Текст книги "Без всяких полномочий"

Автор книги: Борис Мегрели

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА 15

Когда я проснулся, в гостиной Гурама горела лампа. Я лежал на диване, хотя, помнится, заснул в кресле. Рядом с Гурамом за журнальным столом сидел Эдвин. Очевидно, он пришел, когда я спал.

Зазвонил телефон.

Гурам взял трубку. Он долго разговаривал с кем-то. Я на слушал. Я старался думать о пьесе. Это не очень удавалось. В памяти возникала Нина. Ничего, скоро все забудется и войдет а старую колею, сказал я себе.

– Ты что, оглох? – крикнул Гурам. – Поднимайся! Едем в гости.

– Я останусь.

– Поднимайся, поднимайся! Тебе неплохо проветрить мозги. Только не вздумай там буянить. Едем в приличную семью.

Мы подъехали к старому одноэтажному дому и, пройдя через двор, поднялись по каменным ступеням на деревянную веранду, в углу которой я заметил детский трехколесный велосипед. Слева у обшарпанной двери висела ручка звонка. Гурам дернул за нее. Задребезжал колокольчик.

– У них даже электричества нет, – сказал я. – Куда ты нас привел?

– К своему учителю и шефу, профессору Кахиани, – ответствовал Гурам.

За дверью послышались шаги и смех. Щелкнул замок. Дверь распахнула полноватая женщина с красивым, хотя и увядшим лицом.

– Гурамчик! Родной! – сказала она воркующим голосом а подставила щеку для поцелуя.

Гурам чмокнул ее.

– Жужа, это мои друзья. Эдвин и Серго.

– Идемте, мои дорогие.

Я никогда не видел профессора Кахиани и полагал, что это сухощавый старичок с бородкой клинышком, который будет шепелявить о незнакомых мне материях. К моему изумлению, навстречу нам поднялся жизнерадостный здоровяк лет пятидесяти и приветствовал громовым голосом. Потом он представив гостей за огромным столом. Я только и слышал:

– Академик, профессор, адвокат…

И вдруг я увидел Венеру. Она противно усмехалась.

Кто-то дотронулся до моей руки.

– Серго!

Рядом стояла женщина, отдаленно напоминавшая ту, которую я любил четыре года назад.

Я сконфуженно улыбнулся. Она состарилась. Собственно, и четыре года назад она не могла быть молодой, но тогда я не замечал этого.

– Как поживаешь, Гулико? – произнес я.

– Хорошо. Вышла замуж.

– Поздравляю.

– Как ты возмужал! Женился?

– Нет.

– Идем, познакомлю тебя с мужем.

Она подвела меня к пожилому мужчине с крашеными волосами.

– Дорогой, это мой дальний родственник.

Он, конечно, не поверил ей, но протянул руку. Она хотела усадить меня рядом с собой.

– Не распоряжайся в чужом доме, – сказал ей муж.

– Серго, дорогой, идите сюда, – позвала Жужа.

Я сел между Жужей и девушкой по имени Ната. Эдвина Жужа усадила справа от себя.

Венера не сводила с меня глаз.

– Наполним бокалы, – сказал хозяин дома и произнес тост.

Я взглянул поверх головы гостей. На облупившихся стенах висели картины. Одна напоминала Пиросмани.

Кто-то спросил Эдвина, нравится ли ему Тбилиси.

– Словами не выразить, – ответил он и стал рассказывать о Тбилиси. Все вежливо слушали.

– Это Пиросмани? – спросил я Жужу.

Она проследила за моим взглядом.

– Говорят.

…На другом конце стола раздался смех.

– Мы тоже хотим смеяться! Что ты там рассказываешь, Бадур? – обратилась Ната к длинноносому мужчине.

Лицо Наты казалось знакомым. Но я даже не попытался попомнить, где мог ее видеть. Мне это было безразлично.

…За столом беседовали о чем-то знакомом. До слуха долетали обрывки фраз.

– Художник трагической темы…

– Художник безверия…

– Профессор, вы думаете…

– Исследует больной дух…

– Я бы сказал сильнее – деформированную нравственность…

– Анатомия одиночества…

– Психология отчужденности…

– Полная атрофия социально активных чувств и просто чувств…

– Беспощадный человек, художник-хирург…

– Вскрывает язвы общества, философски осмысливает драматизм человеческого существования…

Потом, судя по фразе «Нет никакой необходимости в репрессивных мерах», тема беседы изменилась. До моего сознания дошло, что говорили о министре внутренних дел Шавгулидзе. Наверно, в каждой тбилисской семье тогда любой разговор неизменно сворачивал к обсуждению деятельности Шавгулидзе. Была пора больших надежд и грядущих перемен.

– Меня беспокоит, что наша Грузия вскоре будет у всех на устах, – сказал Бадур. – Зарубежное радио уже злословит об арестах у нас, у кого сколько миллионов нашли, за что кого арестовали…

– Я тоже не хочу, чтобы Грузию упоминали всуе, – сказал профессор Кахиани. – Но нужно быть правдивым во всем, даже в том, что касается родины. Как справедливо заметил один мудрец, каждый гражданин обязан умереть за свою родину, но никто не должен лгать во имя родины. Русские говорят, новая метла метет по-новому. Очевидно, так. Но когда я думаю о Шавгулидзе, на ум приходят слова Гюго – не потребность новизны терзает творца, а потребность правды. Правды, Бадур!

Раздались аплодисменты.

– Чудесно! Чудесно! – восторгалась Венера.

– Браво, Виктор Акакиевич! – сказал муж Гулико.

Лишь Бадур поморщился, но не стал возражать.

Профессор Кахиани предложил тост за Грузию. Я взглянул на Гурама. Он был скучен и тих. Может быть, он вспомнил о Лие, с которой, я знал, он часто бывал в доме своего учителя.

– А перемены будут, – сказал муж Гулико, – и я обеими руками голосую за Шавгулидзе.

– Сплошное лицемерие, – сказал Бадур. – Он – за Шавгулидзе, он же защищает преступников, которых Шавгулидзе сажает.

– Не преступников, а закон.

– О-о! Перестань, ради бога! Я еще не видел адвоката, который защищал бы закон.

– Уймите его. Он мне слова не дает сказать. Никто не слышал о Георгии Санадзе?

У меня чуть не вырвалось: «Я слышал».

Все молчали.

– Крупный воротила. Но тихий. В отличие от большинства не любит выставлять напоказ свое богатство. Некогда я защищал его на одном процессе. И вот приходит ко мне за советом, как перевести свое имущество на имя жены или сыновей, да так, чтобы в случае экстремальной ситуации уберечь от конфискации все. Говорят, зверь предчувствует беду. У этого Санадзе чутье истинно звериное. Раз он забеспокоился, значит, действительно следует ожидать перемен.

– Ты лучше скажи, защитник богатых и обездоленных, что посоветовал этому первостатейному мерзавцу, – Бадур не хотел униматься.

– Посоветовал обратиться к адвокату по гражданским делам.

– Вы почему такой скучный? – Это сказала моя соседка по столу Ната, громко и неожиданно, привлекая общее внимание, и я сначала подумал, что сказала Гураму, но потом понял, что обращалась она ко мне.

– Ты разве не знаешь?! – подхватила Венера. – Его уволили с работы!

– Это правда, Серго? – с сочувствием спросила Гулико.

– Слух о моей смерти несколько преувеличен, – усмехнулся я.

– Кто-нибудь объяснит, в чем дело? – сказал профессор Кахиани.

– Я объясню, – сказал Гурам. – Серго написал о просмотре в Доме моделей фельетон…

– Фельетон! – фыркнула Венера. – Беспардонный пасквиль. Извините, Виктор Акакиевич, но его нельзя впускать в приличный дом!

– Венера! – рассердилась Жужа.

– Вы имеете в виду Дом моделей? – сказал я.

Ната хихикнула.

– О каком фельетоне речь? – спросил Бадур.

Выяснилось, что многие не читали фельетон.

– Жужа, у нас, кажется, сохранился номер газеты. Посмотри в кабинете, – сказал профессор Кахиани.

Жужа принесла газету. Ната потребовала публичного чтения фельетона. Венера воспротивилась. К ней подошел Бадур.

– Венера, успокойся, дорогая, – сказал он и положил руки на ее широкие плечи. – Не читая, мы не можем определить, кто из вас прав, а кто не прав. Ната, читай.

Чтение заняло много времени. Ната читала с паузами. Часто вспыхивал смех. Я вспомнил, где видел Нату – в телевизионном фильме.

Ната произнесла последнюю фразу. Взрыв смеха и аплодисменты смутили меня.

– Я остаюсь при своем мнении! – сказала Венера. – Это пасквиль. Но талантливый!

Снова раздались аплодисменты. Муж Гулико воскликнул:

– Браво, Венера!

– Выкрутилась – шепнула мне Ната.

– Профессор, в вашем доме сегодня можно умереть от жажды! – сказал Гурам.

Кахиани засмеялся, взял со старинного буфета большой рог, наполнил вином из кувшина и произнес тост за друзей Гурама. Рог пошел по кругу. Потом профессор произнес тост за Гурама, и рог снова пошел по кругу.

Ната куда-то ушла. Она была высокой и напомнила мне Нину. Я сжал кулаки. Только не думать о ней, приказал я себе. Рядом села Гулико и что-то сказала.

– Что?

– Днем я всегда дома.

«А ночью?» – хотел спросить я, но, к счастью, промолчал. Злоба на весь мир захлестывала меня волной, Вернулась Ната. Гулико встала и ушла.

– Вы тоже днем всегда дома? – спросил я.

– Не всегда. А что? – ответила Ната.

– Ничего, я так. Не пора ли домой?

– Если вы на машине, я поеду с вами.

Я пожал плечами и поднялся.

Когда мы прощались, я спросил мужа Гулико:

– Вы защищали Санадзе в связи с каким делом?

– Вы знаете Санадзе?

– Мы могли бы встретиться?

– Конечно, Серго, – сказала Гулико.

– Приходите как-нибудь в гости. Но без намерения поговорить о Санадзе. – Адвокат развел руками: – Профессиональная тайна.

А ведь он будет защищать Санадзе в «экстремальной ситуации», с неприязнью подумал я.

Гурам, Эдвин и я направились к выходу. За нами увязалась Ната. Жужа проводила нас до двери.

– Наш дом всегда открыт для вас, – сказала она Эдвину и мне.

Ната всю дорогу тараторила, обсуждая гостей профессора Кахиани.

Наконец мы подъехали к ее дому.

– Кто меня проводит? У нас темный двор, – сказала она и взяла меня за руку. Я сидел рядом с ней.

– Езжай, Гурам, – сказал я. – До моего дома два шага.

Мы пробрались через темный двор к подъезду.

– Сумеете дойти одна? – спросил я.

– Я боюсь, – сказала Ната.

Я вздохнул и открыл дверь.

Она вызвала лифт. Мы вошли в кабину. Скрипнула дверь подъезда.

– Тсс! – Она нажала кнопку пятого этажа.

– А если это муж? – сказал я.

– Тем более, – хихикнула она.

– Не хватало еще с чужими мужьями драться!

– Да чего вы боитесь? Мой муж в Москве.

– Могли бы с самого начала сказать.

Она вытаращила на меня круглые глаза.

– Вы трус?

– Немного, – сказал я, разглядывая ее. Лишь теперь я заметил, что у Наты не только глаза, но и лицо и рот круглые, и вся головка словно маленький шар. И тем не менее она была красива.

– Врете вы все, чтобы меня позлить, – сказала она. – Кофе хотите?

В гостиной, обставленной тяжеловесной мебелью, пахло кожей, табачным дымом и духами.

Кофе немного взбодрил меня.

– Ваш муж живет в Москве?

– Муж? Он живет здесь, в этой квартире. В Москве он ищет пьесу!

– Какую пьесу?

– Гениальную! Ту, за которую он мог бы получить Государственную премию! Так я и поверила, что в Москве живет грузин, который пишет пьесы. Ищите женщину, как говорят французы. Кажется, мне нехорошо.

– Принести воды?

– Не надо, – сказала Ната и неуверенным шагом вышла из комнаты.

Я сидел, сжимая руками прохладные подлокотники кресла. Я не понимал, что во мне происходит. Я раздвоился – один любил Нину, другой ненавидел ее. Ненависть сковывала меня, и я не хотел замечать, что идет время. Часы в гостиной пробили дважды. Я заставил себя встать.

Добравшись до темного коридора, я никак не мог найти выключатель. В глубине коридора виднелась полоска света. Я направился туда. Дверь легко ушла из-под руки.

В слепящей белизне ванной я увидел перед огромным зеркалом Нату. Она вскрикнула и прикрылась полотенцем.

– Пардон, – сказал я и ткнулся в другую дверь. За ней оказалась спальня с широчайшей кроватью. Кто-то коснулся меня. Я вздрогнул. Это была Ната.

Я шагал по улице злой на весь мир. Я злился на солнце, которое пыталось сжечь меня, на прохожих, недоуменно поглядывавших на мой темный костюм, на Нату, запах духов которой, казалось, проник в мозг. Я злился на Нину. И я злился на себя, потому что меня мучила совесть.

Во дворе шумели соседи, и я хотел подняться к себе незамеченным, но Сандро крикнул:

– Привет, Серго! Иди сюда.

Тюльпаны Аполлона были вытоптаны. Земля под ними стала пятнистой, и от нее шел запах керосина. Я взглянул на Аполлона. Он растерянно покусывал губу.

– Кто это мог сделать? – спросил я.

– Не знаю, – сказал Аполлон. – Не знаю, какой сукин сын сделал это.

– Ладно, Аполлон, не переживай. Все к лучшему, – сказала ему жена.

– Что к лучшему, женщина? – рассвирепел Аполлон.

– Разве это занятие для мужчины – цветы выращивать? – ответила Натела.

– Убирайся в дом, женщина! – велел ей Аполлон.

Я не хотел присутствовать при семейной ссоре и стал подниматься по лестнице.

Как всегда взъерошенный, Валериан с интересом наблюдал с балкона за Аполлоном и Нателой.

– Доброе утро, – сказал я ему.

– Доброе! Сейчас они поколотят друг друга! Пора вмешаться, – пробасил он и спустился в двор.

Я с омерзением чувствовал запах духов Наты.

– Сандро, пойдем в баню, – крикнул я вниз.

– Предпочитаю домашние ванны, – ответил Сандро.

Я пожал плечами, не понимая, где он мог пользоваться домашними ваннами.

В бане пришлось подождать, прежде чем освободился шкафчик. Я разделся и пробрался между голыми телами в душный, как преисподняя, зал. В пару я не сразу разглядел свободное место. Кто-то пел. Кто-то насвистывал. Плескалась вода.

– Молодой человек! – На гранитном ложе в ожидании банщика сидел Гурам.

– Ты один? – спросил я.

– Вон Эдвин. Не хочет лезть в бассейн, – сказал Гурам.

Эдвин возвышался над маленьким бассейном с серной водой, из которой торчали мужские головы, точно головы приговоренных к вечному стоянию в воде. Небритые лица, страдальческие взоры – вода в бассейне горячая – наводили на мысль о мучениках.

Я вспомнил бродягу философа. «…А о душе своей забывают». Блаженный Августин был прав. Жаль, что нельзя отмочить в серной воде душу, а потом отмыть ее как следует мочалкой, подумал я.

Эдвин повернулся ко мне.

– Наваждение! Каким образом вы оказались здесь?

– Обычным, – ответил я. Меньше всего мне хотелось разговаривать с ним. Я сел рядом с Гурамом.

Эдвин сказал:

– Извините, Серго, но у меня такое впечатление, что я чем-то вас обидел. Без дураков.

– Да нет. Просто я не в себе после вчерашнего. Пойду помоюсь.

Я до боли тер мочалкой тело, долго смывал с себя грязь.

Эдвин распластался на гранитном ложе. Банщик, прикрытый клеенчатым передником, намылив полотняный мешок, раздул его и сбросил белоснежную пену на распаренное до красноты тело Эдвина. Я люблю смотреть, как работают банщики. У каждого из них своя манера, своя слабость. Тот, который мыл Эдина, отличался пристрастием к массажу, был ловок и скор. Банщик вывернул Эдвину руку и хлопнул его по лопатке. Хрустнули суставы. Эдвин вскрикнул. Банщик, не обратив на это внимания, вывернул ему вторую руку и хлопнул по другой лопатке, затем взобрался на ложе и поставил ногу на спину Эдвина. Ступня скользнула сверху вниз по позвоночнику застонавшего Эдвина. Потом банщик усадил его, обдал водой из бадьи и хлопнул по спине.

– На счастье, – сказал он. – Под душ.

– Если я смогу ходить. У меня вывернуты не только руки, но и ноги. Без дураков.

Банщик снисходительно улыбнулся. Он сполоснул ложе. Его уже ждал другой клиент.

В предбаннике дежурный накинул на нас простыни и каждого слегка хлопнул по спине.

– На счастье! На счастье! На счастье!

– Колоссально! Море удовольствия! – простонал Эдвин.

Завернувшись в сухие простыни, точно в тоги, мы сидели на лавке и пили пиво из бутылок. Рядом с нами одевался волосатый парень. Он с вожделением поглядывал на пиво. Гурам протянул ему бутылку.

– Ваш должник, – сказал тот и зубами откупорил бутылку.

Эдвин принялся за вторую бутылку пива.

– Хорошо! – крякнул он. – Без дураков!

Волосатый опустошил бутылку не отрываясь, и Гурам протянул ему еще одну.

– Неудобно получается, – сказал тот, но бутылку взял.

– Неудобно, когда один пьет, а другой умирает от жажды, – сказал Гурам.

– Справедливо, – сказал волосатый и отошел.

Куда-то исчез дежурный. Кто-то попытался отодрать дверь шкафчика. Раздался треск. Голые и мокрые мужчины стали шуметь и ругаться.

– Тихо вы! – сказал волосатый. – Дежурный сейчас придет.

Тут же появился дежурный. Он нес блюдо с хинкали.

Волосатый притащил табурет и поставил на него блюдо.

– Прошу, – сказал он.

– Ну, это ни к чему, – развел руками Гурам.

– Очень прошу! – взмолился волосатый.

Гурам надкусил хинкали.

– Ничего. Всем приятного аппетита.

Я густо поперчил хинкали, взял один за скользкое ушко и отправил в рот. По-настоящему ушко – собранные концы теста – надо надкусить и выбросить. Поэтому в хинкальных под каждым столом имеется корзина. Снаружи остывшие, внутри хинкали сохраняют такое горячее сочное мясо, что обжигаешь нёбо, язык и стараешься скорее проглотить, а проглотив, чувствуешь, как пылающий комок катится вниз, обжигая нутро.

– Очень вкусно! Похоже на сибирские пельмени. Без дураков, – комментировал Эдвин.

– Похоже, но не то, – возразил Гурам. – Во-первых, хинкали в два раза крупнее, во-вторых, хинкальный фарш готовят по-другому. В-третьих, хинкали – это хинкали, а пельмени…

– Это пельмени, – усмехнулся я.

– Совершенно верно, – сказал Гурам.

Внезапно мне стало тошно от всего. Я не мог больше терпеть бездумного разглагольствования Гурама и восторженности Эдвина. Я вытер руки о простыню, скинул ее и начал одеваться. Гурам разозлился, но не произнес ни звука. Эдвин и волосатый недоуменно глядели на меня. Одевшись, я кивнул им и вышел из бани.

Часа два я бесцельно болтался по улицам, потом сидел в саду и смотрел на играющих детей. Время шло медленно. На скамье лежала свернутая в трубку газета. Я развернул ее и прочитал от первой до последней строки. Положив газету на прежнее место, я поднялся. Целый день я ничего не ел, если не считать двух хинкали, и сильного голода не испытывал, но все же решил перекусить.

В кафе «Тбилиси» меня узнал официант, который обслуживал нас с Вашакидзе. Он за несколько минут справился с моим заказом, и сначала я не понял, что происходит, но потом сообразил, что на мне лежит тень славы Вашакидзе.

В голове у меня была свалка. Но я твердо знал, чего хочу – по крайней мере на сегодня. Я ждал ночи, чтобы отправиться к Ило и вытрясти из него душу. Моя обозленность на мир распространялась и на него. В конце концов, он был частицей этого мира.

Я оставил на столе полбутылки вина и большую часть еды.

До ночи было еще далеко, и я не знал, как убить время. Телефоны-автоматы напоминали о звонках Нине. Возникло желание услышать ее голос. Нет, сказал я себе и, чтобы не думать о Нине, вспомнил Нату.

Ната ответила сразу, словно сидела и ждала звонка. Я назвался. Она действительно ждала моего звонка.

– Зачем? – спросил я.

Я надеялся, что Ната разразится бранью, но вместо визга я услышал в трубке молчание. Потом Ната сказала плаксиво:

– Тебе было со мной плохо?

– Нет, хорошо, – сказал я.

Она обрадовалась. Это разозлило меня. Я сказал:

– А разве было что-то?

Ната опять замолчала. Замедленная реакция, подумал я.

– Почему ты молчишь? Ната!

Я услышал короткие гудки. Она повесила трубку. Скотина, подлая скотина, сказал я себе и набрал номер Наты. Она не о светила. Я набрал ее номер еще раз.

– Алло, – сказала она.

– Ната, пожалуйста, не клади трубку. Выслушай…

– Не надо, Серго.

– Ты не поняла…

– Я все поняла. Не такая уж я дура, как тебе показалось.

– Конечно! То есть мне ничего не показалось. Ну, я хочу сказать, что ты милая и красивая женщина, а я последняя скотина. Прости меня. Я не хотел тебя обидеть…

– Прошу тебя, не звони мне больше.

Как ни странно, я почувствовал облегчение.

В кинотеатре «Руставели» все еще демонстрировали «Великолепную семерку». На этот фильм мы трижды собирались с Ниной. Толпа заполнила подходы к кассам. Я вызвал знакомого администратора, и он спросил:

– Два билета?

– Один, – ответил я.

Ило был недоволен моим ночным визитом и не скрывал этого.

– Ты бы еще под утро пришел!

Я плотно прикрыл дверь гостиной.

– Садись, – сказал я.

– Ничего, я постою, – огрызнулся Ило.

– Садись, иначе я могу стукнуть тебя!

– Ты что, с ума сошел?! Как ты разговариваешь со старшим?!

Я схватил его за шиворот и бросил в кресло.

– Сиди и отвечай на мои вопросы!

– Я тебе не школьник! Не смей так разговаривать со мной и моем доме!

– Хочешь на двух стульях сидеть?

– Что тебе от меня надо?

– Он еще спрашивает! Скачала ты скрыл существование Санадзе и дал мне десятую часть информации за пятьдесят процентов доли доходов. За пятьдесят процентов! Потом, когда я от других узнал то, что должен был узнать от тебя, ты стал врываться. Отсюда какой вывод? Ты решил обмануть меня.

– Побойся бога, Серго! Что ты такое говоришь?

– Бога ты бойся! Ты обманываешь не только меня! – Я настолько вошел в роль, что абсолютно не ощущал ложности ситуации и неправомерности своих претензий.

Мой родственник соображал быстро. Он сразу понял, что я имел в виду, и сник.

– Зачем тебе нужен Санадзе? – сказал он. – Не надо с ним связываться, поверь мне.

– Это буду решать я!

– Санадзе очень опасный человек. Он на все пойдет.

– Потом не пожалей ни о чем, родственничек. Напоминаю: ты обманул не только меня.

Я направился к двери.

– Не торопись, – сказал Ило. – Поговорим спокойно.

Теперь я знал о Санадзе то, что он тщательно скрывал, а точнее, то, что он скрывал тщательнее всего. Ибо скрывал он все и не было в его жизни ничего такого, чем он мог открыто гордиться. Его жизнь напоминала жизнь грызуна, роющего сложные подземные ходы в два яруса, чтобы поглубже упрятать свое добро. Гордиться он мог собой в душе. С того послевоенного дня, когда он возвратился из побежденной Германии, привезя в отличие от других лишь маленький чемоданчик, он потерял друзей и товарищей, но не богатство, начало которому положило то, что лежало в чемоданчике. Чутье дельца не обмануло его, когда он вез из Германии швейные иглы, как не обманывало и потом.

Он наверняка гордился собой, перебирая в памяти в нередкие бессонные ночи события своей жизни. Оглядываясь назад, он должен был видеть лица тех, кто на разных этапах присоединялся к нему. Они спотыкались, падали, их заваливало, они гибли, а он двигался вперед, порой ободранный до крови, останавливаясь лишь для того, чтобы передохнуть, переждать и идти дальше.

Три года назад в один из жарких летних вечеров, сидя на балконе, Санадзе услышал в телефонной трубке: «Ребенку плохо». Тогда он еще занимался трикотажем. Он сидел на балконе и ел виноград с хлебом. Он ел виноград с хлебом не потому, что в доме не было другой еды, а потому что в те давние времена, когда в доме редко варилось мясо, виноград с хлебом заменял ему ужин, и с тех давних времен он не мог есть виноград иначе. Он спросил: «Очень плохо ребенку?» И ему ответили: «Очень». И тогда он сказал «ладно», как говорил всегда, услышав в трубке этот примитивный пароль. Позже он понял, что не стоило говорить так спокойно и уверенно. Стоя перед младшим лейтенантом милиции и глядя в его глаза, он понял, что не просто будет все уладить. Задержанная машина с подпольным трикотажем стояла у обочины дороги, и он мог дать шоферу с подделанным путевым листом любую команду, и шофер беспрекословно подчинился бы приказу, исчез бы на месяц, на год, ровно на столько, на сколько нужно, и тогда правосудие весь удар направило бы на него, но это была крайность, на которую Санадзе пошел бы, исчерпав все возможности. Он не только потерял бы то, что в данный момент принадлежало ему, но потерял бы и то, что позже могло принадлежать, ибо следствию не составило бы труда доказать происхождение трикотажа.

И он предложил младшему лейтенанту две тысячи рублей. Тот возмутился, и возмущение было настолько сильным, что Санадзе усомнился в его искренности и по привычке, а она глубоко сидела в нем, как привычка есть виноград с хлебом, увеличил сумму взятки. Он надеялся, что разум парня, который зарабатывает в месяц от силы сто рублей, помутнеет от его предложения. И младший лейтенант сказал: «Хорошо, согласен». Он сказал так не потому, что в самом деле согласился на взятку, а потому, что у него неожиданно возник план. Он был неопытен и в милиции работал недавно, но, как всякий начинающий, не сомневался в своих возможностях.

Младший лейтенант сказал «хорошо, согласен», и Санадзе и принял это как должное, как нечто само собой разумеющее. «Машину сейчас отпустите?» – спросил он. «Когда принесете деньги», – ответил младший лейтенант. «Меня знают как человека слова», – сказал Санадзе. «А я вас не знаю», – ответил тот.

Санадзе отправился домой за деньгами, а лейтенант милиции бросился звонить в управление и сделал ошибку, ибо не следовало ему звонить из автомата, стоящего рядом с задержанной машиной, хотя и не было у него другого выхода. Санадзе заворачивал в газету тридцать сотен, когда раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и услышал одну-единственную фразу. Он разозлился, но и тогда сказал «ладно», сказал спокойно, настолько спокойно, что шофер не понял, дошел ли смысл произнесенной им фразы до Санадзе. Он потратил минут пятнадцать на телефонные звонки и переписку номеров купюр и отправился к младшему лейтенанту. Он знал, что парень обречен, но не знал и даже не предполагал, как трагически это обернется.

Он уводил младшего лейтенанта подальше от грузовика, и тот шагал рядом с ним, уверенный, что ничего не помешает взять Санадзе. Вот-вот должны были подъехать оперативники. Младший лейтенант полагал, что Санадзе уже в ловушке, и радовался предстоящему успеху, первому крупному успеху, и радость заслонила все остальное, иначе, увидев точно такую же машину, как задержанная, он насторожился бы, а он лишь проводил грузовик взглядом – мало ли какие машины могут ездить по улицам, – и только в тот момент, когда грузовик встал впритык к первой машине, в нем зашевелились сомнения, он побежал обратно, но поздно, шоферы успели поменяться местами, и задержанный грузовик, сорвавшись с места, скрылся из виду. Даже когда лейтенант милиции не до конца понял, что его провели, что этот наглый и примитивный ход – начало конца в игре между ним и Санадзе. Одно он понял ясно – он упустил главный козырь, машину с подпольным трикотажем, и теперь ему даже не стоит проверять путевой лист и накладные, потому что теперь все документы у шофера были в порядке. Он бросился назад к Санадзе, боясь упустить и его, а Санадзе спокойно стоял там, где его оставил младший лейтенант, и не помышлял о побеге, и это совершенно сбило с толку парня.

Санадзе ждал и, когда младший лейтенант оказался рядом, протянул ему газетный сверток с тремя тысячами рублей. Как раз в этот момент милицейская машина выскочила из-за угла, и ее появление оба восприняли как сигнал к действию, ибо каждый из них думал, что «Волга» с антенной мчится по его вызову. Младший лейтенант схватил Санадзе за руку. Сверток упал на тротуар…

Младший лейтенант повесился через неделю после ареста, в воскресное летнее утро, привязав скрученную рубашку к решетке одиночной камеры, куда его поместили за попытку избить следователя.

Я долго думал о Санадзе. Потом я думал об Ило и пытался разобраться в нем, понять, почему он предавал своих. Я вспомнил, как он сказал:

– За одно упоминание о несчастном милиционере Санадзе отвалит десять тысяч.

– Несчастном? Ты пожалел милиционера?

Ило рассмеялся.

– Как тебя держат в редакции? У тебя ума совсем нет. Пожалеть милиционера! Скажешь тоже!

– Извини. Я, кажется, оскорбил тебя. Половина из десяти тысяч твоя.

Конечно, Ило не без корысти шел на предательство. Но, помимо корысти, было что-то большее, заставляющее его злорадствовать.

– Только умно надо подойти к нему. Напугать. Сделать вид, будто в редакцию пришло письмо. Письмо его парализует. Представляю его лицо! Хотел бы одним глазом взглянуть, когда ты дашь ему письмо.

– Кто напишет письмо? Ты?

– Почему я? Сам напишешь. Это твоя профессия.

Он ограждал себя от превратностей. Мало ли каким путем написанное им письмо могло попасть в руки Санадзе. Он боялся Санадзе.

– Он разработал систему перераспределения фондовых тканей? – спросил я.

– Кто же еще? Вашакидзе или Ахвледиани, что ли? Вашакидзе силен в технике.

– А Ахвледиани?

– Он вообще ни в чем не силен, но устраивает всех как прикрытие. Заслуженный человек. Ты вот еще на что обрати внимание. В пятьдесят втором году, когда Санадзе работал директором промтоварного магазина, его осудили на три года за нарушение правил советской торговли. Спроси его, как он сумел, имея семь классов образования и судимость, устроиться товароведом. Мы-то с тобой знаем как. С судимостью дорога в торговлю закрыта.

– Ило, ты работал с Санадзе?

– Нет.

– Никогда не был с ним связан?

– Нет.

– Откуда же ты все знаешь?

– Ты меня с ума сведешь! Какое тебе дело, откуда я что знаю?!

– Черт с тобой! Идем дальше. Значит, Санадзе разработал систему и договорился со знакомыми директорами магазинов о реализации дефицитных тканей. Ткани, из которых фабрики должны шить платья, костюмы, идут в магазины. В какие именно?

Ило отказался называть магазины, считая, что у меня и так достаточно материала. Это взорвало меня. Я обругал его и ушел.

– Не забудь о моей доле! Пятьдесят процентов, – сказал он вдогонку.

Ило прикрывался корыстолюбием. Он только вначале допустил ошибку, показав, что задет отношением Вашакидзе. Собственно, с Вашакидзе все и началось.

Я мысленно вернулся к рассказу Ило о Санадзе и понял, что Ило обманул меня. В тот вечер, когда Санадзе услышал в телефонной трубке: «Ребенку плохо» – и спросил: «Очень плохо?», Ило был рядом с ним. Иначе он не знал бы ни о пароле, ни о том, что Санадзе ел виноград с хлебом. Несомненно, Ило работал с Санадзе и между ними произошла ссора, скорее всего Санадзе отлучил моего родственника от дела. Может быть, Ило зарвался и потребовал от компаньонов большей доли, чем получал. Он ведь, как и Вашакидзе, был высокого мнения о своих способностях. Теперь Ило мстил, оставаясь в тени из страха быть замеченным. Еще бы! Санадзе всей своей жизнью доказал, что его надо бояться. Младший лейтенант, Карло Торадзе… Жертв наверняка было больше на его длинном и извилистом пути. Кто будет следующий? На ум приходили сказки, где чудовище пожирало людей и где богатырь собирался на его поиски, чтобы мечом снести ему голову. Я немного боялся Санадзе. Но я знал, что должен пойти к нему, побороть страх и пойти…