Текст книги "Без всяких полномочий"
Автор книги: Борис Мегрели
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
– Конечно, хочу, – сказал я, хотя не испытывал к цирку ни малейшего интереса.
Она начала строить планы и сказала, что у меня получатся очень хорошие репризы, и я, чтобы развеселить ее, переиначил где-то слышанный анекдот, выдав его за собственное сочинение.
– Первый клоун изображает дельца, второй – прокурора. Первый клоун встречает утром второго и говорит: «Добрый вечер, товарищ прокурор!» Второй удивленно отвечает: «Почему вы говорите мне „добрый вечер“, когда сейчас утро?» Первый говорит: «Потому что, товарищ прокурор, когда я вас вижу, у меня в глазах темнеет».
Нина засмеялась и сказала:
– Я же говорю, у тебя получится. По сравнению с нашим репертуаром твоя реприза – шедевр. Мне порой жалко наших коверных. Но мы знакомство с цирком начнем с Бармалея. Ладно?
– Ладно. Пусть моим первым знакомым в цирке будет Бармалей. – Я встал. – Ну, мне, наверно, пора идти.
– Подожди.
Она открыла шкаф и достала небольшой пакет.
– Это тебе.
– Что это?
– Галстук. Наши вернулись с гастролей из Италии и привезли кое-что для продажи.
Я растроганно заморгал.
– Нина! Я… не знаю, что и сказать… Ты… В общем, ты прекрасная девушка. Но ты ставишь меня в неловкое положение.
– Ты сначала посмотри на галстук. Может, он тебе не понравится.
– Быть такого не может!
Она развернула пакет, и я увидел точно такой же галстук, как у меня в кармане.
– Я выбирала его из тридцати галстуков. У меня глаза разбегались. Я выбрала то, что надо?
– То, что надо. У тебя прекрасный вкус. Спасибо тебе большое. Спасибо за все – за этот вечер, за роскошный ужин, за галстук, за великодушие, в общем, за все. И прости меня за мой сегодняшний вид.
Я мягко приблизил Нину к себе и нежно поцеловал в губы. Не хотелось уходить. Хотелось остаться у нее и забыть все, что творилось на свете, все, что лежало за пределами этой дышащей человеческим теплом квартиры, но я заставил себя сказать:
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – сказала Нина и коснулась рукой моего лица.
– Я позвоню завтра.
Она молча кивнула и улыбнулась на прощанье.
Спускаясь в лифте, я с омерзением думал о своей конуре. Надо сменить комнату, куда не стыдно было бы привести Нину, подумал я.
В распахнутых дверях подъезда стояли люди. Я пробрался на улицу.
Два офицера милиции вели к черной «Волге» сгорбленного человека.
– Кто это? – спросил я женщину.
– Директор лимонадного завода, – ответила она.
ГЛАВА 13
Того времени, которое я тратил на бесчисленные переделки пьесы, вполне хватило бы, чтобы написать новую. Я утешал себя тем, что ни одной или почти ни одной пьесы ни один театр не поставил в первоначальном виде. Театр всегда выдвигает перед драматургом тысячу обоснованных требований, перемешанных еще с тысячей необоснованных, и пьеса со дня ее создания до постановки проходит мучительный путь, много раз умирай и воскресая, и случается, что конечный вариант ничего общего не имеет с первым, – такова работа с автором. Я знал обо всем этом главным образом от Мананы. Она не терпела, когда я роптал, и всячески внушала мне, что я один из тех начинающих драматургов, которым судьба уготовила для первой же пьесы заинтересованного режиссера. Правда, режиссер сменился, но это не смущало ее, наоборот, она считала, что надо радоваться – пьесой заинтересовались два режиссера.
Устав от работы над пьесой, я отправился в редакцию. Зачем я туда поехал? Там делать мне было нечего. Я не мог разобраться в себе. Не обещание же штатной работы тянуло меня в редакцию? А почему, спросил я себя, не иметь твердую зарплату? Сколько можно зависеть от настроения работодателей? Сколько можно влезать в долги в счет будущих гонораров за пьесу? Кто знает, когда пьеса будет поставлена? И почему надо уподобиться Левану, который не сумел совмещать работу в редакции с литературным трудом и запил? Я не Леван, я сумею… Я нахмурился. Как все быстро меняется, подумал я. Как все быстро меняется.
Я пришел в редакцию, когда все уже собирались домой.
– Где ты пропадал? Мы сегодня провожали в декрет твою подругу Элисо, – сказала Нана, укладывая толстые папки в ящик.
– Дела, Нана, дела, – сказал я.
– Проводишь меня?
– Хочу посидеть над планом.
– Посидим у меня. Я помогу тебе.
– Ты и так для меня много сделала. Пора и мне внести лепту в общее дело.
– Вноси, вноси, – сказала Нана и направилась к выходу. – Тебя, я вижу, не тяготит одиночество. Или ты завел любовницу?
– Нет у меня никакой любовницы.
– Напрасно. Любовь украшает жизнь. Пока.
Я позвонил Гураму и не застал его ни в клинике, ни дома. Потом я ломал голову над планом, придумал три темы, отпечатал план в двух экземплярах, первый положил под стекло на столе Наны, а второй оставил себе.
Потом я позвонил в справочную.
– Девушка, это из редакции. Помогите, пожалуйста, найти домашний телефон Луарсаба Давидовича Ахвледиани.
Ждать пришлось так долго, что вспотело ухо. Я рисовал на заготовленном листе бумаги чертиков. Они зубоскалили и подмигивали мне.
– Вы слушаете? – наконец сказала телефонистка и продиктовала номера телефонов и адреса пятерых Ахвледиани Луарсабов Давидовичей.
Я поблагодарил ее и стал звонить по записанным на чертиках номерам и через несколько минут уже знал, какой из них принадлежит директору фабрики. Ахвледиани дома не оказалось. Женский голос сказал мне, что он еще не приходил с работы.
– Когда он будет?
– Скоро. Я жду его к ужину. Кто спрашивает?
Я не ответил и положил трубку. Пусть поужинает спокойно, подумал я и позвонил Нине.
– Здравствуй, – сказал я. – Как дела?
– Здравствуй. Все хорошо. Я думала, ты позвонишь раньше и мы съездим в цирк.
– Я работал целый день.
– Еще не поздно. Мы можем повидаться с Бармалеем и остаться на представлении.
Я колебался.
– В другой раз. У меня еще дела.
– Ну хорошо. Только навестим Бармалея. Он ждет.
– Ничего с ним не случится. Навестим завтра, послезавтра. Необязательно именно сегодня.
– Тебе, конечно, необязательно! Ни сегодня, ни завтра. Я должна бежать. Будь здоров!
Она повесила трубку.
– А, черт! – Я в сердцах бросил трубку на аппарат, сунул в карман бумагу с номерами телефонов и выскочил на улицу.
Я бежал сначала за автобусом, затем за троллейбусом и спрашивал себя, какого черта, какого черта я бегу, если можно было позвонить и сказать, что я отложу все дела и приеду в цирк, черт бы побрал эту скотину Бармалея. Потом я бежал по длинной лестнице, обсаженной по краям деревьями. Лестница вела к цирку. Она казалась бесконечной.
Цирк, расположенный на плато, а плато, насколько я помнил, это плоскогорье высотой двести метров над уровнем моря, чуть не касался куполом неба, и я, задрав голову, в отчаянии взирал на него.
Я обернулся, ища глазами Нику. К остановке подошел троллейбус. Из него вышли старушка и мужчина. Я подождал следующий троллейбус. Из него вообще никто не вышел. Нина могла подъехать к цирку на машине. Если она сумела поймать такси сразу, то она уже наверху, подумал я.
Политая площадка перед цирком сверкала.
Я услышал шум подъезжающей машины и обогнул здание.
Из «Москвича» вышла Нина. Она достала из сумки кошелек, но водитель что-то возмущенно сказал ей, и она улыбнулась ему, и тот тоже улыбнулся, развернул машину, помахал Нине и укатил.
Я стоял поодаль и смотрел на Нину. Она увидела меня, сощурилась и как ни в чем не бывало сказала:
– Идем.
Я подошел к ней.
– Кто это тебя привез?
– Понятия не имею, – сказала она.
– Чтобы больше ты не смела садиться в машины всяких пижонов!
– Хорошо, – она взяла меня под руку. – Идем.
Она уверенно вела меня по темным коридорам мимо пустых клеток и реквизита. Запах зверей щекотал нос. Мы поравнялись с клетками, в которых сидели медведи с белыми треугольниками на груди.
– Это гризли, – сказала Нина.
– Узнаю, – ответил я, разглядывая вставшее на задние лапы чудовище. Я ему чем-то не нравился, и он утробно рычал.
Наконец мы подошли к конюшне.
Я узнал Бармалея по тому, как он заржал и забил копытами. Я испуганно подумал, что он одним рывком может вырваться из стойла. Но Бармалей только бил копытами, ржал и скалил зубы.
– Почему он скалит зубы? – спросил я.
– Улыбается, радуется, – ответила Нина и, поставив сумку, прижалась щекой к голове лошади. – Ты мой красавец! Заждался, бедненький, соскучился! – Бармалей замотал головой, и впечатление было такое, что он полез целоваться. Нина засмеялась. – Перестань, ты меня всю обмусолишь!
Но Бармалей все лез целоваться, ржал и скалил зубы.
Она вытащила из сумки пакет с бисквитным печеньем.
– Я не знал, что лошади едят бисквитное печенье. Овсяное еще куда ни шло, – сказал я.
– Это его любимое печенье. Покорми его.
Я стал кормить Бармалея. Он ел спокойно, очевидно, потому, что Нина была рядом.
– Что за порода у этой громадины? – спросил я. Лошади в других стойлах казались жеребятами в сравнении с ним. Он навострил уши и повел глазами.
– Русский тяжеловоз, – ответила Нина.
– Слушай, по-моему, он понимает, что говорят о нем.
– Он умница. Он все понимает, – сказала Нина и похлопала Бармалея.
– Какого же черта ты, умник, сбрасываешь свою хозяйку? Дать бы тебе по морде за это!
– Не надо, Сережа. Не надо с ним так разговаривать.
Бармалей отвернулся от печенья.
– Еще обижается, негодяй! На сердитых воду возят.
– Прошу тебя, Серго, не надо так.
– На, корми его сама. – Я отдал Нине пакет и отряхнул руки. – Между прочим, к прянику нужен кнут.
– Перестань, пожалуйста.
– Пожалуйста.
Я рассматривал лошадей в стойлах, когда в конюшню вошел узкобедрый чернявый парень.
– Привэт, Нина. Что так поздно сэгодня? – спросил он.
– Здравствуй, Ахмет. Задержалась. Бармалей, перестань хулиганить!
Ахмет посмотрел на меня.
– У лошадэй посторонним нэлзя, – сказал он.
Парень говорил с жутким акцентом. Казалось, язык у него одеревенел и не может касаться ни альвеол, ни нёба. Вместо «е» он произносил «э», мягкого знака вообще не существовало…
– Это журналист, Ахмет. Из газеты. Собирается писать о наездниках, – сказала Нина.
– Наездниках или наездницах? – переспросил Ахмет.
– Наездниках, – ответила Нина.
– Интересно, – сказал Ахмет. – Обо мне может написать?
– Наверно, – улыбнулась Нина.
– Тогда другое дело. Пиши, товарищ журналист. Я буду говорить, ты пиши.
– И так запомню, – сказал я.
Ахмет ходил от стойла к стойлу, осматривал лошадей и говорил.
– Что такое наездник? Самая трудная профессия в цирке. Ты готовишь лошадь, готовишь месяц, два, три, четыре, сколько можешь. Но даже сам Магомет не в силах сделать так, – чтобы наездник в работе с лошадью достиг абсолютной точности. Что главное на манеже? Ритм. А лошадь по неизвестной причине неожиданно меняет ритм. Почему меняет? Аллах его знает! Зритель не замечает этого, зато я замечаю, потому что я стою на спине лошади. Замечаю, как лечу вниз, если, конечно, не успеваю сам сменить ритм. Что нужно для наездника? Мой отец Алибек-хан отвечает: «Сработанность с лошадью, устойчивость, умение в одну секунду изменить ритм. Но лучше родиться наездником». Понятно я говорю?
– Понятно, – сказал я.
– Ахмет, на сегодня хватит, – сказала Нина. Она кончила кормить Бармалея и скребла его железной щеткой.
– Почему хватит? – спросил Ахмет.
– Хватит, хватит, – сказала Нина.
– Еще один абзац, и все, честное слово, – взмолился Ахмет.
– Ты что, всю лекцию отца выучил наизусть? – сказала Нина.
– О тебе хочу сказать, да! Отец о тебе не писал.
– Ну, говори, говори. Любопытно послушать.
– Курс, знаешь, что такое, товарищ журналист?
– Какой курс?
– Не знаешь. Такой трюк, когда наездник сильно разбегается и прыгает ногами на спину лошади.
– Понятно.
– Вот эта девушка делает курс лучше всех в мире, честное слово! Какой у нее прыжок! Мужчины завидуют. Честное слово. Сначала в партере рондад-сальто-мортале…
– А это что такое?
– Боковой прыжок с приходом сперва на руки, потом на ноги, а затем переворот в воздухе.
– С ума можно сойти!
– Честное слово, можно! Потом разбег и прыжок на спину бегущей лошади, потом прыжок на манеж и снова прыжок на лошадь. Честное слово, не прыжки, а порхание бабочки!
– Ты меня захвалил, Ахмет, – сказала Нина. – Но все равно приятно.
– Вот в такой момент лошадь сбивается с ритма? – спросил я.
– Почему в такой? В любой, – сказал Ахмет. – Хочешь посмотреть, как мы с братьями и отцом работаем?
– Спасибо, но сегодня у меня полно дел.
– Приходи в любой момент. Скажи, что ты к Ахмету. Тебя пропустят.
Он протянул руку. Я пожал ее, и мы расстались.
– Вот видишь, какие у нас люди, – сказала Нина, вешая на столб щетку. – Попрощайся с Бармалеем.
Я похлопал Бармалея по шее, и он уткнулся шершавыми губами мне в лицо. Я отпрянул.
– Он же целует тебя! – воскликнула Нина.
– Я предпочитаю более нежные поцелуи, – сказал я.
– Ты не любишь животных. – Нина стала прощаться с Бармалеем.
Мы вышли из цирка.
– Ну как? – поинтересовалась Нина.
– Тебе не тяжело спускаться по лестнице?
– Нет. Каковы твои впечатления?
– Мои впечатления сводятся к одному – ты самоубийца.
Некоторое время мы спускались молча.
– Ты собираешься снова влезать на лошадь? – спросил я.
– Нет, – ответила Нина.
– Это твердое решение?
– Да.
Я проводил Нину и отправился к Ахвледиани.
Он открыл мне сам.
– Добрый вечер, – сказал я.
Он стоял в полосатой пижаме и рукой придерживал дверь. Его взяла оторопь. Я заметил, что свободная рука Ахвледиани задрожала, поползла к карману и укрылась в нем. Он молчал, и я сказал:
– Вы не хотите меня впустить?
– Заходите, – вымолвил он.
– Где мы можем поговорить? – сказал я, когда он закрыл дверь.
– О чем? – спросил он.
– Есть о чем, – ответил я, оглядывая прихожую. На круглой вешалке черный пиджак с орденскими планками, рядом – серая в дырочках шляпа. На полу тощий коврик. Ни тумбочки, ни зеркала, ни украшений.
– Пожалуйте в комнату, – сказал он.
Полупустая горка, буфет, круглый стол в середине – все из дуба – и неожиданно старые, под стать вешалке, венские стулья. Интересно, куда он девает деньги, подумал я.
Ахвледиани оставил дверь открытой. Видимо, он был дома один. Мы уселись за стол друг против друга.
– Слушаю вас, – сказал Ахвледиани.
– Луарсаб Давидович, мы не могли бы немного поговорить о прошлом?
– Что вас интересует?
– Ну, например, за что вы получили первый орден?
– За Курскую дугу.
– Вы ушли на фронт по призыву?
– Добровольцем.
– Вы тогда учились, или уже работали?
– Мне тогда было двадцать девять лет. Работал и учился на третьем курсе политехнического.
– В каких частях вы воевали?
– В саперных. В газетах уже писали обо всем этом. Ничего нового добавить не могу.
– Да, конечно. Недавно мы праздновали День Победы. Что вы испытываете, вспоминая фронтовую жизнь, войну, своих товарищей?
– Благодарность. Бесконечную благодарность к тем, кто не вернулся.
– Почему благодарность?
– Потому что они сложили головы ради меня, живого. Там, на фронте, каждый умирал за другого. Тысячи человек ради жизни одного. На той же Курской дуге перед нами, саперами, поставили задачу – сделать проход в заграждении противника. Как сапер может сделать проход? Доползти до заграждения и ножницами перерезать колючую проволоку. А немец под прицелом держит все заграждение. Шестьдесят шесть саперов уже сложили головы. Я был шестьдесят седьмым, получившим приказ. Прикрываясь телами погибших товарищей, я выполнил приказ. Меня только ранило. Я мог быть не шестьдесят седьмым, а шестьдесят первым, вторым, шестым…
Я обрадовался, что удалось разговорить его, и ничего не записывал, опасаясь напугать Ахвледиани.
– Да, – сказал я. – На фронте вопрос не стоял так – почему я? Вы демобилизовались в сорок пятом?
– В сорок седьмом.
– Я был тогда мальчишкой, но помню, с каким почетом и уважением встречали фронтовиков. Очевидно, награды сыграли роль в вашем назначении директором?
– Решающую.
– Вы согласились сразу или возражали?
– Моего согласия никто не спрашивал. Надо – и все! Да и не возражал я. Тогда я был молод. Едва исполнилось тридцать пять. Моему самолюбию польстило такое доверие.
– Представляю, какую гордость вы испытывали.
– Вначале. Потом появился страх, что не справлюсь. Пошел учиться. Вот когда появился настоящий страх. Ничего не помнил! Все растерял за годы войны. Да, не все ладилось. Через два года меня чуть не сняли.
– Поэтому главным инженером к вам назначили Вашакидзе?
Ахвледиани словно опомнился. Я почувствовал, что он как улитка вполз в свой домик, и ничто теперь не заставило бы его снова открыться. Но я не мог не спросить о Вашакидзе.
– Вам неприятен мой вопрос?
– Скажите, молодой человек, зачем вы пожаловали ко мне?
– Карло Торадзе, – сказал я после паузы.
– Он жулик и проходимец.
Я укоризненно покачал головой.
– Карло Торадзе…
Ахвледиани перебил меня и неожиданно сильным голосом закричал:
– Не смейте произносить его имя в моем доме!
– Он не виновен!
Ахвледиани вскочил и указал мне на дверь.
– Уходите! Сейчас же уходите!
Я возвращался домой в скверном настроении. Ничего я не узнал. Одно упоминание о Карло Торадзе привело Ахвледиани в ярость. Почему? Что за этим крылось? Не так все просто было, как казалось мне. Что-то недоступное моему пониманию стояло за поведением Ахвледиани. Я в чем-то ошибся. Но в чем? Ахвледиани не виновен? Я возвратился к своим рассуждениям дома, когда лежал на кровати и думал о Карло, о Вашакидзе, Ахвледиани. Конечно, Ахвледиани оступился. Конечно, он хотел выбраться из топи. И конечно, он ухватился за Карло – свою последнюю надежду. Он поверил в Карло. Он пошел бы за ним. Но, видно, Карло не все до конца говорил ему. Нет, не знал Ахвледиани, почему Карло перевели на склад. Не знал и не понимал, почему Карло согласился. Потерять положение, часть оклада, перспективу, наконец?! Ради чего? Ахвледиани решил, что обманулся в Карло, что Карло такой же жулик, как остальные. А спустя некоторое время арест Карло утвердил его в этом заблуждении. Вот откуда его ненависть к Карло. Да, ненависть…
– Привет журналистам! – услышал я голос Шота. Он возник словно из-под земли.
В кафе было много народу. Мы с трудом нашли свободный стол. Я отказался от коньяка, и Шота заказал шампанское.
– Я пить не буду, – сказал я.
– Я буду. Есть повод, – сказал он и улыбнулся. – Пить не хотите, есть не хотите. Что вы за человек? На пустой желудок плохо работается.
Это он верно заметил. Но голод можно заглушить крепким кофе и сигаретой. Этого он не знал.
Официантка принесла шампанское, плитку шоколада «Гвардейский» и кофе. Шота произнес тост за мой фельетон и пожелал мне успехов. Меня передернуло.
– Это и есть повод?
– Первый. – Шота наполнил свой бокал. – Есть и второй. Предлагаю пять тысяч. Две накинули. Я их уговорил. Пусть порадуется парень, ему деньги нужны, сказал я им. Они согласились. По рукам?
– Нет. Я же назвал вам сумму.
– Вы меня ставите в неудобное положение. Я не могу прийти к людям и потребовать еще пять. Они ведь деньги не на улице нашли. Они их заработали.
– Заработали!
– Своей головой! Своими руками! Рискуя! А что вы хотите? Плата за риск везде высокая. Какое вам дело до всего этого? Вам повезло – и радуйтесь. Никто вам не предложил бы такой суммы. Считайте, что вы выиграли в лотерею. Ну, по рукам?
– Нет.
– Упрямец! Что, так и будете ходить к директору, главному инженеру, к рабочим? Знаете, сколько людей работает на фабрике?
– Знаю, как знаю, что обнаруженное на фабрике – мелочь.
– Правильно! – Шота улыбнулся. Не человек, а сплошная улыбка. – Мелочь! Потому я не дал бы вам и этих денег, была бы моя воля.
– Чью же волю вы выполняете?
– Сердечных людей, которые желают вам добра.
– Вы, следовательно, не желаете мне добра.
– Вы сами себе не желаете добра. Не понимаю вас. Я университетов не кончал, но элементарное понятие о жизни имею. Человек должен за что-то бороться. Вы за что боретесь? За Карло Торадзе?
Я опустил голову, чтобы не выдать своего смятения. Шота не случайно назвал Карло. Догадался или узнал?
– Говорите, говорите, – сказал я. – Слушаю вас.
– Он вам кто – друг, брат, сват? Может, Дато обещал больше, чем я предлагаю? Это еще можно было бы понять. Но у Дато нет денег. – Он налил себе шампанского. – Карло сидит крепко. Пустое пытаться его вытаскивать. Я с вами говорю сейчас откровенно. Будет время, его вытащат оттуда. Он парень умный. В нашей команде такие нужны.
– Как же его вытащат, если он крепко засел?
– За деньги, дорогой, за деньги. Эти проклятые бумажки все любят. Вот вы тоже любите. Хотите взять за дело втрое больше, чем оно стоит. Или прикидываетесь?
Шота в самом деле был откровенен, даже излишне. Он не боялся меня. Напротив, он ощущал себя сильным, всемогущим и хотел, чтобы боялся я.
Он разломил шоколад.
– Ешьте. Тем, кто становится нам на пути, шоколад не достается. – Он скрутил из фольги шарик и щелчком скинул со стола. – Их убирают. Шоколад достается тем, кто идет нам навстречу. – Он пожевал шоколад. – Хороший сорт. «Гвардейский». Для Ахвледиани подходящий. А?
– Крупные дела крутите, Шота, – произнес я, лишь бы что-то сказать.
– Не те времена. Сегодня шестьдесят восьмой год, а не пятьдесят восьмой и даже не шестьдесят пятый. Вы же видите, что творит Шавгулидзе.
Шавгулидзе был новым министром внутренних дел республики.
– Вижу, конечно. Вчера арестовали группу на лимонадном заводе.
– А сегодня на винном. В тюрьме уже места нет.
– Напрасно на это надеетесь. Место всегда найдется. В конце концов Шавгулидзе доберется и до вашей команды. Не думаете остановиться?
– Не такие ломали зубы. И он сломает. Надо же, чтобы человек так оправдал свою фамилию!
Если бы фамилию Шавгулидзе дословно перевести на русский, она звучала бы как «Черносердцев». Это с позиции Шота у Шавгулидзе было черное сердце. Студентом мне приходилось встречаться с ним в ЦК комсомола республики, где он работал секретарем. Сердце у него как раз было добрым.
Внезапно в голову пришла мысль, что факт моего знакомства с Шавгулидзе известен Шота и тем, кто стоит за ним. Иначе не стали бы они увещевать и уговаривать меня.
– Серго, дорогой, мы договоримся или нет?
– Десять.
Я рисковал. Согласись он, я не знал бы, что делать. Но Шота не должен был согласиться.
– Нет, мой дорогой, – сказал Шота.
– Через неделю вы будете рады отдать двадцать.
– К Шавгулидзе пойдете?
Выходило, что я был прав. Знали они о моем знакомстве с Шавгулидзе.
– Я должен посвящать вас в свои планы, Шота?
Я и не помышлял идти к Шавгулидзе. Да и с чем я мог к нему пойти?
– Клянусь детьми, вы можете вывести из себя даже памятник!
– Потише, Шота! Не люблю, когда повышают голос.
– Будем говорить тихо. Даю вам срок до завтрашнего утра. В одиннадцать жду в «Дарьяле». Или мы становимся друзьями, или расстаемся врагами. Подумайте, что лучше. – Он встал, положил на стол десятку и прижал ее бутылкой. – Пять тысяч не так уж мало, особенно для внештатного работника. Идемте, довезу вас куда вам надо.
– Мало, Шота, потому что внештатник получает меньше, чем штатный, – нашелся я.
Шота улыбнулся.
– И у него появляется девочка, которую надо одевать.
Я выплеснул шампанское из бокала ему в лицо. Если бы Шота двинулся с места, я размозжил бы ему голову тяжелой бутылкой.
Шота вытер лицо аккуратно сложенным носовым платком. Удивительное дело, он улыбался.
– Подраться мы еще успеем, – сказал он.
Я прошел по темному коридору к отделу информации, но, увидев освещенные изнутри матовые стекла двери, вернулся назад и взял у дежурного ключ от отдела пропаганды.
Я позвонил Ило.
– Акции повышаются. – Он не понял, и я объяснил: – Уже предлагают пять.
– О чем ты говоришь? – спросил Ило.
– О пяти тысячах советской валюты.
– Совсем с ума сошел! Тебе надо показаться врачу.
Я смешался. Неужели я ошибся, набирая номер?
– Это Ило?
– Ило, Ило! Кто же еще может говорить из моей квартиры?
– Какого черта ты прикидываешься дурачком?
– Я ничего не знаю. Что ты хочешь, что за разговоры ведешь со мной по телефону?
Наконец-то я понял. Ило боялся, что телефон прослушивается. Я рассмеялся.
– Не валяй дурака, Ило. Твой телефон не прослушивается.
– Ты что, совсем поглупел?!
Вот болван! Со страху голову потерял, подумал я. Попробуй такого убедить!
– Повторяю, твой телефон не прослушивается. На кой черт он сдался органам! Тебя заберут и без подслушивания, если дело до этого дойдет. Ахвледиани причастен к аресту Карло?
– Никто к аресту этого жулика не причастен!
– Почему это он жулик?!
– А как же, раз его арестовали!
Я нажал на рычаг аппарата и набрал номер Нины. Ее телефон не отвечал. Гурама тоже не было дома.
Заперев дверь, я подошел к отделу информации. Там по-прежнему горел свет. Внезапно возникло мальчишеское желание постучаться и убежать. Я усмехнулся, представив, какой переполох стук вызвал бы за дверью.
Я вернул ключ дежурному и отправился домой.
Дома меня ждала записка от Гурама. Он повез Эдвина в мастерскую Гурули, чтобы показать новую грузинскую чеканку. С древней грузинской чеканкой Эдвин, оказывается, ознакомился днем, побывав в музее. Нина была о ними. Но я не поехал к Гурули.
В доме было тихо. Липкая духота отбила у всех охоту говорить. Даже Валериан не произносил «Быть или не быть?», и молча играл в нарды с Бидзиной. Один Аполлон, не считаясь ни с чем, в поте лица трудился на благо семьи. Он возился с цветами. Женщины смотрели телевизор.
Я остался дома и работал над пьесой допоздна.
…Я открыл дверь. На ночь я держал ее распахнутой. Комната, которую я снимал, навсегда пропахла смрадом умерших вещей, потому что некогда она была приютом старых предметов, кладовой, где на протяжении ста лет, а может быть, и дольше, если считаться с возрастом дома, построенного еще прадедом Лизы Погосовой, все разъедалось ржавчиной времени и червями, тлело и рассыпалось в прах. Революция лишила Погосовых прав на этот несуразный двухэтажный дом с большим двором, но сохранила за ними огромную комнату и кладовую, которую Лиза Погосова переоборудовала в жилое помещение, чтобы иметь источник дохода.
Я лег в постель. Мозг продолжал работать, я не смог заснуть и вышел на балкон.
Тусклоглазое небо с серым лицом смотрело на изрезанный выцветшими тенями двор. Было время между ночью и утром. Самое дно суток.
Я вернулся в комнату и принял седуксен.
