Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 2"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

5

Молодой монашек робко постучал в дверь, получил разрешение, вошёл в палату московских гостей, отыскал взглядом Ивана Ивановича и сказал с поклоном:

   – Владыка архиепископ просит прийти на совет господ в Грановитую...

В Москве при великом князе состоит боярская дума, здесь же наиважнейшие дела предрешаются на совете господ. Начальствует на нём архиепископ, который избран для этого пожизненно и, таким образом, имеет сразу две высшие власти в Новгороде – церковную и мирскую.

Стены палаты, в которой заседает совет господ, искусно отделаны плитками белого камня, гранёными и лощёными до зеркального отражения, отчего и получила палата название Грановитой. При множестве зажжённых свечей, которые отражались во всех плитках, впервые входящий сюда человек чувствовал некую растерянность, жмурился от свечных бликов. Ивану Ивановичу палата была знакома, он переступил порог уверенно, лишь чуть пригнув голову под косяком, приблизился к владыке, почтительно преклонил колено.

Архиепископ осенил московского князя иерейским крестом.

   – Рад видеть тебя, князь, ты возмужал с той поры, как мы с тобой образа писали.

За минувшие семь лет владыка почти не изменился внешне. И привычка доброжелательно шутить осталась, видно, неизменной – Иван Иванович помнил, сколь робко наблюдал он, как писал иконы владыка, боялся лишний вопрос задать. Был тогда владыка в простой чёрной скуфейке, запятнанной разноцветными красками, в одном подряснике – как простой монах. Сейчас он был во всём архиерейском облачении: золотые крещатые ризы – три огненных источника, идущие по мантии вниз от зелёных скрижалей; золотая панагия на груди, белый клобук с осьмиконечным крестом.

   – Теперь-то, владыка, небось больше не пишешь, не до иконной хитрости?

   – Что да, то да, карает Господь землю Новгородскую по грехам нашим.

   – А тот лик, что мы с тобой тогда писали, всё время у меня перед глазами стоит.

   – Неужто, князь! – прямо по-детски обрадовался владыка похвале. – Когда так, бери в дар образ сей.

   – Спаси Христос, владыка, достоин ли я?

   – Достоин, достоин... Вот к нам на помощь пришёл, – сказал и посмотрел пытливо, желая распознать, уловил ли молодой московский князь подспудный его намёк, и сразу подобрел, услышав ответ:

   – Попрекнул меня твой посадник, будто промешкали мы. На то причины были. С Литвой осложнения, а тут ещё ханский посол Коча прибыл.

   – Ведаем, ведаем о сих затруднениях, понимаем.

   – Зато и воинство мы собрали большое, готовились ведь не Ольгерда урезонивать, а идти на свеев.

   – Так и есть, Иван Иванович, о шведах мы сейчас и потолкуем. – Он позвонил в серебряный колокольчик, в дверях появился тот же монашек, который приходил за Иваном Ивановичем. – Созывай всех.

Заранее уведомленные и ждавшие приглашения бояре явились тотчас. Рассаживались на пристенных лавках строго на отведённом каждому месте. Ивана Ивановича владыка посадил рядом с собой по правую руку, где обычно сидели московские наместники. Теперь Яков Святославич затерялся где-то среди бояр ближе к дверям, а следом за Иваном Ивановичем сел посадник Фёдор Данилович.

Когда все угнездились, архиепископ Василий поднялся во весь рост, взнял руки, отчего чуть поднялись вверх крылья мантии, благословил совет:

   – Благодать и мир да пребудут с вами, мужи новгородские! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

   – Аминь! – поднялся под своды согласный ответ мужей новгородских, славных своим богатством и вотчинными владениями.

Владыка огладил сивую, цвета тереблёного льна бороду, сообщил горестно:

   – Магнусу Ерихсону удалось овладеть нашей крепостью Орешек.

   – А что с Авраамом и Козьмой Твердиславичем? – спросил посадник. – Совсем от них ни слуху ни духу.

   – Есть, – мрачно ответил Василий. – Есть слух... Всех послов наших шведы пленили. Всех ижорян, как и попавших в их руки русских людей, шведы крестят в свою веру, насильно стригут им бороды.

Ещё более горший вздох прошёлся по палате, беспокойно зашевелились мужи.

   – Неуж попустит Господь?

   – Доколе терпеть будем?

Уж не одно поколение новгородцев произносит это горестное восклицание: «Доколе?» Соседство с рыцарями Ливонского ордена меченосцев[8]8
  Соседство с рыцарями Ливонского ордена меченосцев... – Ливонский орден – католическое государство и военная организация немецких рыцарей-крестоносцев в Восточной Прибалтике и на латышских и эстонских землях в 1237 – 1561 гг.


[Закрыть] и католической Швецией издавна уж угрожает Новгороду иноземным вторжением под знамёнами Католической Церкви. Русь изнемогала в борьбе с Ордой, а католические земли под властью Папы Римского были на вершине своего богатства и могущества. Святейший престол всё пристальнее обращал свой взор на восток, уже не раз и не два папские легаты являлись на Русь с требованием принять латинство и подчинить Русскую Церковь Риму. Все их требования русские князья отвергали, и тогда немецкое и шведское рыцарство с благословения Папы, заранее отпускавшего воинам все их будущие грехи, собирало крестовые походы, огнём и мечом насаждало свою веру. Великий князь Александр Ярославич Невский надолго отбил им охоту ходить на Русскую землю, но вот теперь оказать услугу Римскому Папе вызвался сам шведский король Магнус, человек, по отзывам знавших его, надменный и пустой. Чтобы наверняка прославиться благочестивым подвигом крестового похода на язычников, как именовались в папских буллах[9]9
  ...именовались в папских буллах... – Буллой (от лат. Bulla – шарик) называли в средние века круглую металлическую печать, которой обычно скрепляли папские, императорские, королевские акты, так же именовались и сами эти акты.


[Закрыть] русские православные люди, Магнус собрал в Швеции для похода десятину, дерзнул взять толику доходов Святого Петра[10]10
  ...собрал десятину, дерзнул взять толику доходов Святого Петра. — Имеются в виду дохода монастыря Святого Петра в Риме, то есть деньги, централизованно посылавшиеся в Рим на католические нужды.


[Закрыть] и, наняв много набожных шведов и немецких рыцарей, выступил в поход на Русь. Когда его огромное войско приплыло к острову Березовский, Магнус послал чернецов в Новгород объявить, чтобы владыка Василий выставил своих философов для прений со шведскими мудрецами о вере. Результат прений ему казался ясным заранее, а потому он предписывал всем новгородцам немедленно принять латинство. Владыка Василий собрал вече, граждане Новгорода требованиями шведского короля были изумлены и отрядили старшего боярина Козьму Твердиславича и тысяцкого Авраамия с таким ответом: «Ежели король хочет знать, какая вера лучше, греческая или римская, то может для состязания отправить людей учёных к патриарху царьградскому, ибо мы приняли закон от греков и не намерены входить в суетные споры. Когда же Новгород чем-нибудь оскорбил шведов, то Магнус да объявит свои неудовольствия нашим послам». Это было равносильно объявлению войны, которую Магнус сразу же и начал с большой жестокостью.

   – Нешто он на нас или на Псков думает идти? – встревожился посадник.

Архиепископ Василий успокоил:

   – Нет. В войсках Магнуса оказалось много больных и раненых, закончились съестные припасы. А ещё донесли ему, что из Москвы, – тут владыка склонил клобук в сторону Ивана Ивановича, – идёт большое русское воинство, чтобы окружить весь его флот на реке Неве. Король, струсил и спешно отправился в Швецию, захватив с собой наших пленных.

   – И Авраамия с Козьмой?

   – Да, их тоже.

   – А Орешек, значит, опять наш?

   – Нет, в Орешке он оставил несколько полков. – И владыка выжидательно повернулся к московскому князю.

В тишине слышно было, как потрескивают фитильки оплывших восковых свечей в кованых поставцах. Иван Иванович понимал, что все ждут его верховных слов. Он поднялся, длинная изломанная тень его легла на зеркальные плитки стены. Не сразу совладал с волнением, поправил золотой пояс, оперся обеими руками о столешницу, поднял наконец глаза на владыку. Тот еле приметным кивком подбодрил князя.

   – Мы пришли, чтобы оборонить Новгород от свеев, – начал Иван Иванович громко и размеренно, отсекая каждое слово. – И мы это сделаем. Орешек отвоюем, тысяцкого Авраамия и боярина Козьму освободим, а бороды у тех русских, которых Магнус крестил силой, вскорости опять отрастут.

Снова шевеление прошло по лавкам, так что заколебались огни в оплавленных свечах, снова разомкнули новгородские мужи свои волосатые рты:

   – Москва – наша надёжа!

   – Конецно, так.

   – С ней упасём веру православную!

   – Неизреценна милость Божья!

   – Догнать бы Магнуску-то да всыпать ему горяценьких!

И владыка Василий заключил:

   – Не яростью возвеличена наша Святая София, но миром, тишиной. Мир и благодать да пребудут с нами, однако же в тяжкую годину вспомним мы слова Александра Святого[11]11
  ...слова Александра Святого... — то есть Александра Ярославича Невского (1220 – 1263), победителя шведов в Невской битве и немецких рыцарей в Ледовом побоище.


[Закрыть]: «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет!»

Всё было готово к походу на Ладогу. Отслужили молебен с крестным ходом, священники окропили водой воинов – и московских и своих, новгородских. Трепетали на морозном ветру красные знамёна с изображением Спасителя, ревели полковые трубы.

В самый пик воинственного подъёма явился к Ивану Ивановичу прискакавший из Москвы гонец с грамотой. Иван Иванович сорвал жёлтый, схваченный воском шнурок, пробежал глазами по строчкам, узнавая почерк дьяка Костромы: «Немедля всему воинству возвратиться в Москву». И печать великого князя всея Руси Симеона Ивановича.

6

Снег выпал на сухую землю, с восходом солнца в лесу вздымались метели, разгуливались к полудню, а вечером залегали – до утра. Дружинники достали предусмотрительно захваченные овчинные полушубки и тулупы, над всадниками курился пар, лошади закуржавели, следовало бы гнать их резвее, но силы были на исходе, всем требовался основательный отдых.

Продолжительную, с ночлегом, остановку сделали опять на берегу Мологи. Река встала, но всё равно поостереглись ступать на молодой лёд, прошли по возведённому мостовиками бревенчатому накату.

На прошлой стоянке за это время никто, как видно, не бывал. Не тронуты запорошенные снегом, наспех сколоченные столы и бревенчатые лавки округ них, треножники из балок над кострищами и заготовленные, сложенные в клети дрова.

Долбили на реке прорубь, раздували под котлами костры. Поили лошадей и про себя не забывали – торопливо утоляли жажду купленным у купцов-сурожан фряжским красным вином. И бочонки с московскими медами ещё не все раскупорены, а теперь, в близком предчувствии дома, чего их беречь!.. Шумно и весело стало в мрачном бору, все возбуждены были – не только от выпитого хмельного, но и от скрываемой доселе радости, что живы остались, что близко возвращение домой, пусть не победное, но и не срамное.

Возле озера в зарослях камыша обнаружили стадо кабанов, которые лакомились корешками и ракушками, купались в пробитых во льду ваннах. Устроили облаву на них, перебили всех, даже не вылинявших ещё полосатых сеголеток, а Василию Вельяминову посчастливилось заколоть копьём вепря-секача. Он горд был своей удачей, как, наверное, был бы горд и любой другой охотник. Однако торжество Вельяминова казалось явно чрезмерным, переходящим в самовлюблённость. Он в сто первый раз пересказывал, как догнал убегающего зверя, скачки которого были даже длиннее, чем у лошади, как умело зашёл с левой стороны, чтобы нанести убойный удар под лопатку.

   – А самое главное, – захлёбываясь от самоуслаждения и сознания своего превосходства над другими, говорил он, – в том, что нельзя было ни выпустить копья из рук, ни дать переломить его – тут не только сила недюжинная нужна, но и умственная ловкость.

   – Ловкачества тебе не занимать стать, – обронил Хвост.

Вельяминов не обиделся, неуязвим был в своей победительности:

   – Э-э, Алёшка, завида тебя берёт!

Хвост с нарочитой невозмутимостью отвернулся, спросил Ивана Ивановича:

   – А помнишь, княже, когда мы с тобой в Орду ехали, я на Ахтубе белугу поймал огромную?

   – Да, как же, как же! – с преувеличенным, кажется, воодушевлением вспомнил и Иван Иванович. – Просто неслыханно велика была рыбина, весь караван уху из неё варил да ещё и засолили впрок.

   – Икры два бочонка.

   – Верно. Чёрную икру ели до самого Сарая.

Вельяминов насупился, обиженный явной попыткой принизить его охотничью удачу, и надолго примолк.

Во время трапезы, поедая из котла сваренное крупными кусками мясо вепря, Иван Иванович, князь Константин Ростовский, воевода Иван Акинфыч и тысяцкий Алексей Хвост снисходительно похваливали свежатину и удивлялись, что она вовсе не имеет дурного привкуса, хотя и стар был зверь. И тут опять не устоял Вельяминов:

   – Это потому, что я сразу отрезал ему яйца и спустил кровь.

   – Вестимо так.

   – Как же иначе?

   – Это первое дело для всякого самого желторотого охотника – кровь слить, а если самец попадётся, то и сущность мужскую ему выложить.

Разговор опять пошёл как бы мимо Вельяминова, как бы и не его заслуга в столь роскошном пиршестве. Он и сидел на отшибе, на сваленном бурей и застрявшем в чащобе бревне. Новый разговор затеял:

   – А отчего это случается, что вот живёт-живёт мужик с бабой, а детей у них не рожается?

   – Да мало ли отчего, – отозвался Хвост. – Либо баба негодна, либо мужик кладенный, как вот этот секач, которого мы едим.

   – Не-е, баба молодая, и мужик блядовитый...

   – Бывает, что мужик – блядун хороший, а самец негодный.

   – А чего это ты, Алёшка, великую княгиню сокрытно из Москвы взад к её отцу отвёз?

Алексей Петрович бросил недовольный взгляд на Вельяминова:

   – Если и сокрытно, то без намерения. Об этом вся Москва знает. И не только Москва, для всех соседей то не тайна, спроси вон хоть князя Константина Васильевича.

Князь ростовский неохотно кивнул.

   – А что же теперь Евпраксия-то, вдова соломенная? – не унимался Вельяминов.

   – В монастырь пострижётся.

   – Да ну? Верно баишь? – Вельяминов даже на карачки поднялся.

   – Если она верно говорила, значит, и я верно баю.

   – Стало быть, теперь Семён Иванович в третий раз жениться может? – Вельяминов был почему-то взволнован.

   – Приедем в Москву, ты у самого великого князя и спроси, – неприязненно бросил Хвост. – Спроси, зачем это нас гоняли в Новгород и отозвали?

   – А вот сам спроси, если посмеешь! – с вызовом посоветовал Вельяминов, улыбаясь красным ртом.

Иван Иванович беспокойно ворохнулся:

   – Гонец привёз известие, что хан выдал Семёну брата Ольгердова Кориада... А допрежь того спор из-за Галича возник. Дела с Ордой надо учинять первостепенно.

   – Вот то-то и оно... – настойчиво продолжал Хвост. – Раболепствуем перед татарвой, а своих, православных, в беде бросаем. О-о, навострил рысьи уши, Василий Васильевич? Запоминай каждое моё слово, чтобы великому князю донесть... Только зря, Вася, делать это будешь, я и сам всё не таясь выскажу Семёну Ивановичу. Да он, я чаю, и сам лучше нашего понимает, что на рабской хитрости нынче далеко не уедешь. Нынче иные времена настают.

   – Постой, Алексей Петрович, – стараясь держать строгость в голосе, вмешался Иван Иванович. – Отец мой за первостатейнейшее полагал себе исполнять волю ордынскую, повиноваться хану беспрекословно. И тем спас Русь. Тишина нынче стоит долго уж. Рати татарские не ходят на нас...

   – Конечно... Ясно так... Конечно, княже, – охотно согласился Хвост, – но бывает ведь, княже, тишина перед бурей. А она, буря-то, того и гляди грянет...

   – Кака така буря? Зачем она нам? – с неудовольствием возразил Вельяминов, обтираясь после выпитого вина.

   – Скажу, для умных таить не стану. – Алексей Петрович тоже неспешно опростал долблённую из дерева чашу. – Почти сто лет русские дружины терпят поражение в битвах со степняками. Почему? Не только потому, что у них все прирождённые ратники, которые только и умеют, что воевать. Но зато – что правда, то правда – очень хорошо умеют! Любят славу, любят роскошь, а больше всего обожают победы, ради них саму смерть презирают. Это так, но не потому мы не можем их никак одолеть, русичи ведь тоже во всех трёх странах света известны со времён Святослава как воины непобедимые[12]12
  ...русичи... известны со времён Святослава как воины непобедимые. — Имеется в виду Святослав I (? —972) —князь киевский, сын князя Игоря. В 965 г. он разгромил Хазарский каганат, совершил походы на волжских булгар, а в 968-м и 971-м гг. – в Болгарию. Убит печенегами.


[Закрыть], а вот на же тебе, в кабалу угодили. И всё оттого лишь, что страх в нас крепко сидит, от одного имени хана мы трепетать начинаем.

   – Ну, так вот и приходится, как ты говоришь, раболепствовать, – робко вставил Иван Иванович. – Иначе и нельзя.

   – Нет, княже, можно иначе. Мы ведь уж не те нынче, не один я такой Аника-воин. Вон хоть Васька Вельяминов... Неуж он не сможет любого басурманина на копьё взять, как вот кабана, которого мы жрём? Может! И Семён Иванович сможет, а не он, так ты! Вот-вот пора настанет! И кончится горькое позорище наше.

Смутительные речи вёл Алексей Петрович. Он ведь не просто воевода, не просто великий думский боярин, но – тысяцкий, в Москве он – второе лицо, и только один великий князь волен над ним. Все его слова хотелось бы и Ивану Ивановичу произнести, и ему хотелось быть сильным и смелым, но он знал, что не таков. Молча одобряли тысяцкого и стареющий уже Иван Акинфыч, и полный сил, мечтающий о более высоком своём княжеском предназначении Константин Ростовский. А Василий Васильевич Вельяминов – темна водица во облацех! – полёживал на бревне, тупя очи долу, ничего нельзя было распознать на его розовом толстощёком лице. Смутно было на душе у молодого князя. Знал Иван Иванович, что не годится осуждать брата, и не мог не осуждать. Но втайне. Попытка же оправдать его в глазах воевод не удалась, никого, похоже, не убедила, даже хмельного Вельяминова. А Алёша Хвост, вернейший из верных, ближайший из близких, какие речи запускает?.. И ведь прав он. Не хочется признаваться, а прав. Что-то такое копилось, зрело промеж бояр, что иной раз дрожью окидывало от страшной догадки: во что речи вольные выльются ? Пошумят – забудут. Или иное?..

Зима установилась в этот год рано, морозы стояли столь трескучие, что в лесу раскатывалось долгое отголосье и сыпалась с ветвей куржа.

И в Москве самой стужа держалась такая, что, как поговаривали, случалось мужикам на печи замёрзнуть. Оттого-то дым над городом весь день подпирал белыми столбами по-зимнему белую синеву небосвода.

Лошадей не погоняли – они сами, без посыла, перешли на резвую скачь.

Глава двадцать пятая1

Мелентий снял суконные персчатые рукавицы, оббил ими снег с охабня, встряхнул скуфью. Прежде чем войти в келию, помедлил, колеблясь или раздумывая.

   – Заходи, заходи, что встал? – услышал он из-за двери голос Прокоши. – Я тебя в окошко видел.

Мелентий переступил порог, плотно прикрыл за собой дверь.

   – В окошко видел? Правду говоришь?

   – А на что мне врать-то? Я жду тебя.

   – Ждёшь? Спаси Христос, брат! Можно присесть-то? – спросил и тут же, не дожидаясь ответа, примостился на краешке лавки. – А меня отец Алексий отлучил от летописания.

   – Слышал. Прискорбно мне это, Мелеша, да ведь сам ты повинен. Неверие твоё...

   – Нет, нет! – горячо запротестовал Мелентий. – Я верую, что дела Господни были всем явны: Он исцелял болезни, изгонял бесов, повелевал силами природы, провидел сердечные помышления, прорекал будущее, да и как не верить в это, когда Он Сам на всё это указывал гласно?

   – А в чудесах на гробе святого Петра, значит, всё-таки сомневаешься?

   – Нет, Прокоша, и в исцеление на мощах святого митрополита русского Петра я верю, но не могу в себе оборота протест: зачем он мне, свято верующему христианину, не доверил – запретил служить в храме из-за того, что преставилась супруга моя незабвенная? Всего один год судил Господь идти с ней вместе. Мылась она в баинке, а какой-то охальник стал в окошко стучать. Она перепугалась, раздетая и босая побежала домой по снегу. Простыла и вскорости умерла. Ведь всего один-единственный годок я женат был.

   – Да что уж ты, Мелентий! Хоть бы и один день! Уж в грехе ты.

   – Рази же не отмолил я свой грех? Ведь и сам царьградский патриарх не запрещает вдовым священникам служить в храме, нигде нет такого правила, только митрополит Пётр, вишь, удумал...

   – Ты так и батюшке Алексию сказал? Что – удумал?

   – Так и сказал, а что?

   – А он?

   – Наложил епитимью – триста земных поклонов ежедень три месяца. И чтобы не касаться летописания, только синодики буду переписывать поминальные для Богоявленского монастыря. Потом, может, дозволит вернуться сюда. А ты как один-то? – Мелентий поднялся, робко подошёл к столешнице, на которой лежал начатый Прокошей пергамент. – Про что излагаешь? – Он начал жадно вчитываться в начертанную без деления на слова скоропись. – Ишь ты, чёрная смерть. Отчего же чёрная, от эфиопов нешто?

   – Нет, не от эфиопов, а от китайцев пошла как бы. Язва такая невиданная. До Греции дошла, потом на генуэзских кораблях привезли её в Италию и другие земли. А что чёрная, так, я думаю, потому, что все покойники чернеют сразу. Всех без разбора, говорят, косит, а в чём причина, не понять. Купец новгородский сказывает, во Франции народ вовсе изуверился, велит всех жидов казнить, потому как это они, мол, сыплют яд заразы в колодцы. Вот думаю, занести ли в пергамент сие?

   – Про жидов-то? А как же! Всех христиан уморить хотят, и про это не занести?

   – Напишу, раз купец уверяет, однако не стану писать, что так и есть, можа, жиды и ни при чём тут.

   – Во-о, у тебя у самого неверие, ты и сам должен идти каяться.

   – Я постоянно исповедуюсь, грешен, конечно, не меньше, чем ты. А главное, Мелеша, сомнения у меня кажинный день. Всё думаю, так ли то, что люди говорят кругом, а батюшку Алексия либо игумена Стефана спросить боюсь.

   – Боишься, что заругают?

   – Нет. Боюсь, а вдруг и они не знают?

   – Как это они могут не знать? Они знают всё. Не помнишь рази, как мы с тобой про медведя всё надвое думали: было эдакое или не было? Ну как это не помнишь? Про то, как медведь-шатун напился из чана броженого мёда и свалился пьяный? А собака укусила его за пятку?

   – Это-то что, это всякому понятно, что в пергамент не годится.

   – А про волка бешеного? Мужики ехали на санях, сено везли. Небольшой такой волк налетел на первого возницу, схватил за горло и повалил в снег. У второго искусал лицо – нос оторвал, щёки клыками изрезал. Другие сбеглись, забили волка палками насмерть. Это всё было в точности, а батюшка Алексий сказал, что не след в пергамент заносить. Вот ты и спроси сейчас, как тогда.

   – Мелеша, ты что равняешь: пьяный медведь, волк бешеный, а тут – великий князь!

   – А чё великий князь? Симеон Гордый, что ли?

   – Он. Слыхал и ты, чай, что великую княгиню Евпраксию отправили к отцу, потому как она на ложе была, аки мертвец? И как это умом понять: её ли сглазили, самого ли Симеона Ивановича околдовали на свадьбе?

   – А один шаман на ордынском подворье брешет, будто молодой на свадьбе в еду мозг сорочий подмешали и тем спортили.

   – Всяко говорят, а кто правду знать может? Ты? Я? Отец Алексий или владыка Феогност? А-а?

   – Никто, кроме Господа.

   – Вот то-то и оно, Мелеша. Запиши я, а потом кто-то почнёт честь и скажет: облыга, неистина...

   – Облыгу нельзя. Только то, что доподлинно, только гольную правду. – Мелентий помуслил пальцы, снял обгоревший фитилёк свечи. Она вспыхнула ярко, с потрескиванием. Монахи заворожённо смотрели на трепетное пламя. – Замолю я свою вину перед святым Петром.

Прокоша, погруженный в свои размышления, не сразу понял:

   – Какую вину?.. A-а, ну да, неверие... Отмолишь. И снова сюда придёшь. А вот мне как бы не нагрешить... Я про великую княгиню опять. Спрошу всё же у батюшки Алексия, он ведь митрополичий наместник к тому же... Опять же вот со временем неувязка получается: в какое лето отправил великий князь её к отцу?

   – Как в какое лето? Нешто не знаешь, когда сие приключилось?

   – Знаю, но знаешь ли ты, какое на дворе лето стоит от сотворения мира?

   – Понимаю, про что ты. Сказывал отец Стефан, но я подумал, что, может, неправда это. Или, может, всё отменят, и будет, как было.

   – Како отменят! Весь православный мир теперь новый год будет отсчитывать с первого октября, а не с первого марта!

   – И к чему это? И какая теперь начнётся путаница! Отсчёт дней назад идёт либо вперёд, как мыслишь?

   – Не поверишь, Мелентий, но сам владыка затрудняется. А каково будет тем, кто когда-нибудь вдруг станет наше летописание честь! Такая случится несвязность и прекословие!

   – Да и мало ли ещё чего нового удумают в Царьграде? Может, когда-нибудь и ещё новее новый год станет, – пофилософствовал перед уходом Мелентий, не подозревая, сколь прав окажется. Не могли монахи четырнадцатого века проницать, что через двести пятьдесят лет установится на Руси началом нового года первое января, и после той, третьей подвижки несвязность и прекословие объявятся в столь великом числе, что потомки, пытаясь постигнуть минувшую жизнь Руси на основании древних летописей, даже того не смогут установить достоверно, когда умер Иван Калита: в 1340 году или же на год позже. Что уж говорить о событиях не столь знаменательных...