Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 2"
Автор книги: Борис Дедюхин
Соавторы: Ольга Гладышева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
Церковные службы в Троицкой обители начинались в полночь. После полунощницы шла утреня, затем третий, шестой и девятый часы, перед заходом солнца – вечерня. В промежутках между службами – молебное пение в келиях и многоразличные работы по благословению игумена.
Нынче после шестого часа, когда солнце встало отвесно над обителью, братия, как обычно, предалась труду. В одной келии переписывались красивым русским уставом Евангелия и Псалтырь, в другой работали изографы. В иных монашеских покойчиках и служебных помещениях творились дела попроще – иноки и послушники шили одежды, плели лапти, резали ложки, в поварне готовилась нехитрая снедь, пеклись хлебы и просфоры. Кто здоровьем крепче – на тяжёлых работах: валить лес на дрова, копать огород, косить сено. Своих лошадей в обители не держали, но корм заготавливали на случай приезда важных богомольцев или дарителей. Не назначенным ни на какие послушания оказался лишь молодой насельник Фёдор.
– При мне будешь, – велел ему игумен.
Лицо Фёдора озарилось радостью, преподобный почти никогда не просил кого-нибудь о помощи: сам рясу чинил, сам воду носил для немощной братии. Под окном келии ведра поставит, постучит, а сам отойдёт, чтоб не благодарили в смущении. Ручей далеко, под горою, и носить воду трудно, особенно зимою. Даже некоторое тихое роптание шло порою, когда метель иль осенняя распутица: сколько раз упадёшь, пока от ручья поднимешься... Поневоле досада возьмёт.
Сергий догадывался, что тяготы монастырской жизни этим неудобством приумножаются, и однажды даже возразил братии:
– Не пеняю вам, что терпения мало имеете, но я тут один хотел пустынничать и безмолвствовать. Вы добровольно пришли, а теперь рассуждаете, зачем здесь обитель, если воды нету поблизости. Коли Бог захотел обитель сию воздвигнуть, то перемогайтесь с молитвою и не будете оставлены.
Фёдор спросил с готовностью:
– Что делать будем, отче?
– А какой ноне день?
– Фёдора Стратилата.
– На Руси-то его как прозывают?
– Фёдором Колодезником!
– Ноне воды открывают. Ноне слыхать, как вода по земным суставчикам переливается.
– И мы будем искать? Я утром лежал на земле, долго слушал, а там никакого движения, ни самого малого шума.
– Навостряй ухо-то и внемлешь. Ноне способнее всего источник открывать, если Бог поможет, – ответил преподобный и ушёл в свою келию.
Фёдор приходился игумену родным племянником. Мать его рано умерла, а отец Стефан постригся с горя в монахи. Такую же судьбу и сыну уготовил – привёл через несколько лет на Маковец и напутствовал: побудешь послушником, а если поймёшь, что не годишься для монашеского подвига, вернёшься в мир. Опасения Стефана были напрасными: двадцатилетний послушник чувствовал себя здесь на седьмом небе. После многих лет проживания в семье хоть и родного дяди Петра, однако же всё-таки на сиротском положении, когда неизбежны обиды, неурядицы, неудовольствия, он теперь ложился и вставал с непреходящим ощущением мира и благоволения, разлитых во всей здешней обители и насельниках её.
Раньше было двенадцать иноков – по числу апостолов. Их келии – избушки с сенями и каменкой по-чёрному – располагались вокруг деревянной церкви среди леса. А в год, когда Фёдора постригли, игумен получил благословение патриарха на устройство общежительного монастыря. До этого каждый брат сам заботился обо всём необходимом для жизни, каждый приносил с собою из мира кое-какое имущество. Одни были богаче, другие беднее – вот и повод к зависти, любостяжанию, превозношению одних перед другими. Всё это устранилось, когда Сергий ввёл общежительный устав. Теперь насельникам не разрешалось держать в келиях не только что-нибудь съестное, но даже ниток с иглами – всё стало общим. Кому это показалось не любо, те ушли, но вместо них пришло ещё большее число сопостников. Фёдору определили покойчик совсем на отшибе, не возле поляны, а в чаще леса. Но не долго он там жил в одиночестве. Стали появляться рубленые избушки и полуземлянки, ровно грибы после тёплого дождя, быстро росла и становилась многолюдной Сергиева обитель.
На Стратилата зарядил дождь с утра с громом и блискавицей, но в полдень проглянуло солнце, тучи разбежались. Фёдор рассматривал их, вспоминая слова игумена, что вода берётся из небесного колодца, который не иссякает, сколь бы много ни пролил живительной своей влаги на поля и леса.
Сергий вернулся, держа в руках вместо иерейского посоха топор. Фёдор знал, что топор этот принадлежал некогда деду Кириллу, отцу Сергия. Знатное сручье: радонежские кузнецы ковали его в три слоя, закаливали столь умело, что не тупился топор ни от дуба, ни от лиственницы. Топорище, выточенное из кленового дерева, ухватисто и соразмерно, до блеска отлощено тяжёлыми мозолистыми руками игумена-плотника.
– Бери заступ и вервие, – велел Сергий и первым углубился в лесную чащу. Он шёл уверенно, не глядя под ноги. Остановился у небольшой ложбинки, наполненной водой. – Здесь!
– Потому что здесь вода дождевая накопилась?
– Допрежь того тут травка была зеленее, нежели в иных местах. И туман по зорям прежде всего тут ложился. Трудно ли понять, что водная жила поднимается сюда от родника из-под горы?
– А ну как не поднимается?
– Близко должна подступать, – словно не слышал сомнений Фёдора игумен. – Пядей семь-восемь, не боле. Вишь, какой сруб я подготовил загодя.
Тут только Фёдор увидел у тернового куста невысокий, по пояс ему, сруб из дубовых тонких бревёшек, соединённых по углам в лапу без остатка. Все венцы помечены: на нижней связке брёвен одна зарубина, на следующей – две, а всего восемь рядов. Тут же лежало несколько ровных берёзовых и ольховых кругляков. Сергий взял одно бревно, понёс наперехват; ветхий, выгоревший и не раз чиненный подрясник натянулся, вот-вот лопнет на плечах. «Ну и силён же отче, спинища как у двоих», – восхитился Фёдор, тоже ухватывая кругляк. Из четырёх брёвен получилась рама, в середине которой разметили место для рытья. Повернувшись в сторону еле видной сквозь деревья церкви, опустились на колени, помолились:
– Господи, Ты бо еси Творец небу и земли, подаждь уставление водам сим! Даруй нам воду на этом месте, повелением Своим источи её! Услыши нас в час сей и яви силу Свою! Господи, благослови!
Тёплый ветер прошёлся по деревам. Где-то очень далеко подала звонкий голос зегзица.
– До чего же хорошо, отче! – сказал Фёдор.
– А как же! – охотно откликнулся преподобный. – Гляди, как ведренеет быстро.
Волосы у игумена заплетены на затылке в косицу, а чтобы она не мешала при работе, он прихватил её налобным гайтаном. Подоткнул полы подрясника, затянул потуже ремённые оборы поршней и, перекрестив раму, сноровисто взял заступ.
Дернину он выламывал пластами, потом пошла чёрная податливая земля, Фёдор относил её в сторону, ссыпал в кучу.
– Так... Верхняя кровля земли кончается, – сообщил Сергий, погрузившись в яму по колено. – А вот и глина пошла. Давай венцы и верёвку.
Сопряжённые в углах брёвна он уложил и подвёл под них верёвку, концы которой велел Фёдору закрепить на раме из кругляков.
– Я буду подкапывать под срубом, а ты помалу отпускай его.
Фёдор принимал и бегом относил липкую тяжёлую глину, едва успевая за игуменом. Оба они взмокли от пота, а тут ещё невесть откуда налетела мошкара, лезла в ноздри, в глаза. Фёдор начал всё чаще спотыкаться, цеплять носами лаптей за сучки и корни, которых раньше вроде бы и не было, но просить отдыха не смел. А Сергий всё выбрасывал и выбрасывал серо-буроватые блестящие комья, и сруб вместе с ним спускался в землю.
Всего три венца осталось на поверхности. Как-то просто всё происходило.
– Песок, – донёсся из колодца, с глухим отзвуком голос Сергия, а скоро и сам он выпрямился и, опираясь руками о верх сруба, выбрался наружу.
А вода, сначала задумчиво проковыряв дырочку в песке, нерешительно напустила лужицу, а потом вдруг буйно рванулась на волю, забила толстым стеклянным столбом. Сруб стал быстро заполняться.
– Не польётся через край-то? – обеспокоился Фёдор.
– А кто знат? Вишь, какой водомет! Сколь её напустит?
Колодец на глазах наливался почти вровень с землёй.
Фёдор зачерпнул пригоршней мутной водицы, отхлебнул:
– Ледяная, зубы ломит. И взмучена.
– Отстоится, будет как слеза. Кажись, не полнеет боле? Давай-ка оголовок соорудим.
Сергий снова взялся за топор. Сосновые щепки разлетались по сторонам, издавая сладкий запах. Из тесин и брусьев игумен сделал обшивку наземного сруба, затем приступил к возведению навеса. Мог бы просто поставить крышу двускатную на грубо струганные столбушки, но для красы принялся их обтачивать, со тщанием выбирая узорные пазы и явно испытывая наслаждение от своей работы. Сколько всего переделал он этим отцовским топором! Ставил церковь и часовню, рубил себе и братии келии, мастерил скрыни, стольцы. Он любил плотницкое дело и не бросил его, став монахом-отщельником, а потом настоятелем обители. Он знал, что постоянная глубокая молитва требует отрешения от мира с его хлопотами и заботами. Но, уйдя в отшельничество, он не отрёкся от страдающего мира, явив собой невиданный своеобычный облик русского подвижника. Он проводил ночи в долгих молитвах, он истинно видел нетварный Фаворский свет, удостоен был лицезреть явление ему Пречистой с апостолами Петром и Иоанном[38]38
...с апостолами Петром и Иоанном. — Пётр – в христианстве один из двенадцати апостолов, в переводе с арамейского – кифа, камень. Брат Андрея, первоначальное имя – Симон. Жил в городе Капернауме, занимаясь рыболовством. Христос увидел Симона и Андрея, рыбачивших на море Галилейском, и позвал их за собой, сказав: «Я сделаю, что вы будете ловцами человеков». Пётр занимает особое положение среди апостолов: его именем открывается список двенадцати избранных, ему предназначаются ключи небесного царства. По свершении Тайной Вечери Христос предрекает Петру троекратное отречение. Когда же Христос был схвачен и приведён к первосвященнику Кайфе, Пётр, последовавший за учителем и узнанный людьми, не только трижды отрекается, но клянётся и божится, что не знает Христа. Пение петуха напоминает ему пророчество Христа и вызывает слёзы раскаяния. Христос облекает Петра пастырской властью – после троекратного вопрошения о любви, снимающего троекратность отречения. По легенде, Пётр был распят в Риме на кресте во время Нероновых гонений. Иоанн Богослов – любимый ученик Иисуса Христа, занимающий наряду с Петром центральное место среди двенадцати апостолов. По церковной традиции, он автор четвёртого Евангелия, трёх посланий и Апокалипсиса. Он был учеником Иоанна Крестителя и после его слов «вот агнец Божий» пошёл за Христом. Иоанн Богослов последовал за Христом после его ареста и стоял на Голгофе у креста. Умирая, Иисус завещал Иоанну сыновние обязанности по отношению к Деве Марии. Для христианской Церкви Иоанн Богослов – прототип аскета-прозорливца, «духоносного старца», апостол Пётр – прототип духовного пастыря, иерарха.
[Закрыть], но вместе с тем всю жизнь работал без устали, не гнушаясь никакого дела, даже самого грязного, и всю жизнь нёс крест служения миру, не забывал о скорбях бедствующих, о духовном подаянии простым верующим, мирил князей, был непререкаемым судией для власть имущих.
Построив колодец, он радовался, что смог угодить братии, но вряд ли кто тогда прозревал, что Сергий отворил источник, который не оскудеет много столетий, и, даже когда человек в отваге и дерзости познания своею ступит ногой на поверхность Луны, православный люд со всех концов Руси будет идти и идти к Сергиеву колодцу, чтобы испить глоток живительной его, святой воды.
...Но когда сам преподобный узнал, что начали звать источник его именем, то, вознегодовав, сказал:
– Чтоб никогда не слышал я этого боле. Не я, а Господь даровал воду сию нам, недостойным, и возблагодарим Его.
Глава тридцать девятаяКроме испуганного епископа сарайского первым встретил Алексия визирь Джанибека Сарай-Тимур, первый сановник: в его ведении были ханская казна, кухня, конюшни. Знаки его власти находились при нём – пояс, усыпанный каменьями дорогими, на поясе – золотая чернильница и красная печать. Важность тоже была при нём. Сквозь важность, однако, просвечивало искательство.
– Вельяминовы-то все тута! – успел шепнуть епископ.
– Здрассьте! – сказал владыка. – Чего им?
– А кто знат-то? С добра сюда не ездят.
– Конечно.
Принимали митрополита в шатре, раскинутом за окраиной города в выжженной солнцем степи. Изнутри стены шатра украсили бронзовыми шлемами. На шлемах сидели хохлатые ручные птицы и звучно попискивали. Для Алексия и царицы поставили неудобные венецианские кресла. Кошма на входе была приоткрыта, воздух чуть горчил от сухого ветра с привкусом полыни. Тоска чуждой жизни сказывалась во всём. Владыка достал чётки и помолился.
Ввели под руки Тайдулу. То была не она – тень её. Владыка сразу взглянул на глаза. Они были чисты, без гноя, но тусклы. Некогда мягкий гортанный голос царицы стал глухим и слабым.
– Ты долго ехал степью, но запах ладана и кипариса так и не выветрился. – Она нашла силы улыбнуться и, нащупав кресло, села.
– Весть о твоём нездравии опечалила нас, – осторожно начал владыка. – Что случилось, царица?
– Это было внезапно. – Она махнула рукой, чтоб вышли слуги и визирь.
– Это было давно?
– Сразу после твоего отъезда в Царьград. Утвердили тебя?
– Божьей милостию.
– Мне тяжко, Алексий.
– Знаю.
– Мне нравится твоя речь. Русские попы говорят ровно и тихо. Это успокаивает меня.
– Ты перестала видеть свет после какого-то сильного потрясения?
– Я не совсем перестала. Там, откуда доносится твой голос, мне чудится слабое сияние, как от свечи.
Владыка видел, что болезнь Тайдулы – не только слепота. Она вся больна. И прежде всего больна её душа. Но как приступить к исследованию тягот такого рода? Владыка был глубоко убеждён, что исцеление души облегчает многие телесные недуги.
– Мы слышали, бояре Вельяминовы притекли к великому хану?
– Они здесь и жалуются на Ивана Ивановича. Мы недовольны им.
– Царица, я из рода Бяконтовых, и мы связаны с Вельяминовыми давней дружбой. Жена великого князя, напомню, сама из рода Вельяминовых. Но я не одобряю их поступка. Когда получаешь обиду от повелителя, которому служишь, надо уметь проглотить её.
Ода слабо кивнула:
– В Сарае любят заниматься междоусобицами князей Руссии. Это и забава, и всегда к нашей выгоде.
– Лучше бы помирить семью тысяцкого с Иваном Ивановичем.
– Но разве можно прощать оскорбления? – с болезненным нетерпением возразила ханша.
– А у них покамест никто и не просит прощения, – неожиданно грубо вырвалось у владыки. – В их положении не простить, а проглотить надо, и всё. На них подозрение, но их никто не преследует.
– Они говорят, что Иван упразднил должность тысяцкого.
– И с этакой глупостью к хану соваться? Иль какие иные наветы удумали?
– Они наглые, – задумчиво произнесла Тайдула. – Мы озаботимся, чтоб их спеси поубавилось.
– Всяк, кто хочет сноситься с царём, минуя великого князя, Должен понимать, что лезет в огонь: может сгореть, но может и обжечь, – Владыка льстил так ловко, как только мог.
– Да, может обжечь, – повторила ханша. – Мы умеем обжечь. Величие не опускается до мелочей, тогда оно теряет само себя.
– Ты мудрейшая из женщин, царица! – убеждённо, втайне довольный, припечатал владыка. – А теперь скажи мне... Монголы ведь любят загадки?
– Члены царского рода почти всегда говорят иносказаниями, – слегка оживилась Тайдула.
– Теперь угадай, что ранит острее и глубже ножа и кинжала?
– Измена! – И в горле у неё заклокотало.
– Не спеши, дитя моё. А что лечит быстрее и легче всякого врачевства?
Он назвал её «дитя». Разве когда-нибудь ей говорили, это? Да и было ли у неё детство? Дитя! Что-то повернулось в ней. Она встала и, вытянув перед собой руки, побежала на носках по ковру, нащупала узкой ступней груду подушек и опустилась на них, прижав колени к подбородку. Позвала жалобно:
– Иди сюда! Если тебе позволяет достоинство твоё, сядь возле меня.
– Достоинство-то позволяет, а не позволяют кости мои. – С нарочитым кряхтением Алексий пристроил себя неподалёку, нагромоздив побольше кожаных тюфяков.
– Ты же был сухопарый? – со смешком произнесла она.
– Я и сейчас голенастый, только руки-ноги не гнутся.
– У нас так болеет вельможа Исабек, – сообщила Тайдула, и голос у неё стал детским, доверчивым. Её охватило странное чувство, будто время полетело сквозь неё назад, а она не пытается сопротивляться; ей хотелось, чтоб невидимый человек, сидящий где-то поодаль, в самом деле стал ей отцом, чтобы ему можно было верить, подчиняться, надеяться на его защиту и уразумение, что он всё управит к лучшему. Так не было никогда с ней, и она вслушивалась в себя, и ей казалось, она слышит шум воды, обегающей, подмывающей степные наносы, ей казалось, небесное тепло греет ей лоб и веки, а там, меж зазеленевших холмов, по долинам передвигаются стада белых слабых ягнят зимнего окота, иль это позабытые солнцем языки снега?.. Не хотелось возвращаться в шатёр со скрипучими попугаями! Золотые дутые серьги в виде ягод боярышника печально качались вдоль её щёк – последний подарок из Московии от покойного князя Семёна Ивановича.
– Не знаю почему, но что-то подсказало мне, что исцелюсь я с помощью русского митрополита, – произнесла Тайдула, поворотив к нему лицо. – То внушение свыше или я ошибаюсь?
– Один инок в течение десяти лет непрестанно молил Бога о даре исцеления. Наконец получил его и, придя к своему духовному отцу, поведал об этом. Духовник же нимало не похвалил его, а велел ему молить Бога, чтобы забрал дар сей, а дал бы ему видение собственных грехов.
– Изысканно и очень тонко. И это весь твой ответ?
– А ты слушаешь меня?
– Слушаю.
– Но слышишь ли? Главнейшее дело – очищение жизни и совести, обуздание страстей, чтоб произошло обновление сердца, родилась в нём любовь к ближним и постоянная забота о них. Кого ты любишь, царица?
– Предерзкий вопрос! Я ведь женщина и царица!
– Спрошу ещё более дерзко и прямо. Что ты испытала перед тем, как ослепла?
– Ненависть!.. Она и сейчас во мне.
– К кому ненависть? Есть ли что-нибудь, чем ты не обладаешь? Есть ли пределы власти твоей?
– Ненависть к тому, в чём таится угроза для меня.
– Это тебя и убивает. Мы оглядываемся и ищем опасность вокруг, а главная опасность внутри нас и действует незаметно. Не причиняй никому зла даже в мыслях. Думая, что могут произойти несчастья, ты притягиваешь их, чем ярче себе представляешь, тем возможнее, что они случатся, тем больший вред ты нанесёшь себе и другим. Никогда не отвечай злом на зло. Не бери на себя суд и палачество – тебе же станет хуже, и обиду свою этим не уничтожишь.
– Но как мне изжить свою боль?
– Только кротостью и смирением. Ни одного слова не говори во гневе. Даже не ешь до тех пор, пока ни о чём не сможешь думать, кроме еды. Насыщайся с благодарением и кротостью. Как только тебя посетила злая мысль, отставь яства и отбрось кубок с кумысом. Надо понять и навсегда запомнить, что твоя жизнь зависит от Божьего умысла о тебе.
– И муки жестокие – умысел Милостивого? – перебила царица.
– Ко исправлению, очищению, воспитанию души и раскрытию человека духовного.
– Я унижена, поп! – вскрикнула она. – Если бы ты знал!
– Аки уголь раскалённый, ты искры мечешь и всё вокруг поджигаешь. Оставь в себе лишь единую живую искру истины.
– О какой истине говоришь? Ты понимаешь так, что я в заблуждении? Ты сам меня в буйство ввергаешь.
– Унижения посылаются для испытания терпения нашего и смирения.
– При такой власти, как у меня, смирение? Кому ты это говорить?
– Но разве я не митрополит и не русский? Разве не унижен, не попран народ мой твоими сородичами? Разве не спешу я, предстоятель Церкви Православной, по зову нездравия твоего? Если народ русский терпелив, а я стремлюсь смирение познать, помысли, где тут унижение? И не найдёшь.
– Я не для споров призвала тебя, – надменно и холодно сказала ханша.
– А я с тобой и не спорю и не стал бы никогда спорить. Я убеждаю тебя, чтоб помочь выздороветь прежде всего твоей душе. Буду молиться за неё, просить милости буду для тебя. Но и сама ты, царица, попытайся помочь себе. Преломи гордыню, отринь самомнение и возношение.
Она совсем сжалась там, на ковре, в комочек. Поблескивая опереньем, попугаи перелетали из угла в угол, а ветер выл заунывно за стенами шатра.
– Как научиться мне смирению? Это выше моих сил.
– Человеку в духовном усилии всегда должно стремиться быть выше возможностей своих. А достигнуто будет, сколько Бог позволит. Попроси, хотя бы в мыслях, прощения у всех, кого обижала, кому причиняла боль, отрекись от ненависти, изжив её. И муж твой должен сделать то же.
– Он? Ни-ког-да! Ты что?
– Тогда сама о себе позаботься получше. Только злом воздаётся за зло. Не притягивай чёрных духов. Прости всех, кто обижал тебя.
– Обижал? – Впервые за долгое время она засмеялась. Она уже сама забыла, когда смеялась. – Знаешь ли ты, что такое унижение? Испытал ли ты это когда-нибудь? – Мёртвые глаза её вдруг узко блеснули.
– Я знаю, – тихо ответил митрополит, вспомнив Царьград. – Говорю о том, через что сам прошёл.
– Твой опыт монашеский. Он не для царей.
– Мир видит грехи монаха, но не видит покаяния его, слёз и мучений души его. Про то знает лишь Бог один. Почему это не подходит царям? Почему воля к управлению другими не сочетается с волей к исправлению своей судьбы? Самое низкое унижение есть начало возвышения.
Он прикоснулся к её лбу прохладным серебряным крестом. Тайдула затаила дыхание. По её широким скулам заструились слёзы, а лицо оставалось неподвижным. Митрополит отнял крест. Ханша с задавленным рычанием повалилась на шёлковые подушки. Крики её были столь похожи на звериные, что никто из придворных не посмел не только войти в царский шатёр, но даже приблизиться к нему. Толпились в отдалении, шептали:
– Русский поп выгоняет из неё шайтана...
Твёрдо упирая посох, Алексий шёл сквозь расступавшиеся перед ним ряды, глядя поверх согнувшихся спин и бритых татарских голов.
Она кричала долго и грызла руки и рвала на себе одежды, в кровь расцарапывая смуглую наготу грудей. Губы ханши были искусаны, и алые струйки крови стекали на подбородок. Она отказывалась есть три дня и не принимала воды, которую приносили из дальнего степного ключа робкие рабыни. Неслыханно! Она не пустила к себе даже великого хана, который пришёл узнать о её самочувствии, чего не делал уже давно.
– Мой повелитель, я недостойна видеть тебя, – сказала она из-за стены шатра. И Джанибек не узнал её голос.
