Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 2"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

5

По случаю дня Петра и Павла угощение в обители было праздничным: подали загусту – кашу из ржаной муки с мёдом, уху назимую – крепко застывшую, и белый пирог, румяный и пышный. Солнце играло на светлых липовых стенах новой трапезной, только кое-где заметны были следы сажи от горевших в светцах лучин. Тени от веток, колеблемых ветром, бегали по столу и по лицам. Лица у всех трапезующих были тоже светлые и словно бы немного заплаканные. Впрочем, может быть, это Мите только показалось. Он стеснялся, что проспал утреню, но Фёдор утешил его: с дороги, мол, немудрено. Овца ел вместе со всеми в конце стола, там, где Чиж и Дрюцькой. А дядька Иван Михайлович сидел рядом с Митей. За столом не разговаривали, вкушали благоговейно, куски несли ко рту, подставив ладонь, а если упадёт какая крошка, её бережно сметали и тоже в рот. Чем-то хорошо и чисто пахло. Мите всё нравилось.

Когда помолились и вышли из трапезной, он вспомнил ночное посещение и, тронув Сергия за рукав, спросил:

   – Батюшка, а ты простил Овцу? Он так боялся вчера!

   – Бог простит суетность его, – тихо сказал игумен.

   – А ты правда отрока воскресил?

   – Да он, видишь ли, замёрз по дороге, когда отец его вёз сюда из деревни, и чувства все в нём промёрзли. А в келии у меня отогрелся, вот отцу и показалось, будто он воскрес.

«Ишь, сказывать не хочет, чтоб не возноситься», – подумал Митя.

   – Сеется в уничижении, восстаёт во славе; сеется в немощи, восстаёт в силе, – прошептал ему на ухо Восхищенный. – Апостол Павел писал, коего ныне поминаем, а будто про нашего чудотворца!

   – Разве нужно утаивать, если хорошее делаешь? – возразил княжич. – Плохое не прячется, а доброе молчит. Вот люди и будут думать, что на свете одно плохое.

   – Господь часто скрывает от очей наших те добродетели, которые мы приобрели. А коль сознаем, что обладаем оными, они и исчезают. Тут – тонкость. Человек льстящий бесам служит, гордость вздымает, а добродетель губит и умиление истребляет. Бегай льстецов, княжич, и берегись их, как врагов.

   – Я бегаю-то знаешь как! – сказал на это Митя.

На отце был летний долгополый опашень с короткими широкими рукавами, борода расчёсана, глаза ласковы, в ухе – серьга жемчужная. Митя знал, что опашень этот и серьга ему уже завещаны как старшему сыну, но время, когда он наденет их, казалось ему ещё таким далёким-далёким!..

Сергий водил великого князя промеж смородиновых кустов и показывал, как они хорошо прижились, уже цвели и сейчас были усыпаны мелкой зелёной ягодой.

   – И огород у вас, и ягоды, и пожни расчищаете, – перечислял Иван Иванович с улыбкой, – когда же молиться-то?

   – Ничего из дел на земле более важного, чем молитва, нет, – строго ответил преподобный, и отец умолк. – Молиться надо всегда, – тут же смягчился Сергий. – К одному старцу пришёл инок и говорит: я творю столько-то молитв ежедневно, надо ли молиться ещё, отче? А тот ему: удвой свои усилия. Время спустя инок приходит вновь: отче, я в два раза больше молюсь теперь. Старец ему: ещё удвой своё усердие. В третий раз приходит инок: отче, я поступил, как ты велел, довольно ли теперь молюсь? А старец говорит: постоянно молись!.. Всё время молись!.. Слишком не будет.

   – Ах, умиление! Ах, мудрость несказанная, – опять прошептал Восхищенный, утирая глаза. – Я, княжич, тут лишь и оживаю!

Даже птицы здесь пели по-особенному, как-то празднично: одни гулко посвистывали, другие тенькали и захлёбывались, а иные пускали дробные коротенькие раскаты. Птах не было видать в гущине, но от их звонкого хора, казалось, листья трепетали сами собой. Солнце было горячим, но не жгло. А в свежей прохладе под деревьями не ощущалось сырости и духоты, какая бывает после дождя.

   – Тут, на горе, продувает. – Восхищенный будто угадал Митины мысли. – Сергий-то сегодня разговорился ради праздника иль ради вашего приезда? А то ведь такой молчун всегда!

Великий князь тоже видел, как приветлив и радостен преподобный. После обедни он сам подошёл к Ивану Овце, благословил и обнял его, отчего купец остался во блаженном остолбенении и только повторял:

   – Ну и всё. И ничего боле. Всё исполнилось. Благодарю Тебя, Господи!

Подскочил розовый со сна, живой и весёлый Митя:

   – Легче тебе?

   – Всё исполнилось, княже! И нечего боле желать. Полнота несказанная, и душа в' потрясённости. – Купец, всё такой же всклокоченный, как вчера, словно бы прислушивался к чему-то внутри себя с отрешённостью во взоре.

Монахи возле трапезной спокойно глядели на него.

   – Чего это они? – спросил Митя у Восхищенного.

   – Видно, благодать излияся на него. Так со многими бывает здесь.

Иван Иванович лукавил сам с собой – надо признаться, что лукавил! – будто не знал, зачем едет в Сергиеву обитель. Тоже благодати искал. Её, благодати! Но вот торговцу чреватому она вдруг дадена, а княжеская душа – в прежнем смятении. Иль уж так чёрен и недостоин? А Овце – за что? Поэтому шёл сейчас князь с игуменом по смородиннику с мыслями, которых ни за что не открыл бы Сергию, смотрел в сторону. Что ж ты, проницатель и всеведец, думал, не помогаешь мне? Пошто уклоняешься и лишь про ягоду зелену мне толкуешь?

   – День чуден сегодня, и благорастворение повсюду, – вдруг сказал Сергий. – Но надо, чтоб зашло солнце и тьма ночная объяла, тогда засияют для нас звёзды.

   – Звёзды? – рассеянно переспросил Иван.

   – Я в особом смысле говорю. – Голос у преподобного стал почему-то виноватым.

   – Я понял. Ты говоришь, каждому времени – своё сияние? Каждой жизни – своя звезда?

   – Я не совсем так хотел, – возразил старец. – Время всякой жизни даётся нам Богом для покаяния. И пока мы, грешные, ещё живы, значит, живо ручательство Его, что милостиво будем приняты, если обратимся.

   – Отчего же тогда люди в отчаяние впадают? – Иван всё так же сумрачно глядел в сторону.

   – Где же тут место отчаянию? – воскликнул игумен. – Когда все имеют возможность, если захотят, стяжать жизнь вечную?

   – А хватит ли одного желания нашего даже при величайшем усердии, но без попущения высшего? Прости, не возражаю тебе, но вопрошаю на краю...

   – И ты не осуди скудоумие моё, – примирительно подхватил Сергий. – О том же сказано: не оживёт зерно, аще не умрёт.

   – Можно спрошу, отче?

   – Спроси без обиды.

   – Пошто ты монахом стал? Можно ведь и в миру спасаться, и много доброго понаделать, заповеди соблюдая?

   – Тут целая исповедь нужна, княже. – Сергий несколько замешкал в затруднении. – Вот ты возрастал под сенью отца своего, мудрости его преизрядной, потом в покровительстве брата удачливого, теперь сам правишь благополучно. Но спокоен ли ты? Что есть жизнь, где на всякую радость много-много печалей? Я вступил на другой путь, лучший, и в волнении суетной жизни дней своих не растрачу.

   – Ещё спрошу, отче, и предерзко, – в волнении проговорил Иван, – не смущаешься, что в высокости своей ты один, для других непостижимый и недостигаемый в подражании?

   – Как это – я останусь один? – возразил Сергий. – Ко Господу вопию, и Он пребудет со мною. Ты про отчаяние упомянул. Но почему сказал апостол Павел: мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся? Отчаяние наступает только от неполноты веры. А каждому даётся по вере его.

Они шли теперь вдоль частокола, среди высоких сосен, разогретых солнцем, пахнущих тонко и сладко. Запоздалые капли вчерашнего дождя играли синими искрами на иголках, в тени же зелень ветвей бархатно густела в черноту. Толстый слой хвои мягко подавался под ногами. Иван Иванович подкидывал носком сапога упавшие, клейко поблескивающие шишки.

Митя издали любовался отцом, его широким упругим шагом, могучими плечами и желал стать когда-нибудь таким же сильным, великодушным и отважным. Не было на свете человека прекраснее его. Ветер отдувал полы лазоревого опашня, и тогда показывалась ярко-жёлтая подкладка. Как отец идёт, как он говорит, поворачивает голову, поводит рукой – всё в нём вызывало обожание, от которого даже сжималось сердце. Митя следил глазами, как они удаляются с Сергием, хотел догнать их, но что-то говорило ему, что этого сейчас не следует делать.

Восхищенный между тем расспрашивал Фёдора, как теперь живёт обитель да почему в ней такая бедность. Ведь множества притекают и вклады, поди, делают!

   – А батюшка Сергий всё раздаёт! – беззаботно ответил Фёдор, явно нимало не сожалея.

   – Он ещё и милостыню творит?

   – Иль тебе неведомо? Что одни приносят, он тут же другим раздаёт, кто ещё беднее. Не будь людей, он бы волков стал кормить. Соли иной раз не имеем, не токмо ладана.

   – Нестяжатель великий, – покачал головой Восхищенный.

Купец тоже тащился с ними, помалкивал и вращал глазами.

   – Но ведь среди братии есть люди и учёные, легко ли им в нищету духовную входить? – не унимался Восхищенный. – Книги-то дозволяет игумен читать?

   – Отчего же? Только, говорит, смотрите, братия, чтоб никто не увлёк вас философией и пустыми обольщениями, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу, ибо в нём обитает телесно вся полнота Божества.

   – Умственность, конечно, – изрёк Овца.

   – Дядька, а я нестяжательный? – тихонько спросил Митя.

   – Тебе было бы жалко, если б ты лук свой потерял?

   – Да.

   – Иль рубаху камки венедицкой порвал?

   – Да ты же меня так бы избранил!

   – Вот видишь. Кто печалится о чём-либо, тот не нестяжателен.

   – Келейное-то правило всё такое же строгое? – допытывался Восхищенный.

   – Прежнее. Афонское. Двести молитв Иисусовых, сто земных поклонов. Да в церкви двести земных поклонов и четыреста молитв Иисусовых да поясных сто поклонов Богородице.

   – Где тут произойти утучнению! – произнёс купец и прокашлялся для вежливости.

   – А если вы в церкви всё время молитесь, зачем ещё в келии надо? – спросил Митя.

   – Церковная наша молитва о спасении и смирении всего мира, в келейной же главное прошение о спасении собственной души.

   – Значит, вы обо всех нас молитесь и поэтому у вас житие общее стало? – Митя шёл вприпрыжку и засматривал в лицо монаху.

   – Да что ты скочишь, аки заяц? – сделал замечание дядька. – Иди степенно, как я. Я же не скакаю.

   – Резвое дитя! – с некоторой ласковостью то ли одобрил, то ли осудил Восхищенный.

Митя в подтверждение своей резвости метнул шишку и попал великому князю в спину. Отец обернулся сердито, оскалившись.

Митя спрятался за дядьку.

   – Ага, боишься? – сказал тот.

   – Да у него зубы-то как у льва! – оправдывался Митя под общий смех.

   – При особном житии одни голодают по многу дней, а у других ещё кое-что имеется про запас, – нерешительно сказал брат Фёдор. – А теперь если голодаем, то в равенстве. Да и не голодаем почти. Если только зимою, когда дороги заметёт.

   – Слышишь? А ты хотел у них остаться! – остерёг Митя Восхищенного. – Живи уж у нас, я матушку попрошу. Будешь меня грамоте учить заместо Акинфа. Он стар стал и ленится.

   – Ты и так учен, княжич, – грустно отказался Восхищенный. – Всюду я мимоходец, всюду только прохожий.

   – Так насовсем тут останешься?

Монах опустил глаза.

   – Если позволят. Бродячих иноков всюду избегают принимать. Тебе, княжич, только сознаюсь. Страсть во мне к передвижению, и к миру любопытство изжить не могу.

   – Кто живёт порочно и бесчинно, но не гордится, не столь бывает оставлен Богом, как благоговейный, когда он возгордится, – говорил меж тем преподобный Ивану Ивановичу, – Это значит грешить против своего устроения, и от этого происходит оставление.

   – Всякий ведь надеется на свои добродетели, – тихо проронил великий князь. – Кто же признает зло в себе и низменность?

   – Вот и зря, выходит, надеемся. Пока не услышим о себе последнего изречения Судии, можем надеяться лишь на милость Его, а не на свои добродетели. А кто высоко самим жребием поставлен, утаивай благородство своё и не величайся знатностью. Если будем в душе сознавать, что каждый ближний нас превосходнее, то милость Божья уже недалёка от нас.

   – Но как же это искренне, в полноте сделать? – вскинулся голосом Иван. – Вот там, сзади, идёт мой слуга Чиж. И он превосходнее?

   – Лишь очистившись от страстей, увидишь душу ближнего и её устроение, – негромко возразил Сергий. – Посещением Духа Святого сии дарования ещё умножатся.

   – Что делать мне? – глухо, как бы про себя, воскликнул великий князь.

   – Впрочем, что говорим о богооставленности? – В голосе преподобного уже слышались и сострадание и утешение. – Это чувство посылается нам как испытание и многим ведомо. Кто не горевал, не сокрушался от такого сиротства? Но не есть ли то знак великой Его любви и благоволения? Бог не лишил бы тебя благодати и не допустил посрамления, если б не видел от этого великой славы и большой пользы для тебя. Ибо всё, что делает, Он делает ко благу. Потому и восклицал Златоуст постоянно: слава Богу за всё! Раны же душе нашей наносит не Он, но враг Его. Уныние – демону попущение, оно делает его сильным. И апостол Павел не столько самих бесов боялся, но чрезмерной скорби.

   – А ты сам, батюшка Сергий, боишься бесов? – Это Митя подкрался неслышно и шёл теперь рядом, несмотря на грозные взгляды, какие кидал на него отец.

   – Бесов-то? – добродушно переспросил Сергий.

   – Ты их видел?

   – Бывало, когда один жил. На молитве стоишь, а они дёргаются и скверности творят.

   – Какие скверности? – Митя даже рот приоткрыл.

   – Приступив, похваляются, что и землю истребят, и моря иссушат, всяко грозят, а сами власти не имеют даже и над свиньями, на коих ездят.

   – Почему? – Митя радостно рассмеялся.

   – Гордятся только да пугают, – скупо улыбнулся и Сергий. – Не поминай про них, а то они сразу тут как тут, будто их звали.

   – Как же ты жил-то один в лесу, не страшно? – чтобы совсем успокоиться, допытывался княжич.

   – Да это давно было! Молился в часовенке, кою сам срубил, а исповедовался и причащался раз в году на Страстной в ближайшей церкви. И всё.

Просека пошла под уклон, всё более сужаясь. Ярко-зелёные молодые вершины почти сомкнулись над тропой, утопавшей в сочной траве с наброшенной сеткой разноцветья – голубой, малиновой, розовой мелочи. Стало прохладнее, и тени ложились глубже. Из-за вётел вышел инок, высокий, почти как игумен, с бородой пышной, будто песцовая шкура, голубую её седину разделял полосой надвое остаток некогда тёмных волос. Косица была толста и кудрявилась. Во всём облике чувствовались сила и здоровье. Инок нёс большие деревянные ведра, полные солнечного блискания, и над каждым – маленькое радужное полудужье. Митя глаз не мог отвести от этих вёдер. Никогда он не видал, чтобы в вёдрах радугу носили.

   – Благослови, отче, – сказал инок Сергию.

   – Это брат наш Симон, – сказал преподобный, осеняя крестом монаха.

   – Великому князю! – Инок поклонился Ивану Ивановичу поклоном привычным и свободным, какой соответствен людям сильным и неприниженным. Был когда-то Симон архимандритом в Смоленске. Достоинство чувствовалось в его поведении, в густом голосе, во взгляде, даже в том, как рукой земли коснулся. – Смотрю, комент – совет мужей знатнейших движется.

   – Момент к колодцу движется, – поддержал шутку Сергий. – Грешу тщеславием, хочу показать, какие тут у нас перемены.

   – Радуга! – не утерпел Митя.

   – Солнце с водою забавляется, – сказал Симон. – Это старший твой княжич, Иван Иванович?

   – Наследник.

Сердце у Мити на мгновение замерло, так ясно он расслышал гордость в отцовском голосе. «Я наследник», – повторял он про себя, и от этого слова, каким отец назвал его при самом Сергии, что-то стало в Мите новым и другим.

   – Радуга есть знамение вечного обручения неба и земли. – Восхищенный со спутниками уже подковылял к ним. – Спасайся, брате! – приветствовал он Симона по монашескому обычаю.

   – Спаси, Господи! – ответил тот.

   – Колодец-то у вас новый! Слыхал я, слыхал. Чай, дозволите попить-то? Слух идёт, что целебная сила в нём.

   – Ну, если слух такой, как же не дозволить! – согласился Сергий.

   – Аль вправду сам вырыл? – всё любопытствовал Восхищенный.

   – Бог помогал да вот брат Фёдор. А у тебя, смотрю, ноги болят?

   – У-у-у! – для убедительности слегка взвыл Восхищенный.

   – Иди тогда на речку Иншу. Там вода солёная. Там я отроком старца-монаха встретил... – Преподобный запнулся, тихая светлая тень скользнула по лицу его. – Старец сидел, ноги мочил, а потом так со мной шёл легко, что на пыли дорожной следов не осталось.

Все молча незаметно переглянулись. И только Овца удивился вслух:

   – Да рази может человек в пыли следа не промять?

   – Если будешь вкушать умеренно, паки речём, скудно! – с некоторою насмешливостью откликнулся Симон. – Я вот утучен от рождения, так что и не мечтаю.

   – Надо тебе послушание более строгое назначить, – заметил Сергий вовсе не строго.

   – Благослови, отче! – весело попросил Симон.

   – Мы сегодня о чём ни заговорим, все апостола Павла споминаем. Он учил, жить надо тихо, делать своё дело и работать своими собственными руками. Вот и вся премудрость. – Преподобный кротко обвёл всех глазами.

   – Не вся, отче! – подхватил Симон. – Паки речём: всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за всё благодарите.

   – Тут только начни споминать! Слова благодатные неистощимы. Ещё речём: не нужно бояться испытаний, но с терпением проходить путь земной жизни. – И Сергий со значением поглядел на великого князя. Или это Мите только показалось? Потому что другие ничего не заметили.

   – Как всё-таки радуга загорается? – настаивал Митя.

Иван Михайлович дёрнул его за рукав, чтоб замолчал:

   – Радуга воду пьёт и небо наряжает.

   – Зачем пьёт?

   – А вон смотри-ка, княжич! Там счастливые успокоились.

По другую сторону тропы, в лесу, на взгорье, виднелся погост с редкими крестами.

   – Счастливые, потому что умерли?

   – Потому, что здесь лежат.

   – Почему?

   – Честь большая.

   – А я умру, буду с дедушкой лежать?

   – Ты с дедушкой – в соборе Архангельском, там же и дядька твой Симеон Гордый спит.

   – И ты тоже умрёшь?

   – Конечно. Никто не минует.

   – Я не хочу! – Лоб и нос у Мити покраснели от близких слёз.

   – Ну, может; этого ещё и не случится... Нишкни!

Студенец, к которому вышли, был самый обыкновенный. Невысокий сруб под крышей ещё не потемнел. С кожаного ведра, стоявшего на краю, текли струйки, и грязца вокруг сруба была размята.

   – Холодна ли вода-то? – обеспокоился Восхищенный, обходя колодец. – А глубина? Велика ли?

Ему не отвечали. Брат Фёдор черпал берестяным ковшиком в ведре и давал всем испить. Все крестились, как перед причастием, и пили истово.

А Митя не захотел.

   – Не с чего пить-то, – сказал, давая понять, что трапеза монастырская была не слишком обильной.

Сергий не обиделся на это, совсем не обиделся:

   – А ты угостись всё-таки! Тут вода живая.

   – Вишь, по ней булька идёт, будто кипит она? Наверное, родничок на дне выбивает. – Восхищенный, как всегда, знал всё и обо всём.

   – Кто её пьёт, богатырём растёт. – Брат Фёдор подал ковшик Мите, сочащийся и обжигающе ледяной.

Митя заглянул в сруб, где отражалось голубое небесное озерцо, и задумался. Испив, все притихли, будто главное дело сделали. Только Овца всё пил из свёрнутого лопушка, торопясь и задыхаясь, норовя как можно больше запасти в себе живительной влаги.

   – Батюшка Сергий, скажи нам что-нибудь? – осмелился обратиться Дрюцькой, до того всё молчавший.

   – Что сказать? Любите друг друга. Только любовь имейте между собою. Пока любите, живы будете и крепки. – Преподобный потупился, вытирая испачканные в грязи лапти о дернину.

   – А что есть любовь? – второй раз спросил сумрачный Дрюцькой.

   – Это чувство счастья, которое вызывает у меня человек своим присутствием, поступками и словами, – вдруг сказал великий князь.

   – И боли? – пытливо поглядел на него Симон.

   – И боли тоже.

   – Кротость – матерь любви, – сказал преподобный. – Так учил Иоанн Лествичник. Бог – сама любовь, которая долго терпит и всё покрывает. Подумайте каждый о себе, сколько же Он нам прощает, как милосердствует, как надежду подаёт!

Митя не слушал, он сидел на краю сруба и, запрокинув голову, булькал водою в горлышке, потом звучно глотнул её. Капли стекали с подбородка. Митя взглянул улыбчиво и лукаво на Сергия:

– А откуда у тебя взялась вода живая?

   – От земли, – сказал отец.

   – Велением Господа, – одновременно сказал Сергий.

Митя опять глянул в тёмное зеркало, увидел там небо и облака, хотел черпнуть пригоршней, но не посмел нарушить спокойствия водяной глади, лишь переспросил:

   – Велением?

   – Его милостью и любовью к нам. – Худое лицо Сергия появилось рядом с Митиным и так и осталось навсегда в его памяти.