Текст книги "Берега Ахерона (СИ)"
Автор книги: Борис Усенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Глава 4
«Здесь шутят ведьмы – ах страна теней…
Моя фортуна – что мне делать с ней?
И снова, снова бесится цикада…»
Переполох, связанный с приездом «товарища Троцкого», улегся и улегся, надо отметить, не без помощи благообразного старичка-лекаря и здоровяка фельдшера из Бахчисарайского желтого дома. Бывшая пулеметчица почему-то приняла медиков за белогвардейцев, контузила фельдшера шваброй, забаррикадировалась в кладовой и швыряла в форточку куски мыла, принимая их за толовые шашки. Морозова эта катавасия ничуть не волновала и он, с помощью купленного на барахолке справочника, принялся вычислять ночь ближайшего новолуния. Дроздов напротив присоединился к зевакам, осаждавшим последнюю твердыню отважной амазонки. Верзила фельдшер, потирая ушибленную поясницу, костерил сумасшедшую бабу в бога, душу, мать и даже чертову бабушку, не обращая на старшего коллегу ни малейшего внимания.
– Милостивый сударь, не найдется ли огонька? – обратился почтенный лекарь к Дроздову, который, весело попыхивая папиросой, комментировал полеты мыльных боеприпасов.
– Недолет! Перелет! Вилка! Цель уничтожена!
– Е-мое! Сука, твою мать! – взревел фельдшер, потирая лоб, – Я тебя сейчас устрою!
– Fortuna non penis…! – оборвал помощника врач, – Пока мы с товарищем командиром курим, снимите с петель калитку и принесите ее сюда!
– Есть женщины в русских селеньях, – почесал затылок Дроздов, – Может пристрелить, чтобы не мучалась?
– Ну что Вы, уважаемый! – возмутился врач, – Это же просто неповторимый экземпляр для моего паноптикума! Знаете ли Вы опусы Антона Чехова? Во всяком случае, слышали. Мы вместе отдыхали и, как-то в Ялте, я ему говорил, что только в богоугодном заведении существует настоящий простор для полета мысли, раскрепощенной в отношении общества!
– Палата номер шесть? – улыбнулся Александр, – Мрачновато.
– Именно! – согласился врач, – Антон все утрировал до гротеска, хотя оглянитесь, и сразу станет ясно кто нормален! В заведении, где я состою на службе, даже атмосфера особенная, пропитанная флюидами совершенства. Например, полковник Кранковский – настоящий философ. Решил познать учение маркиза де Сада и уже второй десяток лет сидит в уютной комнате, за ажурными решеточками на окнах. Если зайдете в гости, дам ознакомиться с трактатами Кранковского. Смею уверить, что в них истинная неповторимость, которая маркизу даже не снилась. А ведь для подтверждения своей теории Кранковскому хватило всего пяти горничных. Кажется коллега aut cum scuto.
– Мой друг! Прикройтесь щитом, подберитесь поближе к окну и расскажите, чем больная занята. Если сумеете, то поставьте диагноз.
–Удар мылом переживу и так, – буркнул фельдшер.
– Дворник сообщил, что в комнате пять лопат, один багор и парочка топоров, – назидательно заметил психиатр.
Как бы в ответ на подобные слова стекло со звоном вылетело и багор, просвистев над головой Дроздова, с невероятной силой воткнулся в ствол дерева.
– К черту все! – возмутился фельдшер и, отбросив импровизированный щит, направился к пролетке.
– Очень правильно, коллега! Достаньте рубашечку из парусины, – старчески дребезжащим голосом крикнул эскулап.
Дроздов выдернул багор из дерева, осмотрел сие изделие и, не обращая внимания на предостерегающие крики, подобрался к окну, чтобы растащить раму.
– Учитесь, будущее светило медицины! – улыбнулся психиатр, – Принесите флакон с эфиром, тампон и прикройте товарища военного!
Фельдшер передал коллеге сумку и опасливо поднял дверь. Комендантша ногой вышибла оконную раму и с ненавистью посмотрела на двух милиционеров, спешивших на помощь Дроздову.
– Товарищ Троцкий, уходите! Я задержу их! – прогрохотала Василиса и выпрыгнула во двор, размахивая топором на длинной рукояти.
Фельдшер, приняв удар топора в «щит», позволил Дроздову оглушить больную и с помощью блюстителей пролетарского порядка таки связал защитницу наркомов.
– Сволочи! Белые гады! – прохрипела пулеметчица и укусила врача за палец.
Это был ее последний подвиг. Вскоре подействовал эфир, грузное тело больной обмякло и опрокинуло фельдшера на землю.
– Преогромнейшее спасибо, уважаемый! – расшаркивался врач, – Если возникнет нужда, обращайтесь в наш желтый домик на окраине Бахчисарая к Артемию Францевичу Жердицкому. Буду рад. Приезжайте в воскресенье утренним поездом! Ой! Варвары! Дикари! Коновалы! Это же дама! Вяжите ее, а не душите и вытащите кляп! Она может задохнуться!
– Спасибо за приглашение, Артемий Францевич! – улыбнулся офицер, – Александр Михайлович Дроздов, военный инженер! Очень было приятно познакомиться!
В такой вечер совершенно не хотелось сидеть в душной комнате, и Дроздов решил прогуляться, предоставив другу возможность, в одиночестве, заниматься топографией Луны и ее окрестностей. А ведь была и другая ночь, январская ночь двадцатого, холодная, промозглая, ревевшая соленым ледяным ветром. Их было совсем мало: Витковский, Колтышев, Туркул, Манштейны, Харжевский, Протасович, Кабаров и, разумеется, Дроздов. Хотя почему разумеется? Александр никогда не считал себя сподвижником легенды «белого» движения, Михаила Гордеевича Дроздовского.
Подполковника вытащил из офицерского собрания капитан Елецкий и приказал ровно в полночь прибыть на квартиру генерала Витковского. Уже на пороге встретил Манштейна младшего, который и сообщил причину столь странного вызова. Гробы погрузили на телегу, бросили пару заступов, несколько лопат, закрыли поклажу просмоленной парусиной, и полковник Кабаров взгромоздился на козлы. Шли молча, нервно покуривали в рукав и боялись взглянуть друг другу в глаза. Особенно было тяжело старику Манштейну, едва успевавшему за телегой. Дроздов хотел, было помочь, но напоролся на испепеляющий взгляд и автоматически одернул руку. Прогрохотали по Большой Морской, поднялись к адмиральскому собору, а там прямо на Никольское кладбище. Витковский хотел пригласить священника, чтобы освятил землю, но запротестовали Туркул, Харжевский и, что самое удивительное, Манштейн старший.
Туркул вручил Дроздову полуштоф самогона, приказал найти кладбищенского сторожа и по возможности сделать так, чтобы пролетарий ничего не видел и не слышал. Пролетарий отнесся с пониманием к просьбе господ офицеров и сам, заметьте именно сам без всякого принуждения, упился до бесчувствия, о чем и было доложено Антону Васильевичу.
«Здесь!» – топнул ногой Туркул и сорвал парусину с телеги. Промерзшую землю копали долго, попеременно меняясь. Часа через три в могилу глубиной полторы сажени, после короткой молитвы, опустили гробы Дроздовского и Туцевича, засыпали и утрамбовали землю. Вот так: без могильного креста, ружейного салюта похоронили своих командиров. Вернулись на квартиру Витковского и молча пили спирт из оловянных кружек.
– Товарищ красный командир? – послышался звонкий мальчишеский голос, – Заблудились?
Дроздов оглянулся и посмотрел на паренька в перешитой матросской робе, с важным видом, курившего самокрутку.
– Твоя правда, первый раз в городе! Хотел на Никольское зайти да вот…
– Никольское? – удивился мальчишка, – Так это не здесь! Вернетесь к адмиральскому собору, а оттуда прямо, никуда не сворачивая, версты три пехом.
– Выручил! Держи! Дроздов бросил парнишке початую пачку папирос и побрел в сторону Большой Морской.
Город казался неестественно пустым, лишь какая-то шавка выбежала из подворотни, тявкнула и потрусила следом. Александр остановился и погрозил псине пальцем. Животное потянуло носом воздух и, вильнув хвостом, потрусило следом. Дроздов мрачно смотрел на закрытые продуктовые лавки, заколоченные окна ресторации Шульмана, обгоревшую дверь шляпного салона мадам Зискинд и лениво прикурил погасшую папиросину. Даже летом двадцатого жизнь в городе бурлила, плескала в лицо баснословно дорогим шампанским и звала вслед за упавшими в цене проститутками. Пир во время чумы окончился, и наступило похмелье, страшное тем, что лекарство против него все та же пьяная оргия. Допировались! До красных чертиков допировались, рогатых в кожанках или бесхвостых в галифе, трезубец им в одно место и во второе тоже. Людей не осталось, лишь черти, шурупчики и винтики картавого Люцифера, прости Господи!
Из-за поворота показались муравьи с винтовками и, перебирая членистыми лапками, потрусили к запоздалому прохожему. Причудится же такое. Муравьи оказались вполне добропорядочными патрульными во главе с мичманом.
– Почему так поздно, Александр Михайлович? – поинтересовался начальник патруля, рассматривая документы при свете ручного фонаря.
– Красиво здесь. Вышел прогуляться и времени не заметил! Завтра работа на судоремонтном и, кто знает, когда будет выходной.
– Судоремонтный? – подозрительно прищурил глаза офицер, – Гнездо контры!
– Я прибыл из Одесского округа и думаю что подписи товарища Домбровского вполне достаточно для патрульных! Я не слышал, что в городе объявлен комендантский час! – предельно вежливо сообщил Дроздов, и патрульных слегка передернуло от старорежимных ноток в голосе.
– Извините, товарищ инженер! – откозырял мичман, – Вас проводить?
– Не стоит! – улыбнулся Александр, – Мне тут не далеко.
Шаги моряков затихли в ночи, и снова наступила тишина, липкая, с голодухи сожравшая все звуки в этом городе-призраке, рожденном неизвестно кем и умершем неизвестно когда. Тишина отступила совершенно неожиданно, воздух наполнился легким цветочным ароматом, неуемным треском цикад и непонятными шорохами в окрестных подворотнях. Совсем близко, почти рядом, раздался собачий вой и тут же пресекся на самой высокой ноте и перешел в женский крик. Александр от неожиданности вздрогнул, секунду другую собирался с мыслями, а затем бросился в темный арочный проем. Никого, хотя…
На ступенях, возле двери закрытой на массивный замок, лежала женщина в черном платье. Светлым было только лицо, гладкое без морщин, словно маска, сочившаяся бледным мертвенным сиянием. Наваждение исчезло, и Дроздов облегченно вздохнул. Уж больно много было в последнее время всяких видений привидений. Обморок дамы был вполне земным и не имел к потустороннему миру никакого отношения.
– Мерзавцы! – прошипел Александр и, достав из кобуры револьвер, побежал во двор.
Хулиганов, как ожидалось, простыл след, но под деревьями притаилось нечто странное. Такое и в пьяном угаре не увидишь, не то, что в здравом рассудке. Не даром Артемий Францевич приглашал в гости. Не врач, а провидец, дельфийский оракул и пифия в одном лице. Свет в окнах домов погас, и повеяло сухим горячим подземельем, как из прихожей Тартара. Под деревьями клубились призрачные легкие, дышали и с каждым вздохом тонкие щупальца вытягивались к наглецу, дразнившему теплой кровью. Из арки за спиной послышался протяжный вой и Дроздов ощутил себя крысой, запертой в хитроумной ловушке. Ну, так горе же той кошке, которая загнала грызуна в угол!
Щупальца разрослись, причудливо изгибаясь, обогнули добычу и стали полузмеями-полулюдьми, жутким гротеском, порождениями горячечного бреда. Дроздов испуганно пятился назад до тех пор, пока не оказался в плену у кустарника, обвившего ветками ноги подобно стальным цепям. Александр перекрестился, но видно Триединый был занят чем-то более неотложным, и знамение лишь разъярило демонов. Змеелюди зашипели, словно тысяча гадов и приблизились к человеку. В воздухе запахло перегнившими болотными травами и от этого дьявольского аромата тело перестало слушаться.
Завыл пес. Призывно так завыл, словно подбадривал кекропов насытиться кровью безумного лохарга, а душу отправить на берега Стикса любоваться цветами черного асфодела. Черты лиц змеелюдей расплылись, руки стали извивавшимися аспидами и потянулись к горлу добычи. Вой раздался совсем близко и перешел в злобное рычание отнюдь не дворовой шавки, а потусторонней твари. И эта тварь была в высшей степени не довольна охотой на запретной территории. Дроздов попытался разорвать древесные путы, но плюхнулся на мягкую, слегка влажную землю и сознание разлетелось цветными осколками, чтобы через мгновение погаснуть.
– Прочь! – пришипетывая, сказал один из кекропов, – Именем хранительницы городов!
– Клянусь короной Лунной Богини! – зарычал пес и надсадно завыл, призывая Стигийскую стаю, – Здесь царство Гекаты!
Кекропы отпрянули назад, увидев горящие глаза множества бестий, которых сам Цербер побаивался.
– Свет охотницы я призываю! – вжалась в землю бестия, приготовилась к прыжку и злобно зарычала.
Сквозь разрывы облаков просочился лунный свет и тонкими копьями коснулся слуг Афины, заставил взвыть от боли, скрыться в невесть откуда взявшейся темной дыре.
Дроздов очнулся от прикосновения, настолько приятного, что счел это обрывком стертого сна. Он сидел во дворе, залитом ярким лунным светом, прислонившись к дереву. Голова отчаянно болела, словно по ней проскакал сам Буденный на рыжей кобыле. Спасительницей оказалась та самая молодая женщина, на помощь которой он так лихо бросился, что память отшибло.
– Что случилось? – простонал офицер, потирая лоб, – Видно старая контузия! Вы как суда… гражданка? Какая скотина на Вас напала?
– На меня? – удивилась девушка и поправила волосы, – С чего Вы взяли?
– Я Вас провожу! – сообщил Дроздов, счищая с одежды грязь и пыль, – И ни каких возражений!
– Я живу далековато, в Балаклаве!
– Тогда ко мне пожалуйте, – сказал, как отрезал, офицер, – Шпаны кругом хватает! Меня зовут Александр, можно просто Саша!
– Гикия! – представилась девушка, – Гикия Ламахасис. Мы из понтийских греков.
– Очень приятно! Совсем заблудился. Нам в общежитие флота.
– Пойдемте! – улыбнулась гречанка.
Чинно, словно благопристойная супружеская пара, вышли на Большую Морскую, и Дроздов тоскливо вздохнул, вспоминая полночные ресторанные огни. Кому это все мешало? Пустыня! Азия-с! Даже с дамой негде отдохнуть! А все потому, что большевички своих большевичек выгуливают как комнатных собачек на поводке.
– Вам плохо, Гикия? – остановился Дроздов, – Дрожите как осиновый лист!
– Все хорошо! Просто устала на рынке, а тут еще ненормальный ухажер! Спасибо Вам!
Дверь в общежитие была открыта. Возле нее, пугая зычным храпом окрестных бандюг, спал Тимофеич, обнимая полупустую бутылку с вонючим самогоном. Дроздов прижал палец ко рту и проскользнул мимо сторожа к лестнице на второй этаж. Гикия растерянно последовала за спутником, да так тихо, что это казалась шелестом ветра в кроне деревьев. Морозов уже спал и даже не пошевелился, когда полуночники вошли в комнату, лишь выругался по-французски.
– Ложитесь на кровать, – прошептал Александр, – Я на полу устроюсь! Спокойной ночи!
Гикия поцеловала спасителя в щеку и легла, причем так, что даже сетка не скрипнула. Дроздов расстелил на полу лишнее одеяло, бросил под голову вещмешок, устроился удобнее и почти сразу заснул.
Глава 5
«А может быть, пусть нравом не таков,
Покаюсь я у страшного порога,
Но все равно, меня осудят строго
За грех гордыни – худший из грехов».
Ватные, едва слышные звуки с трудом проникали в сознание, дразнили запахом душистых трав, звенели стеклом, лязгали металлом, дышали ароматной похлебкой. Иосиф затаил дыхание. Хотелось умереть, растаять, исчезнуть раз и навсегда с лица земли так, чтобы и памяти не осталось. Позор! Позор герою Перекопа! Не похоже на подвалы чека, однако и человеколюбие товарища Землячки не имело границ. Добрая женщина и человеколюбивая! Никого, заметьте, не расстреливала, а предлагала в высшей мере изысканную смерть.
Оперуполномоченный стал размышлять о том, что выберет, для его скромной персоны Розалия Самойловна и представил живописную картину виселицы в бывшем гостиничном дворе. С другой стороны, соколиный прыжок с обрыва в море впечатлял не менее, а пожалуй и более сильно. Минута стремительного полета, фонтан изумрудных брызг и полет на дно пучины вслед за камнем, привязанным к ногам.
– Нет! – закричал Фишман, открыл глаза и, слова застряли в горле.
Иосиф лежал на постели под одеялом из шкур, в каменном здании с узкими окнами-бойницами. Возле очага суетился горбатый человечишка и деревянной ложкой помешивал в котле варево. Под закопченным потолком висели пучки сушеных трав, какие-то мешочки с зельем и с пол дюжины длинных шестов. Горбун, казалось, не обращал внимания на больного, будучи всецело поглощенным своим только ему известным действом. На старом почерневшем столе в большом стеклянном сосуде забулькала мутная жидкость, и сразу же запахло знакомым ароматом сивухи. Уродец сочно выругался по-татарски и погасил пламя, вспыхнувшее над горлышком этой в высшей степени странной конструкции. На полу был начерчен до боли знакомый пролетарский символ: пятиконечная звезда в круге. Иосиф облегченно вздохнул и наполовину высунулся из-под одеяла.
– Эй! Товарищ, где я? – простонал чекист.
Хозяин от неожиданности вздрогнул и выронил из рук сосуд с длинным горлышком и, вонючая жидкость растеклась по каменному полу. Горбун погрозил крючковатым пальцем, засыпал лужицу опилками и торопливо выбежал в коридор. Фишман остался один. Хотел встать, но ноги отказывались подчиняться, словно были кусками высохшего дерева, а не живой плотью.
Именной «Маузер», врученный лично товарищем Троцким, сиротливо валялся на куче мусора в компании с обглоданной костью и поломанным кухонным ножом. Хорошенькое соседство для боевого оружия! Взгляд остановился на длинном шесте, стоявшем у изголовья. С пятой попытки удалось подцепить кобуру и подтащить ее к лежанке. На душе стало спокойнее. Спокойствие, однако, длилось недолго. Иосиф осмотрел оружие. Оно оказалось просто куском металла, мастерски сделанным муляжом с имитацией мельчайших царапин на рукояти и неумело подпиленной пару месяцев назад «мушкой». Дверь скрипнула. Комиссар поспешно спрятал свою добычу под подушку, набитую ароматными травами.
В комнату вошла молодая женщина в пышном, излишне даже пышном, платье. Она с интересом посмотрела на Иосифа, улыбнулась и покачала головой, увидев потемневшие опилки возле стола. Горбун суетился, оправдывался, показывал снадобья в глиняных бутылках. Госпожа сменила гнев на милость. Госпожа? Вне всякого сомнения. Дамочка с бледным, словно вымаранный пергамент лицом была хозяйкой положения. От Фишмана не скрылось, что Горбун ее боялся. Ведьма? Но ведь ребе в синагоге говорил, что такого быть не может, ибо не дано женщине постичь книгу «Зогар». Женщина присела в кресло возле ложа и нахмурилась, коснувшись лба Иосифа. Что-то сказала на непонятном наречии, перешла на латынь, и горбун от неожиданности чуть не упал в очаг. Латынь? Именно! Все-таки четыре класса частной гимназии оставили свой след, едва заметный, почти стершийся, за время общения с пролетариатом, закоптившийся после расстрелов врагов революции, разглаженный ластиком после занятий в губернской совпартшколе. Горбун отбросил одеяло и, Фишмана парализовало от страха. Вместо ног он увидел культи, перевязанные окровавленными полосками ткани. Как же так? За все ответит Ахмед!
– Бойцы Революции за меня отомстят! – прошептал или скорее подумал чекист.
Дама переспросила по-итальянски, затем на латыни, но Иосиф ничего не понял и принялся декламировать: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…»
– Заткнись, сука! – раздался рядом знакомый голос, – Твое счастье, что сеньора Милисента тебя не понимает!
Иосиф посмотрел на высокого мужчину в камзоле, при мече, в черном плаще с изображением восьмиконечного креста. На мгновение мелькнули золотые погоны, сменившиеся чем-то древним и невообразимо ветхим.
– Вольдемар…?
– Для кого Вольдемар, для кого их высокоблагородие, а для некоторых мессере комтур! Для тебя, гнида комиссарская их, высокоблагородие, подполковник Марковской дивизии, Владимир Вениаминович фон Кернвальд!
– Тебя же спалили живьем в топке! – удивился Фишман, – По моему приказу жгли! И орал ты…
– Мразь! – прервал речь комиссара фон Кернвальд, – Чем гордишься, падаль?! Между прочим, ты попал в очень приятную компанию! По старой памяти сделаю тебя шутом, и ошейник припасен для этого случая. Извини, морда жидокомиссарская, благородную сеньору интересует предмет нашего разговора!
Покойный белый офицер долго беседовал, расшаркивался и весьма красноречиво описывал различные виды казней. Милисента покраснела от гнева и топнула ногой. Идиотизм какой-то! Покойный золотопогонник в театральных одеждах, дамочка явно из белого подполья и Горбун, церковный прихвостень! Похитили и увезли в Турцию! Иосиф, решил сообщить о себе через турецких товарищей и товарища Кемаля. Сеньора поднялась, холодно посмотрела на марковца и, перед тем как выйти, что-то приказала горбуну. Уродец тяжело с ненавистью посмотрел на безногого чекиста.
– Вот лежи, краснопузенький, и думай о жизни! Благодари добрую женщину, которая не дала принести тебя в жертву, ибо надеется на прощение! Как по мне, так лучше тебя поджарить на костре в Каффе, в назидание толпе и братьям ди Гуаско. Недавно приехал новый инквизитор, добрейшей души человек, типа господина-товарища Дзержинского. Помнишь, как тебя в гимназии били, когда попался на кляузах надзирателю?
– Я все равно победил! – прохрипел Фишман, – От тебя даже пепла не осталось!
– Все прах и становиться прахом, кроме души! Ну ладно, меня ждет прекрасная Милисента, а тебя… Так тебе и надо!
Оставшись один, Иосиф погрузился в размышления о своей жизни, никчемной, по мнению белого гада. Скажем, поповские штучки типа, души и прочего волновали мало, прямо скажем – никак, а вот о том, что контра в огне не горит весьма интересно узнать товарищу Ленину и не только ему. Вспомнился холодный ноябрь 1918 года. Армия Шкуро заняла Воронеж и Фишмана, комиссара полка имени товарища Августа Бебеля, вызвали прямо из траншеи в штаб. А «беляки» тогда перли со страшной силой и отборная конница лавиной накрыла левый фланг. Если бы не балтийцы, висеть Фишману на площади в Воронеже, а так отбились и не дали прорваться к Москве. Командир полка показал телеграмму товарища Троцкого и познакомил с Эриком Генриховичем Наффертом, поставившего буржуазную химию на службу пролетариата. Фишман тогда молчал и правильно делал, слушал, рассматривал большой чемодан и запомнил, как командир испуганно перекрестился. Начальство явно хотело нарушить приказ из Москвы, и только сообщение о новом наступлении перевесило чашу весов в пользу пролетарской химии.
К приказу командира полка о сборе коммунистов Фишман отнесся с пониманием. Кому как не верным ленинцам испытывать оружие, способное остановить шкуровцев и, не только остановить, но и смешать с грязью золотопогонников. Один начальник штаба, несознательная старорежимная сволочь, откровенно был против «бесовского зелья» и послал приказ самого товарища Троцкого в такие края, что ни в одном атласе не увидишь. Пристрелили, собаку, прямо в блиндаже, а тело закопали в траншее. Собрание партячейки прошло по-деловому, и без лишних разговоров. Нафферт плел какую-то ахинею о древних воинах, которые голыми руками разрывали врагов на мелкие кусочки, древнем снадобье и пролетарской мудрости вождей революции. Боязно на себе пробовать древнюю пакость, но партия сказала: «Надо!»
Утром, задолго до рассвета, Эрик Генрихович приготовил зелье и заставил выпить каждого из отобранных накануне бойцов изрядную кружку варева. А потом начались чудеса. Лучшую белоказачью сотню буквально смела безумная лавина. Казалось, что для красноармейцев не существовало боли, боязни огня и железа. Хохоча, словно стая демонов, они убивали и не просто убивали, а наслаждались кровью. Фишман командовал ротой балтийцев и лично пристрелил бойца, который, потрясая оторванной головой жертвы, танцевал, постреливая по сторонам. От груды растерзанных тел Иосифа вырвало и не только его одного вырвало, а даже ветеранам Германской не поздоровилось.
Потом была приветственнная телеграмма товарища Троцкого и вызов гражданина Нафферта в Москву. Сопровождал ученого Фишман. Не понравилось комиссару настроение химика и шибко не понравился взгляд в сторону позиций белых гадов.
Фишман потянулся к «маузеру» и пытался понять, почему оружие пришло в негодность. Дверь открылась. Слуга молча поставил блюдо с мясом, кувшин вина и глиняную чашу.
– Эй! Товарищ! – застонал Иосиф.
Человек с интересом посмотрел на больного и развел руками, показывая всем своим видом, что ничего не понял.
– Сообщите в Севастополь, что я здесь! Мы покончили с угнетателями, а здесь созрел заговор!
Опять безрезультатно. Слуга кивнул, понимающе улыбнулся и позвал из коридора священника. Исповедоваться Фишман не собирался, но надеялся, что святоша окажется толковее жалкого раба. Святой отец перекрестился, благословил слугу и внимательно посмотрел на Иосифа.
– Хоть у нас сейчас церковь и отделена от Государства, а школа от церкви, гражданский долг надо выполнять! Сюда надо вызвать ЧОН!
Священник задумался и сказал пару фраз на латыни, затем повторил по-татарски и по-еврейски.
– Я тебе, курва монастырская, ясно говорю русским языком! – сбесился Фишман, – Посмотрим, как заговоришь у товарища Куна!
Общего языка найти не удалось и, оставшись в одиночестве, Иосиф, почему-то опять вспомнил о Нафферте. Выехали в Москву рано утром. После победы под Воронежем красный кудесник стал если не богом, то персоной приближенной к самому товарищу Троцкому. Недаром творца пролетарской ярости охранял взвод латышских стрелков, направленных из столицы специально для этой цели. Ученый был угрюм, почти всю дорогу молчал и лишь раскуривал постоянно гаснувшую трубку. Что-то было не так, и Фишман ощущал внутреннюю тревогу незримой струны, натянутой до предела. И струна не выдержала. Выбив в очередной раз чубук, Эрик Генрихович задал вопрос о джиннах из тысячи и одной ночи и каких-то бутылках, где это живет. Иосиф не нашелся что ответить, лишь заикнулся о генеральной линии партии, в которой предрассудкам нет, и не было места. Разговор не клеился. Латыш опять замкнулся в себе и молчал вопреки не только линии партии, но и желанию Фишмана разоблачить чуждый элемент.
Ехали долго. Нафферт неожиданно обернулся и испуганно посмотрел в бесконечно белое поле. Сжался и потребовал прибавить ходу. Латыш побелел и попросил у комиссара револьвер, причем заряженный освященными пулями или чем-то вроде этого. Метели не было, лишь легкая поземка и какое-то искрящееся марево за санями. Фишман никогда не видел психов, и руководствуясь программой партии большевиков, решил, что отец пролетарской ярости определенно спятил. Перепутать снежный вихрь со всадниками мог только псих, а уж стрелять по нему… Правильно говорил товарищ Пятаков о мягкотелости интиллигенции и ее целях чуждых сознательному пролетариату. А потом, когда въехали в лес, началась стрельба. Кто стрелял и зачем Иосиф не понял, лишь прикрыл собой Нафферта и приготовился разнести его мозги в случае опасности. Мозги, конечно, ценные, но именно потому их и надо разнести, чтобы белым сволочам не достались. Стрелки полегли один за другим, и пальба резко прекратилась. Нечто невероятно сильное швырнуло комиссара в снег, истошный крик химика и стук удалявшихся копыт. Иосиф мог поклясться на «Манифесте Коммунистической партии», что видел всадника на осьминогом коне, но решил об этом помалкивать. Нафферта, даже мертвого, в санях не оказалось, и Фишман поспешил в Москву, чтобы доложить товарищу Троцкому о гибели от рук белобандитов товарища Нафферта. Последний раз тогда взглянул на мертвых латышей, и… Они исчезли бесследно, как и сани с ящиками, в которых было упаковано лабораторное барахло.
Дверь снова открылась и, в сопровождении Кернвальда, вошел человек, расфуфыренный сверх всякой меры, словно актеришка провинциального театра. В театре Иосиф никогда не был и считал это балаганом для разжиревших господ. Мертвец-подполковник насмешливо посмотрел на комиссара, и что-то сказал хозяину замка. Иосиф не ошибся. Этот разряженный клоун, в самом деле, был владельцем крепости. И как только ее не национализировали?
– Сеньор Витторио спрашивает у тебя: ты действительно хочешь, чтобы миром правили рабы?
– Тебя сожгли и остальных растопчем! – плюнул Фишман и попал на распятие в руках Кернвальда.
Дон Витторио нахмурился и покачал головой, а затем дважды хлопнул в ладони и что-то сказал служке. Опять, посмотрел в лицо Иосифа и бережно, носовым платком, вытер оскверненную реликвию.
– Ты действительно не веруешь в Господа нашего Иисуса Христа? Это очень важно для сеньора! – продолжал переводчик.
– Это опиум для народа и белопоповщина! – жестикулируя, словно на партсобрании, говорил комиссар, – Много тебе, контра, помог твой хваленый бог? Мы построим Рай сами, а кто не с нами пусть гниет! Мы весь мир очистим и построим царство свободы и справедливости!
– Да! Лихо загнул! – улыбнулся рыцарь и, тщательно подбирая слова, перевел сию зажигательную речь сеньору.
Дон Витторио в ответ разразился такой бранью, на которую был способен только язык великого Данте, а способен этот язык на многое, причем настолько, что и перевод не надобен. Благородный сеньор успокоился, хлебнул вина и посмотрел на фон Кернвальда. Ничего не сказал и вышел, раздраженно хлопнул дверями.
– Молодец! – хихикнул рыцарь, – Думал тебя сразу убить, а комиссарики, оказывается, любят с приподвывертом!
– К чему хоть готовиться? – криво улыбнулся Иосиф.
– Я хотел тебя посадить на кол, но по просьбе сеньориты Милисенты ограничился бы обычным повешеньем! Однако вы, милостивый государь, наговорили всякого моему будущему тестю, и он решил Вас отправить прямиком на костер, причем живьем! Подождем духовника! Будем надеяться, что святой отец позволит Вас предварительно удушить! В отличие от некоторых, мне Вас жаль, сударь!
– Меня? Коммунисты не горят! – заявил Фишман, но без пафоса, а вяло и без нужного налета героизма.
– Кто бы мог подумать? – усмехнулся фон Кернвальд, – Кажется, идет святой отец! Не советую рассказывать ему о призраках и прочих идеях бланкомарксистов. Вас не поймут-с!
Духовный пастырь вошел, даже не вошел, а скорее вплыл в комнату, благословил мальтийца и посмотрел на Фишмана. Padre покачал головой и, после молитвы богородице, долго вертел в руках кепку с пролетарской пятиконечной звездой.
– Святой отец спрашивает, во что ты веруешь? – перевел вопрос подполковник, – Если это есть в апокрифах, то суровое покаяние спасет душу и закоренелый грешник обретет святость.
– Мы верим в человека! – начал комиссар, не обращая внимания на предостережения рыцаря, – Только человек – это истинный бог! Учение Маркса, Энгельса, Ленина истинно, потому что верно! Свободу, равенство, братство получат все угнетенные народы! Вас растопчет колесо истории и выбросит на свалку это… Да! На свалку! Бога нет и…
