Текст книги "Без всяких полномочий"
Автор книги: Борис Мегрели
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Мы уселись. Герман закинул ногу на ногу, и запах его туристского ботинка на рифленой резиновой подошве ударил мне в нос.
– Тариэл не возьмется за вашу пьесу, – сказал Герман, опустил ногу, закинул на нее другую и стал ею покачивать.
– Слушайте, вы расквасите нос автору, уберите ногу, – сказала Манана.
– Извините, дурная привычка. – Герман поджал ноги, пытаясь загнать пятки под диван. – Одна из причин – форма пьесы. Нет в ней легкости, ажурности конструкций.
Я разозлился.
– Мне всегда казалось, что форма должна соответствовать содержанию. Нельзя же говорить о серьезных проблемах под канкан!
– О серьезных проблемах можно говорить подо что угодно, – сказал Герман. – Более того, нужно серьезные проблемы облекать в легкие одежды, не нарушая, разумеется, единства формы и содержания. Сегодня зритель не тот, что вчера. Ему подавай музыку, песни, танцы.
– Значит, кому-то из моих героев дадим в руки гитару, а сцену столкновения директора с начальником главка проведем под пение Фрэнка Синатры. Жаль, он не поет песен на производственные темы. А в финальной сцене при известии, что директора снимают, его дочь исполнит танец живота.
Манана и Герман переглянулись.
– Герман так не считает, – сказала Манана.
Позицию Мананы я знал. Мы не раз обсуждали форму пьесы, и Манана, хоть и считала ее традиционной и в какой-то момент склонялась к тому, чтобы ввести в пьесу музыкальные элементы, согласилась со мной «не идти в ногу со временем».
– Как же вы считаете? – спросил я у Германа.
– Позвольте, мы говорили о том, почему Тариэл не возьмется за вашу пьесу, – ответил он. – Что касается меня, то я уже нашел кое-какое режиссерское решение, и, думается, удачное. Но прежде я хотел высказать замечания.
Он предложил переставить три сцены, чтобы придать сюжету динамичность. Я согласился, тем более что одну из этих сцен я уже переставил по настоянию Мананы.
– В конце недели я сдам вам окончательный вариант пьесы, – сказал я.
– Очень хорошо, – обрадовалась Манана. – План у нас будет такой. Сначала мы с Германом читаем последний вариант. Потом Герман идет к Тариэлу.
– Так, – сказал Герман и задумчиво уставился в потолок. – Значит, я иду к Тариэлу?
– Именно вы. Кто же еще за вас будет к нему ходить?
– Вы идете к Тариэлу и говорите, что пьеса готова. Он ее читает. В это время я и прихожу к нему.
– Тогда вы, мой дорогой Герман, будете не нужны. Неужели вы полагаете, что Тариэл уступит вам пьесу только потому, что вы учились вместе? Вам надо идти к нему до того, как он прочтет пьесу. Если вы, конечно, имеете серьезные намерения. Если нет, не морочьте нам голову.
– Тариэл не возьмется за эту пьесу! Голову вам будет морочить он.
– Герман, я молчала, когда вы тут рассуждали о форме пьесы. Но сейчас я должна сказать вам со всей откровенностью, что вы начинаете крутить. В нашем театре такой пьесы никогда не было. Отбросьте свой страх. Будьте гражданином.
Манана взяла сигарету и сердито стала чиркать зажигалкой. Зажигалка не работала. Она в сердцах швырнула ее на стол.
Я зажег спичку и поднес Манане.
– Ну, что вы молчите? – набросилась она на Германа.
– Думаю, как все сделать лучше, – спокойно ответил он.
– Вот что, хватит! Я даю Тариэлу пьесу. Вы идете к нему до того, как он ее прочтет, и высказываете свое мнение. Но чтобы это мнение было такое же, как за час до прихода Серго! И ни слова о легкости и ажурности конструкций!
– Манана, вы оскорбляете меня!
– Переживете! Согласны с моим планом? Если нет, разговор окончен. Я слишком много вложила в пьесу, чтобы все пустить на самотек.
– Согласен, – сказал Герман.
На улицу он вышел вместе со мной. Я подумал, что неплохо было бы посидеть с ним где-нибудь, но на три рубля, которые я с досадой мял в кармане, в лучшем случае нам подали бы две стопки водки в закусочной.
Обычно на улице я встречал знакомых через каждые десять шагов. Я старательно избегал таких встреч с непременными объятиями и поцелуями, с бессмысленным вопросом: «Как поживаешь?» – и не менее бессмысленным ответом: «Ничего». На этот раз я вглядывался в прохожих, надеясь перехватить у кого-нибудь денег. Моих знакомых словно выселили из города.
– У вас нет выхода на Тариэла? – спросил Герман.
– Нет, – ответил я.
– Организовать бы звонок из министерства культуры, а еще лучше из ЦК.
– У меня нет таких связей.
Герман удивился:
– Манана сказала, что вас рекомендовали из ЦК.
Я отрицательно покачал головой, хотя и подводил Манану, которая правдами и неправдами старалась помочь мне.
– Как же вы пришли в театр?
– С улицы.
Герман остановился. Он не верил мне. Не поздно было переиграть и сказать, что меня рекомендовал такой-то деятель, но я молчал.
– Что ж, и это имеет свои преимущества. Раз Тариэл так отнесся к автору с улицы, значит, пьеса задела его.
У меня были свои взгляды на отношение Тариэла к автору с улицы, коим оказался я, и к моей пьесе. Она, может быть, и задела его, однако решиться поставить ее он никак не мог. Пьеса напугала Тариэла.
– Напугала, – согласился Герман. – Обычно в пьесах как? Герой получает назначение и начинает все крушить. Конфликт строится по принципу новой метлы. В финале герой выходит победителем, недавние противники становятся его сторонниками. Когда читаешь подобную пьесу или видишь спектакль, с первой же сцены знаешь, что так и будет. У вас герой никакого назначения не получает. Конфликт в нем самом. Он не желает, не может так больше жить! Это чувство протеста, который каждый из нас таит в себе, потрясает. Все что угодно, лишь бы не молчать! Нельзя молчать! Нельзя! Все накипевшее в вашем директоре за долгие годы вырывается наружу, и ты уже понимаешь, что никто и ничто его не остановит. По всем законам драматургии герой должен победить, иначе его справедливый протест, его благие намерения повиснут в воздухе. Но, с другой стороны, его путь – путь нелегкий, трудный, и нельзя пройти по нему без царапин и синяков. Вы не скрываете этого, наоборот, подчеркиваете прямо и открыто, и высшее проявление вашей честности я вижу в финале, когда вы снимаете вашего героя с поста директора. Должен сказать, что даже я, человек искушенный, прочитавший не одну сотню пьес, не ожидал такого финала, хотя вы подготавливаете его всем ходом пьесы.
Герман замолк. Я нетерпеливо ждал, что он скажет дальше. Финал пьесы всегда настораживал меня. Он мог быть истолкован по-разному.
Герман молча шагал, рассеянно отвечая на приветствия знакомых.
– Я хорошо вижу финал, – произнес он и остановился.
Жестикулируя, он обрисовал сцену. Прохожие оглядывались на нас. Потом Герман в лицах изобразил действующих лиц. К моему удивлению, он хорошо помнил диалоги.
– Послушайте, Герман, – сказал я, когда мы снова зашагали по улице. – Я хочу, чтобы вы знали мое отношение к моему герою, к финалу.
– Можете ничего не говорить, – сказал он. – Все и так ясно. Нравственная победа остается за директором. Он проигрывает битву противникам и вместе с тем их побеждает. Как говорит его дочь, можно проиграть и все равно остаться победителем, и мы знаем, что тем, кто пойдет по его пути, достанутся лавры. Все ясно, все ясно.
Он вспомнил еще одну сцену из пьесы и стал говорить, как видит ее.
Я не мог вот так просто расстаться с Германом и повел его к Гураму.
ГЛАВА 10
Гурам был в синем сатиновом халате. Он надевал его, когда работал за маленьким токарным станком, на котором вытачивал для себя инструменты собственного изобретения и недостающие детали к старинному оружию.
– Извини, я не знал, что ты работаешь, – сказал я.
– Ничего. Сейчас закончу. Проходите в гостиную. Там Эдвин спит, разбуди его, Серго, – сказал Гурам и направился в чулан, оборудованный под мастерскую.
Я не ожидал застать здесь Эдвина. Его присутствие, даже спящего, было некстати.
– Идемте, – я повел Германа в чулан. – Посмотрим, как нейрохирург работает токарем.
Станок визжал. С резца сползал тонкий завиток металла.
Гурам выключил станок.
– Другого места не нашел для гостя? – сказал он недовольно и расстегнул халат.
– Не хочется будить Эдвина. Пусть спит, – сказал я. – Он что, переселился к тебе?
– Целый день бегал по делам. Недавно зашел. Прилег.
– Какие у него могут быть дела? Он же в отпуске.
– Разве гостю задают такие вопросы?
Герман с любопытством разглядывал мастерскую.
– Простите меня за нескромность, но что вы вытачиваете?
– Всякие хирургические инструменты.
– Вы шутите!
– Нашли шутника! Вы знаете, какими инструментами пользуются хирурги?
– Скальпелем.
– А дрели, сверла, ручные пилки? Инструменты, заимствованные у плотников средневековья! Пытаюсь изменить это положение, хотя бы для себя.
– В нейрохирургии также пользуются древними инструментами?
– К сожалению. Слышали о такой операции, как трепанация черепа? Слышали. А знаете, как ее делают? Сначала снимаешь кожу и сверлишь четыре отверстия. Затем пилочкой выпиливаешь «окно» между отверстиями. Знаете, сколько времени уходит на это? Час, целый час! К тому моменту, когда добираешься до опухоли, от усталости дрожат руки. А операция предстоит, между прочим, на мозге.
Я думал, Гурам расскажет о своем главном изобретении – инструменте, который вскрывал «окно» в черепе за несколько минут. Я видел первую конструкцию инструмента. Он работал по принципу бормашины и был громоздким из-за электромотора. К тому же Гурам опасался, что электромотор может вызвать взрыв анестезирующих газов. Он решил использовать вместо электроэнергии сжатый воздух. В сущности, ему нужна была крошечная турбина мощностью в одну шестую лошадиной силы. Ее-то как раз он не мог раздобыть нигде.
Но Гурам не стал ничего говорить об этом, повел нас в гостиную и разбудил спящего на диване под пледом Эдвина. Очнувшись, Эдвин заинтересованно стал расспрашивать Германа о театральных постановках, а я вслед за Гурамом вышел из гостиной.
В коридоре на тумбе стоял телефонный аппарат. Я набрал номер Нины. Прикрыв трубку рукой, я сказал:
– Похоже, в кино мы сегодня не попадем. Я у Гурама.
– Опять пьянствуешь?
– Так получается. Понимаешь, я не один, с режиссером, который хочет поставить мою пьесу.
Нина молчала.
Каким глупцом надо было быть, чтобы впервые сказать о пьесе по телефону! С таким же успехом я мог сказать, что сочинил оперу.
– Ты не веришь? – спросил я.
– Делай, как тебе удобнее, – ответила она. – Дашь мне почитать свою пьесу?
– Конечно! Сегодня же.
– Если успеешь написать?
– Господи, я действительно написал пьесу!
– Не сердись, пожалуйста. Я же не знала этого.
– Мы мало знаем друг о друге, но не надо сразу подозревать. Подозрительность и недоверие однажды привели к трагедии.
– Когда же это?
– Когда Отелло задушил Дездемону. Ты не хочешь приехать?
– Нет. А почему у тебя такой глухой голос?
– Потому что я разговариваю из коридора, прикрыв трубку рукой.
– Ну ладно, пьянствуй. Будь здоров.
Гурам хозяйничал на кухне.
– Откуда столько продуктов?
– Сегодня накупил. С кем ты разговаривал?
– Ну и слух у тебя! С одним знакомым. Слушай, Гурам, я, кажется, ввязался в темную историю. Не пугайся. Пока все идет нормально. Но один бог знает, чем все кончится. Помнишь типа, который прислал нам шампанское?
Я рассказал все, что было связано с фабрикой.
– Дурак! Господи, какой дурак! – застонал Гурам. – Зачем ты влез в это дело? Тебе что, других забот мало? Ты знаешь, с кем связался? С бандитами! С отъявленными бандитами. Они не с такими, как ты, расправлялись. Отступись, Серго, пока не поздно. Пусть милиция ими занимается.
– Как же так, Гурам? Невинный человек сидит, а бандиты благоденствуют. Как я могу отступиться? Они этого и ждут. Им только этого и надо. Они потому и благоденствуют, что кто-то до меня отступился.
– Все верно. Но почему именно ты?! Я боюсь за тебя, Серго. Сволочи! Клянусь тебе, у меня рука не дрогнула бы, если бы можно было их перестрелять. Это говорю я, у которого любовь к чужой жизни заложена в генах. Почему ты не хочешь обратиться в милицию?
– У меня пока мало материалов. Обратись я сейчас в милицию, они выйдут сухими из воды. Я должен довести дело до конца, подготовить серию статей для газеты, а потом уже передать материалы в милицию. Честно говоря, я ожидал от тебя поддержки, а ты осуждаешь меня.
– Я не осуждаю. Я боюсь за тебя!
– Как говорит мой товарищ по редакции, только без слез, не надо эмоций. Идем, мы и так заболтались. Да! Извини меня, но придется снова занять у тебя денег. Я задолжал за комнату.
– Оставь ты эти китайские церемонии!
Гурам принес деньги и сказал:
– Переселился бы ко мне. Хотя бы временно.
– У тебя Эдвин поселился. Тебе мало?
Он махнул рукой и покатил сервировочный столик в гостиную.
Мы выпили по бокалу вина, и Эдвин сказал Гураму:
– Ты простишь, если я продолжу спор с Германом?
– Вы уже успели поспорить? – сказал Гурам. – Валяйте. Мы послушаем.
– Спасибо, Гурам, – сказал Эдвин. – Вы читали Библию, Коран, Герман?
– Библию читал, Коран нет, – ответил Герман.
– Любовь, дружбу, братство проповедовали еще Христос и Магомет.
– Я не понял, Эдвин. Бог есть? – сказал Гурам.
– Нет бога. Не о боге речь, о вере. Я не знаю, существовал ли Христос. По Гегелю, существовал. Но это не имеет особого значения. Я хочу сказать, что преклоняюсь перед Христом. Без дураков! Преклоняюсь. Он погиб за свою веру, за идею. Это хорошая смерть! Вы понимаете, о чем я говорю?
– То, о чем вы говорите, не имеет отношения к религии, – сказал Герман.
– Почему? Религия для многих больше не является мистикой, – сказал Эдвин. – Только необразованные люди думают, что существуют ангелы и дьяволы, рай и ад, что бог сидит на небесах и где-то витают духи.
– Давайте выпьем, а потом продолжим эту интеллектуальную беседу, – сказал Гурам.
Эдвин взглянул на часы и спохватился. Он куда-то опаздывал и быстро попрощался.
Герман попытался заговорить о пьесе. Я знаком дал ему понять, что не надо этого делать. Вид Гурама не располагал к такому разговору. Я сожалел, что привел к нему Германа. Герман не вызывал у Гурама ни интереса, ни тем более симпатии. Я отодвинул от себя бокал с вином.
– Нам пора, – сказал я.
Гурам не задерживал нас.
– Извините, я не знал, что Гурам не один, – сказал я Герману, когда за нами захлопнулась дверь.
– Ну что вы! Только я не понимаю, зачем Гураму этот философствующий тип?
– У вас есть семья?
– Жена и двое детей.
– А Гурам один, совершенно один.
– Почему он не женится?
– Не может. Он безумно любил свою жену. Она умерла.
На автобусной остановке не было ни души. Неподалеку тор чала телефонная будка.
Подошел автобус.
– Вы поедете? – спросил Герман.
– Мне в противоположную сторону, – ответил я.
– Постарайтесь переделать пьесу до конца недели, – сказал он и поднялся в автобус.
Я направился к телефонной будке.
– Я уже освободился, – сказал я Нине.
– А я уже в постели, – сказала она.
– Почему? Еще рано.
– Во-первых, уже не рано, во-вторых, у меня режим.
– Жаль.
– Что уже не рано или что у меня режим?
– И то, и другое. Жаль, что ты в постели.
Мне очень хотелось увидеть ее, но у меня язык не повернулся сказать, что хочу приехать к ней.
– Тебе очень хочется увидеть меня? – спросила Нина.
– Очень.
– Приезжай.
Я вспомнил огороженный штакетником сад с кустами сирени недалеко от дома Гурама и побежал к нему.
За садом был деревянный домик, зажатый двумя высокими панельными зданиями, – гном рядом с великанами. Свет в домике не горел. Сирень манила. Ее запах будоражил, как весна. Я решительно закинул ногу на штакетник.
– Молодой человек, калитка справа, – у слышал я голос шел точно из-под земли.
Я застыл с поднятой ногой. В саду засмеялись. Смех был дребезжащий, старческий. Я опустил ногу и всмотрелся в пространство между кустами. На крылечке домика сидел старик. Как это я не заметил его раньше! Я подавил тут же возникшее желание убежать и, найдя калитку, вошел в сад.
– Здравствуйте, дедушка, – сказал я.
– Спасибо, сынок, – сказал старик и хихикнул. – Не удалось сирень оборвать?
– Не удалось, – сказал я.
– А в детстве удавалось?
– Когда как. Вы, дедушка, извините меня. Я думал, здесь никто не живет.
– Я пока живу, – сказал старик и встал. Он был маленьким, сухоньким. О таких говорят: божий одуванчик.
– Почему пока, дедушка?
– Все на свете временно. – Старик вытащил из кармана темного плаща складной нож, раскрыл его и заковылял к кустам сирени.
Он вернулся с букетом. Я полез в карман.
– Не нужно денег, сынок. Грех за цветы деньги брать. Понадобится, приходи еще. Сирень две недели будет стоять, а там розы пойдут.
– Прямо-таки бог послал мне вас, дедушка!
– Бог! Бог ничего не посылает. Он отбирает.
Нина смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как в машине, когда мы возвращались от Дато.
– Почему ты так смотришь? – спросил я тихим голосом.
Я лежал рядом с ней, расслабленный и умиротворенный.
– Да так, – ответила она и прильнула ко мне.
Я не шевелился. Я находился в том странном состоянии, когда путаешь сон с явью и хочешь, чтобы происходящее с тобой длилось вечно, и ты лежишь, не шелохнувшись и затаив дыхание, боясь, что одно твое движение – и все это исчезнет, улетучится.
– Я боюсь. Все кажется таким зыбким, нереальным, – прошептала она.
Ее мучили те же мысли, что и меня. Я взял в ладони ее лицо.
– Будто все во сне, да? – сказал я и поцеловал ее. Она закрыла глаза. – Открой глаза. Хочу, чтобы ты знала – это наяву.
Она улыбнулась и открыла глаза.
Потом она потянулась за халатом.
– Хочу пить.
– Лежи, – сказал я, принес воды из кухни и присел на постель.
Она пила воду мелкими глотками, словно ребенок, искоса поглядывая на меня. Левой рукой она придерживала одеяло на груди. Плечи у нее были обнажены, и от света, падавшего в окно с улицы, они казались призрачно-голубыми.
Я взял у нее стакан и поставил на журнальный стол.
– Спасибо, – сказала она и положила голову на мое колено.
Я погладил ее по голове. Она сказала:
– Так не может быть всегда, да?
– О чем ты?
– Да так. Не обращай внимания. Как чудесно пахнет сирень!
Сирень действительно пахла чудесно – нежной весенней прохладой.
– Два-три дня, и она начнет осыпаться, – сказала Нина. – Странно устроена природа.
Я часто задумывался над этим. В самом деле, природа устроена странно. Цветы распускаются, чтобы завянуть. Жизнь человека коротка, как жизнь мотылька. И только ворон живет триста лет.
Я поцеловал Нину во влажные от воды губы.
– Прочь грустные мысли! Расскажи лучше о себе.
– Ты думаешь, это очень весело?
– Но я же ничего о тебе не знаю. Каким образом ты оказалась в Тбилиси?
– Закончила цирковое училище. Два года разъезжала по стране. Потом предложили постоянную работу в Тбилиси. Согласилась. Если бы предложили другой город, тоже согласилась бы.
– Что так?
– У меня с матерью не сложились отношения. В общем-то мама добрая, но пилить может двадцать четыре часа в сутки. Папу она изводила ужасно. Не понимаю, почему он не развелся с ней. Все сносил молча. Молчание его и погубило. Я была в десятом классе, когда он умер. В субботу прихожу из школы и еще в дверях слышу монотонный голос матери. Она пилила папу за то, что он много потратил, что он не экономит и поэтому не удается откладывать, а у него дочка растет и прочее. Папа только вернулся с рынка. Представляешь, каждую субботу папа с больным сердцем шел на рынок и покупал продукты на неделю, чтобы, не дай бог, мать лишний килограмм не подняла. Он молча перекладывал продукты из сумки в холодильник, в очередной раз нагнулся и упал. Даже слова не успел произнести. Что со мной было! Сначала мать сникла. Переживала она, конечно, сильно. Потом, когда боль притупилась, она стала пилить меня. Я тогда увлекалась верховой ездой. Еще папа записал меня в секцию. А тут из чувства протеста подала документы в цирковое училище. Там посмотрели на меня и сказали, что я прирожденная наездница. Приняли.
– Ты с матерью не видишься?
– Вижусь. Раз в год. Заезжаю к ней во время отпуска. Мать есть мать.
– Да, мать есть мать, – сказал я и замолчал. Я не имел права говорить так, потому что этой формулы для меня не существовало. Я нередко думал о матери и говорил себе, что по-своему она проявила обо мне заботу, разлучая меня с той женщиной. Я прилагал усилия, чтобы увидеть ту женщину глазами матери – соблазнительницей юношей, вампиром, но даже по прошествии лет, когда порой забывалось даже ее имя, мне не удавалось это, потому что та женщина была просто женщиной и стремилась получить от жизни если не счастье, то хотя бы немного радости. Показное пуританство матери возмущало меня. Она не посчиталась ни с чем и ни с кем, когда привела в дом отчима.
Я поймал себя на том, что думаю о матери с жестокостью инквизитора.
– У тебя есть мать? – спросила Нина.
– Есть, – ответил я, решив, что сделал глупость, затянув молчание, и теперь придется расплачиваться за это. Но Нина не стала расспрашивать. Она думала о своем.
Я вспомнил Эдвина. Перехватило дыхание. Голос сломался.
– Что у тебя с Эдвином?
– У меня ничего.
– Ты уверена в этом?
Она рассмеялась.
– Глупый.
– Ну хорошо. А что у него?
– Сережа, ты все-таки ревнивый, хотя и убеждал меня в противном.
– Когда ты познакомилась с ним?
– В прошлом году в Москве во время отпуска. У подруги на вечеринке.
– Где он работает?
– Вроде бы в АПН. Прекрасно фотографирует.
– А машина, на которой он ездит, чья?
– Не знаю. Наверно, кто-то одолжил. У него полно знакомых здесь. Он очень коммуникабельный. Почему это тебя интересует?
– Хочу знать побольше о человеке, которому обязан знакомством с тобой.
– Разве не Нана познакомила нас?
– Ах, да, Нана! А что с ней у тебя?
– Это я должна спросить, что у тебя с ней.
– У меня ничего.
– Ты уверен в этом?
Я засмеялся.
– Нина, ты все-таки ревнивая, хотя и не убеждала меня в противном.
– Ужасно ревнивая! Она красивая женщина. И у нее великолепная грудь.
– Не прикрывайся чужой грудью. Что тебя связывает с Наной?
– Тебе это неинтересно.
– Прошу, не решай за меня.
Нина приподнялась и заглянула мне в глаза. Я молчал, и она сказала:
– Какой ты строгий! Как учитель в классе.
– Я и был учителем.
– Как?! Ты был учителем?
– Целых три года.
Она провела рукой по моей щеке.
– А еще говорят, что профессия не оставляет отпечатка!
Одеяло сползло с нее, обнажив маленькие груди. Я склонился к ним.
Потом она спала, положив голову на мое плечо, и я не шевелился, боясь разбудить ее.
Я смотрел на причудливые тени на потолке и выискивал то женский профиль, то всадника на лошади, то цветок необычных размеров. Думать ни о чем не хотелось.
Нина тихо застонала. Я взглянул на нее. Она спала, и я улыбнулся. Наверно, ей что-то приснилось, подумал я и поднял глаза к потолку.
Нина пошевелила ногой и со стоном повернулась на бок. Я насторожился. Она снова застонала и проснулась.
– За тобой гнались звери? – спросил я.
Она смущенно покачала головой, присела и стала поглаживать больную ногу.
– Проклятая нога, – сказала она, сдерживая слезы.
Я не знал, чем ей помочь, и растерянно смотрел на нее.
– Не смотри на меня, – сказала она, силясь улыбнуться.
Я стал массировать ее ногу. О массаже я имел поверхностное представление. Но через несколько минут Нина облегченно сказала:
– Кажется, прошло. – Она пошевелила ступней. – Прошло.
В ее глазах все еще была боль, но лицо улыбалось. Она обвила мою шею руками и прильнула губами к моей щеке.
– Давно это у тебя? – спросил я.
– С тех пор как в последний раз упала с Бармалея.
– Так зовут твою лошадь? Сколько же раз этот мерзавец сбрасывал тебя?
– Он не мерзавец. У любого живого существа бывают сбои. Он умница, все понимает. Знаешь, как он переживает?!
– Так сколько раз он сбрасывал тебя?
– Несколько.
– Хорош умник! Он тебя калекой сделает.
– Нет. Я скоро не буду хромать. Вот увидишь!
Я разомкнул ее руки.
– Ну-ка посмотри мне в глаза.
– Ты не веришь мне?
– О чем ты говоришь?!
– Я не буду хромать. Я не буду калекой!
– Конечно, ты не будешь калекой. Кто в этом сомневается?
– Ты не веришь в это! Никто не верит!
Она заплакала. Я сел на диван и мягко прижал ее к себе.
– Не надо плакать. Все будет в порядке. У нас же есть Гурам. Ты снова взберешься на своего Бармалея.
Она высвободилась.
– Нет! Никогда! Этого не будет!
– Почему?
– Потому что не хочу быть калекой!
Она бросилась лицом на подушку. По тому, как дрожали ее плечи, я понял, что она рыдает. Слога утешения застряли в горле. Я беспомощно поглаживал ее плечо. Я не задумывался над тем, насколько серьезно повреждена нога Нины, не придавал значения ее хромоте. Да и хромотой нельзя было это назвать. Она слегка прихрамывала. Я не верил, что это останется навсегда. Это было бы слишком несправедливо.
Внезапно Нина успокоилась. Не поднимая головы, она сказала:
– Прости меня. Было так чудесно. Я все испортила.
– Это ты меня должна простить. Не следовало говорить о Бармалее.
Она вскочила и снова обвила мою шею руками.
– Ты должен мне верить. Мне нужна твоя вера. Иначе я не вытяну.
– Я верю, Нина. Все будет в порядке. Я сделаю невозможное для этого.
– Тебе ничего не надо делать, надо только верить, что со мной все будет в порядке. И больше ничего.
– Хорошо. Будет так, как ты хочешь. А теперь ложись. Ты должна выспаться. И мне пора идти. Светает. Вечером я позвоню. Сходим наконец в кино.
За окнами стало серо. Тени в комнате исчезли. Нина легла. Я укрыл ее одеялом.
– Только не уходи, пока я не засну. – Она взяла мою руку и прижалась к ней щекой. – Ты приснишься мне, и будет так, будто ты все время со мной. Я говорю глупости, да?
– Нет, а если это и глупости, то приятные. Спи.
Она улыбнулась.
И снова я не шевелился, снова все казалось нереальным. Вдруг Нина сказала:
– Знаешь, почему я была у Наны?
– Ты проснулась?
– Я не спала. Родственница Наны работает у нас. Ты бывал в цирке?
– Много раз, но в детстве.
– Может быть, ты ее и видел. Она выступает с аттракционом… Знаешь, есть такие фокусы с отрезанными головами, с телами, пронизанными шпагами, и прочей галиматьей. Она уходит на пенсию и продает реквизит. Я хочу… В общем, ты понял, что я хочу сделать. Почему ты молчишь?
– Я мало разбираюсь в цирке, но, наверно, ты правильно поступишь. Спи.
Она заснула мгновенно. Я осторожно высвободил руку, бесшумно оделся и, стараясь ступать легко, вышел из квартиры. Я не стал вызывать лифт. Он останавливался на этажах с грохотом.
Улица была наполнена свежестью и чистотой утра. Мир казался прекрасным. Я думал о ноге Нины и не видел причин для волнения. Был Гурам, и я мог положиться на него. Все будет в порядке, сказал я себе. Я верил в это.
Я остановился у киоска. Несмотря на ранний час, однорукий киоскер уже раскладывал кипы газет, от которых шел запах типографской краски. Я купил нашу газету и развернул ее. На последней полосе был напечатан мой фельетон.
– Чудесное утро, – сказал я и купил еще пять экземпляров газеты.
– Жаркий день обещает, – ответил киоскер.
– Счастливо вам, – сказал я.
– И ты будь счастлив, сынок, – сказал киоскер.
Показался автобус.
Поднимаясь к себе, я был уверен, что не встречу никого из соседей. Дом молча дышал распахнутыми окнами. Притихший, он, казалось, набирался сил, чтобы днем выдержать натиск, шум и гомон своих обитателей. Я услышал знакомый шелест халата и обернулся. Моя квартирная хозяйка шествовала с горшком в руке.
– Доброе утро, – сказал я.
– Доброе утро, – сказала она. – Вы еще не ложились или уже встали?
– Уже встал. За газетой ходил.
Она покосилась на мою папку.
– Что-нибудь сенсационное?
– Да, нет. Мой фельетон.
– Положите на стол. Потом почитаю.
Я положил газету на стол и вручил ей долг за комнату.
– Извините, что задержал.
Она сунула деньги в карман халата и сказала:
– Слушайте, вы теперь каждый раз будете возвращаться под утро с деньгами?
Что за манера кричать на весь дом, подумал я и тихо сказал:
– Все зависит от удачи.
– Ко всему прочему, по ночам вы еще и грабите! Прелестно!
Моя квартирная хозяйка явно была в приподнятом настроении. Кто знает, что ей приснилось. А может, она проснулась с чувством, что жизнь не такая уж скверная штука и что еще не все потеряно.
Вихляя бедрами еще более вызывающе, чем обычно, она продолжила шествие с горшком.
Я улыбнулся, отпер замок и вошел в свою комнату.
