Текст книги "Дорога испытаний"
Автор книги: Борис Ямпольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Ночью поезд с потушенными огнями мчится без остановок мимо затемненных станций, с которых сняты вывески с названиями, точно так же, как в Киеве сняты маршрутные таблички с трамваев, – это сделано с наивной верой, что шпионы и диверсанты не сумеют таким образом сориентироваться на местности. И этот безостановочный бег в ночной тишине, среди темных полей, мимо безымянных станций кажется каким-то странным межпланетным путешествием.
Поздно ночью поезд приходит в Дарницу, на последнюю станцию перед Киевом. Киев не принимает.
На путях методично рвутся снаряды. Противно, когда вот так, точно, как часы, через каждые несколько минут разрывается снаряд, и уж знаешь заранее, что вот через три минуты будет новый, и уж ни о чем не можешь думать и ждешь, и вот он с визгом летит, и взрывная волна ударяет в окна, как порыв ветра; иногда стукнет камешек – или это маленький, совсем малюсенький, наиболее злой и упрямый осколок? На одно мгновение напряжение ожидания разряжается, потом ждешь следующего и считаешь секунды, пока наконец дремота не пересиливает, и забываешься во сне. Снится давний дом, палисадник, на улице дождь и ветер. Сильно хлопает ставня, мешает спать.
И все время думаешь: надо встать и пойти закрепить ставню…
В этот ранний утренний час в сумрачных коридорах управления дороги, где еле мерцали синие лампочки, слышался дробный стук сапог и военно-жесткий голос разводящего. Стояли в козлах винтовки, и на канцелярских столах и на полу, подложив под голову ватники и форменные шинели, спали пожилые бойцы истребительного батальона.
– Ведите меня к самому главному, – не вытерпел я.
– Мал еще для самого главного, – сказал Дукельчик.
– Так что же, сколько мы будем ходить?
– Сколько надо, столько и будем ходить, – ответил мой страж.
Мы остановились у кабинета, на котором была табличка: «Начальник политотдела».
– Можно зайтить? – спросил Дукельчик.
– Давай попробуй! – ответил голос из кабинета.
Здесь еще царила ночь. Шторы были плотно закрыты, и горело затененное зеленым абажуром электричество, такое слабое и печальное после утреннего солнца.
Радио передавало утреннюю сводку, и широкоплечий человек в диагоналевых, военного образца, бриджах на подтяжках и в мягких спальных туфлях с меховой опушкой стоял у большой, занявшей всю стену географической карты и, не оборачиваясь к нам, продолжал переставлять красные и синие флажки, которые вели по карте от самого пола до потолка изломанную линию фронта.
– Тсс… – сказал мой страж.
В комнате кроме карты висели на стенах красочные диаграммы мирного времени, где большие, малые и совсем малюсенькие краны и вагоны-думкары наглядно изображали сравнительное увеличение погрузки и скорости оборота вагонов на станциях Юго-Западной дороги.
– Ну что, Дукельчик, – сказал человек в бриджах, закончив перестановку флажков, – опять «шипиона» привел?
– Шипион не шипион, – недовольно ответил Дукельчик, – а проверочку надо, товарищ начподора.
– Ладно, – сказал начподора, – можешь идти. Кто будешь? – обратился он ко мне.
Лицо суровое, с косматыми, сердитыми бровями, но, может оттого, что они были совсем светлые, белесые, не верилось в их сердитость. И действительно, когда в ответ на его строгий вопрос я пролепетал: «Свой», он улыбнулся, косматые брови поднялись и стали какими-то наивными, добрыми, и он засмеялся тихим смехом хорошего человека.
– Так-так, значит все-таки свой?
Теперь у него было добродушное лицо старого деповского слесаря или машиниста, которое от долгого общения с железом как бы само получило теплый железный оттенок; сходство это еще дополняли очки мастерового в тонкой металлической оправе.
Он чем-то очень напомнил мне отца, хотелось сказать: «Батя, это я». Наверное, и я ему кого-то напомнил:
– Ну, что у тебя, сынок, выкладывай…
И, может, потому, что я в последние дни был так одинок и все милое, близкое и дорогое отошло куда-то далеко-далеко и казалось маленьким и ненужным, а заступившее вместо этого новое, огромное, грозное, в огне и дыме бомбежек и пожаров, еще не стало моим миром, – я всей душой потянулся к этому человеку, который мог принять меня в самый важный и значительный сейчас на свете мир войны, и одновременно я боялся, что он откажет мне.
Я встал «смирно» и, с размаху приложив вдруг странно одеревеневшую руку к виску и с удивлением слыша свой хриплый, чужой голос, попытался по всем правилам, как это, я видел, делают военные, доложить о своем прибытии в его распоряжение.
Он снял очки, глаза – усталые, умные, насмешливые: «Вижу, вижу, не умеешь ты этого».
– Садись!
На столе, среди официальных бумаг и образцов изготовленных железнодорожными мастерскими мин и гранат, раскрытая книга, которую, наверное, читали этой ночью. То ли солидная убористость шрифта, то ли знакомая громадность периодов сказали, что это Толстой. «Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2-го сентября только к вечеру достигло квартала, в котором жил теперь Пьер», – прочел я.
Я почувствовал на себе долгий, пристальный взгляд.
Может, в моем лице он увидел себя, молодого, в папахе с красным бантом и маузером, таким, каким он был в гражданскую войну, и теперь, глядя на меня, он мысленно спрашивал: «Такие же вы, как мы тогда, или другие, можно ли на вас положиться?»
– Какие есть документы? – спросил он.
– Все!
И я подал ему перетянутую красной резинкой пачку.
Там были паспорт, комсомольский билет в целлофановой обложке, студенческая зачетная книжка да еще, кроме того, справка о сдаче ГТО II ступени, фотография отца и матери, когда они были молодыми, – отец в картузе с лакированным козырьком, а мать в свадебной фате.
– Так! Богато!
Он внимательно прочел мой комсомольский билет, посмотрел, уплачены ли членские взносы, потом долго читал зачетную книжку.
– Молодец! – сказал он, увидев, что по латыни «отлично». – А это что? Что такое? – проворчал он вдруг, седые брови его нахмурились. – Э-э, приятель! – и он ткнул в строчку, которая размашистым неприятным почерком профессора политэкономии констатировала, что по его предмету зачет сдан на «посредственно». – Не годится! – сказал он. – То наука Карла Маркса! Эх, дружок, у вас из школы в университет прямо как пересадка со скорого на скорый, расписания которых строго согласованы. А я первую ступень проходил знаешь где? У Аники-столяра. Гробы даже делал! – Он улыбнулся. – А вторую ступень в седле кавэскадрона. На учебу мобилизовали, как на войну. Собрали и сразу: «Анти-Дюринг». Я впопыхах и не разобрал: «Анти-кто, товарищ профессор?» – Он весело рассмеялся.
По истории античного мира у меня было «отлично».
– Древние войны изучал? – спросил он.
– Еще бы.
– В общем, Александр Македонский, – сказал он, возвращая документы, а глаза его говорили: «Эх, брат, у нас тут в одной Мышеловке мороки больше, чем за все вместе взятые походы Александра Македонского, Ганнибала и Цезаря». – Отец где? На фронте?
– Нет отца, – сказал я тихо.
– Ну, прости, сынок. – Он задумчиво посмотрел на меня. – Мать жива?
– В эвакуации.
– Что ж мне с тобой делать? Ну, вот что, давай пока поможешь по писарской части.
– Нет! – сказал я.
– Ух ты какой!
– Прошу послать на рубеж, – услышал я снова как будто бы со стороны свой хрипловатый, тусклый, чужой голос.
– Так-таки прямо и на рубеж? – сказал он.
Кто забудет ощущение первых дней войны? Казалось, вот-вот война кончится, а ты ни разу и не пойдешь в атаку, не крикнешь «ура».
– Успеешь, успеешь навоеваться, – как бы читая мои мысли, сказал он. – Хватит на тебя войны вот как! – И он рукой провел под самым подбородком.
Он повернулся к столику, на котором стояли многочисленные телефонные аппараты разной величины и формы, на мгновение задумался, как бы вспоминая, какой ему нужен, выбрал большой квадратный, старинной формы, с ручкой, и, повертев предварительно ручку, снял трубку. Из нее послышался хрип и вой и потом чей-то далекий-далекий, с натугой преодолевающий ветер и гул расстояния, пискливый голос.
– Дацюк! – сказал начподора в трубку. – Слышишь, Дацюк?.. Зимин говорит… Да обожди ты со своими сапогами! Я тебе тут Александра Македонского посылаю… Да нет, не техника-интенданта – полководца Александра Македонского.
Трубка что-то провыла в ответ, и Зимин рассмеялся.
– Студент, историк… Что? Для истории?.. А может, и для истории, – он посмотрел на меня. – А пока используй для стенгазеты, плохо в твоем хозяйстве с агитацией, – сказал он строго и вслед за этим другим, уже каким-то просящим голосом: – Смотри не отпускай от себя, Степан!
Опять что-то провыла трубка.
– Что? Сапоги? Ах, сапоги!.. – Он взглянул мне на ноги. – Нет сапог!
Трубка хрипнула и неожиданно замолкла. Зимин посмотрел на нее, подул:
– Черт!..
Он подошел к окну, открыл штору, и поток ярко-синего, с золотом, утреннего света погасил печальную лампу.
Вдаль уходила голубая улица с желтыми каштанами у домов, и почему-то казалось – это детство мое, самое раннее, первоначальное, стоит передо мной.
Я почувствовал на плече его руку, большую, сильную, добрую. Он спросил:
– Что, не уступим им?
– Да нет же…
– Верно!
Он долго так стоял и смотрел в окно, как бы вспоминая и видя что-то очень важное для него и для меня. Я чувствовал его теплую отцовскую руку и был точно ветвь могучего дерева.
– Ну, давай шагай, – сказал он наконец.
И когда я был уже за порогом, он окликнул:
– Стой! А карандаш есть?
Оказывается, карандаша не было.
– Какой же ты пропагандист без карандаша? А блокнот?
И блокнота не было.
– Эх, студент, студент, а на войну собрался!
Как хорош был Киев в этот тихий и грозный золотой сентябрь 1941 года!
Даже суровая военная одежда города – слепые, зашитые досками и доверху заложенные мешками с песком витрины, противотанковые ежи и баррикады на улицах, дзоты и траншейные щели, вырытые в скверах и на площадях, не могли изменить величественной живописности Киева. Он был все так же прекрасен в ясной прозрачности осеннего воздуха, и золотистые громады домов стояли на холмах как видения.
Кончился патрульный час. И тотчас же с разных сторон возникли сигналы машин, свистки милиционеров. Вышли дворники в белых передниках с большими, как у носильщиков, медными бляхами на груди и из длинных шлангов стали поливать тротуары.
Девушки, бойцы ПВО, провели по свежей улице на веревках, точно пойманного ночью на улицах города слона, аэростат воздушного заграждения; он все время вырывался из рук.
Открылись затемненные на ночь окна, с громом полетели вверх жалюзи в дверях магазинов.
В книжных киосках выставили новинки: «Силуэты германских самолетов», «Танки», «Эволюция стрелкового оружия».
Солнечно-ясно и оживленно на Крещатике. На тротуарах, как в мирные дни, много народу: военные, женщины, старики. Через узкие ворота в баррикадах проносились переполненные троллейбусы, вереницы машин с зенитными пулеметами, огромные грузовики, в которых стояли попарно кони, изумленно разглядывая город, проезжали высокие обозы сена с лежащими под самыми облаками ездовыми.
На солнечной стороне улицы веселой стайкой пробежали с портфелями и сумками мальчики и девочки.
– Какой школы?
– Сорок четвертой! – ответили они хором.
Это у линии фронта.
Прошел расклейщик афиш, и в утреннем воздухе мирно повеяло клейстером, и на тумбах появилась афиша об открытии сезона в госцирке с участием артистов драмы, эстрады, оперы, цирка и труппы лилипутов.
У главного почтамта выгрузили брезентовые мешки с почтой. Письма пришли сюда, в осажденный фронтовой город, дальним и кружным путем: до Харькова – в вагоне по старому как мир почтовому тракту, а потом уже добирались попутными военными эшелонами, вместе с танками, авиабомбами, маршевыми ротами до Дарницы, а из Дарницы их везли в больших зеленых военных машинах по мостам через Днепр, киевскими улицами до почтамта, а отсюда их повезут к городским окраинам – до штабов дивизий, полков и уже на конях – до угнездившихся на киевских холмах КП батальонов, откуда ползком ротные почтальоны доставят их адресатам в траншеи или индивидуальные ячейки. В дороге почту бомбят, обстреливают из пулеметов и снайперских винтовок, и многие письма проштемпелеваны осколками и пулями.
Во всю мощь гремит радио: «Увага! Увага! Говорыть Киев! Радиостанция РВ-9 на хвыли 539,6 метра».
Трансляция радиопереклички городов Москвы, Ленинграда и Киева идет вперемешку с зенитной стрельбой. Иногда голос Москвы уходит далеко-далеко и снова возвращается, еще более громкий, мощный, уверенный, победивший расстояние, заглушая зенитную стрельбу.
Все так же зажигаются на перекрестках попеременно зеленые и красные огни, сообщая улицам обычную размеренную жизнь, стоят те же милиционеры, только теперь они не в белых шлемах, а в касках, с карабинами. Ближе к Демиевке, у переезда через баррикады, место милиционеров заняли девушки-регулировщицы с красными флажками, и это означает, что здесь не только городская улица, но и военно-автомобильная дорога. И идут не машины, на которых написано: «Мясо», «Молоко», «Пончики», а огромные зеленые военные грузовики с авиабомбами в клетках, тягачи с артиллерией.
Так же открыты ателье мод, на вывесках нарисованы франты в клетчатых гольфах и ковбойках, но за длинными столами мастерицы шьют ватники и ватные штаны. Из выбитых окон летит вата, и ветер носит ее по улице вместе с алыми листьями.
Без перерыва, день и ночь, входят люди в подъезды высокого нового здания над древним Днепром, где помещается ЦК КП(б)У. До утра ярко освещены коридоры, и никогда не утихают телефоны. Но на совещаниях уже говорят не об осенних перевозках, подъеме зяби, новых музыкальных школах, переподготовке врачей и садовников, а об укреплении огневых рубежей и строительстве баррикад, о производстве колючей проволоки, мин и бутылок с горючим, о подготовке подрывников, минеров и партизан-радистов. Все нити круговой обороны сходятся к этому высокому новому зданию на берегу древнего Днепра.
…Этот день был по-особенному тихий, солнечный, с таким ясным голубым небом, словно вернулось лето. Городские парки наполнились серебристой паутиной. Тишине в природе как бы поддалась и война. Все тише и реже доносилась орудийная канонада, беспрерывно много дней громом грохотавшая за Соломенкой и в Голосеевском лесу, и наконец смолкла совсем. Не слышно было и самолетов в небе.
И старые рабочие Арсенала в кожаных куртках, с винтовками и гранатами, которые еще помнили бои на этих улицах с гайдамаками и сечевиками; и молодые бойцы истребительных батальонов, строем проходившие по Крещатику мимо кинотеатра «Комсомолец Украины», где они когда-то смотрели «Броненосец „Потемкин“», а затем и «Чапаева», мальчики, которые стали солдатами и которым все в городе – каждый дом, каждая вывеска и афиша – приносило столько воспоминаний; и проезжавшие через город на позиции солдаты – рязанцы и туляки, жители Алазанской долины и Памира, которые в первый и последний раз в жизни видели Киев; и девушки-регулировщицы в касках, с красными флажками; и танкисты в открытых люках танков, стоящих в засаде под каштанами; и зенитчики на крыше гостиницы «Красный Киев»; и шагающие по улицам патрули – все, все глядели в этот день на город и не могли наглядеться.
Но как странно пустынно и прозрачно над ним небо… Где вы, дружные заводские дымы Подола и Печерска, Шулявки и Соломенки, богатырским кольцом окружавшие Киев? Как тоскливо торчат бездыханные, точно обезглавленные, трубы заводов и фабрик.
Рабочий Киев дрался бок о бок с Красной Армией. Слесари, механики, вахтеры, учителя, бухгалтеры, сцепщики, парикмахеры, телеграфисты, кондуктора, милиционеры насмерть стояли на огневых рубежах круговой обороны – за Соломенкой, у Мышеловки, в Броварах…
…Чем ближе к окраинам, тем улицы пустынней, изредка прогрохочет трамвай, но, не дойдя до конечной остановки, возвращается назад, в город; дома стоят с зияющими пробоинами, и в окнах верхних этажей видно небо, а нижние заложены мешками с песком, из-за которых иногда выглянет ствол противотанковой пушки. В старой, знакомой всему району аптеке на углу, где жители чуть ли не целое столетие покупали валерьянку, горчичники, – перевязочная санбата, куда весь день, и особенно ночью, на скользких от крови носилках приносят бойцов прямо с передовой.
В магазине «Бакалея», где еще пахнет цикорием и лавровым листом, у прилавка сидит боец и в полевой телефон до хрипоты кричит:
– Я «Маргаритка»… Я «Маргаритка»!..
Но то ли его не слышат, то ли не верят, что у маргаритки может быть такой неподходящий сиплый бас, но он снова и снова выкрикивает свои позывные.
– Мина! Берегись! – Крик доносится одновременно с воем летящей мины, и под грохот разрыва вы поспешно скрываетесь во внутреннем дворе большого каменного дома.
Здесь жизнь продолжается. Раскрыты окна, пахнет кухонным дымом, дети играют в Чапаева и Тимура, прислушиваясь к разрывам мин. Из окна кто-то кричит:
– Владик, брось осколки, брось патроны, иди кушать.
Как железная пристройка к дому, в засаде стоит танк. И хотя танкисты прибыли только сегодня утром, мальчики уже всех знают по именам, а хозяйкам известно, кто холост, а кто женат, и, если женат, пишет ли письма жена, и сколько детей, и какие у них в школе отметки. Уже вокруг на веревках развешано выстиранное белье танкистов. Несут в чугуне горячий, с красными помидорами борщ и пахнущие духовкой пирожки. И танкист, пообедав, кричит на крышу зенитчику:
– Эй, воздух, кинь сигаретку!
А в сумерки, когда танк выйдет из засады на перекресток улиц, возле него соберутся дежурные с противогазами, обсуждая стратегические и тактические возможности круговой обороны.
Вы проходите еще несколько кварталов – к линии железной дороги. Здесь чаще звучит свист снарядов, и на ваших глазах они разрываются, опрокинув стоящий на рельсах пустой трамвайный вагон или подняв в воздух уличный киоск «Минводы».
На трамвайном пути сигнал: «Осторожно, листопад!» Прижимаясь к стенам домов, медленно пробираются раненые, изредка останавливаются и под защитой каменного портика отдыхают или даже подкрепляются холодным мясом из консервной банки. Жителей как будто нет, и вокруг не слышно ни женских голосов, ни детских криков.
Но вглядитесь в эту высокую седую женщину в пуховом платке и старомодных высоких ботинках, несмотря на близкие разрывы снарядов неторопливо идущую по железнодорожным путям с узелком, в котором, и не заглядывая можно наверняка сказать, пироги с капустой или сладкой пшенной кашей, крупные, как здесь их называют «яблуковые» помидоры, пара крутых яиц с солью, завернутой в пакетик, да еще сочные, цвета янтаря, сливы из собственного садика.
Вот уже не менее пятидесяти лет ежедневно носит она так «сниданок» сначала отцу – слесарю депо, потом мужу – механику того же депо, а теперь и сыну – инженеру. И все по этим путям, по этой дороге – сколько раз уже шпалы менялись, и даже рельсы, и старого деревянного вокзала нет, а новый – каменный – она каждый день появляется с узелком. Теперь она проходит мимо депо к стоящему у самого перрона на первой линии зеленому бронепоезду, укрытому серебряными ветвями ив. Она стучится в броневую обшивку паровоза:
– Это я, Данило Тимофеевич!
И нет на лице ее ни удивления, ни вопросов. Просто ее «старый» временно перешел из депо. Да если хорошенько вспомнить, это уже бывало – вот так же приносила она узелок и стучалась в железную обшивку паровоза на том же самом пути, только было это очень давно, она была еще молодой и сильной, и гнали тогда не то Петлюру, не то Деникина, а может, и кайзеровскую немчуру.
Легкий маневровый паровоз «ОВ», вечный труженик, день и ночь бодро свистящий на станционных путях, нежно прозванный железнодорожниками «овечкой», теперь закованный деповскими слесарями в броневые листы, тащит огромные, обшитые броней шестидесятитонные углярки, вооруженные легкими пушками и пулеметами.
Ночами бронепоезд с потушенными огнями носится по железным дорогам укрепленного района и оказывает поддержку не только железнодорожным истребительным батальонам, но и регулярным частям Красной Армии. Его видят в одни и те же сутки на западе, на севере и на юге, к нему привыкли, а железнодорожники даже в официальных бумагах пишут не Б/П, а по-родственному – «Борис Петрович».
Появляется русый мальчик в кургузой курточке с оттопыренными карманами.
– Дима пришел! – говорят на перроне.
Командир бронепоезда разворачивает карту-двухверстку, находит дорогу, разъезд и село у разъезда.
– Ну, валяй!
– Одна орудия, дядя Степан, – говорит мальчик, – за переездом, как раз где паровозы дают свисток, а на поле, где была маевка, стоят черные машины.
– Сколько?
– Насчитал штук двадцать, а потом стали стрелять.
Мальчик-разведчик, сын станционного стрелочника, и «дядя Степан», секретарь парткома узла Степан Дацюк, долговязый, жилистый, цыганистого типа, в черном кожаном картузе, затянутый в ремни, с длинным маузером на боку, и комиссар в синем железнодорожном кителе, с умным юношеским лицом, и стоящие на подножках деповские слесари, котельщики, стрелочники, составители, сигналисты, технические конторщики в перепоясанных пулеметными лентами пиджаках – похожи на красногвардейский десант времен гражданской войны, прибывший на бронепоезде, стоявшем все эти годы на запасном пути. Железный, до последней капли крови преданный революции пролетарский десант, появляющийся немедленно в грозный для родной страны час!
