Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 2"
Автор книги: Борис Дедюхин
Соавторы: Ольга Гладышева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
Три вдовые княгини жили в Кремле. Иван Иванович редко встречался с ними – ни у него к ним дел, ни у них до него забот. И между собой они не были дружны, держались наособицу, вместе сходились редко, только по какому-нибудь особенному случаю. Нынче ни свадьбы, ни именин, ни похорон, но позвала их Александра Васильевна на семейный обед сразу после литургии в Успенском соборе. И детей, Митю с Ваней, посадила за гостевой стол, что ране не делалось, а лишь в торжественных случаях. Узнав про таковой обед, Иван Иванович не удивился, не обрадовался, но, когда все собрались за столом, заподозрил неладное: три вдовы и одна замужняя великая княгиня молчали со значением, будто что знали, да сказывать пока не хотели. Какие у них могут быть к нему взыски? Мачеха Ульяна живёт скромно в дальней горнице, не вмешивается в жизнь семьи, на Ивана в обиде быть не может, он её всем обеспечил. Мария Ивановна, конечно, сердита на деверя за Лопасню, хотя он ей всё возместил сполна, а что боится она жить в своём уделе, на порубежье с Полем и Рязанью, – кто же виноват? Мария Александровна что-нибудь за душой таит?
Но он ничего у неё не просил, не требовал, всё сама отдала. А может, ещё что у них на уме? Известно, у вдов обычай не девичий...
Что у жены на уме, угадать нетрудно. Вот уже и начала:
– Какой толк в красоте телесной? Батюшка Акинф говорит, что она лишь тень того, чем человек является. Духовная красота, говорит батюшка, должна главенствовать, а плоть – ничто.
– Э-э, не скажи, – полоснула по Ивану узкими зелёными глазами Мария тверская. – Тебе, можа, духовные прелести надобны, а кое-кому плоть соромная.
– Да уж кому это, не знай прямо? – У Марьи, вдовы Андрея, глазки маленьки, глубоко утоплены, но острые, зоркие. – Рази какой нито волочайке упьянчивой?..
Шура при этом поглядела на мужа глазами неподвижно-тёмными, но ничего не сказала.
Мария Александровна подождала, пока кравчие закончат перемену блюд.
– Зачем надобна волочайка, если жена покорлива, добра, тиха да красовита?
«Это надо же! – подумал Иван. – Они уже заодно!)»
Шура снова положила на мужа тяжёлый взгляд.
– Поди знай!
Ивану расхотелось есть. Поковырял говяжий студень, оторвал от жареной тетёрки лапку, обсосал косточку и отодвинул птицу. К редьке не притронулся, селёдку, недавно привезённую купцами из Новгорода, лишь понюхал.
– Эх и разборчив-привередлив Иван Иванович наш Красный! И не угодишь на него! – Голос у Марии тверской тихий, бархатный, вкрадчивый.
А Шура так просто адом дохнула:
– Матушка Ульяна, ты ожерелье-то золотое, подарок Ивана Даниловича, нашла ли?
Ульяна слишком хорошо поняла изнанку такого вопроса, но, не желая разжигать разговор, постно и притворно пропела:
– Да уж что поминать об том...
Марья же тверская кошкой промяукала:
– Хорошо ли искала-то?
– Знать бы, где искать, – вставила другая Марья. – Там ли искала, где надо?
– Только что в норы мышины не заглядывала.
– Мыши-то больше в подвалах заключаются, тамо и поищем, – с большой злобой произнесла Шура.
В жопу я его засунул, хотел сказать Иван, но остерёгся, покосился на сыновей. Младший беспечно расковыривал сладкий пирог, но Митя сидел напряжённо. Всё понимает... Поймав отцовский взгляд, он громко, даже преувеличенно громко спросил:
– Ты ведь обещался после Духова дня взять меня на ловитву в Рузу? Где рыба-кит живёт.
Иван обрадовался:
– Как не взять? Нынче же и едем, я как раз собирался.
Шура растерянно спросила:
– В Рузу? Какую Рузу? Никуда ты не собирался...
– Да уж всё готово, и бояре ждут, – быстро сказал Иван, не чая, как вырваться с этого обеда. – Иди, Митя, к дядьке, пусть тебя собирает.
– А я? Я тоже хочу! – заканючил младший. – Мамка, ты пошто молчишь?
– Что? – очнулась Шура.
– Пусть и меня возьмут! Скажи им!
– Ты мал ещё.
В ответ раздался такой рёв, что обед закончился сам собой.
Рыба-кит – это всего лишь живущая в озере Тростенском щука, называемая так из уважения к её величине. Считали, что в ней никак не менее ста фунтов, а от хвоста до носа десять, а то и поболе пядей. Точно измерить не удалось, рыбина порвала невод и ушла. Случилось это лет десять назад, но дядька Иван Михайлович, который был свидетелем происшествия, утверждал, что щуки живут даже дольше, чем люди, и, стало быть, та великанша ещё жива, да, наверное, и подросла за это время. Митя дрожал от нетерпения и опасался, как бы кто не опередил их, но Иван Михайлович заверил его, что такую щуку никто промышлять не станет. Молодые бояре Данила Бяконтов, Фёдор Кошка и Семён Жеребец, которых Иван Иванович позвал с собой на ловитву, тоже в один голос доказывали, что рузенским мужикам щука та ни к чему, мясо у неё к старости жёсткое да вдобавок тиной и водорослями воняет. Но Митя всё равно спешил и волновался. Успокоился лишь в Рузе уже, когда управляющий Кузьма Данилович Хмель сказал:
– Ждё-ёт! Заждалась вас рыба-кит. Недавно видал я её.
– А жерлицы, о коих мы с тобой говорили, изготовил? – спросил Иван Иванович.
– Беспременно! Уже коий год лежат на подоловке у меня.
Жерлицами они называли деревянные рогульки, на которых намотана длинная леса из ссученной бечёвки.
– Не порвутся?
– Ни Боже мой! – заверил Хмель. – Дублены в ивовой коре, промаслены и просмолены.
– Не знай, не знай... – сомневался Иван Иванович. – Вот если боярин Семён, сын Андреев, не порвёт, тогда поверю.
Семён Жеребец был здоров в отца своего Андрея Ивановича Кобылу, но и у него не хватило сил порвать гибкую и неподатливую бечёвку.
– А ну как откусит? – выражал шаткое сомнение Иван Иванович. – У неё ведь зубищи-то не как у тебя.
– Не-е, княже... Уда кованая о трёх жалах не прямо за леску вяжется. Поводок из кольчужного железа – не токмо мне, старику, но и ей, бандитке, не по зубам.
Митя с благоговением слушал разговор отца с Хмелем, понимая и веря, что предстоит настоящая, мужская ловитва – это не пескарей тягать на Неглинке.
А молодые бояре как-то несерьёзно относились: переглядывались, ухмылялись в свои жиденькие усы. Но они собирались на другое озеро – Глубокое, где у Хмеля есть тоня. На ней они будут корегодить всяческую мелочь – судаков, головлей, лещей – таким же неводом, какой десять лет назад порвала рыба-кит. На берегу Глубокого будет рыбацкое становище с ухой да ночлегом. Проехать туда можно хоть верхом, хоть на телеге, а вот на Тростенское пробраться непросто. Оно окружено болотами, мшарниками, лядинами. Можно туда пробраться, сделав преогромный крюк, но и то лишь к узкой полоске крепкого берега, а лучше всего проплыть отсюда по узенькой речке Озерне, которая вытекает из Тростенского, а впадает в Рузу, приток Москвы-реки.
Хмель подготовил выдолбленную из целого дерева лодку – бусу. Семён Жеребец укладывал в неё жерлицы и садок с живой рыбой для насадки, едва не перевернулся, еле успел выскочить на берег.
Иван Михайлович заволновался:
– Как же вы, княже, вдвоём с Митей на ней управитесь?
– Дело мне привычное, – заверил Иван Иванович. Он снял шапку, шитую серебром и золотом, с соболиной опушкой, скинул корзно с золотой пряжкой и зипун из голубого шелка с разрезанными рукавами, всё это бросил на руки боярину Даниле. Передумал, взял корзно – княжье отличие – обратно, накинул на плечи.
Мите тоже хотелось освободиться от лишней одежды и остаться в одной холщовой, летней, но Иван Михайлович настоял на том, чтобы он взял с собой долгую утеплённую чугу и отороченную мехом шапку.
Посадили Митю на носу лодки, а отец занял место на корме с упругом в руках, которым упирался в дно речки и легко гнал лодку-бусу против течения. Буса узкодонна, неустойчива и вертлява, но зато легко проходит даже через заросли камыша. Митя не просто сидел – зорко вглядывался вперёд, предупреждал, завидев пень или топляк, раздвигал свисавшие с берегов кусты и траву, чтобы они не помешали отцу отталкиваться упругом.
Озеро Тростенское оказалось преогромным, и стало понятно, почему именно здесь выросла щука-великанша.
На ничем не тревожимой тихой воде среди застывших отражений стрелолиста распластались круглые листы кувшинки.
– Стой! – скомандовал Митя. – Одолень-трава!
Отец понимающе кивнул и изменил ход лодки. Белые кувшинчики на зелёных чашечках лепестков проплывали рядом с бортом лодки, Митя протянул к ним руку.
– Стой! – теперь уж отец кричит. – Не рви! – Нет, я просто погладить.
С малых лет каждый знает, что цветок этот породила мать сыра земля с живой водой, и оттого у кувшинки сила на любую болезнь, на любое несчастье, на любую нечисть. Рвать её – грех большой.
У зарослей осоки и камыша взблеснула над водой стайка сеголеток.
– Во-во-во! Кажись, там как раз и жильё её. А корегодили мы тогда с того берега. Она дыру огромадную в неводе пробила – и сюда!
– Ну и велико озеро, прям море-окиян, – со скрываемой тревогой в голосе сказал Митя, вглядываясь в полоску того берега.
– Я тут каждую отмель и каждую ямину знаю... Всё излазил, когда в уделе жил, – успокоил отец. – Сейчас остановимся, я тычков нарежу. Держись за ветки.
Лодка остановилась у берега, под нависшими кустами ивняка. Отец достал укладной нож и срезал три толстых ветви. А тычками он их назвал потому, что все их воткнул в дно вдоль камыша наклонно к воде. На концы их привязал жерлицы-рогульки.
– Бери в садке краснопёрку и насаживай на уду. За голову бери, чтобы не выскользнула.
Митя достал из плетёнки первую попавшуюся в руки рыбину, которая совсем не билась, будто уверена была, что её сейчас выпустят в воду, смотрела неподвижными, без век, глазами не мигая.
– Ба-а-тя-а-а... Она на меня глядит...
– Глаза золотистые у неё?
– Ага.
– А поверх глаз красные точки?
– Ага.
– И ты думаешь, что это зеницы?.. Нет, это просто у неё радужина такая. Вовсе она на тебя и не глядит.
– Гляди-ит. И как же я её проколю, если она глядит?
– Ну, ладно, давай я сам. – Отец ловко запустил острое жало прямо под спинной малиновый плавник рыбины так, что она даже не дёрнулась, а когда попала в воду, то поплыла как ни в чём не бывало, только чуть кособочилась, словно желала увидеть, что за вервие тянется за ней.
Насаживая следующих двух живцов, отец говорил:
– И чего ты испугался? Гля-ди-ит... Глаза у краснопёрок глупые вовсе, без смысла. Вот у щуки!.. У щуки зенки ровно человечьи, взгляд злой, холодный, я его прям не выдерживал, отворачивался даже.
Митя подавленно молчал.
Когда все три жерлицы повисли над водой, отец загнал лодку в камыши.
– Отсюда мы сразу увидим поклёвку. Как только щука схватит рыбку, леса начнёт сваливаться с рогульки. Мы подскочим и – раз! – подсечём... Ты что молчишь?
– Бать... А может, не надо? Я боюсь, если у неё глаза человечьи.
Отец подумал, успокоил:
– А мы и глядеть в её жёлтые буркалы не станем. Подсунем бечёвку ей под жабры и водком по воде за собой, как бычка на верёвочке, ловко?
– Ага... А зачем она нам, если есть её нельзя?
– Есть-то можно... – Отец был в затруднении. Но недолго. – Щука такая прожорливая тварь! Человеку столько не съесть, сколько она зараз. Хватает зубищами всех подряд, кто только ей в глотку пролезет. Больше тех, кто послабее да подоступнее – заболевших или ещё неподросших рыбок.
– Неподросших – это, стало быть, детёнышей рыбьих?
– Ну да! А мы её вот за это как раз и накажем!
– Тогда пускай.
Лодку загнали в заросшую трестой заводь близ третьего тычка, так что могли видеть все три жерлицы.
Солнце клонилось к закату, и его косые лучи просвечивали воду до дна, усеянного лохмотьями древесной коры, скелетами листьев и веток, покрытыми махровой тиной корягами. У берега среди травы крутилась мелюзга. Юркие уклейки увлечённо и деловито ковырялись в водорослях, шевелили губами, чмокали и словно бы облизывались – знать, что-то вкусное ели. Митя рассматривал их, но и не забывал вскидывать взгляд на зкерлицы. Но они словно заснули, не шелохнутся. На крайнюю рогульку села большая зелёная стрекоза, играла прозрачными крылышками. Но вот дрогнула и подскочила.
– Батя!
– Тихо, Митя. Смотри. – Отец показывал на камыш, стеной стоявший у берега. – Наша сподручница и пособница плывёт.
Краснопёрка, с торчащей на спине трёхжальной удой, отчаянно била хвостом, пыталась подняться на поверхность, но волочить тяжёлую леску с железным поводком было ей не под силу. Она ложилась на бок, словно для того, чтобы посмотреть одним глазом сквозь воду.
– Это она щуку, сын, увидела и от страха обезумела, прямо к нам направилась.
Из камыша высунулась морда щуки, лучи солнца попадали прямо в её жёлто-зелёные глаза. Она подалась вперёд к несчастной краснопёрке, но остановилась в нерешительности, может быть, заметила лодку с рыбаками и раздумывала, стоит ли рисковать. Решила, что не стоит, ушла обратно в камыш, но тут же вернулась, стремительно кинулась на краснопёрку, цопнула её зубастой пастью поперёк и поволокла к себе в камыш, на ходу переворачивая добычу во рту головой внутрь и всё губительнее для себя заглатывая тройную уду.
Отец не стал отталкиваться упругом о дно, чтоб не возмутить воду и не напугать щуку, повёл лодку вдоль берега, перебирая руками свесившиеся ветки тальника, стебли рогоза, стрелолиста.
– Рогульку не отвязывай, схвати бечеву руками и дерни на себя, – велел отец.
– Зачем?
– Чтобы наверняка подсечь щуку.
Митя дёрнул бечеву, но она не поддалась, будто привязанная к какому-нибудь дереву.
– Чего-то никак, – прокряхтел Митя, и тут же бечева обожгла ему ладонь, тащимая какой-то большой силой. – Не удержу-у! – закричал Митя.
– Держись, наследный князь! – весело прокричал в ответ отец.
Бечева с шипом резала воду. Щука металась из стороны в сторону, надеясь освободиться.
– Натягивай крепче, а как учуешь, что обессилела, подводи к лодке, а тут уж я её! – Отец показал острый железный багорчик.
Щука заметно утомилась. Рывки стали реже и тише. Митя выбирал слабину, и, когда рыбину уже можно было рассмотреть сквозь прозрачную воду, она вдруг выпрыгнула, разинула страшную зубастую пасть и резко опрокинулась навзничь. Митя выпустил бечеву и испугался: может, зря? Но отец похвалил его:
– Хорошо, что отпустил. Она ведь как надеялась? Что ты ещё сильнее потянешь и выдернешь у неё из лохалища тройник.
Щука опустилась на дно, сопротивлялась совсем слабо, как бы изъявляя покорность. Но уже у самой лодки она ещё раз, собравшись с силами, попыталась обрести свободу: неожиданно выпрыгнула из воды вся целиком, изогнулась кольцом в воздухе и мощно ударила хвостом по натянутой бечеве. Железная тройная уда вылетела из её пасти вместе с остатками краснопёрки на жалах, щука взбурлила воду и мгновенно скрылась в глубине.
– Как это она надумала хвостом ударить? – растерянно и уважительно спросил Митя.
– Так у них, у щук, у всех заведено, в другой раз знай, сразу отпускай лесу, чтобы слабина была.
– Нового живца насаживать?
– Бесполезно. Эта уж больше не возьмёт, а другие сюда не придут, потому что у каждой щуки свой дом, своё постоянное место охоты.
– Они как удельные князья?
– Можно и так сказать. А та рыба-кит, которую мы с тобой ловим, как бы великий князь всея воды.
Они вернулись на прежнее место, чтоб наблюдать за оставшимися двумя жерлицами. Солнце, клонившееся к окоёму, окунулось в тёмное облако и брызнуло по небу багровыми лучами. Застонали лягушки, зазвенели комары.
– Как бы погода не захужела! – обеспокоился отец. И только он произнёс это, как обрушилась на озеро тишина, от которой стало даже жутковато: не шелохнётся камыш, замолкли лягушки, затаились комары, куда-то уплыли весёлые уклейки, вода посмурнела, озеро стало бездонным и мрачным.
– Ветер, что ли? – спросил Митя.
– Како ветер! Тишь немотная.
– А что же рогулька пляшет? Глянь, глянь!
Отец посмотрел, куда указывал Митя, схватил упруг и, уже не опасаясь взмутить воду, стремительно погнал лодку к дальней жерлице. Не только рогулька, но и сам тычок, на котором она висела, гнулся к воде.
– Это она!
– Рыба-кит? – У Мити даже голос охрип, и знобкие мураши осыпали тело. – Бери сам. Я боюсь.
Отец обрезал ножом бечеву, оставил рогульку болтаться на тычке, резко подсек:
– Она! Будто мёртвый задев, как за дно или за топляк... зря я поторопился обрезать снасть от тычка, того и гляди вырвет из рук. – Он осмотрелся, нашёл на корме железное кольцо, за которое, видно, лодку учаливали к берегу или к пристанищу. – Вот хорошо! – обрадовался и накрепко привязал конец лески. – Теперь станем неторопко вываживать...
Раскат грома заглушил его слова. Митя задрал голову. Рыхлые чёрные тучи заволокли небо, низко нависли над озером. По воде пронеслась полоса сильного ветра. Волны начали захлёстывать долблёнку. Митя попытался пригоршнями отчерпывать воду. Отец бросил лесу и взялся за упруг, опасаясь, как бы их не снесло на глубину. Но как он ни упирался, лодку всё равно тащило на серёдку озера. Кто? Ветер? Волны? А может, щука? Вдруг в самом деле она?.. Надо бы обрезать лесу и отпустить добычу, но и мысли такой не приходило. Уж больно хотелось овладеть сказочной щукой. Неожиданно ветер положил лодку набок, а повторный порыв вовсе опрокинул. Иван Иванович и Митя, оказавшись в воде, пытались удержать её, но круглое днище было гладкое, скользкое, лодка унырнула вниз и исчезла. Ничего не оставалось, как добираться до берега вплавь.
Тростенское раскинулось привольно – с многочисленными узкими проливчиками, протоками, заводями. Правду сказал Иван Иванович сыну, что знает тут каждую отмель и каждую яму, но умолчал, сколь недоступны с воды берега озера: топкие и вязкие, заросшие густой и плотной осокой.
Первым намерением Ивана Ивановича было плыть к истоку реки Озерны, но он сразу вспомнил, что русло её загромождено картами – затонувшими стволами деревьев, пнями, корягами, о которые Митя по неосторожности и со страху может пораниться, а то и вовсе застрять в переплетении скрытых от глаз подводных сучьев. Если бы хоть вода была тихой... И лучше, пожалуй, добираться до ближнего укрытия, переждать непогоду, передохнуть, обдумать положение. Может, и лодка где-нибудь поблизости объявится.
Камыш, возле которого они охотились за щукой, стоял широкой полосой на отмели, но дальше, до самого берега, – чёрная бездна. Взрослому человеку в камыше по грудь, но Митя вынужден был держаться на плаву, и Иван Иванович ничем не мог помочь ему. Пришлось плыть дальше – хоть там и трясина непроходимая, но всё же какая-никакая земля.
Митя явно притомился. Иногда голова его исчезала во взмученной воде, отчего сердце Ивана Ивановича заходилось от страха. Он спешил на помощь, поддерживая снизу рукой ускользающее тельце сына.
Когда они ощутили под ногами вязкое дно, отец первым начал карабкаться на невысокий, мокрый и непрочный берег, перемазался илом и рыжей болотной тиной, помог подняться на ноги Мите, вздохнул облегчённо, но волны на озере становились всё выше и яростнее, всё сильнее захлёстывали берег. Иван Иванович с сыном, уворачиваясь от них, сдвигались от воды всё дальше и дальше по обманчивой тверди. Переплетённый корешками трав мшарник мягко проваливался под ними.
– Как ордынский ковёр, – сказал Митя.
Отец задумчиво посмотрел на него. В самом деле толсто и мягко, но через шаг-другой идёт такое затресье, попав на которое начнёшь сразу опускаться в чёрное месиво, и всякие попытки освободиться не просто бесполезны, но даже губительны, не заметишь, как увязнешь по колено, по пояс, по грудь... Не счесть, сколько поглотила здешняя болотная преисподняя неосторожных людей, забредавших сюда коров, лошадей. Нет, подальше от этого ковра, вон неподалёку берег покрыт чёрным песком... Может, он тянется до истока Озерны? Может, он надёжнее, прочнее?
Поначалу казалось, что можно идти по нему в сторону речки, но уже через несколько шагов ноги стали вязнуть. Иван Иванович и Митя остановились, огляделись, куда безопаснее ступить, а ноги их всё глубже и глубже утопали в мокром песке.
«Затоки», – мелькнуло в голове Ивана Ивановича. С детства слышал он о таких коварных песках, нанесённых полой водой поверх болота. Говорили в Рузе мужики, что затоки – смерть всему живому.
Уже хлюпает внизу тина. Что делать? Кричать? Кто услышит, кроме нечистой силы?
– Смирно будем вести себя. Станем рваться – уйдём в затоку с головой, – сказал Иван Иванович и сам пожалел, что напугал сына, но тут же вдруг понял, что спасение не на берегу, а там, откуда они ещё большую беду ждали, – в бушующей воде с корчевым лесом. – Митя, ложимся головой к озеру и плывём.
– По песку нешто?
– Иначе никак. Не бойся. Ложись, как я, распластывайся! Руками греби, как будто в воде. Но не торопись. Пихайся не спеша.
– Я уже и ноги освободил, – сообщил Митя, оказалось, нимало и не напуганный.
– Только не барахтайся, не бей ногами.
Песок и вправду утекал назад, и они медленно подвигались к озеру. Заметно смеркалось. Место, где начиналась Озерна, едва угадывалось. Выбрались на открытую воду и поплыли по-настоящему.
– А вдруг не туда? – усомнился Митя. – Ты не заблудился ли? – В голосе его слышалась дрожь, он замёрз.
Отцу хотелось подбодрить его:
– Верно держим. Чай, ты слышишь, нас не только волны подгоняют, но и течение. Слышишь или нет?
– С-лышу, – ответил Митя из темноты.
Начало Озерны не было обыкновенным исходом, какой бывает у речек, начинающихся с малого ключа. Широкая горловина, поперёк неё торчат тёмные, намокшие коряжистые сучья, целые деревья. Их просто тьма, так много, будто в непроходимой чаще леса.
Иван Иванович плыл и внимательно следил за тем, чтобы не напороться на карши – страшны их ветвистые рога над водой, а ещё страшнее те, что скрыты. Речка дальше будет идти извилисто, с рукавами и старицами. Днём не представляло бы затруднений найти путь, но в наступившей темноте проще простого убрести куда-нибудь в сторону и оказаться в зловонном болоте.
– Будем держаться за воду, – сказал отец смеху ради Митя не оценил шутку:
– Как это?
– Видишь, торчат из воды мёртвые; деревья? За них уцепимся.
– Может, у берега мелко?
– Нет, тут везде не меньше двух саженей, а вдобавок засасывающая тина.
– А сажень – это сколько? Может, не так глубоко?
– Если я руки разведу, то будет одна сажень.
Митя прикинул в уме, огорчённо согласился:
– Да, мне с ручками и с головкой будет.
– Вот-вот... Так что только за воду держаться нам с тобой и осталось. А там, глядишь, бояре и холопы наши спохватятся и придут на выручку по речке этой, дальше-то она пойдёт неглубокая, и берега сухие и надёжные. Чай, сам видел, когда сюда пробирались.
– Да, упруг у тебя совсем неглубоко тонул.
Митя ухватился за толстые, торчавшие из воды сучки, но они лишь на вид казались крепкими, сразу же обломились.
– Держись за ствол.
Дерево было уже без коры, скользкое и пахнущее гнилью, держаться за него было трудно, приходилось то и дело перехватывать ствол, даже впиваться в него ногтями.
Ветер стих, улеглось волнение, но наступила тьма кромешная – ни неба, ни берегов, только морок. Тоскливо крякнула лысуха, заворковала выпь, неуверенно, на пробу начали квакать лягушки. С озера тянуло зловонием, поднявшимся во время бури со дна.
Митю начал морить сон, забытье, ноги отяжелели, руки коченели то ли от холода, то ли от усталости. Где-то скрипит и скрипит калитка... Противно так скрипит от каждого лёгкого дуновения ветра... Но откуда тут может быть калитка? Где? В озере? Среди каршей? Это, видно, какая-то птица столь странный звук издаёт... А может, нечистая сила? Может, водяной?..
– Батя!.. Доброгнева говорила нам с Ванькой, что водяной любит оборачиваться щукой, а-а?
– Она ещё и нам с Андрюхой эту сказку сказывала... – Голос отца стал каким-то слабым, даже болезненным. – А ты лучше ляг на спину, легче на воде держаться... Вот как я...
Митя перевернулся навзничь – верно, вода лучше держит. А небесный свод наверху прибит к чему-то гвоздями с золотыми шляпками... Да нет, какие гвозди – это звёзды!.. Но откуда они взялись?
– Батя, глянь-ка... Небо нешто прояснилось?
Отец не отозвался. Митя повернулся на бок – нет бати! Протянул руку, стал шарить ею над водой. Отец вынырнул совсем рядом, но с другой стороны, Откашлялся и судорожно ухватился одной рукой за дерево, другой за Митино плечо.
– Чегой-то со мной такое? В помрачение я вошёл абы в сон?
– А говоришь, что про водяного – это сказка...
– Вестимо, сказка... – Отец снова лёг на спину, но неведомая сила снова начала его притапливать. Митя, наблюдая, как отец погружается и выныривает, с ужасом понял, что тот обессилел даже больше, чем он.
– Батя, – тихо позвал. – Если мы не сможем держаться, то давай вместе сразу отпустим руки, а то ведь одному оставаться страшно...
Отец прянул из воды с такой резкостью, словно его кто-то подсадил снизу.
– Митенька, кровинушка, что ты такое говоришь?.. Если только мы так сделаем, то нас даже отпевать не станут, закопают в жальнике, в лесу, где хоронят самоубийц и некрещёных детей... Нет, нет, мы продержимся! Скоро бояре наши придут, спохватятся. А что одному оставаться страшно – это ты верно сказал, молодец! – Отец перехватил руками бревно, легко приподнялся над водой, и Митя подумал, что ошибся, считая его обессилевшим. – Ты слышал, сынок, что живёт в радонежских лесах дивный отшельник, отец Сергий? Он два года, зимой и летом, жил в лесу один-одинёшенек, и ничего. Но это потому, что он – Божий человек, чудотворец!
– Это его медведи боялись?
– Откуда ты этакую напраслину взял? Напротив, медведь совсем его не боялся и даже хлеб у него прямо из рук брал. А вот люди нечестивые, погрязшие в грехе, верно, его боятся. Летошный год Константин Ростовский, что на твоей тётке Марье женат, начал буесловить, хотел из-под моей власти, из-под власти великого князя, выйти, отец Сергий пошёл из своей обители в Ростов пешком, помолился ростовским чудотворцам, а потом – к князю Константину и тихими своими, кроткими словами сумел так пронять отступника, что тот устыдился и поклялся, что николи больше не выйдет из-под моей власти... Митя, ты слушаешь меня, тебя в сон не клонит? – Иван Иванович спрашивал это потому, что с удивлением отметил: у него-то самого враз прошли сон и помрак, и силы вернулись прежние.
– А отец Сергий и сейчас в лесу один живёт?
– Уж не один, к нему много подвижников прибилось. Обитель Троицкая образовалась. Я всё собирался пойти туда на богомолье да испросить благословение у чудного отче Сергия.
– И меня возьми, а?
– Возьму, возьму, если... – Отец выплюнул воду изо рта. – Если... выдастся у меня свободное времечко, вместе и сходим, как простые паломники, не как князья, ага?
– Ага...
В разрыве посветлевших туч проглянула луна, расстелила золотую дорожку через всё озеро.
– Батя! Гляди, буса наша! Лодка!
– Вот так чудо! Знать, течением принесло. Я сейчас, жди. – И он поплыл, не мужицкими саженками, а по-собачьи, не вздымая рук, сберегая силы. А лодка и сама тоже двигалась к нему.
Отец попытался перевернуть её, но не осилил, стал просто толкать вперёд, пригнал к Мите. Вдвоём они прижали её к топляку и, одной рукой удерживаясь на плаву, а второй выворачивая борт лодки из воды, совместными усилиями поставили долблёную бусу на круглое днище. Лодка шумно плюхнулась, в ней и воды-то оказалось не всклень. Стали ковшичками ладоней выплёскивать воду, затем Митя с помощью отца вскарабкался в лодку и начал отчерпывать пригоршнями.
Луна светила вовсю, исток реки стад виден отчётливо. Упруг потерялся, и отец передвигал лодку вдоль берега, подтягивая к себе кусты и камыши. Митя сидел теперь на корме. Под руку ему попалась привязанная к железному кольцу леса, потянул её и почувствовал сильные толчки и сопротивление.
– Батя, щука-то не ушла! Это она притащила нам лодку. Давай её за это отпустим?
– Притащило течение, а не она. Но всё равно отвяжи или отрежь.
Митя отпутал конец лески, прежде чем отпустить, обеспокоенно спросил:
– А как же уда, которая её зацепила?
– Освободится... Не сразу, но освободится... Щука мастерица это делать, – заверил отец, легко и быстро передвигая вперёд лодку, снова удивляясь: – И откуда это у меня вдруг взялись силы?
Митя отпустил лесу:
– Видно, это был добрый водяной.
Отец покосился на сына, промолчал: пусть так думает.
Когда вышли на речное мелководье, завидели впереди бредущих против течения трёх факельщиков. Это были бояре, вышедшие на их поиск.
– Верно, несут нам сухую одежду да брашно, – довольно поурчал отец. – Жаль, корзно я утопил, пряжка баская была.
Митя уже представлял себе, как бояре переобуют и переоденут его, расчешут ему голову, а отцу ещё и бороду с усами.
