Текст книги "Врангель"

Автор книги: Борис Соколов

По инициативе Науменко в 1921 году более двенадцати тысяч кубанцев были перевезены с Лемноса в Югославию, а оттуда расселились по многим странам. Фактически они оказались вне контроля Врангеля.

В марте 1921 года в России произошло Кронштадтское восстание, породившее среди галлиполийцев надежду на скорый крах большевиков. H. H. Чебышев вспоминал: «Нас, конечно, интересовал вопрос, под каким политическим флагом поднято восстание в Кронштадте. Вопрос этот интересовал, однако, лишь нас, штатских политиков. Русские же белые офицеры откликнулись на события совершенно иначе. Их совсем не интересовали „платформы“, „флаг“, „программа“, им было всё равно, кто подымал восстание, хотя бы эсэры: офицеры хотели ехать им помочь, драться вместе с „кронштадтцами“, кто бы они ни были и что бы ни исповедовали. Ко мне группами в бюро приходила военная молодежь, прося помочь добраться до Кронштадта. Молодежь обнаруживала чуткий политический инстинкт, легший в основу всей Белой борьбы, которая велась не за определенный политический режим, а за физическое спасение России. Надо было тело России спасти от смерти».

Однако восстание было жестоко подавлено войсками под командованием M. H. Тухачевского. Затем та же участь постигла выступления на Тамбовщине и в других губерниях. Введение нэпа, отмена продразверстки уменьшили недовольство крестьян большевистской властью и выбили почву у массового антисоветского движения. Надежды на то, что галлиполийцам удастся с боями вернуться на родину, таяли с каждым месяцем. Тем не менее авторитет Врангеля среди константинопольских эмигрантов оставался высоким. Н. Н. Чебышев вспоминал: «Врангель в Константинополе царил. Царил морально. Он пользовался престижем на верхах, популярностью в массах, и русских, и туземных. Супруги Врангели были нарасхват – ни одна вечеринка, ни один обед, устраиваемые в кругах верховных комиссаров, на судах межсоюзной эскадры, не обходились без П. Н. и О. М. Врангель… Среди беженцев Врангель пользовался популярностью, которая передавалась иностранцам и местному населению. На улице его встречали радостные улыбки. В общественных местах, в садах оркестры, видя его, подымались с мест и играли Преображенский марш. Публика, в том числе иностранные офицеры, принимали участие в овациях. К О. М. Врангель в Галлиполи являлась депутация местной армянской колонии с просьбой освободить армян от греческой воинской повинности».

Чебышев объясняет причину притягательности личности барона: «У Врангеля было редкое соединение: он импонировал и в то же время привлекал к себе сердца. И в сношениях с людьми не упускал никогда русского интереса, во время беседы ли с американским адмиралом, или с маленьким беженцем, явившимся к нему с просьбой. Под теплой оболочкой личного обаяния он хранил холодный расчет государственного человека, соотносящего свои поступки с будущим вверенных ему судьбой масс и далекой страны, к которой стремились его помыслы».

Барон смог подняться над собственной сословной принадлежностью и политической приверженностью, стремясь консолидировать все эмигрантские силы. Чебышев пишет:

«Он понял, что необходим политический центр, орган, представляющий зарубежную Россию, учреждение, где были бы представлены все течения. И он создал „Русский совет“, где были налицо представители всех партий, где рядом с плехановцем сидел монархист. Мы торжественно в „холле“ российского посольства открывали „Русский совет“. На открытии присутствовали иностранные корреспонденты. Произнесены были звучавшие молодостью речи.

Врангель говорил:

– Деятельность совета должна протекать вне обособленных домогательств партийных образований. Они давно обратились в пережитки, утратившие смысл прежнего своего предназначения. Но даже эти партии, как бы цепко они ни держались прошлых своих заданий и тактических приемов, свободно могли бы идти теперь сомкнутым строем к осуществлению бесспорных и очевидных задач текущего времени. Подобное слияние усилий могло бы последовать, конечно, при условии, если бы в сердцах отдельных деятелей образ страдалицы-родины заслонил угасающую жизнь отживших свой век политических сочетаний.

Врангель не только посадил радом в одном зале политических противников – он заставил их совместно плодотворно работать. Он не ограничил совет горсточкой оказавшихся под рукой „нотаблей“ [45]45
  Нотабли( от лат.notabilis – значительный) – члены совещательного собрания, созывавшегося в XIV–XVIII веках во Франции королем для обсуждения государственных вопросов. Назначались королем из представителей трех сословий: высшего дворянства, духовенства, городской верхушки. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Он задумал нечто большее: им было выработано положение о выборах в совет от эмиграции. Он добился того, что был создан аппарат, в одно и то же время независимый и работоспособный, и не мешавший его, Врангеля, действиям как главнокомандующего».

Русский совет был сформирован в Константинополе в марте 1921 года как «преемственный носитель законной власти», а фактически – как русское правительство в изгнании, пытавшееся распространить свою власть на всю русскую эмиграцию. Наряду с генералами А. П. Кутеповым, П. Н. Шатиловым и П. А. Кусонским в него вошли граф В. В. Мусин-Пушкин, H. H. Львов, председатель Союза торговли и промышленности Н. А. Ростовцев, член Центрального комитета Конституционно-демократической партии (кадетов) князь П. Д. Долгоруков, бывший меньшевик Г. А. Алексинский. Однако за пределы русской общины Константинополя, включая галлиполийские лагеря, власть Русского совета не распространялась. Он не был признан ни правительствами Дона, Кубани и Терека, ни русскими эмигрантскими общинами в Европе, ни европейскими правительствами. После переезда в Сербию Русский совет прекратил свое существование в сентябре 1922 года.

Врангель жил на яхте «Лукулл» до того момента, как она затонула после столкновения с итальянским пароходом. (Подозревали, что это был не случайный инцидент, а покушение на Врангеля.) H. H. Чебышев вспоминал о последней встрече с Врангелем на борту его плавучего пристанища:

«14 октября 1921 года накануне отъезда в Софию я отправился на „Лукулл“ проститься с Врангелем. „Лукулл“, на котором жил Врангель, стоял в это время между Топ-Хане и Дольме-Бахче вблизи турецкого парламента, на бочках, к которым когда-то был прикреплен наш стационер [46]46
  Стационер– в данном случае судно, постоянно находящееся на стоянке в иностранном порту. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Переведен „Лукулл“ был сюда с более отдаленного пункта, середины Босфора, так как Врангелю приходилось пешком ходить в посольство. Раньше это составляло версты четыре, автомобиль же и оба катера были испорчены, и на починку денег не было. Врангель всегда стеснялся что-нибудь тратить на личные надобности…

Врангель оставил меня завтракать. Как всегда, завтракали несколько человек.

Прощаясь со мной, он сказал:

– Передайте в Софии Шатилову, что нельзя больше тянуть с перевозкой последних войск. Они нервничают. Вся теплая одежда отправлена в Болгарию и Сербию, войска ходят в гимнастерках.

Когда моя шлюпка отваливала от яхты, Врангель стоял у борта и улыбался. Он что-то крикнул, но я не расслышал.

„Лукулл“, выделявшийся своими изящными очертаниями, казался барской игрушкой. Он слегка покачивался на синей зыби Босфора. В прежнее время „Лукулл“ был яхтой российского посла в Константинополе и носил название „Колхида“. Потом он… стал яхтой командующего Черноморским флотом, а в константинопольское время сделался штаб-квартирой генерала Врангеля. С докладами мы ездили на „Лукулл“. Некоторые наши совещания происходили на нем же. На „Лукулле“ Врангель переживал и вынашивал трагедию своей армии, размещенной в Галлиполи, Лемносе.

Отсюда он вел борьбу, изо дня в день отстаивая искусно и упорно перед союзным командованием целостность военной организации.

„Лукулл“ стоял совсем близко от берега. Высадившись из шлюпки на пристань и взглянув последний раз на него, я, конечно, не подозревал, что ему осталось жить последние сутки».

Пятнадцатого октября 1921 года около набережной Галаты яхту протаранил итальянский пароход «Адрия», шедший из советского Батума, и она мгновенно затонула, унеся жизни трех членов экипажа. Врангеля и членов его семьи на борту в этот момент не было. Странные обстоятельства гибели «Лукулла» вызывали у многих современников подозрения в организации преднамеренного столкновения.

Когда через два дня Чебышев в Софии показал телеграмму о гибели яхты Шатилову, тот заметил: «Бедный главком, всё то немногое, что было у него, хранилось на „Лукулле“».

Чебышев описал обстоятельства гибели плавучей штаб-квартиры Врангеля, основываясь на воспоминаниях очевидцев:

«„Лукулл“ был протаранен 15 октября около 5 часов дня шедшим из Батума итальянским пароходом „Адриа“. Генерал Врангель и командир яхты находились на берегу, съехав с яхты примерно за час до ее гибели. Спокойное поведение всех чинов яхты и конвоя главнокомандующего дало возможность погрузить на шлюпки и спасти в первую голову семьи чинов яхты и команду. Все офицеры и часть матросов до момента погружения оставались на палубе и, лишь видя непредотвратимую гибель яхты, бросились за борт и были подобраны подоспевшими катерами и лодочниками.

Дежурный офицер мичман Сапунов пошел ко дну вместе с кораблем. Кроме мичмана Сапунова, погиб также корабельный повар Краса. Позже выяснилось, что погиб еще третий человек – матрос Ефим Аршинов, уволенный в отпуск, но не успевший съехать на берег».

Чебышев привел несколько фактов, свидетельствующих в пользу утверждения о преднамеренном потоплении яхты с целью покушения на Врангеля:

«„Лукулл“ стоял у европейского берега Босфора, почти около самого берега. Для того чтобы яхту протаранить, пароходу надо было перпендикулярно повернуть к берегу, свернув в сторону от своего курса. В день катастрофы прибывший из Батума океанский пароход итальянского пароходства „Адриа“… возвращался после союзного контроля к набережной Галаты. „Адриа“ врезалась в правый борт яхты и буквально разрезала ее пополам. От страшного удара маленькая яхта стала тотчас же погружаться в воду и в течение двух минут затонула.

Удар пришелся как раз в среднюю часть яхты – нос „Адрии“ прошел через кабинет и спальню генерала Врангеля…

Когда „Адриа“ подошла к „Лукуллу“ до 3-х кабельтовых (300 морских саженей), казалось, что она свободно разойдется с „Лукуллом“, оставив его с правого борта, но „Адриа“, изменив курс, шла прямо на „Лукулл“…

Сблизившись с „Лукуллом“ на полтора кабельтовых (150 морских сажен), „Адриа“ отдала один якорь, затем застопорила машину и дала задний ход. Но было уже поздно – по инерции корабль шел прямо на „Лукулл“. На расстоянии менее одного кабельтова (100 морских сажен) „Адриа“ отдала второй якорь, но это было уже бесполезно.

„Адриа“ ударила „Лукулл“ в борт под прямым углом и, разрезав борт „Лукулла“ на протяжении более трех футов, отошла задним ходом. Никаких мер для спасения людей „Адриа“ не приняла: ни одна шлюпка не была спущена, не были поданы концы и круги».

А вот рассказ очевидца, подъесаула Кобиева, находившегося на яхте главнокомандующего в момент крушения:

«15 октября, около 4 часов 30 минут дня, я поднялся из своей каюты и вышел на верхнюю палубу. Встретившись там с дежурным офицером, мичманом Сапуновым, мы начали гулять. Через некоторое время мы обратили внимание на шедший от Леандровой башни большой пароход под итальянским флагом. Повернув от Леандровой башни, он стал пересекать Босфор, взяв направление на „Лукулл“. Мы продолжали следить за этим пароходом. Пароход с большой скоростью, необычайной для маневрирующих или входящих в Золотой Рог судов, приближался к „Лукуллу“. Заметно направление пароход не менял, и было ясно видно, что, если он не изменит направления, „Лукулл“ должен прийтись на его пути. Когда пароход был прямо на носу итальянского дредноута „Дуильо“, я, видя, что итальянский пароход не уменьшает скорости и не изменяет направления, спросил мичмана Сапунова, не испортилась ли у него рулевая тяга, так как при той скорости и громадной инерции, какие он имел, он не успеет свернуть в сторону, даже если положить руль круто на бок. Сапунов ответил, что, действительно, что-то ненормально. Но тогда пароход не шел бы с такой скоростью и уверенностью, давал бы тревожные гудки и так или иначе извещал бы о своем несчастье и опасности от этого для других. Тем не менее пароход, не уменьшая хода, двигался на яхту, как будто ее не было на его пути… Шагов примерно за 300 от яхты мы увидели, как из правого шлюза отдали якорь. Тут нам стало ясно, что удара нам в бок не миновать, так как при скорости, с которой шел пароход, было очевидно, что на таком расстоянии якорь не успеет и не сможет забрать грунт и удержать пароход, обладающий колоссальной инерцией. Мичман Сапунов крикнул, чтобы давали кранцы, и побежал на бак вызывать команду. Я кинулся к кормовому кубрику, где помещались мои казаки, и закричал, чтобы они по тревоге выбегали наверх. В этот момент я услышал, как отдался второй якорь, и пароход, приблизясь так, что уже с палубы „Лукулла“ нельзя было видеть, что делается на носу парохода, продолжал неуклонно надвигаться на левый борт яхты. Секунд через 10 он подошел вплотную, раздался сильный треск, и во все стороны брызнули щепки и обломки от поломанного фальшборта, привального бруса и верхней палубы».

И всё же версия о преднамеренном покушении не кажется реальной. Во-первых, нельзя было предвидеть, когда именно Врангель будет на яхте. Во-вторых, невозможно было столь прицельно протаранить «Лукулл», чтобы нанести удар точно по каюте главнокомандующего. В-третьих, для того чтобы умышленно таранить яхту, необходимы были согласованные действия ряда членов команды «Адрии», включая ее капитана. Трудно представить, чтобы ЧК в короткий срок смогла бы завербовать столь большое число итальянских моряков, с риском огласки. К тому же капитану пришлось отвечать перед судовладельцем за катастрофу со всеми ее последствиями вроде срыва рейса, выплат компенсаций пострадавшим и т. п. Если бы чекисты действительно хотели убить Врангеля, то проще было бы не разрабатывать сложную и очень ненадежную операцию с тараном яхты, а завербовать одного или нескольких офицеров в Константинополе, которые под каким-нибудь предлогом попали бы на «Лукулл» или подстерегли Врангеля в городе. Ведь несколько тысяч галлиполийцев возвратились в Советскую Россию, и не так уж сложно было бы найти среди них подходящих агентов.

Занимаясь главным образом политическими и финансовыми делами, Врангель всё меньше внимания уделял военным вопросам; во многом передоверив их Кутепову. В составе армии лишь Добровольческий корпус остался верен барону, а казачьи атаманы фактически вышли из его подчинения.

В конце 1921 года Врангелю удалось организовать переезд своих войск в Болгарию и в Королевство сербов, хорватов и словенцев (с 1929 года – Королевство Югославия). Там они получили виды на жительство, но оставались на полуказарменном положении и сохранили значительную часть оружия. 1-я кавалерийская дивизия численностью 3300 человек в полном составе поступила на службу в югославскую пограничную стражу. Около семи тысяч бывших военнослужащих Русской армии предпочли уехать в Советскую Россию. В сентябре 1921 года прекратил свою деятельность Русский совет.

Врангель со штабом переехал из Константинополя в Королевство сербов, хорватов и словенцев в марте 1922 года, выбрав местом своего жительства городок Сремские Карловцы, в 50 километрах от Белграда. Там произошло воссоединение семьи – к сыну из Германии приехали Мария Дмитриевна и Николай Егорович. В то время у Петра Николаевича и Ольги Михайловны родился четвертый ребенок, сын Алексей.

Барон понял, что бывшие союзники России не предоставят помощи последним ее воинам, и заявил: «Я ушел из Крыма с твердой надеждой, что мы не вынуждены будем протягивать руку за подаянием, а получим помощь от Франции как должное, за кровь, пролитую в войне, за нашу стойкость и верность общему делу спасения Европы. Правительство Франции, однако, приняло другое решение. Я не могу не считаться с этим и принимаю все меры, чтобы перевести наши войска в славянские земли, где они встретят братский прием». Постепенное прекращение французских субсидий послужило главной причиной переброски Русской армии из окрестностей Константинополя. Последний русский солдат покинул Галлиполи 5 мая 1923 года. И в этот же день Врангель объявил о своем подчинении великому князю Николаю Николаевичу.

Генерал-майор Николай Всеволодович Шинкаренко (он же – поэт и писатель Николай Белогорский) написал стихотворение, обращенное к Врангелю в Галлиполи:

Генералу Врангелю

 
Два штандарта в вашем тесном кабинете,
В сонных складках шелка память славных дат.
Помните ли жест на конном стилизованном портрете?
Вам теперь осталась лишь любовь израненных солдат.
 
 
Вы ходить любили быстрыми шагами, —
Но теперь так много заповедных черт.
Палубу тюрьмы так много раз измерили вы сами:
Ваш «Корнилов» был куда просторней; он ушел в Бизерт.
 
 
Помните ли ночь с кострами над Червленной?
Божьи звезды в небе с звездами ракет?
Площадь и собор? Привет Царицынской толпы влюбленной?
В дни побед вы были всё такой же, как теперь, – аскет.
 
 
Помните дни мая, выход наш из Крыма?
Как за поездом бежали казаки?
А теперь мечта Архистратига скрылась в клубах дыма.
За чужой неласковой оградой Русские полки.
 
 
Ваши казаки под стражей сенегальцев,
И корниловцы в тоскливых лагерях.
Но с тех пор, как ваша армия – лишь армия скитальцев,
Даже Русский ветер скован и не смеет дуть в степях.
 
 
И в тот скорбный миг, когда вас победили,
Вашей родины окрепли кандалы;
И свобода умерла в тот час, когда морские мили
Начали считать вы, глядя на соленые валы.
 
 
Как я жду, чтоб ваша армия воскресла!
Конница пойдет, удилами звеня;
Вы оставите каюту и привинченные кресла, —
В поле так весенне, – сядете вы снова на коня…
 
 
А пока штандарты в вашем кабинете.
Спит и не проснулась память славных дат.
И живет лишь жест на конном стилизованном портрете…
Вам осталась лишь любовь израненных солдат.
 

Сесть на коня Врангелю больше не довелось.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

В эмиграции Врангель оставался приверженцем монархической идеи, но считал, что ее нельзя выдвигать открыто, поскольку это может оттолкнуть многочисленные разношерстные эмигрантские круги от кадетов до социалистов.

Шестнадцатого января 1922 года Врангель ответил на письмо бывшего донского атамана П. Н. Краснова, предлагавшего открыто выдвинуть лозунг «За Веру, Царя и Отечество»:

«Вы не можете сомневаться в том, что по убеждениям своим я являюсь монархистом и что столь же монархично, притом сознательно, и большинство Русской Армии.

Я останавливаюсь на слове „сознательно“, так как хотел этим подчеркнуть, что нынешняя Русская армия, в отличие от старой, императорской, стала сознательной, но, конечно, не в дурном, опошленном революцией смысле этого слова, а в лучшем его значении.

Тяжелые испытания последних годов, а в особенности пребывание на чужбине, научили многому каждого из чинов армии, до простого солдата включительно. Патриотизм, любовь к Отечеству, преданность престолу стали понятиями осознающими, продуманными и прочувственными, а отнюдь не механически воспринятыми на „занятиях словесности“ и поверхностно усвоенными. Вместе с тем на первое место выдвигается понятие о „Родине“, и яркое сознание необходимости посвятить себя служению Родине является той полной нравственной силой, которая связывает всех чинов армии в единое стройное целое и которая позволила ей выйти победительницей из пережитых ею испытаний.

В императорской России понятие „монархизма“ отождествлялось с понятием „Родины“. Революция разорвала эти два исторически неразрывных понятия, и в настоящее время понятие о „монархизме“ связано не с понятием о „Родине“, а с принадлежностью к определенной политической партии.

Нужна длительная работа, чтобы в народном сознании оба эти понятия вновь слились воедино. Пока этот неизбежный процесс завершится, причем вне всякого со стороны насильственного воздействия, пока оба эти понятия не станут вновь однородными, пока понятие „монархизма“ не выйдет из узких рамок политической партии, армия будет жить только идеей Родины, считая, что ее восстановление является реальной первоочередной задачей…

Те или иные лозунги могут быть провозглашены в армии лишь тогда, когда они сделаются достоянием многочисленного русского народа, когда они стихийно зальют русскую землю, поглотив в себе все прочие чуждые народу, ему силой навязанные, непонятные ему идеи.

Идея служения Родине сама по себе так велика, диктуемые ею задачи так многообразны, что в ней, в этой всем понятной идее, надо искать то начало, которое должно объединить армию, народ и все государственно мыслящие и любящие Родину элементы».

О том же Врангель 12 января 1922 года писал публицисту и историку Русской православной церкви А. В. Карташеву: «…Политическое „кредо“ Армии ясно и высказывалось многократно и мной, и моими ближайшими помощниками, в частности С. Н. Ильиным в Париже в заседании Бюро национального комитета: Армия ведет борьбу не за монархию, не за республику, а за Отечество. Она не пойдет за теми, кто захочет навязать России, помимо воли народа, тот или иной государственный правопорядок, но станет на страже того порядка, который будет установлен действительно свободным изъявлением народной воли. Вы бесконечно правы, говоря, что требуется величайшее терпение и величайшее искусство разобраться в той сложной обстановке, в которой протекает теперь эта воля народа. Один неверный шаг может вызвать недоверие народных масс, и тогда дело возрождения России опять может затянуться на несколько лет.

Эта кропотливая работа проникновения в психологию масс с чистыми национальными лозунгами может быть выполнена лишь при сознательном отрешении от узко партийных, а тем более классовых доктрин и искренности в намерениях построить государство так, чтобы построение удовлетворяло народным чаяниям.

Строить придется в потемках, а потому строителям нужно быть сугубо осторожными, дабы не разрушилось воздвигаемое ими здание…»

Всё прошлое России, считал Врангель, говорит за то, что она рано или поздно вернется к монархическому строю, но не дай бог, если строй этот будет навязан силой штыков или белым террором. Если же в России волей народа установится республиканская форма правления, каждый честный монархист должен будет с этим примириться и быть вернейшим слугой своей Родины.

И снова барон призывал к единению рядов эмиграции:

«…если она претендует на то, чтобы принять какое-либо участие в воссоздании Родины, она должна вернуться домой единым фронтом, с единой программой, с единым лозунгом – Отечество…

Я убежден, что мы могли бы легко найти общий язык и сговориться; для этого нужно лишь отрешиться от узкопартийных программ, от предвзятого, диктуемого воспоминаниями отношения к некоторым именам и объединиться в одном чувстве – любви к Отечеству и желании работать на его благо…»

Сами по себе лозунги служения Родине или Отечеству ни у кого из эмигрантов возражений не вызывали. Но они были слишком абстрактны, требовали конкретики. А с ней было туго. Врангель слишком хорошо сознавал, что как раз понимание служения России, равно как и представление о ее будущем, у разных политических групп весьма различно. Он оставался на позициях непредрешения политического строя в освобожденной от большевиков России и поддерживал стоявших на этих позициях членов Русского национального комитета в Париже.

Весной 1922 года Врангель писал А. И. Гучкову, с которым очень сблизился в эмиграции: «На затронутый Вами вопрос о своевременности провозглашения монархической идеи как лозунга для продолжения борьбы с Советской Россией я повторяю, что неизменно говорил в течение многих месяцев: преждевременное провозглашение монархического лозунга я считаю пагубным именно в интересах восстановления у нас монархического строя. Ставка слишком велика для того, чтобы можно было ею рискнуть. Если монархическая идея получит новое поражение, то это поражение будет особенно тяжким и надолго затянет обрисовавшийся в настоящее время кризис России».

Петр Николаевич не исключал даже, что народ может принять формулу «Монарх и Советы». К тому же к монархическим лозунгам настороженно относились союзники по Антанте. В то же время Врангель писал Гучкову, что армия на 90 процентов состоит из монархистов. Количество эмигрантов-монархистов главнокомандующий, возможно, и преувеличивал, но популярность монархических лозунгов среди тех, кто остался в рядах армии в Галлиполи, сомнений не вызывает.

Девятнадцатого сентября 1922 года Врангель издал приказ об устройстве своей армии за границей: «Дружными усилиями всех чинов армии русские воины на чужбине стали ныне на работу. Я получил возможность обратить скудные средства казны на помощь нетрудоспособным, состоящим при частях инвалидам и семьям военнослужащих; им отныне обеспечено ежемесячное пособие. На случай зимней безработицы для безработных ассигнованы средства. На местах групповых работ будут приняты меры по улучшению быта войск – открыты околодки [47]47
  Околодок(околоток) – в данном случае врачебный пункт при воинской части. (Прим. ред.)


[Закрыть], оборудованы мастерские, организованы читальни; части будут снабжаться газетами. Отпущены средства на содержание училища. Несмотря на то, что болгарское правительство доселе отказывало в дальнейших денежных отпусках из депонированных нами болгарскому правительству сумм, удалось не только продолжить остановленные после 1 сентября денежные отпуски, но и провести ряд мер по облегчению тяжелых материальных условий жизни чинов армии. Это оказалось возможным благодаря той помощи, которую оказали мне все гг. офицеры, солдаты и казаки. Дружно откликнувшись на мой призыв, в сознании необходимости общими силами сохранить на чужбине родную армию, вы не погнушались черной работой. В трудные дни вы вновь явили величие русского духа. Низкий вам поклон».

Главнокомандующий заботился не только о материальном, но и о политико-идеологическом состоянии армии. Так, 8 декабря 1922 года он издал приказ, где говорилось:

«…Русская Армия не может быть названа аполитичной. Сама природа гражданской войны зачисляет каждую из борющихся сторон в тот или другой политический лагерь, в данном случае большевистский-интернациональный или антибольшевистский-национальный.

Будучи прежде всего национальной, Русская Армия собрала под своими знаменами всех тех, кто в стремлении освободить Россию от врага… общего для всех национальных партий, борется за русскую национальную идею.

Доколе эта борьба не закончена, вокруг Армии должны, казалось бы, объединиться все – от республиканца до монархиста.

Армия ставит своей задачей свержение большевизма для обеспечения народу свободного волеизъявления по вопросу о будущей форме государственного устройства России. Впредь, до выражения народом своей воли, Русская Армия будет вести борьбу не за монархию, не за республику, а за Отечество».

Армия представлялась Врангелю средоточием всего лучшего, что еще осталось в России. Она должна была быть носительницей определенных идеологических ценностей, но оставаться вне политической борьбы. 10 октября 1923 года, выступая с речью на собрании представителей русских воинских союзов в Королевстве сербов, хорватов и словенцев, он заявил:

«Русская Армия – это не только последняя горсть защитников родины, это не корниловцы и марковцы, не гвардейцы – последний батальон Императорской Гвардии, это не донские, кубанские, терские казаки; Русская Армия – это всё русское воинство, оставшееся верным русскому знамени. Русская Армия – это всё, что не Совдепия, это Россия…

И пока не умерла Армия – Россия жива…

Начатая десять лет назад борьба за родину не кончена, и вставшая по призыву Царя Русская Армия, ныне в изгнании, в черном труде, как некогда на поле брани, отстаивает честь России.

Пока не кончена эта борьба, пока нет Верховной Русской Власти, только смерть может освободить русского воина от выполнения долга.

Этот долг для меня, стоящего во главе остатков Русской Армии, – собрать и сохранить русское воинство за рубежом России.

Так, окруженный врагами, отбивая знамя, призывает к себе остатки родного полка командир знаменного взвода.

И не себе я ищу подчинения. Собрав последние остатки Русской Императорской Армии, я буду ждать приказа Того, Кто остался для нас Верховным Главнокомандующим.

Он волен будет поставить во главе вас того, кто наиболее достоин.

Ставя долгом своим собрать и сохранить Русскую Армию на чужой земле, я не могу допустить участия ее в политической борьбе. Воин не может быть членом политической партии, хотя бы исповедующей те же верования, что и он. И офицер старой Императорской Армии не мог состоять членом монархической партии, так же как не мог быть членом любой другой…

Значит ли это, что каждый из вас не может иметь своих политических убеждений, не может интересоваться политической жизнью своей страны? Конечно, нет.

Мы, старые офицеры, мы, служившие при русском Императоре в дни славы и мощи России, мы, пережившие ее позор и унижение, мы не можем не быть монархистами. И воспитывая будущее поколение русских воинов, тех, кто вновь будет ковать мощь и славу нашей родины, мы можем лишь радоваться, что они мыслят так же, как и мы.

Но мы не можем допустить, чтобы, прикрываясь словами „Вера“, „Царь“, „Отечество“, офицеров вовлекали в политическую борьбу…

Три года тому назад, когда остатки Русской Армии ушли в изгнание, те, кому Россия обязана своим позором, спешили довершить каиново дело. Гонимая всем миром, обескровленная и нищая, Русская Армия мешала им, и Милюков кричал, что надо уничтожить „реакционную силу“, „спасти Россию от реставрации“ и „армию от Врангеля“… Теперь кричат о „спасении армии от Врангеля“ из другого лагеря…

Кричат, укрываясь за дорогие русскому офицеру слова.

Напрасно. Врагам я не боюсь смотреть в лицо и с пути долга не сойду. Этим путем, верю, пойдете и вы».

Врангель твердо проводил в жизнь принцип невмешательства Русской армии в политическую жизнь тех государств, где она находилась. Когда в 1923 году в Болгарии было свергнуто левое правительство Александра Стамболийского, враждебно относившееся к врангелевцам, Гучков написал барону: «Сообщите мне, участвовали ли Ваши контингента в какой бы то ни было мере в болгарских событиях?» Главнокомандующий категорически опроверг сообщения английских газет о причастности воинских формирований белых к свержению правительства Стамболийского. 8 сентября 1923 года Врангель издал приказ о запрещении армейским чинам входить в какие-либо политические организации и объединения.

Восьмого ноября 1922 года Врангель назначил помощником главнокомандующего Русской армией, то есть своим заместителем, Александра Павловича Кутепова. Ему были поручены непосредственные контакты во Франции с великим князем Николаем Николаевичем. Постепенно Кутепов всё больше подпадал под влияние окружения великого князя и отдалялся от Врангеля.