Текст книги "Врангель"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

Отчаяние и злоба душили меня. Гибель батареи, бегство запорожцев, бессилие мое остановить казаков. Сознание, что мне доселе не удалось взять мои части в руки, поднимало в душе моей бурю негодования и горечи. Я всячески гнал лазаретную линейку и трепетно взглядывал вперед – помощь не приходила.

Наконец мы нагнали солдата, верхом на артиллерийском уносе. Взяв у него одного из коней, я верхом, на неоседланной лошади, бросив линейку, поскакал и вскоре встретил идущих на рысях линейцев. За ними шли черкесы. Развернув бригаду, я повел ее вперед. Противник сразу стал быстро отходить за свою пехоту. Он успел увести оба орудия и мой автомобиль, забрав с собой своих раненых, и догола раздеть оставшихся на месте боя трупы наших офицеров и солдат. Мы потеряли семь артиллерийских офицеров и несколько солдат-артиллеристов, зарубленных на самой батарее».

Набег совершили всего две сотни красной конницы. По мнению Ф. Елисеева, в этом трагическом эпизоде Врангель был виноват сам: «Он распылял полки, а сам оставался в станицах, предпочитая выступления перед стариками на станичных сборах интересам фронта. Кроме того, в Гражданской войне, полной случайностей, нельзя командовать конной дивизией, разъезжая на автомобиле. Было нам о чем подумать тогда, слушая всё это от своих родных казаков освобожденной станицы!»

Свидетелем этого боя оказался и Сергей Мамонтов, состоявший в прислуге одного из тех двух орудий, что отбил у белых Кочубей. Он увидел барона таким: «С боем наша дивизия заняла большую станицу Урупскую. Генерал Врангель приехал на автомобиле и был торжественно встречен. Врангель выделялся большим ростом. Он носил русскую форму. Станичный атаман преподнес ему кинжал. Для ответного подарка Врангель отцепил свой револьвер и дал его атаману…»

Рассказ Мамонтова о красной атаке немного отличается от изложения Врангеля:

«На кургане собралось начальство. Приехал Врангель на автомобиле, оставил машину у наших вещевых повозок и пешком, большими шагами дошел до кургана. Я из любопытства подошел к кургану, чтобы посмотреть на Врангеля и послушать, что говорят старшие.

Один из офицеров сказал с удивлением:

– Странно… Почему наша лава возвращается?

Все схватились за бинокли.

– Да, странно… Переходят на рысь… Шашки поблескивают на солнце…

– Да это вовсе не наши…

– Красные! Атака!

– К бою!

Красная конница была уже недалеко, она перешла на галоп. У нас началась паника. Я бросился к орудию. Мы выпустили два выстрела картечью и рассеяли конницу перед нами, но оба фланга нас захлестнули. Мы прицепили орудие на передок, но не имели времени поставить на низкую ось. Ездовые (Ларионов и Ранжиев) тотчас же тронули крупной рысью. В нашем орудии почему-то было только два выноса (4 лошади) вместо трех. Коноводы подали лошадей. Я еще не вполне отдавал себе отчета в опасности и был удивлен истерическим криком коновода:

– Берите лошадей… Да берите же лошадей, а то я их распущу!..

Я схватил повод Ваньки, но он стал крутиться как черт, мешая мне сесть в седло. Он подпал под общую панику. Наконец мне удалось сесть. Я огляделся. Пыль от наших выстрелов еще не улеглась. Выстрелы, крики, кругом силуэты скачущих с шашками всадников. Наши исчезли…

Мы рассыпались в цепь и открыли огонь по красным. Мой карабин слабо щелкнул. Я открыл затвор – патронов не было, их у меня украли.

Вдали, сзади, нам на выручку шел черкесский полк. Впереди красные увозили наши две пушки.

В нашем 4-м орудии потерь не было. В 3-м же потери были. Пушка на высокой оси перевернулась. Все трое ездовых спрыгнули с лошадей и пустились бежать. Все трое были зарублены. Зарублены были еще трое офицеров, у которых почему-то не оказалось лошадей. Вырвались ли лошади? Не дали сесть? Или коновод их не подал? Это осталось невыясненным.

Вспоминаю как во сне: полковник Топорков, в пыли, поворачивает лошадь и взмахивает шашкой над толпой красных, очевидно, грабящих одного из наших убитых. Мало кто думал о сопротивлении. Все, как и я, бежали без оглядки. На наше счастье, красная конница состояла из матросов. Хоть и храбрые, они оказались плохими кавалеристами, неуверенно сидели в седле и плохо рубили. Этим объясняются наши малые потери. Будь на их месте настоящие кавалеристы, нам бы пришлось худо.

Наше 4-е орудие тоже опрокинулось. Ларионов, ездовой корня, спрыгнул, отстегнул вагу (железная скоба, к которой припрягаются передние выносы) и сел на круп к Ранжиеву…

Шофер Врангеля включил автомобиль, машина сделала прыжок и заглохла. Шофер выскочил из машины и пустился бежать. Врангель остался без автомобиля, без лошади и без револьвера, который он отдал вчера атаману станицы. Он побежал и, на свое счастье, наткнулся на наших ездовых.

– Солдатики, дайте лошадь! – крикнул он.

Ранжиев отстегнул подручную лошадь, и Врангель быстро на нее взгромоздился. Большой рост, золотые генеральские погоны и синие штаны с красным генеральским лампасом не ускользнули от внимания красных, и несколько конных пустились его преследовать. Но за лошадью Врангеля болталась вага, подпрыгивала на кочках и отпугивала лошадей преследователей. Так и Врангелю, и нашим ездовым удалось спастись.

Со следующего дня Врангель стал носить черкеску и ездить верхом. На боку его висел маузер, который он уже никому не дарил. В черкеске Врангель был хорош. Он напоминал немного Великого князя Николая Николаевича и был популярен среди казаков…

Это был единственный случай, когда мы в бою потеряли две пушки. Больше терять в бою не пришлось. Случалось, что мы сами уничтожали орудия, но в бою больше не теряли».

По версии Мамонтова, Врангель сразу сел на ездовую артиллерийскую лошадь, не используя до этого в качестве транспортного средства санитарную линейку. Кто здесь более правдив, Мамонтов или Врангель, трудно сказать. Но вот насчет ваги, которая фактически спасла Врангеля от красных кавалеристов, Сергей Иванович вряд ли солгал – такую деталь выдумать трудно. Несомненно, долговязый Врангель на ездовой лошади без седла, да еще с болтавшейся сзади вагой, выглядел чрезвычайно комично. А санитарная линейка в том бою действительно присутствовала. Только ехал на ней не Врангель, а… его жена.

Сын барона Алексей Петрович пишет со слов матери:

«Ольга Врангель сопровождала мужа как медсестра полевого лазарета… В одну из таких ночей на окраине села раздались выстрелы – напали красные. В суматохе, не обращая внимания на свист пуль, выносили раненых и кое-как размещали их в повозках, запрягали лошадей. Опасаясь кровавой расправы над ранеными, пыток и насилия, большинство сестер носили с собой ампулы с ядом, чтобы принять его, когда не будет иного выхода.

Кто-то поскакал в ближайшую станицу, где находился Врангель со своим штабом. Взяв свой конвой и всех, кто был под рукой, Врангель поспешил на помощь».

Самой Ольге Михайловне этот драматический эпизод запомнился так:

«Подъехали казаки, Петруша остановил лошадь; вокруг свистели пули. Перейдя на французский, чтобы не поняли казаки, он отчитывал меня, недвусмысленно дав понять, что у него и без того хватает дел, чтобы еще волноваться за судьбу своей жены. Видимо, от пережитого волнения трагическая ситуация повернулась ко мне своей комической стороной: красные, пули, раненые, скачущие казаки – и среди этого ада мой муж, беседующий со мной по-французски. Я рассмеялась. Взбешенный, он повернулся и ускакал».

В мемуарах об этой стычке с женой Врангель писать не стал. Ольга Михайловна с тех пор по настоянию мужа работала только в тыловых госпиталях.

Наверное, в глубине души Петр Николаевич понимал, что в произошедшей неудаче виноват он сам. Действительно, в отсутствие окопов, сплошной линии фронта и сильного артиллерийского и пулеметного прикрытия, неприятельская конница имела большие возможности для маневра и могла внезапно атаковать в любой момент. Предотвратить неблагоприятное развитие событий можно было, только держа собственную конницу собранной в кулак, чтобы в случае угрозы быстро перебросить основные силы дивизии на опасное направление. В Гражданской войне главным был не захват территории, а уничтожение живой силы противника. Эффективно контролировать большое пространство малочисленные белые армии всё равно не могли. Врангель же сначала пытался по привычке захватывать сразу все стратегические пункты. Это приводило к распылению сил и досадным неудачам. Но вскоре он вполне освоился с особенностями тактики кавалерии в Гражданской войне и достиг громких успехов.

Постепенно всё вошло в привычное русло. Елисеев замечает: «Забыты неприятности „синюхинского дня“, расстрел пленных казаков, и полковая жизнь вошла в свою колею. Не спросил о них никогда и генерал Врангель». Подъесаулу Безладнову не помогла ретивость в расстреле пленных:

«На рысях полк идет к восточной околице станицы. К удивлению, видим, там уже стоит наш штаб дивизии. Генерал Врангель, чем-то сильно взволнованный, сильно разцукал Безладнова „за опоздание“. На доклад последнего, что приказ о выступлении получен с опозданием, генерал Врангель повышенным тоном буквально выкрикнул, и очень зло, „молчать!“ и пригрозил отрешить его от командования полком, вручив тут же ему лично отпечатанный приказ по дивизии со строгим выговором „за опоздание“.

– И когда это он успел отпечатать приказ с выговором мне? – как-то флегматично и удивленно, с черноморским юмором, спросил Безладнов меня.

Улыбаясь, я вспомнил, как генерал Врангель прищуривал глаза в станице Петропавловской, выслушивая разные резкости Безладнова. И прищуривал он их, скрывая свое неудовольствие. И бывшие будто ласковые взаимоотношения Врангеля и Безладнова сразу же прекратились. Но офицеры полка, с полным сочувствием за несправедливость, стали на сторону своего командира. Врангель всё же отомстил Безладнову..»

Вскоре Врангель снял Безладнова с командования полком за то, что при выходе из станицы Бесскорбной он приказал казакам дать салют – залп из винтовок в воздух, хотя генерал скомандовал выйти незаметно. Петр Николаевич умел избавляться от не сработавшихся с ним подчиненных и делал это весьма искусно, так что для увольнения опальных командиров всегда находились весомые причины.

Полковник Елисеев приводит еще один случай с перебежчиками – двумя сотнями мобилизованных красными и перешедшими на сторону Корниловского конного полка казаков: «Успокоенные и ободренные нами, они остались при полку. Полк сразу же пополнялся на одну треть своего состава. Все были довольны, в особенности командиры сотен, что их ряды увеличивались. Немедленно отправили донесение в штаб дивизии. Наутро было получено приказание от генерала Врангеля – „всех красных казаков немедленно прислать под конвоем в штаб дивизии“. Что с ними там случилось, мы не узнали, но в наш полк никто из них не вернулся». У Федора Ивановича были серьезные опасения, что, по крайней мере, часть казаков расстреляли. Это еще раз доказывает, что тогда Врангель больше думал о том, как покарать казаков, служивших у красных, чем о привлечении их на свою сторону.

По воспоминаниям Елисеева, 11 октября красные перешли в наступление и выбили все три полка из Бесскорбной – Корниловский, Екатеринодарский и Черкесский. Станица несколько раз переходила из рук в руки. 17 октября дивизия Врангеля была оттеснена за реку Уруп. А за три дня до этого Таманская армия красных под командованием Е. И. Ковтюха взяла Ставрополь.

Как раз в эти дни Врангель надел свою знаменитую черкеску, которой остался верен до самой смерти. Елисеев передал забавные детали:

«18 октября, с утра завязался бой на подступах к Урупской. Красные, спустившись вниз, перерезали дорогу Урупская – Бесскорбная. Пеший бой вел только Корниловский полк… В самый разгар боя, неожиданно из-за бугров, с юго-востока, под огнем красных, пешком, в сопровождении только своего адъютанта-кавалериста явился генерал Врангель. Оба они в гимнастерках, в фуражках, при шашках и револьверах. Бабиев доложил боевую обстановку. Врангель спокоен, улыбается и потом, с явным приятным расположением к Бабиеву, как-то наивно стал рассматривать его – как он одет? И рассматривал его так, как рассматривает подруга подругу, увидев на ней новое модное платье. И, налюбовавшись, вдруг спрашивает:

– Полковник! А где Вы заказывали свою черкеску?

И по боевой обстановке, и по существу вопроса это было очень странно.

– Да еще в Тифлисе, Ваше превосходительство! – козырнув ему, отвечает Бабиев, стоя перед ним в положении „смирно“.

– Не беспокойтесь… держите себя свободно, полковник. Я так люблю кавказскую форму одежды, но в ней мало что понимаю, почему и присматриваюсь к другим – кто и как одет? Я ведь приписан в казаки станицы Петропавловской. Станица подарила мне коня с седлом. Теперь я хочу одеть себя в черкеску. Но чтобы не быть смешным в ней – вот я присматриваюсь, чтобы скопировать с кого. Вы так стильно одеты… – говорит он, ощупывает качество „дачкового“ сукна черкески и „щупает“ глазами его оружие. Бабиев на его комплименты вновь откозырнул.

Разговор хотя и был неуместным по боевой обстановке, но он нам обоим понравился. Мы поняли, что у Врангеля „есть душа“, что с ним можно запросто говорить. Что он „живой человек“ со всеми человеческими страстями и недостатками, но не сухой формалист – генерал, начальник, к которому „не подступиться“».

Врангель переоделся в казачий костюм, чтобы быть ближе к казакам, чтобы они считали его своим. Но в бароне жил щеголь-гвардеец. И даже в боевых условиях он хотел добиться того, чтобы выглядеть в черкеске как можно элегантнее, потому-то и допытывался у полковника Н. Г. Бабиева об особенностях казачьей моды.

Этот вопрос волновал Врангеля и в дальнейшем. В конце 1918 года поправлявшийся после ранения Елисеев встретил барона в Кубанском войсковом офицерском собрании в Екатеринодаре:

«Вижу генерала Врангеля в папахе и серой черкеске. По записной книжке он перечислял какому-то генералу в штатском костюме количество трофеев, захваченных его казаками. Имея костыль под правой мышкой, левой рукой отдал ему честь. Врангель знал меня лично и коротким поклоном головы с улыбкой ответил мне на приветствие.

От нечего делать, опираясь на один уже костыль, тихо иду по Красной улице. Вдруг кто-то длинной рукой охватывает меня за талию. Оборачиваюсь и вижу генерала Врангеля.

– Как здоровье, подъесаул? – очень ласково спрашивает он и добавляет немедленно же: – У Вас очень красивый покрой черкески… где Вы ее шили? Я очень люблю казачью форму и всё присматриваюсь, на ком и как сидит черкеска, чтобы одеваться соответственно. Я еще очень мало понимаю в черкеске».

Елисеев считал, что Петр Николаевич по-особому относился к казачеству: «Не касаясь политики, надо сказать, что генерал Врангель был человек не злой, общительный. Он очень любит кубанских казаков как воинов и смотрел на них похвально только с этой стороны, мало зная их станичную жизнь, их семейственность, их психологию как земледельцев. Он очень любил полки своей 1-й конной дивизии, и, не хвалясь, Корниловский полк под командованием молодецкого, храброго, всегда веселого и воински отчетливого полковника Бабиева радовал его душу больше, чем другие полки. Ценность каждой строевой части, да и всякого дела, зависит исключительно от личности, которая это дело возглавляет».

Однако Врангель хотя и командовал кубанскими казаками, не считал их вполне надежными для Белого дела. Его не оставляла мысль о формировании регулярных кавалерийских полков, не связанных с казацкими вольностями и обычаями, с их традиционной «самостийностью». В мемуарах Петр Николаевич писал:

«В одну из… комиссий по изучению организации конницы попал и я. Созданию мощной конницы в условиях настоящей войны, где маневр играл первенствующую роль, я придавал огромное значение. Зная казаков, я в полной мере учитывал, что, по освобождении казачьих земель, они неохотно примут участие в дальнейшей нашей борьбе, и считал необходимым безотлагательно озаботиться восстановлением частей регулярной конницы. Большое число офицеров-кавалеристов оставались без дела или служили в пехотных частях сплошь и рядом рядовыми. Ценнейшие кадры лучшей в мире конницы таяли. Между тем оттого ли, что среди лиц штаба, начиная с Главнокомандующего, за немногими исключениями, большинство было пехотными офицерами, к мысли о необходимости создания регулярных кавалерийских частей верхи армии относились не только безразлично, но явно отрицательно.

Я подал отдельную докладную записку, в коей, настаивая на необходимости безотлагательно приступить к воссозданию регулярных кавалерийских частей, указывал в видах успешного проведения этой мысли в жизнь создать особый орган – инспекцию конницы. Внесенная в комиссию моя записка была поддержана всеми членами комиссии единогласно. Записка была передана генералу Романовскому, однако и по этому вопросу определенного ответа получить не удалось».

Тогда Врангель стал формировать регулярную кавалерию самостоятельно в своей 1-й конной дивизии. Он вспоминал: «В двадцатых числах сентября прибыла ко мне группа офицеров-кавалеристов, большей частью бывших офицеров Ингерманландского гусарского полка. Из офицеров-кавалеристов я сформировал при дивизии ординарческий взвод. Впоследствии мне удалось его развернуть и он послужил ядром к восстановлению Ингерманландского гусарского полка».

В принципе, идея Врангеля была здравой. Не являлось секретом, что казаки не слишком охотно воюют за пределами своих областей, а другой кавалерии в Добровольческой армии почти не было. Формирование регулярной кавалерии казалось выходом из этого положения. Наконец-то у командования появится мощная подвижная сила, которую смело можно будет двинуть хоть на Москву.

Но для формирования регулярных кавалерийских полков требовались кавалеристы, притом не только офицеры. А таких, за исключением казаков, в распоряжении командования Добровольческой армии практически не было. В царской армии основу регулярной кавалерии – драгунских, гусарских и уланских полков – составляли иногородние казачьих областей, сызмальства привычные к лошадям. Однако практически все иногородние в Гражданской войне оказались на стороне красных. Немало их было в противостоявшей дивизии Врангеля Таманской армии. Но и прочие кадры царской регулярной кавалерии – украинские крестьяне и русские крестьяне центральных губерний и Поволжья – также были либо на стороне красных, либо в отрядах многочисленных атаманов анархической ориентации. Интеллигентная молодежь, служившая в Добровольческой армии, в большинстве с лошадьми дела никогда не имела. Поэтому так называемую регулярную кавалерию приходилось пополнять главным образом теми же донскими, кубанскими и терскими казаками, хотя офицеры в ней зачастую действительно были из старых конных полков императорской армии.

На практике формирование регулярной кавалерии иногда выливалось в почти анекдотические случаи. Один из них рассказывает Елисеев:

«На фронте было принято: проходя всякую воинскую группу, спрашивать – какая часть? или – какой полк? Бабиев любил спрашивать громко и на черноморском языке.

– Якого полка? – крикнул он в темноту.

Так как из пяти казачьих полков 1-й конной дивизии четыре были черноморских, то к казакам в подобных случаях, в темноте, чтобы „родным языком“ сразу же сказать им о себе, что идут свои же казаки, все офицеры обращались именно с этими словами, по-черноморски.

Бабиев хотя и был исключительным и „правоверным линейцем“, но ему очень нравились казаки-черноморцы, и он мог сказать несколько слов на этом, для него трудном, черноморском наречии.

– Ынгыр… гыр-гыр-дыр… та чорти – якогось Ынгыр-ланського драгунського!.. – ответил ближайший казак в темноте.

Бабиев был в восторге и весело расхохотался».

Сам «казакоман» Бабиев был очень дисциплинированным офицером, далеким от неуместной критики начальства, отдающим должную дань русской кавалерии и кавалерийским офицерам, находившимся при генерале Врангеле. Но и его всё же возмущало, во-первых, что в штабе дивизии не было ни одного офицера-казака; во-вторых, что от полков требовалось бесчисленное количество конных вестовых ко всем офицерам-кавалеристам, состоявшим при штабе дивизии, и часто – строевые казачьи лошади с седлами; в-третьих, что бойцы для формирования Ингерманландского гусарского полка отнимались из других полков. До сотни казаков там было для разных назначений, тогда как сотенные командиры дорожили буквально каждым казаком в строю. А главное, штаб дивизии требовал от полков «лучших казаков». Конечно, таковых им не давал ни один полк. Посланных возвращали обратно, с приказом «заменить лучшими», но им посылались вновь «як нэ Иван, то Дэмьян»…

Елисеев вспоминал:

«Это была настоящая война между штабом дивизии и полками – долгая, непримиримая и постоянная. И побеждали, обыкновенно, сотенные вахмистры, которые назначали казаков…

Конечно, всё это было хорошо и естественно, если бы этот полк формировался из солдат, оставив в покое казаков, и не ослаблял бы полки. Но в этом-то и было главное зло, что всё ложилось на казаков.

Казаки не хотели идти туда. И не хотели по психологическим причинам. Как ни странно – у казаков и офицеров-кавалеристов не было никакого „общего языка“. Кавалеристы совершенно не умели говорить с казаками. У нас всех казаков называли на „ты“, по фамилии, иного и по имени – Пэтро, Грыцько, а не зная – кричишь порой так: „Эй, козаче! хлопче! давай коня!“ – и казак, услышав это, быстро выполняет приказание.

Там же, при штабе дивизии – было совсем иное. Кавалеристы не знали, говорить ли казаку „Вы“ или „ты“. Больше называли на „Вы“, что для рядового казака было тогда странно и отчужденно. Фамилии же казачьи они плохо запоминали. Да и как их можно было запомнить, такие „странные“, как, например, Нидилько, Шрамко, Супоня, Мамрак, Индыло…

Второпях кавалерист требует свою лошадь. Фамилию казака, конечно, не помнит, и он выкрикивает:

– Эй, казак! вестовой! да давайте же мне, наконец, мою лошадь! – возмущенно кричит он. И казак только по внешности офицера видит, что это его барин. И он с досадой за слово „вестовой“, словно „лакей“, лениво подводит ему коня, а сам думает: „Хай бы вин тоби здох…“

Все прибывающие офицеры-кавалеристы, конечно, были без лошадей и без седел. Где же их было достать? Да, конечно, опять-таки в полках… И самое благое начинание генерала Врангеля – формировать кавалерийский полк – вносило только неприятности в дело, в жизнь, и портило взаимоотношения».

В итоге получалось, что «регулярные полки» были еще менее боеспособными, чем казачьи. В них существовало противостояние рядовых казаков и армейских офицеров, что ухудшало сплоченность полков; да и сами казаки здесь были далеко не лучшими представителями войска, поскольку сотенные командиры, поставленные перед необходимостью отдать своих людей, разумеется, старались избавиться от худших бойцов. Естественно, казаки регулярных полков ничуть не больше, чем в собственно казачьих частях, желали сражаться за пределами своих земель. Поэтому с выходом за пределы казачьих областей начиналось массовое дезертирство, а то и переход к красным из-за конфликтов с офицерами.

Федор Иванович Елисеев вспоминал, как офицеры дивизии критиковали своего начдива, хотя и полюбили его:

«Нам всем так наскучило безрезультатное хождение „по Урупу“, переход за Уруп и обратно, что и Науменко, и Муравьев, и Бабиев, уйдя из станицы Бесскорбной на север, за гребни, скрывшись из глаз генерала Врангеля, решили передохнуть, точно выяснить боевую обстановку и уж тогда действовать. А чтобы все были „в курсе дела“, Науменко собрал вокруг себя командиров полков и всех командиров сотен, и мы все лежим под бугорком, слушаем старших. Командир 1-го Екатеринодарского полка полковник Муравьев резко критикует генерала Врангеля: что мы все время „толчемся на месте“, действуем разрозненно вместо того, чтобы собрать всю дивизию „в кулак“ и ударить на красных в одну точку, прорвать их фронт и потом бить по частям.

Полковник Бабиев молчит, но видно, что и он разделяет взгляд Муравьева, но как молодой полковник и только недавно принявший полк – он молчит. Командиры сотен, на которых ложилась основная боевая работа, полностью находятся на стороне Муравьева. Полковник Науменко очень ласково успокаивает Муравьева, но по тому, как он улыбается, также видно его сочувствие словам не всегда сдержанного Муравьева. Во всяком случае, сейчас, здесь собралась чисто строевая среда офицеров, которые думают однородно. И так как полковник Науменко являлся старейшим офицером 1-й конной дивизии, который допускал свободно выражать свое мнение подчиненным, чтобы лучше быть в курсе всякого дела, то вот ему это мнение и выражали».

В этот день, 21 октября, три полка лихой атакой в конном строю опрокинули цепи красной пехоты и захватили 1500 пленных – только что мобилизованных казаков и иногородних. Все они выразили желание служить в 1-й конной дивизии. Пленных отправили в штаб. Врангель был очень рад успеху и на этот раз всех пленных истреблять не стал, ограничившись лишь уничтожением командного состава. Он писал в мемуарах: «Я решил сделать опыт укомплектования пластунов захваченными нами пленными. Выделив из их среды весь начальствующий элемент, вплоть до отделенных командиров, в числе 370 человек, я приказал их тут же расстрелять. Затем объявил остальным, что и они достойны были бы этой участи, но что ответственность я возлагаю на тех, кто вел их против своей родины, что я хочу дать им возможность загладить свой грех и доказать, что они верные сыны отечества. Тут же раздав им оружие, я поставил их в ряды пластунского батальона, переименовав последний в 1-й стрелковый полк, командиром которого назначил полковника Чичинадзе, а помощником его полковника князя Черкесова».

Между тем Ф. И. Елисеев так описывал этих пленных: «Их оказалось два полка, численностью в обоих чуть свыше 1500 человек. Казаки!.. Казаки!.. Сомнений не было ни у кого, но война есть война: всех их, под небольшим конвоем, препроводили в Бесскорбную, в штаб дивизии. Генерал Врангель был в восторге и ликовал… Полки быстро окружили пленных и… не поверили своим глазам: пленные почти полностью состояли из казаков и иногородних пройденных станиц Лабинского полкового округа. Как оказалось потом, все они были мобилизованы, при отходе по этим станицам, Таманской красной армией. Они были так рады, что мы их атаковали, и совсем не считали себя „пленными“, прося сейчас же вступить в бой с красными. Из толпы пленных послышались веселые казачьи остроты и радость встречи со своими казаками. Они были очень богато снабжены патронами и табаком, чего в наших полках совершенно недоставало. Они щедро раздают их своим победителям. Одеты же они были как попало – кто в ватных бешметах, кто в полушубках, кто в шинели. На ногах рабочие „чирики“, кто в опорках, кто в солдатских ботинках и редко кто в сапогах. Но зато большинство было в своих черных потертых казачьих папахах. Командный состав был больше свои же люди». Расстрел 370 несчастных был совершенно излишен, так как и они все готовы были встать в ряды белых.

Елисеев утверждает, что начальник дивизии к успеху не был причастен: «Конная атака прошла не по приказу генерала Врангеля, а по обстановке и распоряжению полковника Науменко. Я не помню, была ли с нами артиллерия, но если и была, то она огонь не открывала, так как он и не был нужен».

Наступление 1-й Корниловской конной дивизии продолжилось 24 октября. Елисеев вспоминал этот эпизод, отмеченный, в частности, первым появлением Врангеля перед войсками в новом казачьем обмундировании:

«Полки поднялись на плато. Дул холодный ветер. В природе было неуютно. Издали мы увидели длиннейшую линию красных обозов, которые двигались со стороны Армавира на Ставрополь. По бокам обоза шла гуськом их пехота. Возможно, что это шла сама армия на подводах.

Пылкий Бабиев, опьяненный боевыми успехами последних дней, сразу перевел полк в аллюр рысью, построив его во взводную колонну. Бригадой никто не руководил. С левой стороны, шагов на сто, коротким наметом, наш полк обгонял генерал Врангель. В бурке, в черной косматой папахе, на подаренном кабардинце станицы Петропавловской, вперив взгляд вперед, скакал он к очень высокому остроконечному кургану в направлении станицы Убеженской. Мы впервые видим его в нашей кубанской форме одежды. Бурка, косматая папаха и его остро устремленный взгляд вперед делали его немного хищным, даже похожим на черкеса, и если бы не низкий кабардинец под ним, не соответствующий его высокому росту, вид его, как кавказца, был бы правилен и хорош.

Левее его и чуть позади скакал наш командир бригады полковник Науменко. За ними – до взвода казаков-ординарцев. По всему видно было, что Врангель не был в курсе боевой обстановки и торопился к высокому кургану, чтобы с него осмотреться и потом уже действовать. Линия красных обозов с войсками тянулась сплошной лентой с запада на восток, насколько хватал человеческий глаз. Атака для конницы, безусловно, была очень заманчива».

Однако атака не удалась, а Елисеев был ранен в плечо. Его эвакуировали в село Успенское, где находилась дивизионная санитарная летучка, над которой начальствовала жена Врангеля, которая сама его перевязывала. Но вскоре Врангель настоял на отъезде Ольги Михайловны в Екатеринодар.

Армавир был взят конниками Врангеля и частями генерала Б. И. Казановича. Они захватили три тысячи пленных и массу пулеметов. Врангель вспоминал: «На рассвете 26 октября я с корниловцами и екатеринодарцами, переправившись через Кубань, спешно двинулся к Армавиру, одновременно послав приказание полковнику Топоркову также идти туда. Сильнейший ледяной северный ветер временами переходил в ураган. Полки могли двигаться лишь шагом. Плохо одетые казаки окончательно застыли. Около полудня наши обе колонны почти одновременно вошли в соприкосновение с противником, последний, уклоняясь от боя, бросился на северо-восток, здесь был перехвачен частями полковника Топоркова и жестоко потрепан. Угроза Армавиру была устранена, и я приказал отходить на ночлег полковнику Топоркову в хутора Горькореченские, полковнику Науменко к станице Убеженской. Сам я проехал в Успенское».

Правда, этот пассаж был подвергнут Елисеевым уничижающей критике: «Здесь, видимо, спутаны даты. Корниловцы и екатеринодарцы из села Успенского выступили на правый берег Кубани 24 октября, но не 26-го. Если 22 октября „разбитый противник бежал“, как пишет генерал Врангель… то победные Корниловский и 1-й Екатеринодарский полки не могли же оставаться в ничегонеделании в селе Успенском ровно три с половиной дня… 1-я конная дивизия всё время действовала разрозненно, а полковник Топорков со своими полками – запорожцами и уманцами – действовал просто изолированно от дивизии. Мурзаев также… все три бригады дивизии действовали не только что в различных, но прямо в противоположных направлениях. После неудачной атаки Корниловского полка 24 октября оба полка, в тот же день, к ночи, вернулись в село Успенское, но не в станицу Убеженскую, до которой не дошли. Неприятно звучит и фраза, что „полки могли двигаться лишь шагом“. Конский состав тогда в полках был достаточно хорош, так как вся дивизия шла походом по своим родным станицам с богатым и гостеприимным населением и всего было вдоволь как для казаков, так и для лошадей. Не соответствует действительности и то… что „плохо одетые казаки окончательно застыли“. В полку у Бабиева „не застынешь“… Да и в остальных полках так же. Боевой дух казачества в то время был очень высок. В психологии и офицеров, и казаков война шла освободительная, полная порыва, как и необходимости. Не ослабляло этих качеств у казаков порою не совсем умелое боевое руководство».