Текст книги "Без всяких полномочий"
Автор книги: Борис Мегрели
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА 16
Манана ждала меня в фойе театра.
– Где вы пропадали столько времени? Идемте быстрее. Быстрее. – Опасливо поглядывая в конец фойе, где располагались кабинеты директора и главного режиссера, она втащила меня в свое купе и плотно прикрыла дверь. – Тариэл отстранил от пьесы Германа.
– Герман ходил к Тариэлу?
– Никаких вопросов. Времени совершенно нет. Позавчера, как только Тариэл возвратился…
– Разве он куда-то уезжал?
– Вы будете слушать? Первое, что он спросил, это – как продвигается работа над пьесой. Я воспользовалась ситуацией и прямо заявила, что пьеса почти готова и Герман хочет взяться за ее постановку. Тут он взбрыкнул: «Хотите, чтобы Герман загубил пьесу?» Правда, быстро успокоился и потребовал рукопись, а сегодня сам зашел ко мне и велел вызвать вас. Ничего не загадываю, но, кажется, он решился. Умоляю вас быть разумным. Ни слова о Германе, будто вы ничего не знаете, и не перечьте ему. Иначе все испортите.
– Он не в духе?
– Наоборот. Поездка в Москву пошла ему на пользу. Пора идти. Он давно ждет. Что вы так ошалело смотрите на меня?
Не может быть такого совпадения, не должно быть, сказал я себе.
– Да нет, ничего, – ответил я, выходя из кабинета. – Зачем он ездил в Москву?
– Он не все рассказывает мне.
«Так я и поверила, что в Москве живет грузин, который пишет пьесы», – услышал я голос Наты.
– А кто у него жена, актриса? – шепотом спросил я.
Манана удивленно взглянула на меня. Она, конечно, не предполагала, что за моим вопросом скрывается больше, чем простое любопытство. Манана слишком хорошо ко мне относилась.
– Актриса.
Я был готов к этому, и все же у меня перехватило дыхание. Я остановился.
– Что с вами? – спросила Манана.
– Волнуюсь.
Я не представлял, как буду смотреть в глаза Тариэлу.
– Да не бойтесь вы его! – шепнула Манана. – Идемте, идемте.
И вдруг все вспомнилось – разглагольствования Тариэла, его обещания, мои унизительные звонки ему, бесконечная переделка пьесы, ожидание… Я был уверен, что он до сих пор ничего не решил, и переступил порог кабинета Тариэла со злорадным чувством.
Я закурил вторую сигарету.
– Почему ты ни о чем не спрашиваешь?
– И так все ясно. – Гурам отобрал у меня сигарету и погасил.
– Ясно, что все плохо?
– Почему все?
– В частности, что я написал плохую пьесу.
– Неправда, Серго. Ты это прекрасно знаешь.
– Мы с тобой оба ошибаемся. Была бы пьеса хорошей, Тариэл не морочил бы мне голову столько времени. И не заставил бы переделывать дальше.
– А мне кажется, что причина его нерешительности в другом. Он боится.
– Я, конечно, могу утешить себя этим, но что изменится?
– Ничего. Пора бросать драматургию и устраиваться на работу.
– Все зависит от твоей душевной потребности.
– Ты-то знаешь мою душевную потребность. Но сколько можно?
– Много и долго. Литературу, как и науку, медицину, делают одержимые, а не сытые и довольные. Ты был в милиции?
– Нет, не был.
– Когда ты собираешься идти в милицию? У тебя уже много материала.
– Завтра.
– Нет, Серго. Сегодня. Сейчас же. И отвезу тебя в МВД я.
Подполковник Иванидзе лениво листал документы в папке, и я не мог отделаться от раздражающего ощущения, что он не слушает меня. Или он все знает, или ему безразлично, подумал я.
Он отогнул рукав и взглянул на часы. Я был удивлен. Массивные швейцарские часы с хромированным браслетом стоили вдвое больше, чем получал за месяц подполковник милиции. Интересно, что он делает с часами, прячет под рукав или снимает, когда его вызывает министр? Я замолк.
Иванидзе оторвал от папки воловий взгляд и тихо сказал:
– Продолжайте.
– У меня все, – сказал я.
Он внимательно посмотрел мне в глаза и, одернув левый рукав, сказал:
– Запишите факты, о которых вы здесь рассказывали. Выводов не надо. Выводы мы сами сделаем. Запишите и другие факты. Если вспомните.
– Какие факты вы имеете в виду?
– Те, о которых вы не рассказали.
Я не рассказал и половины того, что знал.
– Видите ли, возможно, я что-то и вспомню, но для этого необходимо подумать. Я подумаю, – сказал я и встал.
– Подумайте. Если понадобится наша помощь, позвоните по им телефонам. – Иванидзе записал два номера на листке.
– Обязательно.
На улице я скомкал листок и щелчком забросил в урну.
Светало, а сон все не шел. Мысли цеплялись одна за другую, и казалось, их бегу не будет конца. Я встал и принял седуксен.
Почему, спросил я себя, все так складывается? За что бы я ни взялся, ничего у меня не получается. В чем моя вина? Этот вопрос я задавал себе не впервые. Но никогда толком не мог на него ответить. Может быть, в том, что я был слишком самонадеян? Вот и с театром я сам себе морочил голову, а не Тариэл мне. Я обманывал себя. Была бы пьеса талантливой, Тариал не стал бы раздумывать, ставить ее или нет. Полбеды обманывать себя. Из-за своей самонадеянности я обманывал Дато. Он предупреждал, что я не смогу помочь Карло. Что же я? Не задумываясь ринулся вперед, размахивая картонным мечом. Помогать надо умеючи. Что-то я не так делал, если преступника по-прежнему благоденствуют, а честный человек томится в тюрьме…
Я вспомнил, каким недобрым взглядом встретили меня на базе Грузугольурс рабочие, решив, что я прихвостень Санадзе. Вспотевшие, всклокоченные, они два часа таскали к грузовику «Ариадну». Потом мы разговорились… Я опоздал на пять минут. Санадзе уехал с базы перед моим приездом. Эта база действительно служила ему перевалочным пунктом. Сюда дефицитные фондовые ткани поступали из Кутаиси, Еревана, Риги, Вильнюса, Ленинграда, Москвы и отправлялись в магазины Грузии. Рабочие о многом догадывались. Стоило Санадзе появиться, у них начинался аврал. Догадывались и молчали. Бессмысленно было идти к директору базы. Он ведь не сказал бы, что получает за посредничество комиссионные, зато сообщил бы Санадзе о моем визите. Но какая-то сила повела меня к нему. Письма, письма… товарно-транспортные накладные… Видимость необходимой народу деятельности, честного служения долгу… Я подсчитал по накладным – только «Ариадны» база отправила в магазины на 676 тысяч рублей. А были и другие дефицитные ткани – шелковые и шерстяные. Из Еревана на 220 тысяч рублей, из Вильнюса – на 530 тысяч, из Риги – на 382 тысячи… В кабинете висели грамоты. База не только выполняла план. Перевыполняла. Еще бы, если для нее организовали специальное снабжение за счет других. В течение пяти месяцев на четыре миллиона рублей, один процент от которых шел в карман директора. Да, какая-то сила повела меня к нему. А результат какой? Что изменилось? Ничего. Разве что директор, почуяв опасность, потребовал от Санадзе большую долю. Одна ошибка порождает другую… А подполковник Иванидзе? Зачем я пошел к нему? Вашакидзе не случайно дал мне телефон Иванидзе. Если уж я решился, то надо было идти к другому сотруднику МВД… Санадзе, Вашакидзе, Шота… Они как раковая опухоль – чем сильнее разрастается, тем больше областей поражает. Чудовище, пожирающее людей, их веру в справедливость и добро, в карающую силу закона, наконец. Я не чувствовал себя богатырем, способным снести голову чудовищу. Богатыри – это из сказок. Я чувствовал себя жалким и беспомощным.
Я принял еще одну таблетку седуксена.
Я потерял себя во времени. Ненадолго проснувшись, я не мог понять – день сейчас или ночь. Часы стояли.
Я поднялся и побрел на балкон.
Луна мрачно смотрела на меня. Я постоял на воздухе, силясь сбросить с себя сонливость, но она была слишком тяжелой, а жизнь казалась омерзительной, и все, что я делал в последнее время, тоже казалось омерзительным и никому не нужным.
Я знал, что необходимо пересилить себя. Случалось, седуксен чрезмерно угнетал меня, и я пребывал в состоянии полной отрешенности до тех пор, пока не пересиливал себя. Но тогда я только начинал работать над пьесой, еще не переступал порога театра и цеплялся за надежду, что пьесу примут и все изменится в моей жизни. Теперь не за что было цепляться.
Я принял еще две таблетки седуксена.
За мной гнались звери. Подобный сон, наверно, впервые видел мой дикий предок. Ничем, кроме атавизма, я не смог бы объяснить его. Я бежал, задыхаясь от страха. Звери настигали меня, и их приближение я ощущал каждой частицей тела. И вдруг Гурам подхватил меня, понес, но успокоение наступило позже, когда я лежал на чем-то очень прохладном. Я пытался спросить Гурама, как ему удалось поднять меня, но голос не повиновался. Потом все исчезло.
Проснувшись, я увидел, что лежу в спальне Гурама. На тумбе рядом с кроватью стоял поднос со стаканом молока, пузырьками, ампулами, коробкой со шприцем. Я ощупал руки и на правой обнаружил следы уколов – маленькие подкожные затвердения.
Я соображал плохо и не мог понять, почему оказался здесь. Поднявшись, я вышел в коридор. Пахло вареной курицей. Мне захотелось есть. Я направился на кухню.
За столом сидела Нина и читала книгу. Она подняла глаза.
Прислонившись к косяку, я молчал.
Она подошла ко мне и провела рукой по моему лицу.
– Как ты зарос!
Господи, какой дурак, какой дурак, подумал я и, притянув Нину к себе, уткнулся в ее волосы.
Нина усадила меня за стол и поставила передо мной тарелку с бульоном.
– Давно я здесь?
– Два дня.
– А ты?
– Тоже.
– Меня Гурам привез?
Нина кивнула.
Я ушел в ванную, сначала принял горячий душ, затем прохладный и стоял под ним до тех пор, пока не появилось желание побриться.
Я брился опасной бритвой – у Гурама были свои причуды – и сразу порезался, но не обратил на это внимания. Добриваясь, и снова порезался и выругался. Действие седуксена начинало проходить.
Нина лежала рядом со мной, и я целовал ее, но был бессилен. Я в изнеможении откинулся на подушку. Нина коснулась губами ранки на моем подбородке. Я обнял ее и вдруг вспомнил Нату. Меня передернуло.
– Тебе плохо?
Мне захотелось освободиться от воспоминаний и рассказать все, но в следующую секунду я вспомнил нашу ссору, и ревность уничтожила раскаяние. Я представил, что она точно так же лежала с другим, точно так же ласкала и целовала его. Я сжал зубы и закрыл глаза, чтобы не выдать своих чувств.
– Тебе плохо, Сережа?
– Пройдет.
Гурам вернулся из клиники поздно вечером.
– Ну что, острый хандроз прошел? – спросил он.
– Разве есть такая болезнь?
Он рассмеялся.
– Только у тебя. От слова «хандра». Дети мои, я голоден.
Мы поужинали. Пока Нина мыла посуду, Гурам и я выкурили в гостиной по сигарете. Пришла Нина и села рядом со мной на диван.
– Что будем делать? – спросила она.
– Играть в карты, – сказал Гурам.
Мы играли в «дурака», и было удивительно весело. Нина все время подглядывала в мои карты, подыгрывала Гураму, и я, конечно, оставался в дураках. В одиннадцать Гурам сказал, что пора ложиться спать. Мы встали. Он неуклюже чмокнул Нину.
– Спасибо. Давно я так приятно не проводил вечера.
Нина смутилась.
– А рестораны? – отшутилась она.
– Рестораны? Это когда дома нет. А я, Нина, дом люблю. Ну ладно. Спать!
– Ты сможешь проводить меня? – спросила Нина.
– Конечно, – ответил я.
Провожать Нину не пришлось, потому что Гурам восстал, вытолкал нас в спальню, а сам остался в гостиной. Я зашел к нему минут через десять. Он лежал на диване и курил, поставив пепельницу на грудь.
– Что ты бродишь, как тень отца Гамлета? Почему ты оставил Нину?
– Она в ванной.
– Разве тебе не приятно ее ждать?
– Спокойной ночи.
– Спокойной. – Гурам погасил сигарету и щелкнул выключателем лампы. В комнате стало темно. Он что-то пробормотал.
– Что? – переспросил я.
– А то, что ты глуп.
– Наверно. Но почему?
– Он еще спрашивает! Ты полагаешь, любовь – это одни эмоции, она не требует ума?
– Но любовь и есть эмоция, чувство.
Я ждал возражения Гурама. Он не отвечал.
– Ты заснул?
– Нет. Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, но… Выбрось дурь из головы.
Омытые дождем кроны платанов на проспекте Руставели сверкали свежестью.
Вода на тротуаре не успела испариться, и в каждой лужице был свой кусок солнца.
Нина держала меня под руку, и ее плечо прижималось к моему.
Мимо нас прошли две некрасивые девушки.
– О любовь, любовь! – сокрушенно произнесла одна из них по-грузински. – Ты только посмотри на них!
– Любовь, любовь… Что она еще сказала? – спросила Нина.
– Что ты прижимаешься ко мне.
Нина отстранилась. Я взял ее руку под свою.
– Она просто позавидовала мне. Правда? – сказала Нина.
– Еще бы не позавидовать. Прижиматься к человеку, у которого все в будущем, зато нет ничего в настоящем.
– Не ты внушал мне, что будущее произрастает на настоящем?
Мы поравнялись с «Водами Лагидзе».
– Пойдем поедим хачапури.
Мы ели хачапури и запивали мятной водой. Нина была задумчива.
– О чем ты думаешь?
– О том, что ты все мог бы иметь сегодня. Захотел бы только.
Мне это не понравилось. Нина торопливо сказала:
– Сами по себе деньги, вещи для меня не имеют ценности. Ценности стоят за ними.
– Что же за ними стоит?
– Уверенность, спокойствие, настроение, наконец, благополучие.
– Я не бессребреник, Нина. Наверно, я мог бы иметь если не все, то многое. Собственно, я хочу иметь все. Но нельзя перебегать с одного пути на другой, потому что он короче к благополучию.
– А если избранный путь ведет здесь в никуда?
Я уставился на нее. Она спохватилась.
– Я просто спрашиваю.
– Никакое стремление к благополучию не заставит меня заниматься тем, что мне не нравится. Я не собираюсь приобретать благополучие за счет предательства.
– Предательства? О чем ты говоришь?!
– Почему ты удивляешься? Предают не только другого. Предают и самого себя.
– Удивляюсь потому, что ты вдруг перестал понимать меня. Я хочу только одного – твоего спокойствия. Хочу, чтобы ты писал. На твоем театре свет клином не сошелся…
С улицы стучал в стекло Эдвин. Он помахал нам рукой.
– Разве он не уехал в Армению? – спросил я.
– Отложил поездку, – ответила Нина.
– Из-за тебя?
– Он весь в каких-то делах.
Эдвин вошел в зал, прихватил свободный стул и уселся за наш стол.
– Привет вам! – сказал он.
Я предложил ему хачапури. Он отказался и стал молча глазеть на Нину. Я поднялся и принес ему хачапури, надеясь, что это отвлечет его от Нины.
– Спасибо, – Эдвин принялся за еду. – Очень вкусно!
Я терпеливо ждал, пока он покончит с хачапури. Нина с тревогой поглядывала на меня.
– Мне пора в поликлинику, – сказала она.
Мы встали, и Эдвин вызвался отвезти нас. Машину он снова одолжил у знакомого.
Пропустив вперед Нину, он шепнул:
– Надо поговорить. Без дураков.
Мы отвезли Нину и возвратились в центр.
– Слушаю, – сказал я.
– Я буду говорить жестокие вещи. Так что не сердитесь, – предупредил Эдвин.
– Постараюсь. Только Нины мы касаться не будем.
– Не получится.
– Нины мы касаться не будем!
– Тогда не стоит начинать разговора.
– А в чем, собственно, дело?
– Шота.
– Шота и Нина? – Я вспомнил домашние туфли. Голову стянуло обручем. – Этого не может быть!
– Нет, не Шота. Его друг. Вам неприятен этот разговор. Я предупреждал.
– Раз начали, продолжайте.
– Друг Шота год назад был арестован. Из-за Нины. Он избил какого-то мужика, взглянувшего на нее не так, как у вас здесь положено.
– Дальше!
– Друг Шота был другом Нины.
– Дальше!
– Шота говорит, что жизни у вас все равно не будет. Его друг выходит из тюрьмы через год. Шота предлагает вам уехать с Ниной. За ваши записи и фотоснимки он дает восемь тысяч.
– Почему этот подонок обратился именно к вам?
– Понравился я ему чем-то, вызвал доверие. Познакомились в одной компании и разговорились. Сукин сын, он хорошо осведомлен о вас, о нас с вами, вообще о многом. Знает даже, из-за чего я приехал сюда. Предположительно, разумеется.
– Из-за чего?
– Из-за Нины. Спокойно, Серго. У нас с Ниной ничего не было. Ничего! Только что-то затеплилось, появились вы…
Эдвин продолжал говорить, но я не слушал его. Я был в бешенстве. Мысли метались от Нины к Шота.
Эдвин дотронулся до моего плеча.
– Что с вами, старина?
– Ничего, – сказал я. – Ничего особенного.
– Нельзя так терзаться из-за прошлого. Какое имеет значение, что было в прошлом, до вас? Отсчет начинается с того дня, как вы встретили женщину. Вы ведь тоже не святой.
Разумом я прекрасно понимал это, но совладать с чувствами не мог и сожалел, что Эдвин заметил мои терзания.
– Вы действительно располагаете ценными сведениями? – спросил он.
– Раз предлагают восемь тысяч…
Эдвин задумался.
– Производство левых товаров? – спросил он.
– Афера с фондовыми товарами, точнее, с тканями.
– Швейные фабрики отказываются от дефицитных фондовых тканей в пользу сторонних организаций, а торгово-закупочные базы направляют их в магазины?
– Вы тоже хорошо осведомлены.
– У меня есть друг в Министерстве внутренних дел СССР. Иногда кое-что рассказывает. Занимается хозяйственными преступлениями.
– И этим?
– Не знаю. Может быть, и этим. Кстати, вам кличка Князь ни о чем не говорит?
– Нет. А что?
– Ничего. Что сказать Шота?
– Пошлите его к черту. Между прочим, Гурам так и сделал бы. Поэтому Шота и не пришел к нему. Ну ладно, я должен идти в редакцию. – Выйдя из машины, я попрощался.
– Серго, на вашем месте я все же изложил бы на бумаге известные вам факты, как просил подполковник Иванидзе.
– А об этом откуда вы знаете? Тоже от друга в Москве?
– Гурам сказал. Одно дело устное заявление, другое – письменное. Все же документ.
– Спасибо за совет.
Я не собирался воспользоваться советом Эдвина.
ГЛАВА 17
Нана куда-то торопилась, а ее статья стояла в номере, но не влезла в полосу. Нана объяснила, что мне следует сделать и что именно сократить в статье, проводила меня в типографию и умчалась.
В ожидании метранпажа я читал газеты за последние дни.
Развернув воскресный номер, я изумился. На последней странице был напечатан рассказ Левана Чапидзе. Начало сразу заинтриговало: «Он не мог ходить в цирк. У него были на то свои причины. Но говорить о них внучке не стоило. Она была слишком мала». Рассказ строился на ассоциациях, и Левану удалось ювелирно соединить настоящее с прошлым. Но холодная расчетливость, с которой Леван вел повествование, трогала мозг, а не сердце. Интересно узнать впечатление Гарри, подумал я и взглянул на часы. Гарри, наверно, был уже дома.
Уладив все с метранпажем, я поднялся в редакцию, чтобы позвонить Гарри.
В отделе информации горел свет. Я взялся за ручку. Дверь оказалась запертой. Пьют, подумал я и повернулся, чтобы уйти. Дверь распахнулась. Я увидел Левана. Я ожидал, что он скажет «шпионите», но вместо этого услыхал:
– Заходите.
В комнате сидели Гарри и Мераб.
– Юноша! – Гарри обнял меня, и я, к удивлению, не почувствовал запаха алкоголя.
– Гарри, не надо слез! – сказал Мераб и протянул мне руку.
– Ты нас совсем забыл, юноша, – упрекнул меня Гарри.
– Приболел немного, – объяснил я.
– Попросил бы соседей позвонить мне. Я бы хоть бульон сварил для тебя, – сказал Гарри.
– Думаете, за ним некому ухаживать? – усмехнулся Леван. Он усмехнулся доброжелательно. Весь его вид говорил, что он настроен доброжелательно, и я не понимал почему.
– Наверняка есть кому, но мне доставило бы удовольствие сварить для него бульон, – улыбнулся Гарри.
Леван защелкнул замок на двери.
– Продолжим.
Я полагал, что на столе появится коньяк, но, к моему изумлению, Леван вытащил из ящика рукопись.
– Объясните нашему юному коллеге, что здесь происходит.
– Леван Георгиевич читает нам главы из своей повести, – сказал Гарри.
Глава, которую прочитал Леван, была скучной и торопливо написанной. Тем не менее Гарри и Мераб восторженно похвалили ее. Мы поднялись. Леван велел мне задержаться. Как только Гарри и Мераб ушли, он сказал:
– Вы знаете, что Мераб вскоре уедет на сессию в Москву? По возвращении Мераба Амиран уедет в санаторий.
Я не понимал, к чему он клонит. Еще недавно он собирался меня выгнать.
– Как у вас дела с пьесой?
Не знаю, что на меня нашло, но я откровенно рассказал ему о своих театральных мытарствах.
– Да, вам не позавидуешь. – Леван снял очки и, близоруко сощурившись, протер стекла. – Трудное это дело – творчество. И всегда неопределенность. Примут – не примут. Нет, нам не позавидуешь. Каждый вечер я пишу до часу, до двух, а нужно ли мое творчество кому-нибудь, одному богу известно.
– По-моему, оно нужно прежде всего вам.
– Тогда почему вы считаете, что ваши дела с пьесой плохи? Вы написали пьесу, выразили себя. Успокойтесь на этом.
– Пьеса требует постановки. Иначе не узнаешь, получилась она или нет.
– А проза требует чтения. Без читателей не существует писателя.
– Вы много написали?
– Почти половину.
– Не лучше ли было бы написать серию рассказов? Их охотнее берут журналы. Для повестей и романов не хватает места.
– Знаю. Слишком много времени я потерял. Мне уже сорок два. Надо наверстать упущенное. Имя я могу сделать только крупной вещью. Опубликуют повесть, вернусь к рассказам. Кстати, вы читали мой последний рассказ в воскресном номере газеты?
– Нет. Я не читал газет во время болезни.
– Я его написал на одном дыхании вот за этим столом. Любопытно услышать ваше мнение. Гарри и Мерабу я до конца не доверяю.
– Они, по-моему, хорошо к вам относятся.
– Вот поэтому и не доверяю до конца. – Леван встал и выпил воды. – Что у вас произошло на швейной фабрике?
У меня перехватило дыхание.
– Я должен знать все, раз вы будете у меня работать, – сказал Леван.
– Разве вопрос уже решен? – спросил я, гадая, каким образом Леван узнал о фабрике.
– В принципе. Так что произошло?
– Долго рассказывать.
Леван взглянул на часы.
– Отложим до другого раза. При случае плесните вином в этого борова Шота еще раз.
Я облегченно вздохнул. Леван знал о моем столкновении с Шота в кафе, о чем ему могли рассказать официантки. Но по-чему он связал конфликт с фабрикой? И почему он так резко изменил отношение ко мне? Неужели он полагал, что я могу поднять руку только на него, а таких, как Шота, испугаюсь? Прощаясь, я пожелал ему удачи.
– Идите к черту, – сказал он.
На улице меня ждал Шота. На нем был полосатый, как матрас, пиджак, из верхнего кармана которого торчал красный платок. Пижон, подумал я и сказал:
– Привет, Князь.
Я назвал его Князем без всякой задней мысли, точнее, с целью уязвить. Большего позволить себе я не мог, хотя было огромное желание затащить его в пустой и темный тупик, где днем парковались редакционные машины, и как следует отделать. Я помнил разговор с Эдвином, но не связывал с нам клички Князь.
Шота вздрогнул и сказал:
– Привет журналистам. – Он даже не улыбнулся. – Поехали.
Улыбнулся я.
– Куда, Князь?
– К Марье Петровне. – Он острил.
Если меня ожидает опасность, он не приехал бы один, подумал я.
– Поехали.
Шота свернул на Элбакидзе, и машина покатилась под гору, набирая скорость.
– Потише, Князь!
Он и не думал притормаживать.
– Хотите отправиться на тот свет? – сказал я.
– На тот свет я тебя отправлю. В последний раз предупреждаю – успокойся. Допрыгаешься.
– Угрозы пошли в ход?
Машина проскочила мост, повернула налево, на Плехановский проспект, затем еще раз налево в какой-то переулок, пересекла трамвайные пути, выехала на тихую зеленую улицу и вскоре встала у массивного трехэтажного дома с изразцами.
– Приехали, – сказал Шота.
– Куда, если не секрет? – спросил я.
– До сих пор ты не боялся, – ответил он и вылез из машины.
– Я и сейчас не боюсь, – соврал я, выходя из автомобиля. Я оглядел дом. Венецианские окна. Застекленная парадная дверь с бронзовой ручкой. Очевидно, он принадлежал до революции богатому купцу. Квартиры в таких домах слишком дорогие, чтобы в них жила всякая шваль вроде Гочо-поросенка. Нет, здесь не могли убить. – Просто я хочу знать, на что иду.
– Санадзе ждет.
Комната, в которую меня провел Шота через полутемный коридор, оказалась кабинетом. За письменным столом в вертящемся кресле восседал Георгий Санадзе. Он просматривал иллюстрированный журнал.
– Прошу, – сказал он мне и бросил Шота: – Иди.
Шота молча повиновался и осторожно закрыл за собой дверь.
– Угрожал? – спросил Санадзе.
– Угрожал, – ответил я.
Он встал, не выпуская из рук журнала, приоткрыл дверь и позвал:
– Шота!
Шота вернулся.
– Я тебе что говорил? Сейчас же извинись!
– Извините, – сказал мне сквозь зубы Шота и вышел.
Кабинет был обставлен резной мебелью, вокруг низкого стола, на котором возвышалась полная фруктов фарфоровая ваза с амурчиками, стояли мягкие кресла и диван. С потолка свисала хрустальная люстра, затянутая марлей. Легко представить, как обставлены другие комнаты, подумал я.
– Последний номер «Америки», – сказал Санадзе и постучал пальцем по журналу. – Обманывают нас. Обманывают, но ловко, с умом. Видно, крепкие парни у них работают. – Он бросил журнал на письменный стол.
– Да уж, наверно, не дураки, – ответил я и чуть не рассмеялся. На блестящем новизной столе лежали старые бухгалтерские счеты. Видимо, он проводил за ними не один час, стуча костяшками, подсчитывал расходы и доходы, не мог обойтись без счетов, раз держал под рукой и на видном месте.
Санадзе кинул на меня взгляд, взял журнал и положил его на счеты. Потом он сказал:
– Вам, конечно, лучше знать, но, если вы меня спросите, они пишут хорошо. Логично. Я не говорю об идеологии. Я имею в виду мастерство. У нас так не умеют писать. У них статьи как организм человека. Сначала голова, потом все остальное – тело, руки, ноги. А у нас? Возьмите любую газету. В каждой статье самое интересное, важное в конце.
Он размеренным шагом ходил по ковру и спокойно излагал свои взгляды, впрочем, не лишенные здравого смысла.
– Согласны со мной? – спросил он.
– В принципе согласен. Но насколько я понимаю…
Он не дал мне договорить.
– Почему мы стоим? – Властным жестом он указал, на кресло и, когда мы сели, спросил: – Может, коньяку?
– Нет, благодарю.
– Я слышал, что вы мало пьете, больше работаете. Похвально. Не обижайтесь. Говорю вам как отец. Вы ведь отца давно лишились…
– Вижу, вы собрали сведения обо мне.
Он улыбнулся.
– Вы обо мне, я о вас. Как ваши дела с театром? Может, надо помочь?
Господи, он и до театра добрался, подумал я и сказал:
– Давайте перейдем к делу.
– Разве мы говорим не о деле?
– Перейдем к делу, из-за которого вы меня вызвали.
– Эх, молодые, молодые! Нетерпеливые, горячие. Торопитесь, будто не нам, старикам, а вам мало отпущено в жизни. Мудрые люди говорят: «Торопливость гневит бога и тешит дьявола». Прислушайтесь к этим словам, сынок. Я вот обрадовался, когда вы сказали, что согласны со мной. А почему? У меня с младшим сыном вышел спор. Не то чтобы мы сильно поспорили, не может быть в порядочной семье такого, чтобы сын не чтил отца, не уважал его мнения и не прислушивался к отцовским словам, но чую, у меня нюх старого волка, не смог я убедить мальчика. А он хороший сын…
Знал бы Санадзе, что его хороший сын заядлый картежник. Но что родители знают о детях!
– Дали ему в университете практическое задание – написать статью. Написал. Я проверил. Не понравилось мне. Он написал так, как пишут в газетах. Я сказал ему: «Мальчик мой, если ты будешь идти по проторенной дорожке, грош тебе цена в базарный день». Долго мы с ним говорили, и как будто убедил я его, а через неделю он гордо сообщает мне, что получил за свою статью самую высокую оценку в группе. Чему там учат в вашем университете? Не нужно мне, чтобы мой сын газетным трафаретчиком стал. У него хороший язык, задатки хорошие. Его способности направить, развивать надо. К чему это я говорю? Мальчику нужен учитель. Не из университета. Нет. Из газеты. Знаете, как раньше было? Если отец хотел, чтобы его сын стал, скажем, портным, он отдавал его в ученики хорошему мастеру. Так вот я и подумал, что вы могли бы помочь мне и взять на воспитание моего мальчика.
Я не ждал такого поворота и растерялся. Он заметил мою растерянность и тут же воспользовался ею.
– Иногда, один раз в два месяца, пусть его печатают. Для стимула. Гонорар меня не интересует. Я сам буду платить гонорар. За деньгами дело не станет. Сколько надо, столько и буду платить. Вы только дайте согласие, сынок.
Как только он заговорил о деньгах, моя растерянность исчезла. Я больше не видел в нем отца, озабоченного судьбой сына.
– Для начала я предлагаю сто рублей в месяц и еще сто за каждую статью, – сказал он. – Думается, условия хорошие, сынок.
Я долго не мог понять, почему они возятся со мной. Шота оставлял меня в покое лишь на время, очевидно, на то время, когда совершал вояжи по городам нашей необъятной страны. Теперь меня увещевал его хозяин, и я понял почему. Любыми средствами вынудить человека отступиться, перетянуть его в свой стан, обратить в свою веру. Их вера – деньги. Человек слаб. Деньги – всемогущая сила. Чем больше приверженцев, тем сильнее апологеты этой веры. Проповедникам всегда было тяжело дышать. Их душили. А они хотят дышать легко и свободно. Не только сегодня, но и завтра. Они думают о будущем. Пусть сегодня я внештатный корреспондент, но завтра могу стать заведующим отделом, а послезавтра – главным редактором. Они в самом деле раковая опухоль с метастазами…
– На вашем месте я не тратил бы таких денег на студента. У него и так будет практика в газете. Бесплатно.
– Что, сынок, о моих деньгах начали беспокоиться?
– Нет. Просто честно сказал, что думаю.
– Спасибо, сынок, за честность. Я ценю твою прямоту и тоже скажу тебе честно – деньги у меня есть. Но деньги должны иметь предназначение, то есть они должны находиться в движении. Когда деньги лежат без движения, они теряют свою ценность и превращаются в мертвый капитал. Пусть мертвыми будут наши враги.
– Один из ваших врагов уже мертв.
В глазах Санадзе мелькнула тревога.
– Не один, слава богу. Я, сынок, назову десяток человек, которых бог наказал за то, что они хотели навредить мне. Бог, очевидно, не терпит тех, кто против меня. Он оберегает меня. Но сейчас речь о другом. Сейчас мы говорим о моем мальчике.
Я нетерпеливо взглянул на часы. Санадзе повелительно вскинул руку.
– Одну минуту. Я закончу свою мысль.
Меня задел его тон. Я не сомневался, что эта повелительность, жесткость выработана годами в общении с такими же, как он. Несомненно было и то, что ему не возражали, не смели возражать, и эта жесткость вошла в его кровь и плоть, стала неотделима, от него, иначе не разговаривал бы он так с человеком, который мог в один день разрушить то, что строилось годами.
– Давайте перейдем к делу. Мне некогда.
– Невежливо, сынок, перебивать старшего. О тебе говорят как о воспитанном молодом человеке. Извини, что я так много внимания уделяю своему сыну. Когда станешь отцом, поймешь меня. Так вот, я хочу, чтобы мои сыновья выросли настоящими людьми. Я всю жизнь гнул спину, не щадил себя во имя будущего детей. Базу я создал. Теперь хочу свои деньги перевести в новое качество, в знания своих мальчиков. Я хочу и сделаю это, независимо от того, захочешь ты, сынок, помочь мне или нет. Если захочешь, в выигрыше будем мы оба.
