Текст книги "У стен Малапаги"

Автор книги: Борис Рохлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос, розовоперстая Эос… молод, блажен, счастлив, глуп. Впрочем, последнее – это святое, святее только портвейн. Португальский, конечно. Производство не то Массео Кейтано, не то Мело Антонуша. Военные эмиры кавказско-лермонтовских пейзажей, путешествий в Арзрум, не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальных, напоминают мне оне… Солнце тем временем село, и все потемнели дороги.

«Да отплывём мы когда-нибудь?»

«Куда?»

«Всё равно. В Содом, Гоморру, на Кипр, на Крит, на Цитеру, Мальту… Пора поднять паруса и начать бег по волнам, бегущая по волнам, – степь, пыль, полупустыня, под голым солнцем бредут босиком домой бабушка и маленький мальчик, уцепился за бабушкину правую руку. Когда он поднимает глаза и смотрит на бабушку, он видит мокрое лицо, слипшиеся от пота волосы и на шее большую родинку, – вот и мы побежим, поскачем, помчимся под алыми парусами зари или заката».

Завтрак на траве продолжался. Бутылки, стаканы, глотки, руки, вздымающие и опрокидывающие. Всё было на месте: оссиан, дюк элингтон, юра варламов, поэт живейнов, философ прозуменщиков. Тёмный храм природы лепетал над нами, что-то нашёптывал, покусывал память.

Мы будем петь сады, ещё мы расскажем об окрестном пейзаже, возвышенном чудесной гармонией искусства. Архитектура и скульптура увенчивают создания натуры. Славянка – река в Павловске, у её берегов есть виды, в особенности два памятника, произведения знаменитого Мартоса. Один из них воздвигнут государынею вдовствующею императрицей в честь покойного – не по своей воле – императора и мужа. Уединённый храм, в нём пирамида, на ней медальон с изображением Павла, перед – гробовая урна, к которой преклоняется величественная женщина в короне и порфире царской. Пожалуй, достаточно.

Серенады для, музыкальные повествования, зарисовки в манере калло, гофманиады, бамбочады, гарпагонианы, козлиные песни. И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет. Проще, пластичнее, гуманнее. Ищите и обрящите, стучитесь и отворят. Сиреневый туман над нами проплывает.

«Мм-мм-мм», – сказал Профессор. Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.

Анимаиса Типикина нашла своё счастье в городе Душанбе, Ребекка Комарова вышла замуж за Николая Ивановича Девкина, Марфа Пардусова ушла от Кандидия Луарсабовича Пардусова. А ещё Гертруда Глебовна Стогна не то с Волги, не то с «Волгой». Такое количество пи, а счастья ни на грош, ни на копейку. На свете счастья нет, а есть покой и воля.

О несправедливых действиях короля Прусского. Как король Прусский двоекратное сделал на области е. в. Римской императрицы, королевы Венгеро-Богемской, нашей союзницы и приятельницы нападение, и Саксонию, наследие е. в. короля Польского, также нашего союзника и приятеля, внезапно разорил, то мы для воздержания сего предприимчивого государя от новых вредительных покушений принуждены были… Но мнения короля Прусского от новых весьма разнствовали. К войне и неправедным завоеваниям жаждущий его нрав превозмог над теми уважениями, кои его в покое удерживали, и подтвердил то мнение, что к начатию войны и похищению чужих земель довольно ему единого хотения. При таком состоянии дел не токмо целость верных наших союзников, но и безопасность собственной нашей империи требовали не отлагать действительную нашу против сего нападения помощь…

Крестовый поход детей, реквизит комнаты ужасов, барахло лавки старьёвщика, лавка древностей… Прощаемся с девушками навсегда, не спешим. Небо звездится звёздами. Или уже отзвездилось?

Умерла жена.

«Повезло тебе, Юра», – сказал Кандидий Луарсабович.

Прощание славянки, фригийки, венгеро-цыганки, прощание старого мавра с Дездемоной, прощай, Палермо, прощай, любимая, любимый, прощай, Просперо и Миранда, прощай, Шекспир, ничего не написавший, прощайте, песни без слов и неоконченные симфонии, прощай, детство, отрочество, юность, зрелость, старость. Прощай, смерть. Прощайте, Арсении и Артемии, Иринеи и Иларионы, Венедикты и Варсонофии, Кондратии и Климентии, Маврикии и Мавродии, Эммануилы и Эрнесты и прочие Ясоны и Яфеты. Прощайте, двуногие без перьев. Прощай, Атос, Портос и Арамис, прощай, д’Артаньян, прощайте, друзья. Музыка о музыке, литература о литературе, слова о словах, смерть титана, чересчур тяжело, после этого глаза его закрылись, погасли, и титан распростёрся на своём каменном ложе. Прощай, Кант со Сковородой, прощай, Державин с князем Мещерским, глагол времён, металла звон, твой страшный глас меня смущает, прощайте, анакреонтические песни, жизнь есть небес мгновенный дар, устрой её себе к покою и с чистою твоей душою Стратон, благословляй судеб удар. Я в дверях вечности стою. Прощай, Ласарильо, прощай, дон Паблос, прощай, Гамлет, даже если ты, Гамлет, женщина, бедный Вейнингер, стоит ли из-за шармант кончать жизнь самоубийством. Прощай, Дидона вместе с твоим костром, прощай, Эней, хоть ты и прохвост, прощай, фортепианный настройщик Муркин, прощайте, Сеттембрини и Нафта, прощайте, трое – Джордж, Гаррис и я – в одной лодке, прощай и ты, Монморенси, прощай, лодка. Плыви Поприщин в своё безумие, там рай, там свобода, там счастье, Поприщин, Аксентий Иванов, титулярный советник, дворянин, Фердинанд VIII, король испанский. У всякого петуха есть Испания, Лапландия, Калмыкия.

«Если нет счастья, надо пить чай», – сказала Лина Миновна.

Пить чай, чай с лимоном, с райскими яблоками. Крепкий, густой. Что тут такого?

Черновичок души. Госпожа Бовари – это я. Он вошёл в вагончик, в котором жил, поднявшись по пяти ступенькам. Закрыл дверь на ключ, оставив его в дверях. Из холщовой сумки, довольно грязной, вытащил, не торопясь, три бутылки спирта. Поставил аккуратно на стол, одну за другой, сел, осмотрелся, ещё был лук, хлеб, солёные огурцы. Неторопливо он взял первую и открыл. Налил в стакан. О чём он думал, выпивая? О неудавшейся жизни, о детях, которых у него не было, о жене, что покинула его ранним летним утром давно затонувшего дня, о несостоявшемся счастье, о непрухе судьбы, о процентовках, нарядах…?

Утром, не достучавшись, взломали дверь. Он был мёртв. На столе стояли три бутылки, третья выпита наполовину, две пусты. Пробки ровно уложены, одна за другой, одна, вторая, третья слегка выбилась из ряда. Отказало сердце. Сердце, такое дело.

Величины пространства и времени относительны, философия зоологии или изложение рассуждений, относящихся к естественной истории животных, разнообразию их организации и способностей, к физическим причинам, поддерживающим в них жизнь и обусловливающим выполняемые ими движения, к причинам, одни из которых порождают чувство, другие – ум у тех животных, которые ими наделены. Уроки зоологии, химии, ботаники. Уроки земледелия. Не обвиняйте поля в бесплодии, а климат в непостоянстве.

«Где положительное переживание? Не вижу, одна ирония», – сказал Философ.

«Это от врождённой стыдливости», – сказал Плешивый. «Чего стесняться, всё законно, вначале выпил, потом с прекрасной дамой. Снова горло промочил. По природе», – сказал Эротичный.

«Хорошо!!! – сказал Панург, – душу греет».

«Какая мерзость, – сказал Философ, – а где актуализация личности? Где истинное лицо? Где твоё истинное лицо, – ткнул он пальцем в Моего брата-графа, – или твоё, Эротичный?»

«Моё, – вздохнул Эротичный, – я не скрываю. Я страшно эротичный».

«Значит, твоё лицо – фал?»

Эротичный не успел ни ответить, ни обидеться. Вмешался Мой брат-граф:

«Что тут такого, – сказал он, – девушкам нравится». «Право, добрые, милые, – сказал Панург, – а услуги оказывают такие…, поверите, до слёз разбирает».

«Всё одно и то же у вас на уме, – Еродий был возмущён, – где дух, духовность?»

«Духовность, духовность, духовность, – пропел Дон Кихот, – выпьем за неё. Эта дама высоконравственная. Неприступна и недосягаема. Подлинная Дульсинея».

«Таких не бывает, – сказал Мой брат-граф, – всегда кончается одним и тем же. Даже скучно».

«Выпьем, – сказал Панург, – всё равно за что, жизнь коротка. Пока болтаем, не успеем причаститься к мальвазии. Это источник, который мы обязаны осушить до последней капли».

Тридцать третий был выпит, принялись за семьдесят второй.

«Хорошее вино, не по делу его ругают. Бывает и хуже», – сказал Великий Гэтсби.

Все охотно согласились.

«Хочется, – мечтательно сказал Мой брат-граф, – чтоб хоть одна отказала. Так, для разнообразия. Было б что вспомнить. Кажется, ну вот, наконец-то, ан нет. Не получается, не выходит. Такая иногда злость берёт, что натянешь штаны и пойдёшь поближе к хересу. Вот так и спиваешься. С горя, что все безотказные. Что ни говори, а нет на этом свете верности, чистоты. Одним словом, природа».

«Не приставай, зачем приставать?» – сказал Плешивый.

«Нашёл о чём грустить, – сказал Панург, – радоваться надо. Хоть одно удовольствие в жизни бесплатно и доступно. А их и всех-то раз-два и обчёлся».

«Скотство и омерзение, – возмутился Еродий. – Где благая природа, где благое сердце, где семя благих дел? В жизни есть всё. Отворите зенки, алкаши».

«Ты прав, Еродий, – сказал Философ, – мерзость запустения. Кто мы? Парии, а парии должны наконец сделать выбор. Что предстоит нам? Солидарность, ненависть, безумие или комнатный эгоизм, саднящее тщеславие, мягкосердечные вздохи? Мы – симулянты, торгующие себе в убыток».

«Ого, – сказал Великий Гэтсби. – Заносит. Пора пить бросать, а то унесёт, что не выплывем».

«Зачем выплывать, – сказал Панург, – плыви, пока плывётся».

«У нас с вами сейчас Голубой период…» – сказал Мой брат-граф.

«Пикассо, что ли?»

«Какой там Пикассо? Футурист-недоучка. Голубой период де Домье-Смита. Мы ещё будем жалеть о нём».

«Хорошо ловится рыбка-бананка», – сказал Эротичный.

«За „футуриста“ можно и в глазное яблоко схлопотать. И притом ногой», – остервенился Великий Гэтсби.

«Вот, вот, – сказал Философ, – вы мелкие эгоисты. Одно раздувшееся тщеславие. Будьте сильны в слабости, имейте волю к разрушению, к смерти – вот что завещал нам датчанин. Кто не умирает сейчас, тот не живёт. А кто умирает, предназначен жизни вечной».

«Не проповедуй, не мечи бисер. Мы хоть и свиньи, но знаем: „…упало на добрую землю, принесло плод…“; когда вырастет, бывает больше всех злаков…, в общем, чтоб возродиться, надо по первости сдохнуть. Знаем», – сказал Панург.

«Знаете? Вряд ли вы хотели бы умирать комфортно, с кофе и девкой под боком. Не выйдет. Это – контрабанда».

«Пусть контрабанда, – сказал Эротичный, – но с девкой под боком и стаканом портвейна я готов умереть когда угодно, в любое время, проще говоря, завсегда. Можно и без кофе».

«С горечью я смотрю на вас, – сказал Философ и тяжело вздохнул, – приближается время ненависти, одиночества, подполья. А вы? Это ваш удел переносить духовные проблемы на бытовую почву, бытовички, герои и титаны аморалки, вечные двоежёнцы и злостные алиментщики».

«Экзистенциализм – это…» – неожиданно сказал Плешивый, вернее, попытался сказать и выронил стакан с драгоценным портвейном в траву лесной поляны, лужайки, бежина луга. Зелень лета, орошённая семнадцатиградусной влагой, благодарно и радостно зазолотилась в лучах незаходящего солнца вечной пьянки, застольного возлияния духа.

Пир продолжался в ожидании Лаис, Филин, Мариан и Марион, Аврелий и Юлий, Герселин и Эвелин, Маргарит и Генриет, Цецилий и Наталий, Эмилий и Аманд, Миньон и Инес, Настасий и Аглай.

В его моче обнаружилась кровь, густая жидкость цвета гамзы-каберне-саперави. Врачи поставили диагноз: злокачественная опухоль, без метастаз.

Без метастаз, да, но, узнав, Лиза ушла от него. И правильно сделала. Ну, скажите честно, кому нужен муж с такой мочой?

А красавец Вернуля оставил любимую и лёг на рельсы в ожидании подгребавшего, не торопясь на свидание с ним, поезда.

Лёг в июльский воскресный вечер, тёплый, тихий, безоблачно-безветренный. С солнечными пятнами и бликами, соскальзывавшими с листвы деревьев, с крыш и стен домов, с невысоких деревянных или плетённых из виноградной лозы изгородей и бесшумно, беззвучно устилавшими траву предместья.

Наступила осень, дневное светило крадётся осторожно, на ощупь, стараясь не привлекать к себе внимания. Золотит слегка поблёкшие верхушки деревьев, оголённых до неприличия. Тихо. Тишину смущает лишь редкое, робкое падение листьев. На пьедестале изображено в барельефе семейство, государь представлен сидящим, левая рука опирается на щит, в облаках видны две тени: одна летит на небеса, другая летит с небес, навстречу первой.

Славянка тихая, сколь ток приятен твой…

Выпили ратевани.

Трупики и трупсики, гашёная известь. Бывшее не сделать небывшим. Даже трупсикам.

«Му-му-му», – пролепетал Профессор.

«Нажрался», – с горечью заключил Дон Кихот.

«Жалко, – сказал Еродий, – так хорошо откликался, с чувством. И вот?!»

«А было, – с восхищением сказал Великий Гэтсби, – незаметно. На глаз стекло, трезвый как… Несгибаемая трезвость и твёрдость. Столько часов на ногах, и в воротах стоял, когда в футбол играли. И ни одного гола».

«Ну да, – сказал Мой брат-граф, – тоже мне алмаз! Смотреть скучно. Прах и пепел».

«Алмаз, – сказал наставительно Панург, – не там, – и он указал перстом на счастливо сопящего трупсика, – а тут, – и он указал тем же перстом на свои, судя по гористости местности, изумительные, дивные, упоительные гениталии.

– Тут и нигде больше».

«Надежда дам, – с завистью сказал Эротичный, – вздохнул и добавил. – Прекрасных Дам».

«Нашёл чем хвастаться, – язвительно заметил Мой брат-граф. – Дело не в метраже, не в габаритах, не в монументальности. Любой Шармант это известно».

«А в чём же?» – равнодушно-надменно поинтересовался Панург.

«Дело в длительности, непрерывности, неугомонности, автоматизации процесса. Конвейерный метод, старичок, а работаешь один», – сказал Мой брат-граф.

«Боже, – сказал Дон Кихот, – они неисправимы».

«Похотливцы, ёрники, сатиры, – сказал Еродий и понурил свою печально-ироничную голову, мудрую головёнку.

– А где же сердце?» – безответно-кротко вопросил он.

…ратевани, рислинг, агдам, семьдесят второй, тридцать третий, три семёрки, белое крепкое, розовое крепкое, суд над иисусом христом, отплытие на остров цитеры, источник омоложения, беспокойные музы, да живёт любовь, остров мёртвых, бедный поэт, борьба между карнавалом и великим постом, пусть дорожают продукты, берегите себя для нас, берегите цк, правительство и лично…, магдалина со светильником, сад наслаждений, несравненная любовная пара.

«Где Иван Кузьмич?»

«Да оне-с в окошко выпрыгнули».

И правильно сделали, Иван Кузьмич, а то один на досуге начнёшь подумывать, так видишь… А что видишь, что в самом деле видишь? Жениться нужно? Живёшь, ну и живи. А то такая скверность станется. Выпрыгнули, Иван Кузьмич? Мудро поступили, Иван Кузьмич, добавлю, смелый Иван Кузьмич, Наполеон – вот он кто, этот Иван Кузьмич, Наполеон, Барклай де Толли и Кутузов в одном лице.

Людей и бессмертных услада, о благая… под небом скользящих созвездий жизнью ты наполняешь…, тобою все сущие твари жить начинают и свет, родившися, солнечный видят.

Осенняя новелла, осенние переживания, унылая пора, очей очарование. Что-то из истории, истории геродота, фукидида, тацита, светония, де коммина, де лас касаса, истории давида, истории таллемана, хистурьет боккаччо, любовник не то в шкафу, не то под кроватью, нет, это из еврейских анекдотов затонувшей эпохи. Эпохи культов, домов культуры, парков имени девятого января, верности принципам, строительства коммунизма, не отдадим и не позволим, пивных ларьков. Эпоха Алфея Тихонравова.

Нет, что-нибудь поотдалённее, из дней фараонов или войны алой и белой роз, войны за независимость, освободительной, столетней, тридцатилетней, семилетней, варфоломеевской ночи, ночи избиения младенцев, ночи длинных ножей, хрустальной ночи. Нет, не то. Было, но не веселит душу. Однообразно. А, вот ещё: война за испанское наследство. Опять не то. Красиво, но не то. Может быть, взятие Константинополя? Событие, высокий стиль, гибель последнего императора на стенах, сражение до последней живой души.

Опять, опять, опять… Я же говорю, задушевнее, чтоб хватало за… и в очах слёзы, что-нибудь умилительное, сентиментализм, карамзинизм, Дафнис и Хлоя, Поль и Вирджиния. Уже ближе, теплее, ближе к телу, вынос состоится… История франков, бриттов, скифов, китайцев, ацтеков и инков, наконец. Нет, надо более домашнее, уютное, что-нибудь диккенсовское, например, мистер Пексниф, частный пансион, частная школа, частная жизнь, добродетель на вес. Уютно, тепло, чисто, стол, скатерть, стулья, стаканчик бренди, слегка разбавленный водой, а чем хуже дымящаяся яичница с ветчиной. И всё это при свете лампы под абажуром китайского шёлка, зажжённые свечи в канделябрах.

Идиллия. Да, что-то в этом роде. Надо попробовать. Умеренно. Умиротворённо. И дитя уже ведёт слепого льва, и коршун не ест голубку, и волк читает басни Эзопа, а леопарды и тигры впервые знакомятся с Лафонтеном и Крыловым. Что-то в этом роде. Итак, начнём.

Одни выражаются или оживают в письмах, бланках, справках, почтовых отправлениях, в ожидании худшего, в надежде на будущее, в поисках несбыточного счастья в углах и коммуналках с одним унитазом и раковиной на множество мужчин, женщин и дитятей, семейные и холостые, одинокие и безмужние. Барак, тюремная камера, кунсткамера, камера обскура. Другие пьют и обсуждают, время идёт, жизнь проходит, вставные новеллы скрашивают текущую сквозь пальцы вечность. Сжимаешь кулак, а там ничего. Пусто. Значит, не ухватил. Не повезло. И всё-таки начнём.

Некто написал роман и покончил с собой. Возникает вопрос:

«Почему?»

Болен? Устал? От всего устаёшь. Да мало ли что. Может быть, потому… написал. После этого что остаётся делать? Включить, принять, лечь, перерезать, выпорхнуть… газ, таблетки, под поезд, велосипед, автомобиль, дрезину, вены, горло, из окна, двери, форточки… Бритвой, лезвием, другим подходящим к случаю инструментом, наточенным, острым, прямым, без зазубрин и заусениц. Марка фирмы гарантирует.

Не, не звучит.

Однако не пора ли начать? Раньше сядешь – раньше выйдешь.

Не то, всё не то. Барбизонцы – предшественники им… робинзоны, на лоне природы, акварели, натура, середина пристойного века, королевы-матери, королевы виктории, осенняя листва, блики, пятна, мазки, скользят, тишина времени. Ничего, весь шум ещё впереди. Не торопитесь, не торопитесь, длите покой, он временен и краток. Не заглядывайте в будущее через сегодняшний забор. Его там нет.

Начнём мы когда-нибудь или не стоит и начинать. Игра не стоит свеч, а свечи дороги. Но если не здесь и не сейчас, то когда?

Возраст поджимает, стегает ликторским прутиком. Ой, больно, не надо, я больше не буду. Ну что ж, раз так, приступим. Актёры в сборе, парики, накладные усы, мушки, пеньюары и мушкеты, аркебузы и шяпы эпохи – всё под рукой. Вперёд, не оглядываясь, без одышки и напряга, без пауз и перекуров. Полдневный отдых фавна ещё впереди. Впереди у стен малапаги, пеплы и алмазы, крёстные отцы, покаяния, холодное лето пятьдесят третьего и жаркий август шестьдесят восьмого. Вперёд! Не трепеща и вдохновляясь… Пока жив. И о тебе не пожалели.

Осень прочистила горло, прочистим и мы. Трудно, но можно. В таком случае начнём.

Неожиданно, откуда-то снизу, из травы и корней деревьев донеслось:

«Мм-мм-мм».

«А, каков, – сказал Великий Гэтсби, – не человек, твердь. Сразу видно, что мыслит».

«Профессор, конечно, – недовольно заметил Мой брат-граф, – а вот мне одна девушка после этого вдруг и говорит…»

«После чего?» – оживился Эротичный.

«После того», – сказал Мой брат-граф.

«И что она тебе сказала?» – заинтересовался Плешивый.

«Оригинальную мысль высказала. Мы, – говорит, – любим друг друга».

«А ты что?»

«Удивился, конечно, и спрашиваю: с чего ты взяла?»

«А мы с тобой, – отвечает, – после этого разговариваем».

«Сокровенная примета любви, – удивился Эротичный, – мне такой никогда не встречалось».

«А ты откуда знаешь?» – спрашиваю.

«Уж я-то знаю», – говорит.

«Девушка, – вздохнул Эротичный. – Оно, конечно, дело деликатное. Да и какая разница. Чем больше, тем лучше. Дань количеству».

«Не в количестве суть, а в качестве», – сказал Мой брат-граф.

«Тела, что ли?»

«В качестве переживания», – сказал Шельмуфский.

«Какое там переживание! – разозлился Эротичный. – Что, я хуже тебя предмет знаю? Попрыгали, отдышались, да по домам. Через час и не помнишь, чего было, уж не говорю, как выглядела. Нашёл… переживание».

«Любовь – такое дело…», – примирительно сказал Плешивый.

«Оно, конечно, – сказал Мой брат-граф. – Надо отдать должное прелестным Шармант. Они выработали простую и строгую философию: „Что значит было? Это значит, что ничего не было“».

«Неугомонные», – сказал Еродий и безнадёжно махнул рукой.

Вы снова здесь, изменчивые тени… Пронизанный до самой сердцевины тоской тех лет… Насущное отходит вдаль, а давность, приблизившись, приобретает…

Относительно кораблекрушений условлено, что если человек, собака или кошка спаслись с корабля, то такой корабль или баржа и то, что находится на них, не могут считаться остатками кораблекрушения. Если кто-нибудь будет претендовать на эти вещи и сможет доказать в течение года и одного дня, что они принадлежали ему или его господину, или что они пропали, находясь под его надзором, то они должны быть возвращены ему без промедления.

«Мм-мм-мм», – сказал Профессор.

Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.

Бедный друг, истомил тебя путь. На Невском было тепло, солнечно и почти безлюдно. Красиво живут люди. Париж, особняк, – отстроен в начале девятнадцатого, куплен прабабкой в середине, – Наполеон, корсиканская куртизанка, поют дуэтом, нет, не с Бонапартом, с молодым человеком из приличной семьи. Наполеон в раме орехового дерева на втором этаже особняка, а спевка на первом. В прямоугольнике рамы изображён уже не Бонапарт, ещё не Наполеон, уже не первый консул, ещё не император. В промежутке судьбы. В лестничном пролёте будущего не видны ни Ватерлоо, ни Эльба, ни Святая Елена. Верите вы в ненависть и смерть? Ни в то, ни в другое. Покойники – самые счастливые люди, потому и называются покойниками. Юлиан Перфильев сделал попытку повеситься на унитазном бачке. Не получилось. Ты, конечно, помнишь тот Ванинский порт? Счастье – затея, выдумка? Однако хотелось бы ещё до летального… Как мне говорила моя бабушка при виде приближающегося мужчины, – улица, весна, все ещё живы: бабушка, мужчина, я, – не называй меня при нём бабушкой, тётя, только тётя. Дитя природы. Все мы ублюдочные дети природы.

Рыдаю не над текстом письма, а над штампом, форматом, аббревиатурой, знаками исчезнувшего, погибшего, утраченного времени. Дурного времени. Но дитя не знает об этом. Простите пехоте. Каждый пехотинец слаб, одинок, возвышен и обречён. После каждой атаки одни трупсики. А хочется домой, войти, снять пальто, опомниться. Живой, неужели да…? Двое в одной постели, – не на троих же соображать, – лето, август, год. Высоко и сомнительно. Пора освобождаться от фантасмагории, фантасмагории любви, кажется, после смерти…

Написал, – строго так спрашивает, – нет, – говорю, – плохо, – это она. Спросила бы лучше, как у тебя с печенью, почками и пр. Не умер ли к всеобщему ликованию близких? У, алкаш проклятый!

Животные, если рассматривать их в целом, представляют собой живые существа. Большинство животных обладает способностью перемещаться, и все они имеют части, которым присуща очень большая раздражимость. Животным оргазмом называется то своеобразное состояние податливых частей живого животного, которое обусловливает во всех точках этих частей особое напряжение, настолько сильное, что оно делает их способными к внезапной и непроизвольной реакции на любое возможное воздействие и заставляет их реагировать на движение содержащихся в них флюидов.

Про пчёл и Муравьёв нельзя сказать, что в холодное время года их дыхание бывает ослаблено, но есть полное основание утверждать, что их оргазм при этом бывает весьма понижен и что он приводит их в состояние оцепенения, свойственное им в этих условиях.

Послушаем музыку деревьев, обдуваемых ветром.

Солнце всходило в положенном месте востока и закатывалось в темноту вечера и ночи, зеленели деревья, кустарник, плющ принимал в свои объятия развалины под готику, листья желтели и опадали, расцветали розы, тюльпаны и шиповник, земляника и ландыши, трава бегунок и лесная малина, снег укрывал землю, таял, текли весенние ручьи, по ним плыл бумажный кораблик с оловянным солдатиком, в тумане моря голубом белел одинокий парус. Где-то собиралась гроза, погромыхивала, посверкивала, позыркивала молниями, высоко плыли облака, тучки, небесные странники. Ратевани был выпит. Принялись за белое крепкое.

Эммануэль Кант, магистр, всеподданейше умоляет е. и. в. всемилостивейше назначить его на освободившееся место ординарного профессора по кафедре логики и метафизики в Кёнигсбергском университете.

Пресветлейшая великодержавнейшая императрица, самодержица всея России, всемилостивейшая императрица и великая жена!

Надежда, каковою я себя льщу быть назначенным на академическую службу по предмету сих наук, особенно же всемилостивейшее расположение е. и. в. оказывать наукам ваше высочайшее покровительство и снисходительное попечительство, побуждают меня всеподданейше просить е. и. в. всемилостивейше благоволить благосклонно утвердить меня на вакантную кафедру ординарного профессора. Готов умереть в моей глубочайшей преданности. В. и. в. наивернейший раб Эммануэль Кант.

«Мм-мм-мм», – сказал Профессор.

Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.

Реляция ген.-аншефа Салтыкова о победе при Кунерсдорфе от 2 августа 1759 г. С глубочайшим к стопам вашего императорского величества повержением, приемлю дерзновение, ваше императорское величество, вновь, с дарованною сего месяца первого числа от всевышего победоносному вашего величества оружию, совершенным неприятеля разбитием, толь знаменитою победою раболепнейше поздравить.

Я вспоминаю немца офицера, и за эфес его цеплялись розы и на губах его была Церера.

Всё было, и восторги, и радости, и резвость не по разуму – извечная неугомонность. Все мы добрые и неугомонные. А что? Я уж такая, он уж такой, все мы такие.

Выпили по стакану. Закусили.

Глагол времён! Металла звон! Скользим мы бездны на краю, сыночки и дочурки прохлад и нег. Как сон, как сладкая мечта исчезнет младость. Подите счастъи прочь возможны, вы все пременны здесь и ложны. Я в дверях вечности стою.

Народ разошёлся, ворота парка закрыли, дворцы и пейзажи стали понемногу расплываться, терять контур, силуэт, очертания, стало быть, наступил вечер.

Если хорошенько вдуматься, нет области, где трудились бы больше, словно природа не дала воды, которую пьют все остальные существа. Стоит положить столько усилий, чтобы получить напиток, от которого человек теряет голову, неистовствует. В лучшем случае он не видит, как встаёт солнце. Всё забыто, памяти как не бывало. И это называется ловить жизнь на лету. Мы ежедневно теряем вчераший день. А он теряет и завтрашний.

Ветер принёс издалёка песни весенней намёк, а девушка, которая пела, забыл, что ли? Выборгская сторона, казармы Н-ского полка, белая ночь, кизляр, Дербент, «Дагвино», бутылка выпита, ещё три в запасе, запас карман не тянет. Два путника июньскими светлыми сумерками, – и гончих лай, и звон рогов вокруг пустынного залива, близко, но не то, сторона не та, да и вода другая, – Дон Кихот и я бредут под дырявым зонтиком. К чему зонтик? От падающих комет, естественно. Не от дождя же. Возраст умеренно-стойкий, восемнадцать-двадцать. Кизляр подходит к концу, но и утро приближается, и мосты свели. Скоро и магазины откроются.

Канделябром по голове, в поисках за утраченным портвейном, кого ждала, кого любила я, уж не догонишь, не вернёшь, двое только было, принимали какая есть и любили, для остальных – предмет общественного пользования, городской транспорт в час пик. Куда бежит тропинка узкая, затерянная, тенистая? В уголок случевского, сострадательный и отзывчивый, в манящий уголок портвейно-водочных струй и благовоний, благодетельных и осчастливливающих. Втроём повстречались и сообразили. Стоит луна, месяц, солнце, на дворе темно и солнечно, замерло всё до рассвета, остановилось движение земли и транспорта, пешеходов и письмоносцев с любовными посланиями и эпистолами, доносами и изветами, воплями и газетой «правда-труд-новь-сельская жизнь» в пасторальной колхозносовхозной местности, в пригородах полисов-метрополий, пригород, конечно, не припев, не спевка, не оратория, не хорал, они, оне, кто-то вчера, сегодня, завтра полюбил, о, как на свете без неё прожить; подонки, лизоблюстители, твари, ругай, ругай, авось, прибудет, в нашем полку прибыло, как ваше здоровье, фельдмаршал? Не дождётесь, не дождётесь. Ещё была страна, и можно было разъехаться в разные стороны, кому в лагерь, кому…, обратно вернуться опять, – повезло, – с яблонь цвет облетает густой, ты признайся, кого тебе надо, скажи…, лучше будет, может, радость твоя недалёка, дурачок, а ты мне спать не даёшь. Нехорошо! Побереги меня! Тоже человек. А я уж тебя поберегу. Не сомневайся. Тоскуют и томятся, всё о том же, всё о том…, беспокойные ребята, а зачем, да и снегопад давно прошёл, – мело, мело по всей земле, – пора на лесоповал. Ах, снегопад, снегопад, метель, метель, если женщина просит, спи – не хочу, от пуза.

Дон Кихот и я убегали с кладбища, где только что содействовали захоронению, холодный тридцатиградусный воздух шарил в лёгких, аппетит разыгрался, – от нервов, – хотелось срочно чего-нибудь пожевать, хоть кору деревьев. До парка не добежали, остановились на бульваре, запах укропа, петрушки, зубровки, мяты, – и пахнет яблоком мороз, – хлебнули из маленькой, закусили мятым солёным огурцом, с табачными крошками от авроры-примо-памира. Куда ушёл, зачем, вчера смеялся, хохотал, столько ликующей похабени, выпивали крепко, не отставали друг от друга. И вот! Конечно, до весны ещё далеко, не для меня придёт весна, – не для меня Нева, Днепр, Нил, Оредеж, Буг, река Сестра, Волдоха, Эльба, Лаба, Рейн, Янцзы, Миссисипи разольётся, – но будет ведь, будет. Решил не дожидаться. Ах, какой нетерпеливый! Разве там лучше? Свой дом, сады, огороды, пруды, водоёмы, фонтаны, запруды, тропинки, русалки с наядами-дриадами, не обижали, не отказывали, солёные грибы в кадках – хочу грибков – чего ещё надо? Ан, нет. Время, что ли, приспело, вот и ушёл, а был хороший и простой. Да надолго не хватило. Бывает. Мы тоже уйдём и тоже рано. Всегда рано, всегда не хватает, хочется немножко пожить, – сказала бабушка. Жадность фрайера губит. Не будем сквалыгами. Пусть у нас каждый получит порцию снега, зимним вечером, на плохо освещённых, затихших, заглохших, – чуть-чуть подтаивает, сыро, зябко, – улицах, площадях провинциальной столицы, столичную будет чем закусить, помянут добрым словом лысых отроков, вечных юношей в ожидании вечных девушек, вечной женственности, софии, софочки, софьи, – предчувствую тебя, года проходят мимо, всё в облике одном предчувствую тебя. Хорошее занятие, поясницу не ломит.