Текст книги "Дорога испытаний"
Автор книги: Борис Ямпольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Горячее полуденное солнце. И пыль, и пыль. Автобусы, мотоциклы, санитарные двуколки…
Нет, это уже не прямое, через города и села, шоссе от Борисполя на Яготин, а там и на Полтаву.
Это и не старинный шлях, по которому шли еще чумаки в высоких шапках, с обозами соли.
Это заросшие репеем затерянные среди полей проселочные дороги. Пшеница, подсолнух, гречка затоптаны.
По черным колеям катились волны народного страдания. Из лесу вышла толпа мирных жителей, бежавших из занятых фашистами сел, шли с узелками, кто-то нес в горшке непотухшие угли. «Спичек нет, а очаг беречь надо…» Мальчишки сидели верхом на коровах… Женщины несли на руках спящих детей.
Впереди беспрерывная орудийная пальба; авангард пробивает путь сквозь занятые уже противником села или сбивает его засады; далеко позади не утихает бой: отбиваясь от наседающего со стороны Киева врага, отходит арьергард; то и дело вспыхивает в разных местах пулеметная и автоматная трескотня, разрывы гранат: показались вражеские лазутчики.
А в центре по проселкам движется колонна – гражданские машины, госпитальные автобусы, идут крытые фургоны с хлебом, со снарядами и консервами, бензозаправочные цистерны.
Когда колонна останавливается или только замедляет ход, с машин соскакивают и цепью рассыпаются по полю несущие охрану бойцы: рядом с красноармейцами – железнодорожники в темных шинелях, милиционеры, пожарники, рабочие в ватниках и резиновых сапогах.
В тенистых улицах Киева начался наш путь, для других он начался в горящем Чернигове, в Уманской яме…
Здесь были мастеровые киевского Арсенала, колхозные бригадиры из Фастова и Тетерева – бывшие бойцы Котовского и Первой Конной, работавшие на оборону сталеплавильщики, в котомках которых вместе с сухарями и патронами лежали синие стеклышки сталеваров, певцы из капеллы «Думка», профессор-филолог – знаток «Слова о полку Игореве» и писатель, написавший роман о войне украинского народа с немецкими оккупантами в 1918 году.
Здесь были пятисотницы из Бровар и Прилук, подруги Марии Демченко, агрономы, секретари и агитаторы сельских райкомов, научные работники селекционных станций, во время привалов говорившие о цитрусах на Украине, о длинноволокнистом хлопке, ветвистой пшенице и грушах «бергамот».
Вот стоит группа людей. Из рук в руки переходят крупные бронзовые патроны. Но подойдите ближе. Да это не патроны, зачем бы им разглядывать патроны? Это – желуди.
– Тому дубу триста лет, – говорит, ссыпая желуди в мешочек, высокий человек в брезентовом плаще, с полевой сумкой через плечо. – Видели картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»? Вот под этим дубом и писали!
В глухом лесу, в болотах странно выделялись своими темными шинелями железнодорожники; все казалось, что они исследуют новую трассу. Начальники станций, дежурные, машинисты, до последнего часа доставлявшие фронту боеприпасы, они пустили под откос последние паровозы, взорвали пути и мосты.
Шли высоким некошеным житом, грустно шуршало осыпающееся зерно; шли темно-зелеными свекловичными полями, шли те, кто сеял и выращивал эту свеклу, кто носил в мешках, корзинах и фартуках золу, ходил по полю с бутылками, ловя черепашку, сидел на корточках, не отрывая взгляда от нежных ростков, чуть ли не пел им колыбельные песни; шли желтыми баштанами, вдоль огородов, красных от помидоров, и садов, усыпанных яблоками и сливами.
Украина была как праздничный стол, брошенный в разгар пира.
В болотах, прощаясь, плакали кулики. Тревожно кричали птицы над расстрелянными лесами.
Стада, побитые фугасными бомбами, покрыли серые, скорбные поля. Между полями бежали тихие дороги.
Вокруг далеко-далеко, сколько видит глаз, – ни одной дымящей трубы. Давно увезены на восток станки и машины, а если не увезены, то утоплены в реке, спрятаны в болоте, завезены и закопаны в лесу; и хотя вокруг железные дороги, не слышно ни одного гудка, не пронесется на горизонте дымок, сняты даже рельсы.
Непривычно пустынны поля, луга, выгоны – ни машин, ни коней, ни коров, ни домашней птицы. Все заранее ушло за Сулу.
Лишь иногда в облаках пыли на полевой дороге, погоняемое колхозными пастухами, появляется стадо, которому где-то преградила дорогу на восток немецкая застава. Простое и страшное мычание недоеных коров подымается к небу.
Вот на одной из дорог появились гуси и утки – как живая река.
Их погоняли хворостинками босоногие хлопчики, а хлопчиками командовал сивый дядька со старой винтовкой за плечами.
Два бравых гусака в зеленых каскетках и желтых сапожках шли впереди прусским шагом и, переглядываясь между собой, гоготали: «Вот так, в ногу! Вот так, в ногу!»
Повстречав по дороге ставок или просто канаву с водой, гуси бросались в воду, барахтались, кричали, галдели.
Показывался немецкий самолет. Сивый дядька, уверенный, что гуси своим криком привлекают самолеты, кричал:
– Проклятые!
А бежавший с хворостинкой белоголовый хлопчик говорил:
– От недисциплинированные!..
Среди гусей и уток медленно двигался воз, на котором сидела маленькая пухлая девочка в ситцевом в красную горошинку платьице. На остановках дядька снимал ее с воза, и такая она была беленькая, пухлая, вкусная, что гуси тотчас же подходили к ней и, знакомясь, клевали ее, метя в красные горошины на платьице, и уже в разных местах вместо горошин были дырочки. Тогда белоголовый мальчик хворостиной отгонял гусей и точно так же, как при появлении немецкого самолета, кричал:
– От недисциплинированные!..
На окраине села, из которого только что выбиты были немцы, горела хата. Старуха смотрела в огонь и кричала:
– Ой, люди!..
Мимо на машинах, на конях летела прорвавшаяся колонна.
Столько огня было вокруг, взрывов, грохота… Казалось, никто не обратил внимания на горящую хату, на горе одинокой старухи. Но в сердце многих и многих, молодых и старых, как на светочувствительной пластинке, отпечатался этот образ, и не раз за войну, когда бежали со штыком на бегущие навстречу зеленые фигурки, являлся им в огне образ старухи у горящей хаты на Украине в сентябре 1941 года.
Она глядела на проходивших мимо черных от дыма и усталости бойцов, на повозки с тяжелоранеными, которые, лежа на спине, безучастно смотрели в высокое, как бы приблизившееся к их душе небо, и ее огромное горе медленно таяло в великом горе всего народа. Забывшись, она стала носить из колодца воду и поить бойцов.
Но вот машины ушли. На пыльной дороге стало тихо и безлюдно. И снова старуха услышала треск и рев огня на пожарище своего дома, вернулась к своему несчастью, которое едким дымом заслонило от нее весь мир, и снова заплакала:
– Ой, люди!..
Последний раненый красноармеец проходил село.
– Сыночек, одна я, – сказала старуха, – может, останешься, отдохнешь?
Красноармеец отрицательно покачал головой.
– Что же я делать-то буду? – растерянно спросила старуха.
– И колхоза нет? – спросил красноармеец.
– Нет! – зарыдала старуха. – Нет! – вскрикнула, как будто только сейчас поняла и ощутила всю глубину несчастья, все страшное значение случившегося. – Одна я, одна на всем свете…
Неожиданно и я остался один. В последний раз начподора я видел час назад, во время воздушного налета. Он стоял в окопчике и в большой полевой бинокль смотрел на самолеты. Близкий разрыв бомбы и вслед за ней воздушная волна темной стеной отделили его от меня. Когда дым рассеялся, он стоял все так же в окопчике, с биноклем у глаз, провожая самолеты; шинель и пилотка были присыпаны землей, и лицо было тоже серого, землистого цвета.
Увидев меня, он печально улыбнулся.
– Ну что, вояка, доволен?
Я промолчал.
– Пора и нам на передовую, – сказал он. – Хочешь в адъютанты?
Я кивнул.
– Тогда начинай службу.
Он вынул блокнот, положил мне на спину и написал записку Дацюку, который с группой железнодорожников ушел на передовую.
Но Дацюка я не нашел, одни говорили – он убит, другие – ушел в разведку. В это время начался новый налет – это был самый сильный за все время, – колонна рассыпалась по окружающим полям и рощам, в нескольких местах немцы атаковали, часть гражданских машин отрезали, и среди них железнодорожную группу начподора. Больше я его не видел.
Машина идет быстро, пыль так и кипит; мягкая и тяжелая, она не успевает подняться выше колес, ветер движения ее отбрасывает, и она остается позади, следующая с размаху попадает в пыльное облако, которое крутится, окутывает машину и несется вместе с ней.
Машина наша идет первой, за ней – остальные. Не видно сколько. Пыль, пыль, пыль…
Машина пролетает пустынной деревенской улицей, за ней тополевая аллея. Высокие стройные тополя мелькают, как часовые. Но тополя внезапно кончаются, за ними деревянный мостик, и машина выносится в открытое поле. Шлях, широкий, наезженный, размахнулся на полполя, и машина идет на полной скорости. Но вот впереди зазеленела осока. Шлях все сужается и входит тонкой ниточкой дамбы в бескрайнее болото. И только показалась наша машина у дамбы, вокруг завертелись вихри минных разрывов. Шофер повернул бледное, искаженное напряжением лицо:
– Что делать?
– Давай! Давай!
Он включает скорость, и машина влетает на дамбу. А за ней автоцистерны, красные пожарные автомобили, санитарные автобусы с большими красными крестами. Удивляет машина со стульями. «Куда это везут стулья?»
У шоферов устремленные вперед, дикие, усталые лица.
«Дать газ!» – вот что выражают лица шоферов.
«Даст ли он как следует газ?» – вот что читается на лицах сидящих в машинах.
А по всему болоту поднимаются к небу высокие черные столбы. Похоже, кто-то огромный, мохнатый, высокий, до неба, преследует машины.
Все вокруг гудит, и кажется, сам воздух взрывается. Будто в огромный снаряд заложен меньший, а в него – еще меньший, и так без конца, и все это беспрерывно взрывается.
Взрывная волна горячим ветром бьет в кузов, срывает брезент, забрасывает землей и осколками.
Но, несмотря на это, нет чувства близости смерти, словно гудящим, свирепым ветром уносит весь страх.
…Какое сегодня число? Неужели только позавчера был Крещатик, трамваи, магазины, обеды по талонам, кинокартина «Если завтра война»?
Казалось, никогда мы и не жили в городе, и вообще нет на свете городов, а только пустые поля и небо, и всю жизнь так двигаемся по дорогам под крики «Воздух!», «Танки!», сквозь горящие села, стрельбу и свет ракет.
И чем дальше, тем все сокращается, сжимается расстояние между войсками, пробивающими путь, и нашей гражданской колонной.
Все слышнее пулеметная и винтовочная стрельба, все чаще в небе над колонной рвется шрапнель, и уже простым глазом можно видеть то здесь, то там цепью пробегающих бойцов.
Неожиданно грузовик встряхивает так, что чуть не выбрасывает всех за борт, и кто-то снова – который уже раз в этот день! – говорит:
– Немцы!
– Выходи! Занимай оборону! – передают команду.
Машины все прибывают и прибывают. Теперь уже и обоз раненых, и гражданская колонна, и артиллерия, и войска прорыва – все рядом, на одном поле.
До сих пор мы встречались лишь с передовыми разведочными отрядами, летучими заставами или случайными колоннами врага. Теперь немцы, наступающие на Киев с востока, со стороны Яготина, уже успели окопаться и построить укрепления. Где-то там, за этим бесконечным полем, на котором мы скопились, за дальним синим лесом – немецкий укрепленный узел.
Странное ощущение потерянности овладевает тобой, когда впервые в жизни видишь возникающее на твоих глазах поле боя.
Сигналы разъезжающихся и маскирующихся по оврагам машин, артиллерия, на рысях проскочившая вперед, железная, раскатистая, как выстрел, команда, быстрым маршем уходящие в разные стороны подразделения, бойцы, зачем-то окапывающиеся тут же, среди желтеющей ржи, связисты, тянущие мимо, к дальним скирдам, линию, и по опустевшей дороге автоматчик, ведущий в балку вражеского лазутчика без шапки и пояса, в шинели с сорванным хлястиком, и одновременно в рощице, где над круглой полевой кухней вьется бесцветный дымок, движущаяся к щекастому повару шумящая очередь с котелками – все это непонятно, дико и не связывается в одно стройное целое.
Но постепенно чувство потерянности начинает сменяться чувством порядка и разумности происходящего, и ты начинаешь понимать, что подразделения ушли туда, где они больше всего нужны, артиллерия выехала на заранее намеченные и наиболее выгодные позиции, в скирдах, куда связисты потянули провод, работает штаб, лазутчика расстреляют, никто и не услышит выстрела, никто и не вспомнит о нем, а солдатам сейчас более всего на свете нужен горячий, с мясом и помидорами борщ. И тогда ты сам начинаешь чувствовать себя разумным участником всей этой игры, происходящей на твоих глазах.
И вот уже это безвестное, изрезанное глубокими оврагами, заросшее старым пыльным бурьяном поле, которое тысячи лет жило без тебя – весной расцветало, а зимой дымилось снегами – и которое только час назад было таким чужим, теперь кажется давно знакомым и родным; есть что-то близкое и приветливое в журчании ручейка, в котором умыл лицо и напился воды, в шуме камыша на болоте, в каждой уже известной тропинке, по которой подносишь снаряды к огневым позициям.
Пушки успели проскочить, а потом налетели самолеты, и бомба попала в мост, и машины со снарядами остались по эту сторону глубокой лощины, а пушки там, на высоте, куда мы двигаемся со снарядами.
Впереди со снарядом на плече идет трамвайный кондуктор в куртке с красными кантами, а перед ним – милиционер – помнится, он говорил, что пост его был у Бессарабки, – а перед милиционером – две девушки в ватниках и серых беретах ополчения, снаряды несут они на руках, бережно прижимая к груди, как малюток.
– Веселей, рабочий класс! – крикнул трамвайный кондуктор.
Длинная цепь подносчиков снарядов спускается в поросшую ивняком сырую балку и по крутому яру подымается с противоположной стороны на поле.
Удивительно мирное и отрадное, окаймленное опушкой темного леса, солнечное поле красиво уставлено рядами желтых копен. Так и кажется: сейчас привезут молотилку, и все загудит, заработают приводы, полетит золотая пыль, и бодрые крики огласят окрестность.
Разрывающиеся в небе белые пухлые шарики шрапнели над этим золотым мирным полем кажутся просто залетевшими сюда озорными облачками.
Но вот впереди что-то случилось, и неожиданно у дальнего синего леса на горбах вспыхнула яростная автоматная стрельба, потом вступили пулеметы.
– Противник! – крикнул пробежавший мимо лейтенант.
Удивительно мирное, отрадное, с желтыми копнами убранного хлеба поле вдруг в одно мгновение преобразилось.
Из всех копен, сколько их есть на поле, возникли темные стволы орудий, из окопчиков вылезли бойцы в касках. Поле сразу наполнилось криком команды, блеском, грохотом и дымом выстрелов.
Теперь мы уже все время идем по протоптанной в траве черной дорожке; над головой рвется шрапнель, провоет осколок – присядешь на корточки, и снова бегом со снарядом на плече вниз в балку и вверх по крутому яру, и бегом назад, и снова вниз и вверх.
Вот замелькали красные кресты, несутся полем санитарные двуколки, от близких выстрелов кони встают на дыбы и чуть не опрокидывают двуколки.
На земле, на соломе, лежат рядами раненые в свеже-окровавленных бинтах; еще не почувствовав как следует боль, еще в азарте боя, они рассказывают, как они дали им.
– Эй, шкет, сюда! – обратился ко мне бородатый дядька-санитар.
Прямо из боя принесли носилки с молоденьким лейтенантом; на глазах у всех постепенно краснела, набухая свежей кровью, повязка на его оголенном плече.
– Обожди ты, обожди! – сердито говорил лейтенант бородатому санитару, прислушиваясь к отдаленным звукам боя.
Ему, как и всем раненым, казалось, что ранили его случайно, по глупости, что если бы взял немного ниже и правее, то ничего бы этого не было.
– Не надо было пускать на горбы, не надо было! – возбужденно говорил он. И кого бы теперь ни проносили, он спрашивал у раненых и носильщиков: «Отбили горбы?»
И когда наконец кто-то сказал: «Горбы наши!», он тут же успокоился и застонал, почувствовав огонь и боль в плече.
– Несите, – сказал он шепотом.
Теперь уже мы все время с носилками – отсюда раненых, а сюда на тех же потемневших и скользких от крови носилках – снаряды.
И каждый раз, как появляешься из лощины на освещенное блеском орудий грохочущее поле, будто бы входишь в гигантскую кузницу.
Полуголые, в дыму и гари, артиллеристы похожи на рабочих, делающих какое-то великое и важное, самое сейчас важное на свете дело.
– Давай, давай! – жадно выхватывает кто-то из рук снаряд. И, уже зарядив орудие, вдогонку: – Эй, не видел там нашего лейтенанта Демидова?
Разве скажешь ему: «Где тут до вашего Демидова!»
– В порядке Демидов!
– Привет от Шаликова! – кричит он.
– С кисточкой?
– Хо-хо! Со всем прибором!
Стрельба все приближается и приближается. В какой-то очередной наш рейс снаряды начали рваться прямо на поле, среди лежащих на соломе раненых, и, когда мы появились с носилками, один вскакивает навстречу и с размаху, как подкошенный, тут же падает; другой карабкается, становится на колени, протягивает руки: «Меня, меня!»; третий ползет, хватает за ноги: «Я тут!»
– Не могу всех сразу, давай по очереди! – закричал бородатый санитар.
– Какая там очередь, – откликнулся раненый, – на могилу очередь…
Артиллеристы с черными лицами кузнецов работали у пушек. В тумане порохового дыма бежали санитары с носилками.
Все ниже и ниже рвалась шрапнель.
– Тише, ребята, тише! – вскрикивал раненый на носилках, поспешно хватаясь за грудь, словно в груди у него живая птица и он боялся ее выпустить.
– Братцы! – призывно кричали с носилок. – Братцы!
Но вот зашло солнце, и вместе с угасающим светом дня стала затихать и стрельба.
В сумерках орудия, кусты и люди на поле сливаются в одно темное пятно, то движущееся, то стоящее на месте.
Кое-где мигнет огонек цигарки, раздастся команда, послышится звук удара железа о железо. Сумерки все сгущаются, и чем тише в природе, тем все яснее стон лежащих на земле раненых, и кажется – это жалоба самой земли на обступившую ее со всех сторон тьму.
Что готовит нам ночь?
Со всех сторон появились огни: взлетали ракеты, горели скирды, села. Похоже, нас взяли в огненное кольцо.
Сначала с непривычки страшно. Но потом успокаиваешься.
Звезды кротко глядят с ночного неба, и вокруг шуршит несжатая рожь.
Тихо.
На юго-востоке, где дорогу нам преградил укрепленный немецкий узел, над лесом стояли качающиеся стебли ракет, и между ними текли струи разноцветных пуль. В облаках вспыхивали шарообразные молнии.
– Видно, крепкий орешек! – сказали во тьме у скирды.
– Говорят, там доты – у-у! Не пройдешь! – откликнулся кто-то, осторожно пряча горящую цигарку в рукаве пальто.
– «Говорят, говорят», – передразнили его. – Ты больше слушай, чего говорят!
– Справа по одному! – командуют во тьме.
Новая группа бойцов ушла в ночь, в тот страшный, притягивающий к себе мир, и, в последний раз блеснув штыками, исчезла.
Внезапно вспыхивает «ура», вместе с ним поднимается бодрый стук автоматов и винтовок, и так же внезапно, как началось, все затихает, сливаясь с тишиной ночи.
Тогда слышны ночные звуки, шум ветра в некошеном поле, журчание ручейка, звуки, которые были здесь всегда, и тысячу лет назад, когда не существовало ни автоматов, ни бомбовозов, и будут завтра, и тысячу лет после этого.
– Я все чего-то боюсь… – тихо проговорила женщина.
– Не надо бояться, – успокаивал мужской голос.
Они сидели у той же скирды, но в темноте лиц не было видно.
– Я знаю, не надо, но боюсь, – отвечала она. – Вот стукнет ножкой: «Я здесь, мамо, живой!», а потом затихнет, будто бы нет.
– Отдыхает, – сказал мужчина.
– Не знает он, что попал на войну, – прошептала она.
– Где ему! – усмехнулся мужчина.
Вдали полыхнули зарницы и загремел артиллерийский гром.
– Мне идти, Надя, – сказал он.
– Я буду храбрая, – пообещала она, – я не буду больше плакать.
– Молодец, Надя.
– А как мы его назовем, Саша?
– Я думаю, Алешей.
– Нет, лучше Сергей… Сергей Александрович… – она засмеялась.
– Можно! – согласился он.
– С оружием, ко мне! – раздается в темноте повелительный голос.
Всю ночь поднимались и поднимались в темноте новые группы.
– Прощай, мама! – сказал где-то совсем рядом звонкий юношеский голос.
– Возьми, Юра, пирожки!
– Не надо, мама, оставь себе.
В темноте видно, как женщина бежит несколько шагов рядом со строем.
– Не промочи ноги, Юра!
– Хорошо.
Женщина останавливается. Строй уходит вперед.
– Боже! Куда его взяли?..
В полночь начинается перекличка по машинам:
– ПВХО Святошино!
– Есть!
– Кожзавод!
– Тут!
Спрашивающий голос продвигается вдоль рядов машин и все приближается.
– Здесь кто? Государственный банк? Вооруженные, ко мне! Радиоцентр? Трамвайщики? С оружием, вперед!
Я бродил среди грузовиков и распряженных повозок и по дороге у одной из скирд вдруг споткнулся о что-то. В это время там, в стороне деревни, за которую шел бой, – взрывы и сразу два пожара с разных сторон охватили небо. В свете пожара я увидел в соломе винтовку. Бросили ли ее, или забыли, или хозяин ее спал, зарывшись в скирду? Я с жадностью схватил винтовку.
Совсем близко раздался знакомый безжалостный голос: «С оружием, вперед!» Лица я не успел разглядеть, только в мгновенном свете метнулся из-под фуражки светлый чуб и на зеленых пограничных петлицах сверкнули четыре треугольничка старшины. И вдруг, не рассуждая, инстинктивно, как отклоняется голова от летящего камня, я сунул найденную винтовку в солому.
Что это было? Затмение? Страх? Трусость? И первое, и второе, и третье – все вместе, и еще – неожиданность.
– У кого оружие? – подошел стремительно старшина. – Винтовка есть? – спросил он почему-то первым именно меня.
Я увидел пытливый и недоверчивый взгляд, как будто бы он все знал и только спрашивал так, для проверки.
Но старшина, не дожидаясь ответа, уже спрашивал другого, третьего:
– У тебя винтовка? Пистолет? Граната? Давай, давай! С оружием, вперед!..
Одни подымались со вздохом, другие собирались весело и шумно, бодро снаряжались, затягивались ремнями. Один из них, молоденький, взглянул на меня весело, будто говоря: «Видишь, и я иду, жалею тебя, что остаешься и не будешь там, где это страшное и ужасное, важное для нас всех…»
Зачем я это сделал? Что же я, хуже их, слабее? Я не чувствовал сейчас страха. Куда угодно!
Теперь я уже не слышал ни стрельбы, ни треска ракет, ни воя пролетающих в небе «юнкерсов». Со слезами бешенства я рылся в скирде: искал винтовку. Но то ли в темноте перепутал скирду, то ли винтовка затерялась в соломе – нигде ее не было. Я переходил с места на место, и люди с удивлением смотрели на меня.
– Потерял кошелек? – хихикнул кто-то тоненьким сонным голоском.
Теперь ко всему в жизни будет примешиваться эта винтовка. Встретишься с глазами раненого бойца, прочтешь в них: «А винтовка?» Развернешь газету, где описаны подвиги других, неизвестных тебе бойцов, и, словно напечатанное крупным шрифтом, возникнет: «А винтовка?»
Будешь писать автобиографию или заполнять анкету – всегда, как дуло у виска: «А винтовка?»
Чтобы с радостью встречать утро, открыто смотреть в глаза людям, необходимо человеку знать и чувствовать, что он не сволочь.
В той стороне, где шел бой, снова раздался взрыв, вспыхнул огонь, и, как и в первый раз, в свете пожара я увидел винтовку, которая лежала в разворошенной соломе у основания скирды.
Крепко перехватив винтовку, я пустился бежать, испытывая новое приятное чувство силы, уверенности и права жизни на земле. Теперь я больше всего боялся, что все вдруг прекратится.
Строй ушел недалеко. Люди стояли у большого стога и чего-то ожидали.
– Вот, есть! – задыхаясь, вскричал я, показывая винтовку старшине.
– А-а! Токаревская, – сказал старшина.
– Кажется.
– Стрелять из нее умеешь?
– Не знаю, – сознался я.
Старшина ловко вложил в магазин обойму, щелкнул затвором, взял на предохранитель.
– Как стрелять, оттягивай предохранитель и нажимай на курок, а потом только нажимай – и точка, – сказал старшина.
«Нажимай – и точка…» – это я запомнил.
Сидишь во тьме под скирдой, подпоясанный, с тяжелым, полным бронебойно-зажигательных патронов подсумком, положив у ног заряженную винтовку, и ждешь первого в жизни боя. Отчего-то вспоминается ожидание в детстве на большом, гулком вокзале первого поезда. Гудение колокола, звон стекол, суматошная беготня, и вот он, содрогая землю, с огненным глазом во лбу, влетает, горячий, грохочущий, неся с собой что-то новое, необычайное, громадное и важное в жизни.
С той стороны, где шел бой, ветер принес крики «ура» и усиленную трескотню автоматов и пулеметов. Два раза ударила пушка. И старшина, лицо которого никто даже не успел как следует разглядеть, резким, не сомневающимся в своем праве командовать голосом закричал:
– Бегом арш!
Сначала бежали по огромному, пустому, скошенному полю. У больших четырехугольных скирд почему-то остановились и стали стрелять вперед, в туман, но никого, абсолютно никого я не видел впереди.
Откуда-то сбоку ответили, и несколько пчелок прожужжало у самого уха, жалуясь на свою ночную одинокую полевую судьбу. А потом впереди что-то произошло, и старшина, которому непонятно для меня как это стало известно, закричал: «Давай!» – и побежали снова.
Вдали несколько раз поднимался и затихал крик «ура», и вместе с ним разгоралась и затихала перестрелка. И каждый раз это «ура» было продолжительнее и отчаяннее, словно брало реванш за предыдущую захлебнувшуюся атаку.
Открылось большое темное свекловичное поле, и не было ему конца. Тогда в какое-то мгновение тишины в поле слышится что-то совсем странное, мирное:
– Николай Васильевич, милый, где вы?
– Я здесь, Петр Алексеевич!
– Так обождите меня минуту, голубчик.
Ракета или отсвет залившего небо дальнего пожара на секунду вырывает из темноты странные фигуры в длинных пальто, неумело, как что-то лишнее, несущие винтовки над зелено-изумрудным свекловичным полем. И становится ясно, что точно так же, как ты, все они, все, сколько их тут есть, впервые это делают и так же путаются в длинных пальто или непривычно тяжелых и жарких шинелях ополченцев, с тяжелой винтовкой наперевес; так же во тьме на каждом шагу спотыкаются о разросшуюся ботву и скользкую, как булыжник, выпирающую из зелени свеклу; так же чувствуют себя чужими в этом громадном темном незнакомом поле, не разбираясь в этой ночной путанице огня и тьмы, зловещих звуков и теней, шарканья, топота бегущих ног, мелькающих кустов, хрустящей гальки, непонятных команд, внезапной стрельбы и молчания, не понимая, что происходит и где противник, двигаясь только на голос старшины: «Давай!», «Пошевеливайся!», «Не Крещатик!»
Но так же было ясно, что, несмотря на тьму и жуть неизвестности, ночную путаницу, острую, колющую боль в груди, потерянное пенсне, одышку, жажду, простой человеческий страх, они не остановятся. Что-то неизмеримо более сильное, важное, значительное, чем простая человеческая боль, жажда, одышка, колики, сразу отошедшие куда-то далеко-далеко, в область мирных воспоминаний, – огромная сила человеческой чести, любви, ненависти вела их со слезами ярости вперед, в атаку на то таинственное, называющееся вражеским укрепленным узлом, место, которое реально, зримо, в знакомых и понятных образах, никто себе представить не мог.
– Вперед! Ура! – внезапно закричал старшина, который что-то увидел впереди.
И тогда разноголосо – кто хрипло, во всю грудь, кто дискантом, а кто и визгливо, по-детски жалко, – закричали: «Ура!», но в общем хоре получилось стройно и сильно, и тем, кто сидел там, во вражеских окопах, также во тьме, не понимая, что к чему, не видя противника, должно быть, было жутко от этого неотвратимо надвигающегося беспощадного крика.
– Ого-онь!
И сначала одиночно робкая, разрозненная, несогласованная и аритмичная, как несыгравшийся оркестр, стрельба постепенно сливалась в сверкающий блеском грозный рокот винтовок и пулеметов.
Вместе со всеми бегу куда-то по свекловичному полю, падая, стреляю, когда все стреляют, подымаюсь, когда все подымаются, и до хрипоты кричу: «Ура!» – и ясно слышу, как крик мой вливается в общий крик.
Кончилось свекловичное поле, побежали по затоптанной гречке, а потом через высокий, темный и дремучий, как лес, подсолнечник. «Неужели это атака?» – сколько читал и представлял себе атаку, все было иначе. Там красиво шли со знаменами, стройно кричали «ура», сверкали штыки, и сердце переполнялось гордостью.
С ожесточением, со слезами ярости продираюсь сквозь густые заросли и, ломая стебли кукурузы и задыхаясь, кричу почему-то: «Сволочи!» – и выбегаю на край балки.
В это время, словно от стрельбы и крика, темнота лопается, раздвигается, начинает светать. Утро рекой плывет над землей, легким светлым туманом, и в нем по пояс тонут впереди бегущие, и кажется, над туманом бегут, размахивая винтовками, одни туловища. Туман рассеивается, подымается, в нем тонут плечи, головы бегущих. Грозим криком невидимому врагу, и крик наш глохнет в тумане и повисает вместе с клочьями тумана на ветвях одиноких ив у ручья.
Вдали орудийная пальба, бешеный стук пулеметов и вслед за этим «ура». Но это уже не мгновенный, быстро затухающий крик, а продолжительный, ликующий, бесконечный. Казалось, кричали «ура» восходящему солнцу, утреннему свету, вечной, неумирающей жизни.
И вот в какой-то незаметный миг все, кто был на поле, у орудий и в траншеях круговой обороны, в балках и в ближайшей роще, – все поняли и почувствовали, будто ветром принесло и крикнуло сразу всем в уши: дорога свободна!
По всему огромному полю зарычали машины. Кони и те почуяли и стали рваться в постромках, и в разных местах среди машин и повозок взвивались свечами гнедые, вороные, серые в яблоках, храпящие…
Кричат сирены. На рысях, обгоняя машины, проносятся с полковыми пушчонками гривастые и сильные, похожие на зверей артиллерийские кони, с лохматыми ногами, с копытами величиною в суповую миску.
Когда мы прибежали к немецкому укрепленному узлу, который оказался обыкновенным украинским селом с белыми хатками, выгоном и вербами над обрывистой речушкой, все уже было кончено.
В селе была обычная после боя суматоха. Посреди улицы стояли разбитые прямым попаданием, похожие на троллейбусы огромные немецкие «вездеходы»; в одном из них убитая овчарка лежала на груде вышитых украинских сорочек; в кюветах у огородных плетней, под старыми вязами, запрокинув льняные головы, точно куклы, валялись юные немецкие солдаты в голубовато-зеленых мундирах. Все как на подбор породистые, чем-то похожие друг на друга. И теперь, когда смотришь на их запрокинутые льняные головы, на успокоенные, окостеневшие лица, они не воспринимаются как солдаты-враги, а скорее видятся теми дородными мальчиками, которыми они были у себя в семье и среди товарищей на улицах немецких городов.
