Текст книги "Крест. Иван II Красный. Том 2"

Автор книги: Борис Дедюхин

Соавторы: Ольга Гладышева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

   – Я что-то боюсь, – прошептал Митя. – Оставьте меня тут, на варе, а сами поезжайте.

   – Кого ты, княжич, боишься? Сергия? Бояться надо одного лишь Бога, а боле никого, даже татар, – бодро сказал ухабничий.

   – А смерти? – возразил Митя.

   – Ну, об этом тебе ещё рано думать.

Босая девка в платке и запоне принесла ковригу свежего хлеба. Иван Иванович не спеша разломил его на куски.

   – Ну, хитростный наш вития в витиях, – обратился он к Восхищенному, – приближайся к ухе-то, кажись, она готова.

Все зашевелились, устраиваясь половчее.

Были поданы ложки тонкой работы, хранимые, видно, для особых случаев: черенки выточены в виде рыбок с загнутыми хвостами и все разные – и щурёнок с зубками, и сомёнок с широкой пастью, и стерлядка узконосая. Митя так и залюбовался ими, всё переглядел.

   – Если нечего хлебать, дай хоть ложку полизать! – пошутил дядька.

Полную дымящуюся мису бережно притащил наусица в белой новой рубахе, юноша с едва пробивающимися усами.

   – А ты кто? – воззрился на него княжич.

   – Лесарь, – стиснутым голосом ответил наусица.

   – Почему?

   – За лесом смотрю, чтоб рубщики и углежоги костров не оставляли, также чтоб борти не разоряли.

   – Ну, молодец! Иди себе, – разрешил Восхищенный, принимаясь за уху.

3

Под пологом-накомарником и широким овчинным одеялом спать было тепло и покойно, но утро встретило мжичкой, дождь сеял не переставая, и на пороге уже образовалась тепня – липкая вязкая грязь, так что вычищенные верховые кони уже и ноги запачкали, и подбрюшья забрызгали.

Чиж управлял передней лошадью, надев на голову рогожу, будто куколь, Восхищенный, укрытый овчиной, стонал на дне телеги, а ухабничий сидел на задке как ни в чём не бывало, дождевые капли стекали с его бороды на раскрытую грудь. Он улыбнулся и подмигнул княжичу:

   – Сегодня в монастыре будем!

Митя с отцом тронули коней, те пошли быстрым валким шагом, и скоро телега отстала, скрылась в туманной мороси.

Едва простучали копыта по новому мосту через Варю, а Митя уж начал вглядываться в даль: не покажется ли обитель? Он представлял её себе большою, как Кремль, с позолоченными куполами храмов и колокольными звонами... Но впереди лишь змеилась почерневшая от воды дорога, да толклись по всему окоёму обложные неприветливые облака.

И лес сегодня был какой-то другой: не весёлый и сухой сосновый, а мрачная еловая трущоба с валежником и неопрятными седыми космами паутины, свисающими с раскидистых лап.

Митя слегка трусил в таком лесу даже днём. Хорошо, что отец был рядом. Он возвышался на коне, как сказочный богатырь. Невзирая на непогодь, он в этот день нарядился: надел золотую цепь и широкий пояс с жемчугами и каменьями, какой дедушка Калита по завещанию ему отказал, на шею пристегнул ожерелок-алам жемчужный, на плечи же накинул корзно атласу белого, подбитое голубым шёлком. И конь его был уряжен в науз шелка белого, золотом заплетённый, с кистями шелка черевчата да лазорева.

   – Батюшка, а преподобный Сергий строг?

   – Думаю, совсем строг.

   – Почему?

   – Ну, кто к тебе может быть строг? Разве только дядька Иван Михайлович? – пошутил отец.

   – А он со Стефаном что сделал?

   – Да ничего.

   – Который ногами на него топал?

   – Он простил его.

   – Правда?

   – И даже сына его к себе в монастырь принял.

   – Зачем?

   – Он захотел.

   – Кто?

   – Сын!

   – А мы почему едем?

   – По дороге... Ну, не обижайся! Мы поедем-поедем, а потом пешком пойдём к обители.

– Почему?

   – В монастырь на конях не заскакивают.

   – Почему?

   – Ну, как думаешь?

   – Там все молятся?

   – А чего же ещё? Чай, мы не татары, чтоб в монастырь – верхом.

У оврага попридержали коней. Такая была глубина, что глядеть туда не хотелось. По дну бежал ручей, скрытый густыми лопухами и зарослями мать-и-мачехи.

   – Тут, наверное, змей видимо-невидимо, – сказал отец. – Любят они такие сырые места.

Митя от таких слов содрогнулся, спрыгнул с коня. И отец тоже спешился. Издалека донёсся скрип колёс. Телега продиралась по узкой просеке, колыхаясь на остатках сгнивших пней и сминая кустарник-подрост. На сёдла коней, ставших под деревьями, мягко шлёпались с веток крупные капли.

   – Эх, попоны-то у Чижа остались, прикрыть бы! – подосадовал отец.

Иван Михайлович, словно предугадывая неудовольствие князя, спрыгнул почти на ходу, взял коней под уздцы, осторожно повёл вниз.

   – Стой, дядька! Я с тобой! – крикнул Митя, нащупывая ногами спуск и стараясь ничего не замечать по сторонам. Овраг дохнул холодной прелью, глухим шевелением незнамо чего, он впускал в себя настороженно и даже со скрытой угрозой. Только голос дядьки, ласково уговаривающий коней, немножко разгонял мрачность. И отец сзади тоже подбадривал Митю.

Вот уже потревожен копытами забрызганный ковёр мать-и-мачехи на дне, взбаламучена тёмная вода ручья, который Митя без напряжения перепрыгнул, ощутив своё лёгкое и сильное тело, а Иван Михайлович, замочив сапоги, перешёл вброд. На противоположный склон кони полезли охотно, сами тянули за собой Ивана Михайловича, ловко перебирая разъезжающимися ногами. Чем выше поднимались, тем делалось светлее, отступала, оставалась внизу овражная сумрачь, вот и последние шаги, задыхающийся дядька, закинув руки на седло, прислонился лбом к конскому боку, сплёвывая и постанывая. А Митя нисколько не запыхался, побежал вприпрыжку, но с другой стороны оврага вдруг раздались крик, брань, лошадиное ржание – Митя с Иваном Михайловичем обернулись и застыли.

Чиж изо всех сил осаживал лошадей, уже ступивших на склон, те прядали и приседали, выкатывая глаза и всхрапывая. Несмотря на подвязанные вервием колеса, тяжёлая телега вот-вот готова была сорваться и накатить на них. Сейчас она накренилась набок – ухабничий, побагровев лицом, еле удерживал её. Доносились истошные вопли Восхищенного:

   – Батюшка Сергий, помоги! Погибаем!

Великий князь, уже спустившийся до середины оврага, кинулся наверх.

Митя оглянулся на дядьку. Тот стоял с расширенными безумными глазами и крестился.

   – Иван, князь, назад! Убьёт! Она вразнос пошла! – закричал старый боярин не своим голосом.

Но отец был уже у телеги. Вдвоём с Дрюцьким они навалились на поднявшийся край, опустили его на землю. Вытащили полумёртвого монаха. И сразу же телега тихо заскользила вниз, Чиж сбоку уговаривал и успокаивал лошадей, а отец с ухабничим изо всех сил сдерживали задок.

Митя почувствовал, что рубаха на нём взмокла и шапка взмокла. Телега с грохотом остановилась в ручье, подняв тучи брызг, Чиж, гикнув, потянул за узду переднюю лошадь. За ней двинулись и другие, выгибая шеи, так что жилы на них вспухали, потащили свою ношу наверх. Дрюцькой спешно, на ходу распустил верёвки. Великий князь помогал ему. Потом они вдвоём стали подпирать телегу. Слышны были их шумное дыхание и лошадиные всхрапывания. Откуда-то взявшиеся вороны с заполошным карканьем тучей носились над ними.

   – Вишь, злыдни! Потревожили, вишь ты, их! – ругнулся дядька, спускаясь навстречу лошадям.

   – Я с тобой! – рванулся было Митя.

   – Не сметь! – рявкнул боярин. – Зашибут! – Он схватился за ремённое оголовье второй лошади, опасаясь, что лошади от ора вороньего кинутся в сторону.

   – А я-то?.. Вы куды же прётесь? Меня-то забыли! – голосил Восхищенный, перегибаясь на краю оврага.

Лошади вымахнули наконец и стали, мелко вздрагивая кожей. Чиж оглаживал их, прижимался к каждой морде лицом.

Белое княжеское корзно зазеленилось, жирные полосы грязи и дёгтя протянулись по нему, тонкие сапоги лопнули в нескольких местах.

Митя дрожал от гордости за отца и от волнения. Ухабничий опустился перед князем на колени, поклонился в землю. Все молчали. Только Восхищенный всё вопил и взывал на том краю.

   – А вороны тоже испугались, – сказал Митя.

   – Ещё бы! – согласился отец спокойно, будто ничего не случилось. – Иди, Дрюцькой, тащи теперь монаха.

   – Слушаюсь, великий князь! – метнулся ухабничий.

А Восхищенный уже съезжал сам на заду, подобрав полы ряски и причитая. Когда Дрюцькой, посадив его на закорки, показался из оврага, все с облегчением засмеялись.

   – Не покинул нас батюшка Сергий, услышал! – радостно сообщил монах, сваленный, как мешок, в телегу. – Не зря я взывал к нему!

   – Почём знаешь, что Сергий? – недоверчиво усмехнулся Дрюцькой.

   – А кто же? Уж не вы ли с князем? Без Божьей воли ничто не делается, без молитв святых заступников.

   – Ты плохой! – крикнул Митя. – Никому не благодарен.

   – Ишь, взыграл, гордейка княжья! – осудил Восхищенный. – Поживёшь, узнаешь, что откуда берётся и как делается.

   – Нас Иван Иванович спас, – твёрдо сказал ухабничий. – Без него и телегу бы расшибли, и лошади бы убились, и тебя бы с Чижом стоптали.

   – Верно говоришь, – поддержал боярин. – Не растерялся великий князь.

Митя прижался к расцарапанной руке отца. Тот отстранил его, отошёл, держась за сердце.

   – Что, Иван Иванович? – встревожился Дрюцькой.

   – Грудь больно почему-то.

   – Надорвался, может?

   – Пройдёт. Подержи стремя да княжича подсади.

Дальше поехали подавленные, и радость благополучного исхода не прижилась. Боялись, как бы великий князь не расхворался. Что-то уж больно бледен да молчалив. Только Восхищенный продолжал буркотать в телеге, рассуждая как бы сам с собой:

   – Делая людям добро, не рассчитывай на благодарность, не им стремись угодить, но Богу, и помни, как сам неблагодарен за великия милости Его. Надо жить духом, сообразуясь с надеждою вышнего избрания.

Никто никак не откликнулся на его умные речи. Только Иван Иванович вдруг нетерпеливо остановил коня.

   – Всё! Отсюда пешком пойдём. Вылезай, монах. Маковец завиделся.

   – Да я расслабленный, довезите уж меня, – засопротивлялся страдалец.

   – Ну, как хочешь.

Князь спешился, Митя тоже спрыгнул со своей буланки.

   – Убьёшься, смотри! – всполошился дядька.

   – А я ничего не боюсь! Откуда хочешь прыгну! – беззаботно откликнулся Митя, разглядывая окрестности. – Это и есть Маковец?

Перед ними была пологая, заросшая лесом гора. И больше ничего не видать.

   – А где же сама обитель?

   – В скрытности живут, – сказал Восхищенный, приподнимаясь в телеге. – Прими меня, княжич! Подай руку-то немощному!

   – А зачем в скрытности?

Дрожащая от слабости, костлявая ладонь оперлась на Митино плечо.

   – От мира скрылась, чтобы меньше грешить. А всё равно всё про них знают и идут во множестве.

   – А иноки не сердятся? Они же греха бегают? А идут все, поди, грешники?

   –  Если Бог очистит, ты уже не в скверне. Теперь у Сергия не отвергают ни старого, ни юного, ни богатого, ни убогого. Господь гневается не на нас, детей Его, а на зло, которое носим в себе, но всегда готов принять каждого, коль увидит на лице его слезу сокрушения.

   – А преподобный зло в людях обличает? – всё сомневался Митя.

   – Он так говорит: смиряй себя и всех почитай как превосходящих тебя и всячески берегись, как бы укорением не уязвить чьей-либо совести.

   – А грешники что?

   – Они все к нему припадают и почитают его чувствительно и сердечно.

   – Где-то тут починки должны быть да деревни? – осматривался Дрюцькой.

   – Починки за лесом, их не видать, а деревни – там, за горою. Выруби-ка мне палку какую, об неё обопрусь. – Восхищенный утвердился наконец на ногах, заковылял вослед князю.

День клонился к вечеру, дождь перестал, но всё ещё висели набухшие влагой облака. Серо-синие дали были прозрачны и чисты. Ели кололи пиками вершин низкое небо. Было грустно и тихо. Чуть уловимо наносило печным дымом. Сапоги звучно чавкали по грязи, но чем выше в гору, тем дорога становилась суше. Короткие и редкие удары деревянного била долетали из всё ещё невидимой обители. Чиж с Дрюцьким вели лошадей далеко позади.

   – А вон там, в стороне, – махнул палкой Восхищенный, – Хотьковский монастырёк остался, где родители Сергия и Стефана упокоены. Он неприметный. Там и монахи и монахини спасаются... Однако смотри, какую широкую тропу тут протоптали, пока меня не было... Прости, и прощено будет, да... Вы отпустите – и вам щедро отпустится.

   – Чего отпустится? – спросил Митя.

   – Какой ты надоедливый, княжич! – раздражился монах. – Слушай да вникай. А сам помалкивай.

   – Если бы ты знал, как ты мне надоел! – тихо проронил Иван Иванович.

   – Значит, зря тебя Кротким прозвали. Кротость – это неподвижность душевного устроения. Кроткий одинаков пребывает и при бесчестии, и при похвале. А ты похвалу-то любишь не меньше, чем покойный братец Симеон Иванович.

   – Несправедлив ты и пусторечив, обличитель. По какому праву всех судишь?

   – Да я только для разговору молвил. Кого я сужу? Никого не сужу и не смею даже. Я знаю, что есть истинное сокрушение. Его только большим трудом улучить можно, когда будешь воздерживаться, бдеть, молиться и смирять себя, тогда лишь, иссушив сласти похотные, с плотию твоей сросшиеся, сораспнёшься Господу и перестанешь жить страстями. Вот будешь тогда сокрушён. Это не значит печалиться всё время. Это даже и грех, чрезмерная печаль, а страсти сокрушить и волю свою отринуть надо. А это тебе, великий князь, вовсе и невозможно, ибо волю свою ты иметь обязан. А со своеволием и страсти вползают, аки змеи, и душу сосут, и истощают.

   – Значит, совсем надежды мне не оставляешь? – Иван Иванович метнул на него недобрый взгляд.

   – Не я, не я! Что я? Пыль и прах.

   – Ну, так и угомони себя.

   – Угомонил. Всё. А слух-то чесать и бесы умеют.

   – Батюшка, он и мне надоел, – сказал Митя.

   – А ты дерзун, княжич! – тут же нашёлся Восхищенный.

Вдруг из-за сосен бесшумно вышли три тёмных человека. Митя даже вздрогнул, но сразу угадал монахов по их поклонам, по шелестящим голосам:

   – Добро пожаловать! Нас преподобный послал лошадей ваших принять да позаботиться о них.

   – А как он узнал, что мы идём? – удивился Митя.

   – Сердце ему сказало.

Митя наконец разглядел под куколем лицо говорившего. Оно было молодо и измождено.

   – Сердце сказало? – переспросил Митя.

   – Оно. – Монах чуть приметно улыбнулся. – Уж и угощение для вас велено готовить. Похлёбка варится из белых грибов на огуречном рассоле.

   – Фёдор, ты, что ли? – тихо спросил Восхищенный.

   – Я, брат.

   – Благослови, Господь. Вся ли братия здорова?

   – Слава Богу. А вас дождём прихватило?

   – Еле живы остались. Я вишь какой! Костолом замучил с самой весны.

   – Отдохнёшь у нас. Выпользуем. У нас теперь часовенка выстроена во имя Лазаря Четырёхдневного[42]42
  ...во имя Лазаря Четырёхдневного. — Лазарь Четверодневный – в христианских преданиях человек, воскрешённый Иисусом Христом через четыре дня после погребения.


[Закрыть], туда больных помещаем.

   – Мы ноне ведь чуть не опрокинулись в овраг-то, – всё жаловался Восхищенный. – Я уж батюшку Сергия звать стал, возопил велико. И вишь, живы!

Монах молча кивнул и поспешил вслед за братией к лошадям.

   – Это знаешь кто? – шёпотом оповестил Восхищенный. – Это ведь сын игумена Стефана. Хотя и рыкал он на Сергия, а сына к нему привёл, в Троицкий монастырь. Как сейчас помню, лет пять назад, как раз на Красную горку, его и постригли. Тогда же и на Сергия сан возложили. Уж так он отказывался! Епископ даже прикрикнул на него. И братия вся очень просила.

Через двадцать лет неприметный монах, племянник преподобного, станет основателем Симонова монастыря, одной из самых крупных и богатых московских обителей.

4

Всё был лес и лес, и вдруг он расступился, и дальше идти некуда – частокол. Плотный и высокий. А из-за него только купол церковный видать. Но вдруг и частокол расступился. Это ворота раскрылись. А кто их открыл, неведомо. Будто сами собой изнутри распахнулись.

Едва ступили в ворота, Митя ещё и глаза на чём остановить не знал, как Восхищенный радостно воскликнул:

   – A-а, ба! Купец Иван Овца тута! Чего делает? Не иначе вклад привёз! – Будто ему этот купец родня дорожайшая.

Иван Иванович же быстрым шагом пошёл, почти побежал к высокому худому монаху и пал перед ним ниц в земном поклоне, прямо на мокрую траву, в белом своём атласном плаще.

«Это он!» – толкнулось в сердце у Мити. И тут же купец закричал диким голосом:

   – Это он! Так это он? А я-то, несчастный?! Ах, ангелы святые, легионы! – И, схватив себя за голову, понёсся куда-то в глубь двора.

Восхищенный тихо смеялся и от счастья стал весь в морщинках, а Сергий всё повторял великому князю, обнявшему его колени, то ли «утишься», то ли «утешься» – не разобрать.

Но вот отец наконец поднял склонённую голову:

   – Я Митю привёл благословить.

   – Вот славно, – так же неразборчиво и быстро сказал Сергий. – Келии вам приготовлены. И снедь в трапезную уже подали. – Он как бы сам смущался и спешил, речь его была невнятна, благословляющее знамение легко, без касания. Только Мите он положил руку на голову. Дядька едва успел сдёрнуть с княжича шапку.

Митя сказал:

   – У тебя рука тёплая.

Чёрный куколь качнулся, и улыбка тронула сухие уста Сергия.

   – Будь ему духовником и заступою, – сказал отец каким-то незнакомым от волнения голосом.

Сергий поглядел на Митю сверху вниз тёмными внимательными глазами.

   – Будешь? – спросил Митя.

   – Раз батюшка твой просит... – Голос у него был высокий и чуть надтреснутый, как бывает у колокольного подголоска.

Келию, куда привёл их всё тот же Фёдор, тускло освещала сальная свеча в железном поставце, вдоль стены – ложе, узкое и жёсткое.

   – Как же вы тут спите? – удивился Митя.

   – Монахам нужно не на мягкое ложе, а на землю легание для усушения тела и души.

   – Зачем?

   – Иначе толсты и жирны будут, невоспарительны.

   – А я мягко сплю, да не толст, – сообщил Митя.

   – Ты-то конечно!

   – Скажи, как всё-таки Сергий узнал, что мы к нему приедем? – Это не давало Мите покоя с самой горы.

   – Он весь день дрова рубил, потом, перед закатом уж, остановился да говорит сам себе: нет, не грешники Они, кто взбирается сейчас на Маковец...

   – А ты слышал?

   – Да, я же поленья носил, рядом был, слышал.

   – Но неужто игумен сам дрова рубит? – не поверил Митя.

   – Он у нас первым всякое послушание исполняет. Можем ли мы лениться при таком игумене? Если только никакой совести не иметь. – Фёдор прямо пальцами снял нагар со свечи и не поморщился.

Батюшка, не скинув сапог, лежал, руки за голову, и ни о чём не спрашивал, углублённый в свои мысли.

   – У нас все трудолюбивы, – повторил монах. – Приходи к нам почаще.

   – Меня сам преподобный исповедовать будет, – похвастал Митя. – Вот грехов накоплю и опять приеду.

   – Копи, – согласился монах, – только старайся не слишком много. – И, уходя, обернулся: – Наш преподобный всегда повторяет: не надо заноситься.

   – Ладно! – пообещал Митя.

   – Все учат, – вдруг внятно произнёс отец, не открывая глаз. – И здесь-то все учат.

   – Подвинься, батюшка, я к тебе под бочок, – попросился Митя. – А свечу не гаси. Хорошо?

Только они угнездились, прижимаясь друг к другу, даже задремать не успели, как дверь, скрипя, приотворилась, и в ней показалась некая рожа, преизрядно всклокоченная и моргающая.

   – Дозволь войтить, великий князь? – прохрипел голос. – Аль уж почиваешь?

   – Завтра! – притворяясь сонным, пробормотал Иван Иванович.

   – В большой туге нахожуся и страхе, – настаивал вошедший. – Помоги!

   – Ну, что тебе? – Великий князь сел на лавке.

   – Ты ведь знаешь меня? Я Иван Овца. У меня Симеон Иваныч ещё деревеньку торговал.

   – Зачем ты мне про деревеньку? Что надо?

   – Не серчай. Я, вишь, в отчаянности, можно сказать. – Купец поклонился низко. – Все сюда идут, князья едут, крестьяне округ селятся, отрок у родителей воскресает, бесноватый исцеляется. Чудеса и слава великая Сергия в народе разносится. И я пошёл в его монастырь на богомолье. Потому что томлюсь и жить хочу по правде. Я хотел ему всё-всё сказать и тем душу облегчить и, может быть, даже на послушании побыть. Пришёл, а тут всё худо, нищенски, сиротски. Только деревья шумят после дождя. Гляжу, меж пеньков монах, весь в заплатках, репу пропалывает. Я ему: где, мол, старца Сергия повидать? Он же: ты видишь, мол. Не знал я, что монахи шутку шутят. К другому: где игумен ваш? Он мне: а вона! Это в заплатках-то? Над репой согнутый? Понял я так, что скрывают его, а надо мной чинят издевание. Вот так смиренники, думаю.

В этом месте Митя не выдержал, засмеялся. Сон его совсем прошёл.

   – Вот и княжич на моей стороне. В обиде я стал и негодовании, – продолжал Овца. – Конечно, чудотворец – сокровище многоценное, но что ж, простому мирянину и не пробиться к нему? А может, я вклад внесу? И значительный! – Выражение лица у купчины на мгновение сделалось победоносным. Но только на мгновение. – Ах вы, думаю, такие-сякие. От худости еле живы, а гордыни преисполнены. Прямо сказать, разгневался я и уж браниться с ними захотел. Только гляжу, ты заходишь, весь в жемчугах – ив ноги заплатанному! Бож-же мой! Иль вправду Сергий? Не обманул он меня! Побег сам не знаю куда, инда слёзы во мне вскипели. Испугался я, что старца обидел.

   – Да чем же ты его обидел? – прервал Иван Иванович.

   – А мысленно? Как я теперь ему покажусь? Ведь говорил с ним небрежительно и через силу. Да кто ж его разберёт, какого он сану? Ни посоха у него нету, ничего!.. Великий князь, попроси за меня!

   – О чём?

   – Чтобы простил и дозволил пред очи его святые предстать.

   – Сам попроси. Он простит. Да и что прощать?

   – Не простит! – вставил Митя, чтобы подразнить Овцу. – Он на меня руку положил, я даже присел Знаешь какая? Так и гнёт к земле!

   – Озорник ты, Митька! – толкнул его отец.

   – Ой, робею я чегой-то, – сказал купец. – Я не смею, князь.

   – И я не смею, – признался Иван Иванович в шутку, чем ещё больше напугал незадачливого богомольца. Тот совсем приуныл.

   – Делов невпроворот. Масла мне привезли благовонные из Кафы: и миртовое и пальмовое. Разливать-продавать надо, а я тут обретаюсь без исхода и надежды. Да ещё полива из Сарая пришла. Пока лето, сбыть надо.

   – Какая полива? – захотел узнать великий князь.

   – Серо-зелёная. Чаши.

   – Быстро сбудешь, такая полива ценится.

   – Дак сбудешь!.. А я тут сижу.

   – Ну, если насмелюсь, скажу про тебя, – согласился наконец Иван Иванович.

От чувств купец поцеловал его в плечо.