Текст книги "Врангель"

Автор книги: Борис Соколов

Думается, что красные командиры не случайно предоставили Врангелю своеобразный «золотой мост» для эвакуации из Крыма. Они не хотели больше губить своих людей, которых и так полегло несчетно в последних боях в Северной Таврии и при штурме перешейков. Раз врангелевцы бегут к портам – значит, сами оставляют Крым и войне конец. Так зачем же зря губить людей? 1-я Конная армия, например, была так ослаблена потерями, понесенными во время прорыва врангелевцев в Крым, что в штурме Перекопа участия не принимала и была способна лишь на преследование, да и то довольно вялое, отходившего противника. Несомненно, успеху эвакуации способствовало то обстоятельство, что после прорыва юшуньских укреплений командующие советских армий, ворвавшихся в Крым, дали 12 октября своим войскам день на отдых. Это позволило врангелевцам оторваться от противника и проводить крымскую эвакуацию, в отличие от новороссийской, не под огнем красных. Памятные нам по фильму «Бег» эпизоды, когда последние врангелевцы грузятся на суда, отстреливаясь от наседающих красных, – плод творческого воображения режиссеров Александра Алова и Владимира Наумова. Возможно, они вдохновлялись в том числе и поэмой Владимира Маяковского «Хорошо!», где описана паническая эвакуация из Севастополя под обстрелом советской артиллерии:

 
На рейде транспорты и транспорточки,
драки, крики, ругня, мотня, —
бегут добровольцы, задрав порточки, —
чистая публика и солдатня.
 
 
У кого – канарейка, у кого – роялина,
кто со шкафом, кто с утюгом.
Кадеты – на что уж люди лояльные —
толкались локтями, крыли матюгом.
 
 
Забыли приличия, бросили моду,
кто – без юбки, а кто – без носков.
Бьет мужчина даму в морду,
солдат полковника сбивает с мостков.
 
 
Наши наседали, крыли по трапам,
кашей грузился последний эшелон…
 

Ничего подобного в Севастополе не было. Маяковскому нужна была картина именно панического бегства последних белых полков из Крыма, и он воспользовался описаниями предыдущей, действительно провальной эвакуации деникинских Вооруженных сил Юга России из Новороссийска в марте 1920-го, просто заменив Новороссийск на Севастополь.

Эпизод же с солдатом, сбивающим полковника с мостков пристани, мы находим в мемуарах бывшего офицера-дроздовца Георгия Давыдовича Венуса «Война и люди», изданных в Берлине в 1925 году, как раз в главе о новороссийской эвакуации: «На берегу, охраняя пристань, стояли юнкера Донского военного училища. За ними чернела толпа… И вдруг среди молодых, сильных голосов запрыгал старчески-дребезжащий: „Прикладом?.. Прикладом, молокосос? Меня?.. Полковника?“». Аналогичный рассказ есть и в мемуарах И. М. Калинина «Русская Вандея», опубликованных Госиздатом в 1926 году:

«Как только красные обошли Крымскую, как всякие „крестоносцы“, „формирователи“, генералы-от-спекуляции, штаб– и обер-хулиганы, попы, грабители, дамы-патронессы, дамы-проститутки хлынули на приготовленные для них пароходы, таща за собой горы благоприобретенного под знаменами Деникина имущества. Когда бешеный поток беглецов докатился до Новороссийска, город уже опустел…

Утра 13 марта в жизнь не забыть. Десятки тысяч народу, конных и пеших, запрудили портовую набережную, атакуя пристани, возле которых грузились остатки великой и неделимой. Но донцы везде видели перед собой добровольческие пулеметы или штыки шотландских стрелков.

А из гор выплывали всё новые и новые тысячи. Люди стремительно соскакивали с подвод, бросали всё свое добро и поодиночке устремлялись к пристаням.

Тщетно!

В безумном ужасе иные бросались в воду. Упрямых сбрасывали с пристаней. Корниловцы утопили донского полковника:

– Самостийник, сволочь! Залез к гвардии.

Всевеликое, при грохоте английских пушек, пугавших зеленых, металось из стороны в сторону».

Как видим, и здесь речь идет о мартовской эвакуации.

В Севастополь 28 октября на крейсере «Валдек-Руссо» прибыл командующий французской Средиземноморской эскадрой адмирал Дюмениль. Французский комиссар де Мартель выразил согласие принять всех эвакуированных из Крыма под покровительство Франции. Для покрытия расходов на содержание армии и беженцев французское правительство собиралось взять в залог российские суда.

Атмосферу последних дней белого Крыма хорошо передают дневниковые записи H. H. Чебышева. Вечером 20 октября он был вызван в отдел печати к Вернадскому, который известил об отходе белой армии за Перекоп и сообщил, что «надо подготовить общественное мнение». Чебышев отметил, что паники при эвакуации не было, хотя определенная неразбериха и наблюдалась:

«…Утром 29 октября сидел в редакции. Новое помещение послужило для единственной „редакционной“ работы: для „редактирования“ списков подлежащих „вывозу“ сотрудников газеты. Львов принес общий „пропуск“ на всех от генерала Скалона. Пароход „Рион“. Обедал у Герсевановой на Никольской. Бритый длинноносый инженер заявил, что эвакуация отменена. Кто-то с упоением передавал текст телеграммы, присланной откуда-то Слащевым: „Красную сволочь гоню, тыловой сволочи приказываю разгружаться“. Говорили о повороте счастья, о наших успехах. Всё было типично глупо. После Седана громадная тысячная толпа в Париже на стенах биржи читала телеграмму „собственными глазами“ о грандиозной французской победе.

Зашел домой на Нахимовский проспект, где нашел чью-то записку. В записке значилось, что я должен явиться на английский миноносец „Сераф“ или „Серапне“ – трудно было разобрать название. Указано было, что явиться должен я не позже 6 часов вечера.

Шел шестой час вечера. Название миноносца было неразборчиво. Где его тут искать в сумерках по бухтам? Записка у меня валялась с утра.

У Левитского в квартире был целый товарный склад: это были вещи, свезенные сотрудниками. Для крымской эвакуации характерно спокойствие, отсутствие малейших признаков паники. Все были убеждены, что Врангель вывезет.

Мы угрюмо молчали. Львов крутил папиросы и покуривал. Потом Львову и мне дали знать, что нас вызывает генерал Скалой. В приемной Скалона была толпа народа. Оказалось, что Скалой Львова и меня совсем не вызывал. Нам, впрочем, тут же пояснили, что „наверное, вызывал“, но только теперь говорить с нами раздумал. Мы с Львовым пошли в управление внутренних дел – неизвестно зачем. Львов куда-то исчез, и я один пустился в обратный путь к Левитским. Наступила ночь, но теплело и ветер стихал.

По дороге совершенно случайно зашел во дворец узнать о положении на фронте. Кривошеий пил чай. Я с ним посидел. Он мне сказал, что сейчас уезжает – ему оставлено место на „Сераписе“. Это был мой миноносец! Значит, он еще не ушел? Кривошеий должен был отправиться на „Серапис“ на паровом катере. Я ему сообщил о найденной мною у себя загадочной записке, где мне предлагалось явиться на „Серапис“. Кривошеий предложил отвезти меня с собой на паровом катере. Я колебался.

В это время ко мне вышел Врангель. Отвел меня в кабинет.

– Наше дерево было здоровым, оно подсечено обстоятельствами, от нас не зависящими, подавляющим превосходством сил.

Он кусал носовой платок, но говорил спокойно. Гладя на меня, что-то соображал.

– Александр Васильевич сейчас едет, поезжайте с ним, подымите шум в иностранных газетах – надо подготовить Европу к принятию армии. На английском крейсере вы будете скорее в Константинополе.

Я простился с ним. Во дворце, снизу доверху освещенном, чувствовалось, что происходит что-то необычное, но всё было прилично. Никто не волновался и не суетился. Скорее впечатление дома, где сейчас начнется бал. Ротмистр Толстой поехал к английскому адмиралу справиться, поспеет ли Кривошеий.

Кривошеий сидел мрачный. Я его утешал. Указывал на то, что для дела такой исход лучше, чем постепенный развал тыла, зимовка и голодовка в отрезанном от мира Крыму. Невозможное экономическое положение всё равно создало бы осложнения, растравляемые постоянной угрозой прорыва позиций.

Толстой долго отсутствовал. Привез любезный ответ адмирала Гоппа, что он примет Кривошеина и его спутников, снимается же судно с якоря в полночь. Одновременно выяснилось, что это не миноносец „Сераф“ и не „Серапис“, а крейсер „Кентавр“.

Мы на автомобиле выехали на Графскую пристань. Выехали туда зря. Нас было четверо: Кривошеий, его сын Игорь, И. И. Тхоржевский и я. На Графской пристани катера главнокомандующего не оказалось. Сели во французскую моторную лодку, поддерживавшую связь с другой стороной бухты. Исколесили всю бухту, но „Кентавра“ не нашли. Француз-офицер уверял, что „Кентавр“ ушел днем.

Вернулись на Графскую пристань. Игорь Кривошеий пошел во дворец за разъяснениями. Оказалось, что катер ждет нас на „минной“ пристани. Катер, действительно, там нас ждал. Отвалили. До полуночи оставалась всего четверть часа.

„Кентавр“ стоял в Стрелецкой бухте за Херсонесом. Катер шел полным ходом. Из трубы вырывались искры и пламя. Бухта и берега были погружены во мрак.

Вдруг вырисовался в темноте крейсер, сиявший электрическими огнями. Освещение военных судов напоминает иллюминацию.

У трапа Кривошеина встретил адмирал со штабом. Нас провели к адмиралу в салон, где горел огонь в печке-камине. Когда мы уселись в мягкие кресла и протянули ноги к огню, нервы стали разматываться и приходить в норму. Кривошеий спал на диване одетый. Мы с Тхоржевским – в креслах. Я сразу заснул. Ночью проснулся. Крейсер шел. Мы оставили Россию, на этот раз надолго».

По свидетельству Чебышева, на крейсер село около сорока севастопольцев. Если бы Врангель начал эвакуацию планомерно и растянул ее на несколько недель, то тот же «Кентавр» смог бы совершить несколько рейсов по маршруту Крым – Стамбул (от Севастополя до Босфора крейсер дошел менее чем за 15 часов) и спасти от красного террора тысячи беженцев.

Епископ Вениамин вспоминал об этих днях с большей иронией по отношению к Врангелю:

«В тыл прошли слухи, что на фронте неладно. Архиереи, члены Синода, полушутя, но со страхом говорят мне:

– Пойди узнай у своего Врангеля: каково военное положение?

Я пошел. Генерал ходил по кабинету Большого дворца. Спрашиваю.

– Отлично! Только чудо может помочь большевикам. Перекоп и Джанкой неприступны!

Возвращаюсь к архиереям, утешаю их: всё прекрасно! Они благодушно разъезжаются опять по монастырям, где жили.

Проходит еще месяц. Слухи всё ухудшаются. И тут вдруг в октябре наступили небывалые на юге морозы. Наша армия не была подготовлена к ним. И пришли известия, что мы отступаем под натиском красных, которыми командовал Фрунзе.

Синод снова собирается.

– Пойди спроси у Врангеля! Иду… Ходит нервно, но сдержанно.

– Каково положение?

– Конец! Только чудо может помочь нам! – кратко отвечает генерал.

– Как же вы недавно говорили, что чудо может помочь большевикам?

– Ну, что же? Разве я буду открывать всем карты? Положение безнадежное, силы неравны. Я ожидал этого с самого начала, как помните. Теперь остается надеяться лишь на чудо. Ну, а достойны ли мы чуда, это, владыка, вам как архиерею лучше полагается знать, чем мне, – с ласковой шуткой сказал он. – Нужно укладываться для немедленной эвакуации, у меня уже всё заранее подготовлено. Так и скажите владыкам.

Я сказал… Переполох… Недовольство Врангелем! А в сущности, чем он виноват? Ничем».

Двадцать девятого октября главнокомандующий издал приказ-воззвание:

«Русские люди. Оставшаяся одна в борьбе с насильниками, Русская армия ведет неравный бой, защищая последний клочок русской земли, где существуют право и правда.

В сознании лежащей на мне ответственности я обязан заблаговременно предвидеть все случайности.

По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех, кто разделял с армией ее крестный путь, семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства с их семьями и отдельных лиц, которым могла бы грозить опасность в случае прихода врага.

Армия прикроет посадку, памятуя, что необходимые для ее эвакуации суда также стоят в полной готовности в портах согласно установленному расписанию. Для выполнения долга перед армией и населением сделано всё, что в пределах сил человеческих.

Дальнейшие наши пути полны неизвестности.

Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает.

Да ниспошлет Господь всем силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье.

Генерал Врангель».

Одновременно было выпущено правительственное сообщение:

«Ввиду объявления эвакуации для желающих офицеров, других служащих и их семейств правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают приезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведет к большой скученности на пароходах, причем неизбежно длительное пребывание на рейде и в море. Кроме того, совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Всё это заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственной опасности от насилия врага, остаться в Крыму».

Тем временем Реввоенсовет Южного фронта 28 октября (10 ноября) направил из Мелитополя радиограмму генералу Врангелю, предлагая сдачу и гарантируя всем сдающимся в плен солдатам и офицерам Русской армии, включая ее высший командный состав, полное прощение, жизнь и неприкосновенность. В случае отклонения «делаемого честного предложения» на барона возлагалась «моральная ответственность за все возможные последствия». Получив это сообщение, главнокомандующий распорядился закрыть все радиостанции, за исключением одной, обслуживаемой офицерами.

На следующий день по радио было направлено еще одно обращение Реввоенсовета фронта к врангелевским войскам с призывом к добровольной сдаче:

«Белые офицеры, наше предложение возлагает на вас колоссальную ответственность. Если оно будет отвергнуто и борьба будет продолжаться, то вся вина за бессмысленно пролитую русскую кровь ляжет на вас. Но мы не стремимся к мести. Всякому, кто положит оружие, будет дана возможность искупить свою вину перед народом честным трудом».

Подобного рода гуманизм не понравился политическому руководству Советской России, и уже 30 октября (12 ноября) Ленин шифром по прямому проводу направил в РВС Южного фронта секретную телеграмму, в которой выразил свое возмущение неоправданно мягкими условиями сдачи: «Только что узнал о вашем предложении Врангелю сдаться. Крайне удивлен непомерной уступчивостью условий. Если противник примет их, то надо реально обеспечить взятие флота и не выпускать ни одного судна. Если же противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их и нужно расправиться беспощадно».

Вечером 29 октября (13 ноября) 1920 года состоялось последнее заседание правительства Юга России, запомнившееся епископу Вениамину:

«Перед концом генерал Врангель созвал высших своих сотрудников, министров, генералов, а также и митрополита Антония со мной. Спокойным твердым тоном он сказал коротенькую речь, которую начал словами: „И для героев есть предел!“ И объявил, что всё кончено. Пароходы для армии и граждан, желающих эвакуироваться, готовы…

– А теперь слово за морским министром, адмиралом Кедровым!

Он был еще молод, но умен, энергичен и знал свое дело. Тот сообщил нам еще некоторые подробности. Оставался вопрос лишь о погоде.

– По морской науке в ноябре полагается лишь два-три-четыре дня спокойных, остальные – бурные. И я за это уж не ручаюсь, не от меня зависит.

К счастью, все пять-шесть дней пути по Черному морю была неожиданно спокойная погода».

Погрузка на корабли гражданских и военных тыловых учреждений началась 30 октября. Потеплело, на море был полный штиль, что дало возможность использовать все суда и баржи, которые могли держаться на воде. Крупные корабли загружали под завязку. Так, пароход «Владимир», рассчитанный на 700 пассажиров, принял на борт шесть тысяч человек. Часть людей была посажена на французские, английские, американские корабли. Погрузка прошла организованно и спокойно.

Рано утром 1 (14) ноября 1920 года Врангель принял последний парад на родной земле. В Севастополе на площади перед гостиницей построились его личный конвой, Новочеркасское Атаманское училище и оставшиеся вне наряда юнкера Сергиевского училища.

Главнокомандующий вышел из дверей гостиницы одетый в серую офицерскую шинель с отличиями Корниловского полка. За ним шли чины его штаба.

Обходя фронт, генерал остановился перед атаманцами и, по воспоминаниям одного из юнкеров, обратился к ним с краткой речью:

«Орлы! Оставив последними Новочеркасск, последними оставляете и русскую землю. Произошла катастрофа, в которой всегда ищут виновного. Но не я и тем более не вы виновники этой катастрофы; виноваты в ней только они, наши союзники… Если бы они вовремя оказали требуемую от них помощь, мы уже освободили бы русскую землю от красной нечисти. Если они не сделали этого теперь, что стоило бы им не очень больших усилий, то в будущем, может быть, все усилия мира не спасут ее от красного ига. Мы же сделали всё, что было в наших силах, в кровавой борьбе за судьбу нашей родины…

Теперь с Богом. Прощай, русская земля».

Сам Врангель свою речь на последнем параде передает следующим образом: «Оставленная всем миром обескровленная армия, боровшаяся не только за наше русское дело, но и за дело всего мира, оставляет родную землю. Мы идем на чужбину, идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга. Мы вправе требовать помощи от тех, за общее дело которых мы принесли столько жертв, от тех, кто своей свободой и самой жизнью обязан этим жертвам».

На 28 октября (10 ноября) 1920 года в боевых частях Русской армии насчитывалось 14 650 пехотинцев, 14 305 кавалеристов, 1325 пулеметов, 215 легких и 22 тяжелых орудия. Врангель отказался от эвакуации артиллерии и большей части пулеметов, но вывез из Крыма большинство бойцов. В интервью, данном 19 ноября 1920 года, барон утверждал: «Несмотря на мое запрещение, Кубанские части погрузили без моего ведома 10 орудий, о существовании которых я узнал только по прибытии в Константинополь. Взяты также были почти все пулеметы. Само собою разумеется, что ни один из солдат с винтовкой не расставался». Орудия, естественно, пришлось сдать французским властям.

Число эвакуированных из Крыма H. H. Какурин занизил почти вдвое. Реально Врангелю удалось вывезти с полуострова, не считая членов судовых команд, 145 693 человека. В это число входили около пяти тысяч раненых и больных и более ста тысяч гражданских лиц и военных чинов, не находившихся на службе или служивших в тыловых учреждениях. Среди эвакуированных было более двадцати тысяч женщин и около семи тысяч несовершеннолетних детей. В числе военнослужащих было эвакуировано до пятнадцати тысяч казаков, до двенадцати тысяч офицеров, до пяти тысяч солдат регулярных частей. Все они входили в боевой состав Русской армии. Кроме того, было вывезено более тридцати тысяч офицеров и чиновников тыловых частей, десять тысяч юнкеров. Среди гражданских лиц преобладали семьи офицеров и чиновников. Для эвакуации было задействовано 126 судов военного и торгового флотов.

За время боевых действий с 15 (28) октября по 3 (16) ноября войска советского Южного фронта взяли в плен 52,1 тысячи солдат и офицеров Русской армии, включая оставшихся в городах Крыма после эвакуации.

По мнению генерала Я. А. Слащева, изложенному в книге «Требую суда общества и гласности», причины краха Белого движения заключаются в том:

«1) что некоторые начальники не имели в себе достаточного гражданского мужества своевременно сойти со сцены (явный намек на Врангеля. – Б. С.);

2) что ради своих личных интересов губили общее дело и умышленно, повторяю, умышленно отвергали всякий совет, исходивший от старых защитников Крыма (в частности, лично я в августе указывал генералу Шатилову по карте направление главного удара красных Каховка – Сальково, а затем неоднократно указывал на необходимость второй базы – Украины);

3) что в вопросах о Перекопской позиции проявили преступную халатность, не приняв соответствующих мер к ее соответствующей подготовке, к чему и времени и средств было больше чем достаточно;

4) что в вопросах по снабжению войск теплою одеждою проявили медленность и нераспорядительность, в результате чего войска остались наполовину неодетыми и настроение войск понизилось, а вместе с тем понизилась и их боеспособность;

5) что, предрешив вопрос об эвакуации Крыма еще за три недели до ее начала, не отвели войска своевременно на перекопские позиции и пожертвовали тысячами жизней героев за свою недальновидность и полную неспособность к надлежащей оценке политической и стратегической обстановки, и, наконец,

6) в том, что проявили полную растерянность в момент, когда можно еще было спасти положение (мой совет о десанте в Одессу) и когда можно было бы продолжать оборону Крыма, если бы вожди дали личный пример армии, а не отдавали приказа „спасайся кто может!“».

Безусловно, к просчетам Врангеля, на которые совершенно справедливо указывает Слащев, относится то, что он не позаботился вовремя привести в порядок укрепления на крымских перешейках, поставить там тяжелую артиллерию, построить землянки для их защитников и обеспечить их теплой одеждой. С бывшим генералом можно вполне согласиться и в том, что поскольку решение об эвакуации было принято за три недели до ее начала, после получения известия о советско-польском перемирии, то необходимо было сразу же отвести войска в Крым. Тогда оборонять перешейки надо было лишь столько времени, сколько требовалось, чтобы вывезти из Крыма действительно всех желающих. В этом случае не только не погибли бы напрасно «тысячи героев» в Северной Таврии, но и удалось бы спасти десятки тысяч беженцев от последовавшего красного террора. Если бы за перешейками оказалась вся Русская армии, со всеми своими орудиями, пулеметами и снарядами, а не половина ее, как это произошло после поражения Врангеля в Северной Таврии, то защитники Крыма продержались бы не шесть дней, а около трех недель. Тогда времени на эвакуацию осталось бы более чем достаточно, тем более что ее можно было бы начать с беженцев и тыловых учреждений еще до того, как войска отошли за крымские перешейки. Каждое судно успело бы совершить по несколько рейсов, и можно было вывезти не 150 тысяч человек, а в два-три раза больше, то есть практически всех беженцев и военнослужащих. Тогда и жертв красного террора в Крыму было бы на порядок меньше. Отметим также, что Врангелю очень повезло с погодой. Если бы море было бурным, то при проведении эвакуации пришлось бы ограничиться гораздо меньшим количеством кораблей и еще десятки тысяч беженцев остались бы на берегу. Да и при переходе в Константинополь тогда бы погиб не один эсминец «Живой», но и еще несколько перегруженных транспортов, и тысячи солдат и беженцев нашли бы свою смерть в черноморской пучине. Но, слава богу, всё обошлось.

Последовавшее после прорыва красными перекопских позиций обращение от имени правительства, акцентировавшее внимание потенциальных беженцев на трудностях жизни на чужбине и неопределенности будущего остатков русской армии, содержало прямой призыв остаться всем, кто не опасается репрессий со стороны советской власти. А ведь Врангель хорошо знал, что такое красный террор, да и сам в свое время расстреливал пленных красноармейцев сотнями и тысячами. Так что Петр Николаевич хорошо представлял себе, что все листовки Троцкого и Фрунзе с обещаниями амнистии ничего не стоят и что в действительности всем, кто даже косвенно был связан с Белым движением и остался в Крыму, угрожает смертельная опасность. Правда, большинство военнослужащих деникинской армии, захваченных в Новороссийске, включая офицеров, были не расстреляны, а мобилизованы в Красную армию и направлены на Польский фронт. Но тогда красные нуждались в них для войны с поляками, против которых, как полагали Ленин и Троцкий, бывшие белые будут сражаться с энтузиазмом как против врагов России. Теперь же война окончилась, и на бывших чинов Русской армии красные смотрели только как на потенциальных заговорщиков и участников антибольшевистских восстаний.

Оставляя в Крыму «балласт» – тех, кто не мог пригодиться в дальнейшей борьбе, – Врангель действовал вполне осознанно. Если бы он вывез в Константинополь 500 или даже 400 тысяч беженцев, ни о каком отдельном лагере, да еще с сохранением оружия солдатам и офицерам, не могло быть и речи. Французы такую ораву не прокормили бы. Значит, выехавших из Крыма сразу перевели бы на положение беженцев, и они рассеялись бы по Европе, осев частью на Балканах, частью в Чехословакии, частью в Германии и Франции. А кто-то сразу перебрался бы в США и страны Латинской Америки. Врангель сразу потерял бы над ними власть и вряд ли смог бы в дальнейшем организовать Русский общевоинский союз (РОВС) в том виде, в каком он был создан в действительности – как боевая, сплоченная и на первых порах достаточно многочисленная организация единомышленников, мечтавших когда-нибудь с оружием в руках вернуться в Россию, чтобы свергнуть большевиков.

С. А. Мацылев дал зарисовку последнего обхода Врангелем портов погрузки:

«Вдруг на горизонте показалась небольшая черная точка, которая быстро росла и приближалась к пристани. Через несколько минут можно было различить, что это военный морской катер. Его начищенная медная труба ярко блестела. За десяток саженей от берега он повернул и пошел вдоль пристани. На носу стоял Врангель в офицерском пальто и Корниловской фуражке, рядом с ним виднелась фигура адмирала Кедрова, командующего Черноморским Флотом.

Сделав всё возможное, чтобы посадить войска на суда, использовав для этого все плавучие средства вплоть до шаланд, которые были взяты на буксир, прежде чем отплыть от берегов Крыма, Врангель решил в последний раз взглянуть, что делается на пристанях и в городе. Погрузить он уже больше никого не мог, все суда были перегружены до отказа…

Толпа на берегу замерла… Большинство взяло под козырек… Какой-то молодой солдатик негромким голосом закричал ура, но его никто не поддержал. Врангель смотрел на обреченных людей, его лицо исказилось от боли и страдания за них… Сделать для них он уже ничего не мог… Он отдал честь, катер повернул и начал быстро уходить в море…»

Свидетельство Мацылева опровергает тот образ покидающего Крым Врангеля, который известен нам по поэме Маяковского «Хорошо!»:

 
Глядя на ноги,
шагом резким
шел Врангель
в черной черкеске.
 
 
Город бросили.
На молу – голо.
Лодка шестивесельная
стоит у мола.
 
 
И над белым тленом,
как от пули падающий,
На оба колена
упал главнокомандующий.
 
 
Трижды землю поцеловавши,
Трижды город перекрестил…
Под пулями в лодку прыгнул. – Ваше
Превосходительство, грести?
– Грести…
 

На самом деле никаких пуль, свистящих над головой главнокомандующего, не было – красные вошли в Севастополь лишь сутки спустя. И мол отнюдь не был пустым – там стояла толпа тех, кто не захотел или не смог уехать. Маяковский просто повторил хрестоматийный образ «черного барона». В действительности Петр Николаевич был во время прощания с родной землей не в кубанской, а в армейской форме. Ведь теперь ему уже незачем стало подчеркивать свое единство с кубанскими казаками, а важнее было продемонстрировать свою солидарность с армейцами, которых было большинство среди будущих галлиполийцев и членов РОВСа. Поэтому корниловская фуражка была уместнее казачьей папахи. Ведь именно «цветные» полки должны были стать наиболее надежными кадрами военной эмиграции.

Между прочим, импресарио Маяковского П. И. Лавут, со слов которого поэт описал эвакуацию Севастополя, в своих мемуарах не говорит, что Врангель был одет в свою традиционную черкеску. Вот что пишет Павел Ильич: «15 ноября, в первом часу дня, только я вышел из своей квартиры, вижу – на противоположной стороне Большой Морской идет Врангель в направлении Нахимовского проспекта. Вначале я даже усомнился: он ли это? Почему без свиты? Но, вглядевшись, я убедился, что спереди и сзади, на почтительном расстоянии, стараясь быть незамеченной, следует его охрана. Со мной был мальчик лет двенадцати. Вместе с ним мы прошли весь Нахимовский проспект, очутились у Графской пристани и задержались возле одной из колонн. Врангель спустился по лестнице… У причала ждала моторная лодка. Он быстро сел в нее, а за ним еще двое. Перекрестился. Поцеловал пирс… И лодка набрала скорость. Она мчалась к яхте „Алмаз“».

Из мемуаров видно, что Павел Ильич плохо помнил, во что именно тогда был одет Врангель. По сути, Маяковский задал ему наводящий вопрос, подтолкнувший к ответу:

«– Вы не помните, на Врангеле была черная черкеска или белая?

Я растерялся: что же, он меня проверяет? Я было даже обиделся.

– Не помню точно, – ответил я нехотя. – Кажется, черная».

Если бы вопрос был сформулирован более корректно: «Во что был одет Врангель?» – то, возможно, Лавут припомнил бы, что Врангель был не в черкеске, а в генеральском пальто. Лавут так и пишет: «Думаю, что в эти дни окончательно оттачивалась шестнадцатая глава (поэмы „Хорошо!“. – Б. С.). Если бы я засвидетельствовал, что Врангель был не в черной черкеске, а в белой, то в поэме, надо полагать, осталась бы всё равно черная – не только из-за переклички двух „чер“ (черная черкеска), а потому, что именно этот штрих хорошо вяжется со всем обликом „черного барона“».

На самом деле Врангель был в армейской шинели и корниловской фуражке, что засвидетельствовали юнкер-атаманец и С. А. Мацылев. Но в поэме Маяковского и в восприятии советских людей он навсегда остался «черным бароном» в черной черкеске.

Закончить эту главу хочется тоже стихами – на сей раз не Маяковского, а одного из бойцов врангелевской армии, талантливого поэта Владимира Смоленского:

 
Над Черным морем, над белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с Севера.
 
 
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И ангел плакал над мертвым ангелом…
Мы уходили за море с Врангелем.