Текст книги "Врангель"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

У барона тогда еще не было опыта Гражданской войны, где конница применялась несколько иначе, чем в Первой мировой. Из-за гораздо меньшей насыщенности фронта пехотой и огневыми средствами кавалерия могла атаковать гораздо большими массами и совершать быстрые переходы по не занятой противником местности. Врангель же еще по инерции мыслил старыми категориями, потому и выделил в набег на Курганную недостаточные силы, которые к тому же слишком медленно двигались к станции. Но барон умел быстро учиться и очень скоро освоился с новыми обстоятельствами… Федор Иванович приводит еще один занятный эпизод: «Из станицы Петропавловской к нам прибыл командир бригады полковник Науменко. Все мы сидим в кругу, на земле, под скирдами, прячась от жары. Науменко очень жалеет об убитом есауле Удовенко, который был его полковым адъютантом во 2-м Кубанском походе, да и был почти сверстником его. Взгрустнув немного, он, ласково улыбаясь и глядя в мою сторону, спрашивает:

– А кто это вчера в бою надерзил генералу Врангелю?

Мы все переглянулись между собой, так как ничего не знаем об этом.

– Скажите, не стесняйтесь, – продолжает он. – Об этом мне сказал сам Врангель. „Когда атака захлестнулась на правом фланге корниловцев, какой-то молодой офицер, – рассказывал Врангель, – подскочил ко мне и кричит: 'Уезжайте вон отсюда, Ваше превосходительство! Иначе я Вас уберу силой!' Я, – говорит Врангель, – вначале опешил от такой дерзости… но потом вижу: красные наседают… атака не пошла… думаю, а может быть, и правда, что тут мне не место и надо уехать? И я уехал…“ – закончил Врангель свой рассказ мне, – дополнил Науменко.

Мы все молчим и переглядываемся, думая, кто же это сказал?

– Он не обижается… а только ему интересно знать, кто это был такой смелый офицер? – продолжал допрашивать полковник Науменко.

– Позвольте доложить, господин полковник? – вдруг говорит сотник Вася Зеленский, поднявшийся на ноги.

Все мы с нескрываемым любопытством подняли глаза на нашего скромного и доброго Васю. Науменко улыбается и говорит: ну расскажите, расскажите, как это было?

– Да как же! – начал он. – Мы уже отступали… силы нет! Вдруг скачет генерал Врангель и кричит: „Мо-лод-цы кор-ни-лов-цы – Впер-ре-од!“ Мы, естественно, перешли в атаку, насколько позволяли кукуруза и подсолнухи, но… вновь захлестнулись. Вдруг я слышу крики красных – „Лови!.. Лови генерала… иво мать!“ Думаю, – дело плохо, – а вдруг и вправду поймают генерала! Ведь это был бы несмываемый позор для нашего полка… начальник дивизии попал в плен в рядах Корниловского полка, и полк его не выручил! Да ведь это ужасно бы было!.. А нас так мало было кругом. Ну, я и решил действовать. Я так и сказал: „Ваше превосходительство, Вам здесь не место! Уезжайте вон отсюда!.. Иначе я Вас уберу силой!“

И Науменко, и мы все, выслушав всё это, весело расхохотались.

– А право, молодец Вы, господин сотник, что так сделали. Это Вам делает честь. Генерал Врангель осознал свой промах. Но ему хочется только знать фамилию смелого офицера. И не бойтесь. Вам за это ничего не будет, – закончил с улыбкой полковник Науменко. Дивные прошлые времена, времена доверия, чести и полковой гордости…»

В мемуарах Петр Николаевич этот эпизод решил немного подправить. И признаваться в том, что напрасно полез в гущу боя, он тоже не стал.

По справедливому мнению Елисеева, в бою под Курганной Корниловский конный полк понес большие и, главное, бесполезные потери.

Федор Иванович признавал, что в словах Врангеля об отсутствии «духовной спайки» между ним и казаками было зерно истины:

«Генерала Врангеля полки не знали. К тому же он был не в казачьей форме одежды, т. е. не в черкеске и папахе, как были одеты казаки. Начальник казачьей дивизии „в фуражке“ не импонировал душе казака. Такова тогда была психология казачьей массы. К тому же – генерал Врангель вступил только „в первый бой гражданской войны“, который совершенно отличается от психологии боя „внешней войны“. В боях гражданской войны, в особенности в коннице, мало „одних слов строевой команды“. Кроме того, в приказе сказано было, что генерал Врангель „временно“ командующий дивизией…

Все эти, казалось бы, маловажные факты были не в пользу его. И насколько он был поколеблен в своем первом и серьезном выступлении на поле брани гражданской войны, говорят его же собственные слова: „На душе у меня было мерзко. Операция, которая, казалось, неминуемо сулила успех, не удалась“».

Елисеев вспоминает, как в станице Петропавловской, из которой к красным ушли почти все казаки (это была родная станица красного главкома Сорокина), Врангель приказал казакам Корниловского полка обмолотить оставшееся неубранным зерно «на выработанных процентных началах – одна часть в пользу работавших, а другая – в пользу станицы». Таким образом Врангель, очевидно, надеялся завоевать симпатии казаков.

Елисеев характеризует Врангеля как человека честолюбивого, но умеющего скрывать свои мысли и даже лицемерить:

«Как-то запросто, пешком и в одиночку, пришел в расположение полка наш начальник дивизии генерал Врангель. Командующий полком подъесаул Безладнов слегка заволновался, как при всяком посещении части высшим начальником. Но Врангель, приняв рапорт „о благополучии в полку“, пошел с нами по всем квартирам осмотреть сотни, приказав не тревожить казаков и ничего не говорить об этом, как не вызывать и сотенных командиров. Он хотел посмотреть полк таковым, каковым он есть в обыденной жизни, без официальной натяжки.

Втроем мы заходим во все дворы, входим в сараи, где стоят казачьи лошади, в дома, где живут казаки, и Врангель воочию наблюдает, как отдыхает полк. Он просит Безладнова говорить ему абсолютно обо всех нуждах полка, совершенно не стесняясь ничем, и говорить запросто, не по службе, а просто – „как равный равному“.

– Я сделаю свою дивизию самой лучшей из всех или же… уйду! – бросил фразу он. И Безладнов, человек совершенно бесхитростный и очень правдивый, „многое ему наговорил“… да так, что Врангель, от восторга за эту его казачью правду и прямоту, обнял Безладнова за талию и прижал к себе. Но я, как не имеющий права голоса, заметил, что генерал порой прищуривал глаза. Мне тогда казалось, что это он делал от удивления, как бы спрашивая самого себя – „откуда это появилось такое странное казачье дитя?“ – или чтобы скрыть свои мысли, которые возникали у него, слушая Безладнова, и <которые> выявили бы его глаза. Последнее оказалось правильным – он им остался недоволен…

Генерал Врангель просил уступить „хоть пару пулеметов другим полкам, ввиду изобилия их у корниловцев“. Безладнов запротестовал. Врангель его уговаривал. И странное дело: чем генерал мягче говорил, тем Безладнов больше дерзил. А потом, словно для того, чтобы прекратить этот ненужный разговор, Безладнов вдруг резко заявил:

– Я тоже хочу, чтобы наш полк был самым лучшим в дивизии! И мы свои пулеметы нигде не получали, а отбили их в боях… пусть сделают это и другие полки!

Разговор переходил в такую форму, что я ожидал, что Врангель вот-вот осадит строптивого нашего командира. Но Врангель только улыбался на это и при расставании благодарил Безладнова за всю его откровенность, обещая полковые пулеметы не трогать».

В дальнейшем Врангель воспользовался подходящим случаем и сместил Безладнова с командования полком.

По свидетельству всё того же Ф. И. Елисеева, жена Врангеля находилась рядом с супругом, заведуя санитарной «летучкой»: «Небольшого роста, скромно одета. Они оба часто посещают станичную церковь и ходят даже к всенощной службе. Мы же посещаем церковь очень редко». Казаки, выходит, были не столь набожны, как барон и его супруга.

Не одобряли они и жестокие врангелевские меры против мародеров. Елисеев пишет: «Генерал Врангель издает строгие приказы и за грабеж повесил одного черкеса, тут же, на площади. Мы удивились этому: грабеж, может быть, и был, но мелкий; и черкес грабил того, кто его ограбил; и это было так естественно. К тому же это был черкес. Их большевики разорили целыми аулами. Так зачем же казнить?! Отнять жизнь у человека из-за мелкого грабежа у большевизанствующих же крестьян? Практичнее – отправить виновного на фронт. В гражданской войне, одним „сухим приказом“ – не добьешься успеха». У рядовых и генералов была разная логика, и публичные казни мародеров не достигали своей цели. Казаки и солдаты сочувствовали жертвам подобных кампаний, а офицеры покрывали своих подчиненных. Кроме того, объективной причиной для мародерства служила постоянная нехватка в белых армиях продовольствия и теплой одежды. Врангелю не удалось искоренить мародерство ни тогда, в 1918-м, на Северном Кавказе, ни в 1920 году в Крыму, когда он уже стал главнокомандующим. Практичнее было бы не вешать уличенных в грабеже, а создавать из них своего рода «штрафные» роты и батальоны с обязательной отправкой на фронт в самые опасные места, чтобы мародеры искупили свою вину кровью. Такая мера помогла бы также очистить тылы от болтавшихся там бездельников. Однако ни Врангель, ни другие белые генералы ее никогда не применяли. Во-первых, это было не в традициях русской армии, где издавна практиковалось лишь три вида наказаний: телесные (для нижних чинов), арест и смертная казнь. Во-вторых – и это гораздо важнее – всегда существовала опасность, что «штрафники» перебегут к красным. Проблема организации охраны бойцов таких штрафных подразделений становилась трудноразрешимой, особенно учитывая малочисленность белых армий и ненадежность большинства их бойцов.

Елисеев описал и другой неудачный бой Врангеля: «…Рано утром 1 октября из штаба дивизии прискакал офицер-ординарец с приказанием от генерала Врангеля: „Корниловскому полку спешно, переменным аллюром, двигаться на станицу Михайловскую. Красные снялись ночью с позиций, оторвались от нас и отступили неизвестно куда“. Прочитав это, Безладнов мрачно произнес „прос-спа-али…“ и выругался грубо… В этот день наш полк прошел около 60 верст и не настиг отступавшую пехоту красных. И надо признать, что этот отход-маневр красных был хорошо продуман и отлично выполнен».

Федор Иванович описал одно из многих трагических недоразумений Гражданской войны, произошедшее на Синюхинском хуторе по дороге на станицу Урупскую:

«…К нашей колонне подошла мажара (телега. – Б. С.). С нее весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать – откуда и что? Все они были молоды, видимо, еще не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному – в маленьких папахах, в темно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут „на станицу“, т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам в полурабочем, полупраздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой черной бородкой, подстриженной „по-азиятски“. Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта я беру ее, разворачиваю и читаю вслух:

„В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков“. И поперек этого донесения читаю надпись: „В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель“.

Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять? и за что?

– Это явное недоразумение, – говорю я Безладнову. – Его надо выяснить… это ошибка, – продолжаю.

– Какая ошибка? – спрашивает, скорее, отвечает мне он. – Красные?.. Ну и… расстрелять! – добавляет Безладнов.

На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине… заговорили сразу же все, что это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авангарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что „никакого недоразумения нет, это пленные, это приказ, и если приказ, то какой же может быть разговор?“

Мы слушаем его и не верим своим ушам. Всё это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и всё слышат… Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю, кто они и как захвачены.

Наперебой, запальчиво отвечают, что они – казаки станицы Константиновской. Их вчера мобилизовали красные и насильно увезли из станицы; сегодня, когда завязался бой и красные отступили, они умышленно спрятались в подсолнечниках, чтобы не идти дальше с ними, и сами вышли к казакам; у них дома „закопаны“ винтовки, все их в станице знают – „только справьтесь об этом, станица ведь недалеко!“ – закончили они. Под полное одобрение всех офицеров и молчаливое созерцание казаков резко докладываю своему беспечному командиру полка, подчеркивая еще раз, что это ошибка и будет безумием расстрелять своих же казаков, таких же „белых“, как и мы.

– Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, – вдруг упрямо заявляет Безладнов, лежа на бурке.

Я смотрю на него и, еще не веря этим его словам, ищу еще что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.

– Да подождите хоть полчаса! Можно послать к генералу Врангелю офицера, чтобы выяснить всё это на месте! – совершенно не по-воински говорю ему, не как подчиненный ему офицер и его полковой адъютант, а говорю „как человек“ и как равный с ним в чине. А Безладнов отвечает мне уже решительно:

– Мне приказано, и я – исполню!

И на все мои доводы – вдруг говорит „о святости приказания начальника“. Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок донесения полковника Жаркова с резолюцией генерала Врангеля, заявил:

– Ну… действуйте теперь Вы сами… а я отхожу от этого дела.

Передав донесение – отошел в сторону, тяжело дыша. Мое такое заявление произвело впечатление на офицеров полка. Сотенные командиры заявили Безладнову: чтобы не было поклепа на один Корниловский полк за расстрел своих же казаков, они просят разделить пленных пополам, между нашим и Черкесским полком, и пусть каждый полк расстреливает „свою половину“. Конечно, это не был даже и соломонов суд… Услышав это, пленные казаки побледнели. Какой-то длиннобородый старик упал на колени в их кругу, поднял глаза к небу, заплакал старчески и начал широко креститься. Эту картину, по своей жути, трудно описать. Пленных разделили пополам между полками и повели… Я еще не верил в это. Мне казалось, что это был сон, и сон дурной. Но когда в тридцати шагах от нас раздались беспорядочные выстрелы, я быстро лег на землю лицом вниз, словно омертвелый… Через 5–10 минут слышу голос офицера, исполнившего приказание Безладнова. Прапорщик из урядников-пластунов, неискушенный человек, мешая русский и черноморский языки, он докладывал, что „насылу рострэлялы… у козакив дуже тряслысь рукы…“.

Выполняя последний долг христианина, я пошел посмотреть на несчастных. Они распластаны в густой крови, еще не остывшей. Вокруг них стоят казаки-корниловцы и тупо смотрят на трупы, а что думают они – неизвестно. 15 казачьих трупов валялись в беспорядке у западной околицы хутора Синюхина, а в 15 верстах от них, за пригорком – живым укором отчетливо видна была колокольня их Константиновской станицы, в которой были их дома и где жили их родители, братья, сестры, жены. Они больше уже никогда не увидят их.

Подвода, на которой были привезены пленные, сиротливо стояла тут же.

– А где же возница? – спросил кто-то.

Высокий сухой мужик-подводчик лет семидесяти, также мобилизованный в подводы, тот, что молился Богу, ничего не зная, стоял с пленными. Его машинально включили в группу и… также расстреляли. На биваке полка наступила жуткая тишина, словно перед грозой. Казаки разошлись по своим сотням, а мы, офицеры, ушли всяк в свои думы-мысли».

(Надо добавить, что отдавший приказ о казни пленных Владимир Арсеньевич Безладнов, будучи уже войсковым старшиной и командиром Корниловского конного полка, был захвачен красными в плен во время улагаевского десанта на Кубань в августе 1920 года и расстрелян.)

Вероятно, эта жестокость по отношению к пленным, только что мобилизованным красными, объяснялась тем обстоятельством, что Врангель в Константиновской чуть не попал в плен, а несколько казаков, оказавшихся в руках у красных, были зверски убиты. Офицер-артиллерист 1-й конной дивизии Сергей Мамонтов описывает этот бой:

«Мы стояли два дня в Константиновке (в станице Константиновской. – Б. С.). Наши офицеры играли в карты и редко выходили наружу… На третий день я поил в конюшне лошадей, когда услыхал выстрел, еще и еще. Я вышел на двор, и около меня цыкнула пуля. На краю плоскогорья стояла цепь, очевидно, красные. Стрельба усилилась. Мешкать было нельзя. Я оседлал всех лошадей, проклиная наших в хате, ничего не слышащих. Потом вихрем ворвался в хату.

– Красные!

Все вскочили, стали спешно одеваться и собирать вещи. Очень обрадовались, увидя оседланных уже лошадей. Стреляли уже по всему селу. Мы бросились в парк. Ездовые запрягали. Дивизия скорей выкатилась, чем вышла из Константиновки. Штаб Врангеля выскочил полуодетым. Несколько казаков попались в плен. Когда назавтра мы снова заняли Константиновку, то нашли их изуродованные трупы. Это очень озлобило людей, и пленных расстреляли».

В мемуарах Врангель о расстреле пятнадцати казаков из Константиновской не упомянул – за малозначительностью происшествия (если только об этих несчастных не говорилось в той восьмой части текста, которую барон сократил перед публикацией и завещал уничтожить).

В данном случае расправа, несомненно, была спровоцирована убийством красными в Константиновской нескольких пленных. Врангель, не разобравшись, в свою очередь приказал расстрелять взятых под Константиновской полтора десятка казаков, мобилизованных красными. Вряд ли он в этот момент подумал о том, что они никак не могли участвовать в убийстве пленных. Наверняка это сделали гораздо более отпетые таманцы из иногородних, для которых кубанские казаки были давними врагами. Казнь же этих пятнадцати несчастных, которые только и думали, как бы поскорее возвратиться к своим семьям, несомненно, очень скверно повлияла на настроение казаков. По сути, Врангель в тот раз расстрелял 15 потенциальных бойцов своей дивизии. Ведь кубанские казаки все-таки охотнее служили белым, тогда как иногородние практически поголовно были на стороне красных.

Надо сказать, что во время первого кубанского похода и в начале второго в Добровольческой армии принято было расстреливать пленных. В Ледовом походе добровольцев было всего порядка четырех тысяч человек. Они не имели никакой возможности охранять сотни и тысячи пленных красноармейцев, а тем более вести их с собой к Екатеринодару. Мобилизовывать же красноармейцев Корнилов и Деникин опасались, считая, что они при первой возможности поголовно перебегут к противнику. Беда Добровольческой армии, да и всего Белого движения в целом, заключалась в том, что его вожди оказались не в состоянии выдвинуть сколько-нибудь привлекательной программы. Лозунг продолжения войны с Германией, с которым выступали Корнилов и Алексеев, способен был вдохновить пленных красноармейцев только на скорейшее дезертирство из Добровольческой армии. Обещание созвать в некоем неопределенном будущем, «после победы над большевиками», Учредительное собрание, которое и решит все актуальные вопросы – земельный, рабочий, национальный и прочие – не могло всерьез увлечь ни один слой населения. Неудивительно, что социальная опора белых была во много раз меньше, чем у красных.

Конечно, для основной массы крестьянства одинаково разорительно было присутствие и белых, и красных войск. Большинство крестьян стремилось уклониться от борьбы или пополняло многочисленные отряды «зеленых», чья программа сводилась либо к тому, чтобы пограбить вдоволь, либо к установлению «подлинной крестьянской» власти в пределах уезда или губернии. Однако у большевиков была на селе достаточно прочная социальная база в лице безземельных и малоземельных крестьян и батраков, которые составляли более 30 процентов всего крестьянства. Это был достаточно надежный контингент для пополнения Красной армии, причем этих бойцов можно было без больших проблем посылать за пределы своего уезда или губернии, ведь бедняков на «малой родине» ничего не держало, имущества у них почти не было. Красноармейский паек, жалованье и бесплатное обмундирование были для них достаточным стимулом. Кроме того, на стороне красных была масса неквалифицированных рабочих, а также рабочие средней квалификации с больших заводов. В условиях, когда многие предприятия вынуждены были сокращать производство из-за отсутствия сырья или платежеспособного спроса (даже сам этот термин потерял смысл в условиях «военного коммунизма»), это тоже был важный источник пополнения Красной армии; причем рабочих, как и крестьян-бедняков, можно было везти «давить контру» в любую губернию. Кроме того, на стороне большевиков оказались большие контингенты иностранцев, оказавшихся на российской территории в результате военных действий 1914–1917 годов: латышские стрелки, интернационалистские формирования из военнопленных – венгров, немцев, австрийцев, представителей югославянских народов, а также из китайцев. Последние в большом количестве появились в российских губерниях для проведения разного рода хозяйственных работ, замещая тех, кто был призван на фронт.

У белых социальная база была несравненно уже. Сюда можно отнести значительную часть – но отнюдь не подавляющее большинство – офицерства. Как показал историк С. В. Волков, из примерно 276 тысяч офицеров, состоявших в императорской армии в 1917 году, примерно 170 тысяч впоследствии служили в белых армиях, а от пятидесяти пяти до пятидесяти восьми тысяч были призваны или пошли добровольно в Красную армию и никогда не служили у белых. Кроме того, около пятнадцати тысяч офицеров воевало в армиях возникших в результате распада Российской империи на ее окраинах национальных государств (Польши, Украины и др.). Еще 28–30 тысяч офицеров не принимали участия в Гражданской войне, что не избавило многих из них от красного террора. Надо также иметь в виду, что в Красной армии служили еще примерно 15 тысяч бывших белых офицеров, захваченных в плен, так что общее число офицеров, оказавшихся на стороне красных, можно оценить в 70–78 тысяч.

Около 62 процентов от общей численности российского офицерского корпуса – 170 тысяч человек – служили в белых армиях. Цифра выглядит внушительно. Однако подавляющее большинство офицеров, числившихся в белых армиях, на самом деле обретались в тылу и большого вклада в повышение боеспособности белых армий не вносили, хотя это и не избавило их от красного террора. По оценкам того же Волкова, в рядах белых погибло 50–55 тысяч офицеров, в рядах Красной армии – более десяти тысяч офицеров. Примерно четыре тысячи офицеров были убиты в армиях национальных государств, а еще 20 тысяч, как ранее служивших у белых, так и не участвовавших в Гражданской войне, стали жертвами красного террора. В эмиграцию с белыми ушли 58 тысяч офицеров, а еще около пяти тысяч остались служить в армиях национальных государств (Польши, стран Прибалтики, Финляндии). Кроме того, эмигрировало пять-шесть тысяч офицеров, не участвовавших в Гражданской войне. В СССР осталось около 110 тысяч бывших офицеров царской армии. Мало кто из них пережил советские репрессии 1920–1922 и 1930-х годов (погибло более семидесяти тысяч человек).

Кроме офицеров в Белом движении участвовала часть интеллигентной молодежи, в основном из числа гимназистов и кадетов. Значительную часть белых армий составляли казачьи войска. Однако тут необходимы две оговорки. Во-первых, значительная часть беднейших слоев казачества сражалась и в Красной армии. Во-вторых, казаки упорно дрались только на своих войсковых землях и без большого воодушевления вели боевые действия за их пределами.

Интересно отметить, что на стороне белых выступала часть высококвалифицированных рабочих, в частности, большинство рабочих Ижевского и Боткинского оружейных заводов, составлявших одни из наиболее боеспособных частей армии адмирала Колчака. Но численность их была невелика и погоды они не делали.

Из иностранцев, очутившихся на территории Российской империи в результате Первой мировой войны, на стороне белых оказался, и то лишь в течение весьма короткого времени, лишь пятидесятитысячный Чехословацкий корпус. Однако после колчаковского переворота чехи перешли к нейтралитету, а закончили тем, что в январе 1920 года выдали Колчака вместе с золотым запасом красным повстанцам. Это еще раз демонстрирует результаты отсутствия политической гибкости у белых. Если же добавить, что большевикам достались подавляющая часть военных запасов царской армии (а к осени 1917 года они оказались весьма внушительными) и главные центры военной промышленности, то положение белых с самого начала Гражданской войны представляется почти безнадежным. Уравновесить гигантский перевес в ресурсах, который был у красных, могла только мощная поддержка белых извне. Однако Германия, первоначально помогавшая донскому атаману П. Н. Краснову, вскоре вышла из войны. Страны же Антанты довольно скупо снабжали белые армии вооружением и боеприпасами, поскольку не слишком верили в их победу. Союзные же войска оказались бесполезны. Измотанные в Первой мировой войне, они легко поддавались антивоенной агитации и отказывались сражаться против большевиков. В этих условиях спасти белых могло только чудо. И оно едва не случилось в 1920 году…

Врангель, кажется, только в начале 1920 года, в период агонии Вооруженных сил Юга России, понял, что одними военными средствами Гражданскую войну не выиграть и для победы нужны привлекательная для народа политическая программа и понятные лозунги. Он попытался осуществить такую программу в Крыму, когда уже было слишком поздно. Но осенью 1918-го у Петра Николаевича никаких идей по привлечению масс на сторону белых не было и пленных он предпочитал расстреливать.

Не исключено, что, расстреливая пленных в большом количестве (как мы увидим дальше, в других случаях счет шел на сотни), Врангель хотел «сродниться» с элитой Добровольческой армии – «первопоходниками», стать своим в их среде.

Но вернемся к тому несчастливому октябрьскому дню, когда произошло одно из наиболее драматических событий в жизни нашего героя – он едва не попал в плен к красным. Врангелевская же дивизия потерпела чувствительную и обидную неудачу. Елисеев вспоминал: «Вдруг прискакал казак со словесным приказанием от генерала Врангеля: „Бригаде спешно идти вперед. Наши отступают. Запорожцы потеряли даже свои два орудия“… Выскочив на плато, полк встретил генерала Врангеля, шедшего нам навстречу совершенно одного и оглядывавшегося назад. Он приказал немедленно же полку рассыпаться в лаву и двигаться вперед. И когда полк по скошенному полю, „по стерне“, выскочил на гребень – мы увидели далеко впереди себя хвост конницы красных, шагом отходящей к станице Урупской. Южнее нас, отдельными сотнями, продвигался вперед 1-й Запорожский полк».

Генерал Врангель так описывает случившееся:

«С рассветом 2-го октября преследование возобновилось. Противник, спеша к переправам, быстро отходил перед нашими частями… и заняли.

Закончив дела, часов около десяти, выехал на автомобиле на хутора Синюхинские. Я застал там линейцев (по мнению Елисеева, барон перепутал их с корниловцами. – Б. С.) и черкесов, расположившихся на привале. Лошади были заведены во дворы (Елисеев поправляет, что полки стояли на западной окраине хутора, на открытом выгоне. – Б. С.), люди пили чай. Мне передали донесение полковника Топоркова (командира 2-й бригады. – Б. С.). Он в шести верстах вел бой с прикрывающим переправу арьергардом противника. Я решил проехать туда. Полковник Топорков со штабом находился на артиллерийском наблюдательном пункте, на небольшом кургане. Тут же, за курганом, стояли два горных орудия, шагах в двухстах. За скирдами соломы расположились в прикрытие к батарее две сотни запорожцев. Впереди маячила лава.

Цепь противника залегла вдоль оврага, тянувшегося в 1500 шагах перед фронтом. Пули посвистывали, долетая до наших батарей. Я оставил автомобиль возле прикрытия и пешком, со старшим адъютантом капитаном Роговым и ординарцем, прошел к батарее. Расспросив полковника Топоркова об обстановке, я взял бинокль и только стал рассматривать позиции красных, как услышал крик: „Конница!“

Лава запорожцев, повернув, поскакала на батарею. За ней, из-за оврага, поднималась густая лава красной конницы. Командир батареи подал команду: „Беглый огонь!“ Однако запорожцы продолжали скакать, преследуемые конницей противника. Было ясно, что на плечах казаков красные ворвутся на батарею. Раздалась команда „На-задки!“. Но было уже поздно: отдельные всадники проносились мимо нас.

Поддавшись общему бегству, стоявшие в прикрытии две сотни запорожцев поскакали в тыл. Я, полковник Топорков и другие офицеры пытались остановить скачущих казаков, но – тщетно. Всё неслось неудержимо. Отдельные неприятельские всадники стали подскакивать к орудиям. Одно орудие опрокинулось. Я видел, как артиллерийский офицер выстрелил в одного из набросившихся на орудие всадников и как другой, наотмашь, ударил его шашкой. Окруженный несколькими кавалерийскими всадниками – рубился полковник Топорков. Я бросился к своему автомобилю, но, к ужасу, увидел, что машина, работая на холостом ходу, стоит, врезавшись передними колесами в пахоту. Далеко впереди мелькали бросившие машину шофер и его помощник. Я побежал к кукурузному полю. Правей и левей меня скакали врассыпную казаки и бежали артиллеристы. Вокруг второго орудия шла свалка, раздавались выстрелы, сверкали шашки. Ко мне подскочил артиллерийский офицер – „Ваше превосходительство, возьмите мою лошадь!“ Я отказался. Офицер настаивал, продолжая ехать рядом со мной. „Лошади Вашей я не возьму все равно. Скачите в хутор, ведите сюда линейцев и черкесов, а также мой конвой и моих лошадей!“

Офицер поскакал. Я продолжал бежать. Оглянувшись, я увидел трех всадников, скакавших ко мне. На ходу они нагнали какого-то бегущего солдата. Раздался выстрел, и лошадь одного из них упала. Остальные набросились на солдата. Я схватился за револьвер, но, к своему ужасу, увидел, что кобура пуста: накануне я подарил мой револьвер начальнику Черкесского отряда в обмен на поднесенный мне им кинжал и совсем забыл об этом. Шашки на мне не было. Я был совсем безоружным. В эту минуту правее меня показалась мчавшаяся во весь опор лазаретная линейка (повозка. – Б. С.). В ней сидели две сестры милосердия и лежал раненый офицер-артиллерист полковник Фок. Напрягши все силы, я пустился бежать за линейкой, нагнал ее и на ходу вскочил. Красные всадники стали отставать.