я хочу увести свою невесту в пустыню и хочу говорить ей прямо в сердце!{49}
Затемнение.
Репетиция. Фолькер за своим столом. Макс постоянно рядом с Карлом Йозефом. Время от времени они присаживаются на большой чемодан или на край помоста друг против друга.
Макс. Но ведь Людвиг Бергер{50}, с которым вы тогда жили в одной гостинице, сказал вам однажды утром: «Берегитесь, дорогой Карл Йозеф, политика – вещь опасная, смотрите, как бы не поставить не на ту лошадку».
Карл Йозеф. Из-за повышенного, скажем мягко, интереса к моей персоне вы запоминаете любую мелочь, о которой я вам рассказываю. Вам слова нельзя сказать, чтобы вы не напомнили об этом при случае. Это очень ограничивает общение, знаете ли.
Макс. Я же вас люблю. Мне очень больно, когда кто-то сомневается в вашей правоте.
Карл Йозеф. С тех пор прошло уже пятьдесят лет.
Макс. Для меня это как будто вчера.
Карл Йозеф. Я вам и рассказывал об этом вчера. Но совсем в другой связи. (Встает.) Ну, где же она! Двенадцать тридцать.
Фолькер. Должна появиться с минуты на минуту. Она живет в деревне. Среди животных. И это – проблема. Лет шесть-семь она не выходила на сцену.
Карл Йозеф. Ах, оставьте. Все это легенды. Я ее видел совсем недавно. Да, в Штутгарте, поверьте мне. Узкие бедра, не так ли; маленькая грудь, длинные ножки. Пьеса называлась… погодите, она называлась что-то вроде «Скажи, Альфонсина!». С восклицательным знаком. Или: «Алина?». Ну, какая разница. Монодрама. Она вышла лишь в одном пеньюаре и шпарила без остановки. Без точек и запятых. Два часа без антракта.
Фолькер. Нет, я думаю, это был кто-то другой.
Карл Йозеф. Неужели? Во всяком случае, талантливая, стерва! Тараторила как сорока. Сегодня этим охотно занимаются. Монологами. Всё позволяют выставить наружу. Выплеснуть в зал всю подноготную. Люди ведь совершенно разучились искусству обмана.
Макс. Да здравствует ложь! Конец исчерпавшей себя искренности! Лгать, лгать и еще раз лгать! Слава фанфаронам! Смерть исповедничеству!
Карл Йозеф. То, что нужно для жизни, лучше всего позаимствовать у других людей. Взять, так сказать, у них напрокат. Это значительно дешевле. Эдна Грубер?
Фолькер. Да, ее так зовут.
Карл Йозеф. Если я не очень ошибаюсь, она одно время жила с Александром фон Зиде.
Макс. О, у нее была куча приключений, прежде чем она окончательно посвятила себя зверюшкам…
Карл Йозеф. Во всяком случае, он у нее на совести, дружок Алекс. Вы его знали? Великолепный актер. Приятный партнер. Мы оба после войны работали у Хильперта{51} в Геттингене. Я у него отнял практически все крупные роли. Что делать! Я обязан был позаботиться о том, чтобы зал каждый вечер был полон. Так уж получилось. Эдна Грубер. Нет, это должно было быть позднее. Семидесятый, семьдесят второй – тогда она ворвалась в его жизнь. Красивая девушка. Угробила его. Из-за нее он отправился на тот свет. Сначала запой, потом несчастный случай, и конец.
Фолькер. Я все же думаю, это была не она. Извините, но вы ее с кем-то путаете. Я бы даже сказал, что уверен в этом на все сто процентов.
Карл Йозеф. Вы усмехаетесь так, как будто бы это вам известно доподлинно.
Фолькер. Не знаю, доподлинно ли. Знаю только, кого вы имеете в виду. Я случайно знаком с этой дамой.
Карл Йозеф. Ах, оставьте. Да, в конце концов, это совершенно всё равно. Одно ясно как божий день: художник никогда не должен жениться на женщине, которая поглощает всю его страсть.
Макс. Не только художник – ни один мужчина не должен жениться на женщине, которая поглощает всю его страсть. Эта истина, как библейское яблоко – горькая и сладкая, господин Йозеф.
Карл Йозеф. Каждая женщина, дорогой Шварцберг, это всегда еще один шанс для мужчины. И шанс единственный.
Макс. Каждая женщина для мужчины – в конце концов только женщина.
Карл Йозеф. Что вы имеете в виду?
Макс. Я вам это с удовольствием объясню, господин Клаус.
Карл Йозеф. Моя фамилия Йозеф. Обратите внимание. Иначе все это – не ко мне.
Макс. Вы – господин Йозеф. Я – Максимиллиан Штайнберг, вот что я имею в виду!
Карл Йозеф. Разве я назвал вас по-другому?
Макс. Забудем про это! Я, во всяком случае, назвал вас господином Клаусом не по ошибке.
Карл Йозеф. Это меня утешает. Я уж было подумал, я чем-то напомнил вам знаменитого или, скажем, известного актера Ханса-Хайнца Клауса.
Макс. Вы похожи на великого Клауса?
Карл Йозеф. Подумаешь, это же всего лишь известная личность.
Макс. Удивительный актер.
Карл Йозеф. Не знаю. Может быть. Мелькает слишком много.
Макс. Как раз это меня в нем и восхищает.
Карл Йозеф. Герой телесериальчиков.
Макс. Но в том-то и дело, что герой.
Карл Йозеф. Вы в самом деле такой, каким показались с самого первого взгляда: жалкий выскочка.
Макс. Фолькер! Ты слыхал? Метко! Я дурачусь, а он с меня хочет шкуру содрать. Сделай что-нибудь, не оставляй нас одних. Он меня еще задушит.
Карл Йозеф. Пройтись бы по твоей спине хорошей палкой, Петрушка.
Макс. Это уже совсем как Давид{52} против Иосифа. Только я в роли Давида.
Карл Йозеф. Ты хотел сказать, Давид против Голиафа.
Макс. Ах, господин Йозеф, сами видите, что я веду прямо-таки титаническую борьбу с собственными недостатками. Чем не Давид?
Карл Йозеф. Язык у тебя хорошо подвешен. Это точно. Но толку-то что? Ты научись сначала стоять на сцене на прямых ногах.
Макс. Но вот у Грюндгенса, например, были прямые ноги и, несмотря на это, он был интеллигентным человеком.
Карл Йозеф. Грюндгенс? О Господи! Да рядом с ним такого, как ты, и близко не могло быть, дружочек. Я тебе клянусь. Туда бы тебя и на шаг не подпустили бы. (Громко.) Друг мой! Да ты понимаешь собственно, кто ты есть?!
Макс. Да видите ли, я сам себе ломаю голову – кто я есть?
В глубине сцены, посреди небольшой кучи сценической рухляди, прикрытой парусиновой тканью, появляется Эдна Грубер.
Эдна Грубер. Фу! Крику-то сколько! Я сейчас вернусь… (Исчезает.)
