Текст книги "Кудеяров дуб"

Автор книги: Борис Ширяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 12

На Варваринской и разошлись. На ней же увидели и первые разрушенные бомбами дома и первые трупы. Людских не было. Или не убили никого несколько сброшенных сюда бомб или мертвых уже убрали, но перед большим зданием лучшей в городе школы, бывшем гимназии торчали раскинутые врозь ноги нескольких лошадей и три колеса опрокинутой тачанки. Сама школа горела. Из ее больших окон густо валил багровевший в закатных лучах дым. На противоположном краю площади стояло в ряд несколько пятнистых грузовых машин. Около них неторопливо двигались немецкие солдаты, а невдалеке стояла кучка русских, с любопытством на них смотревших. К ней и завернул Миша, простившись уже по-дружески со своим случайным спутником.

– Мишка! Мишка! – Услышал он крик, проходя еще средину площади.

Кричал и махал ему рукой однокурсник Петя Лушин, по прозвищу «Тасс» или попросту Таска. Это, известное во всем мире сокращенное название телеграфного агентства СССР, он заслужил своей поистине замечательной осведомленностью обо всех явных и тайных событиях и происшествиях в жизни института. Как он узнавал всё, что было не только решено при закрытых дверях служебных кабинетов начальства, но и говорено в деканатах всех факультетов и даже за строго охраняемой дверью спецотдела, можно было объяснить только его необычайной интуицией, но на проверке его сообщения оказывались почти всегда правильными. Сам он, когда его спрашивали об источниках информации, только хвастливо взбивал русый вихор и прищелкивал языком.

– Это дело наше, хозяйское! А ведь правильно оказалось! Слушайте старика и оказывайте ему причитающийся по званию почет!

– В точку! – обрадовался, увидав его, Миша. – Как раз ты мне и требуешься! Ну, сыпь сначала сводку основных направлений, а потом перейдем к мелким сообщениям, как в «Известиях». Институт разбомбили?

– Целехонек. Ни одного стекла не выбито и весь городок без потерь, если не считать без вести пропавших, то есть сбежавших утром. А низу досталось: станции, железнодорожному поселку и прилегающим улицам.

– Элеватору с мельницей тоже?

– Нет, туда не попало.

– А – горит?

– Это, браток, свои уже постарались, энкаведисты или наш брат, комсомол, по заданию. Не разберешь – кто, а только они взорвали и зажгли. Видишь, как дымит?

– Что было! – оживленно зачастил он. – Как грохнули первые бомбы, все – кто куда! Конечно, дурдом. По большей части на улицу высыпали и в парк культуры побежали. У Колосова от испуга разрыв сердца. В ящик сыграл.

– Он и раньше сердцем болел. Помнишь, как часто лекции пропускал?

– Единственная жертва из состава всей профессуры. Да, надо полагать, и из всего института в целом. У нас, в общежитии, как ты знаешь, убежище было заготовлено, но не понадобилось. Да и не полез туда никто. Смысла не было. Противовоздушная оборона наша полностью не явилась на свои посты, как того и надо было ожидать. Какой дурак на крышу полезет! А вот директора маслозавода свои убили, – перескочил он на другую тему.

– Как свои? Кто? – даже остановился от удивления Мишка.

– Его же рабочие, маслозаводские. Немцы уж в город вошли, а он, дурак, стал лузгу бензином поливать для поджога. Увидели и пристукнули тут же. Может быть, только бока бы намяли, тем бы и отделался, да он наган вытащил. Ну, и в момент! Нет ваших!

– Ты, словно радуешься этому? – еще больше удивился Мишка.

– Не я один. Многие сейчас радуются. Ты когда из города ушел?

– До солнца. Я на учхоз зооинститута бегал.

– Значит, и утренних сообщений не знаешь? Так вот, в ночь из НКВД всех арестованных куда-то перегнали. То есть не всех, а видели, как с собаками их ночью из города вели. Однако кое-кого оставили на их несчастье.

– Чье это ихнее?

– Тех, конечно, какие остались. Всем крышка.

– То есть, как?

– Очень просто: гранаты в камеры через окна покидали, ну и в крошонку всех.

– Что ты говоришь? – откачнулся всем корпусом Мишка.

– Новое дело! Чего корежишься? Всё, как полагается: по радио «братья и сестры», а на деле вот как этих братьев и сестер – гранатами. Что сейчас там делается – смотреть страшно!

– Где?

– Да опять в том же НКВД. В главном здании. Туда сейчас вход свободный. Пожалуйста, без пропусков. Набежали родственники арестованных, особенно тех, что за последние дни были взяты. Ревут, мертвяков по частям собирают. Кровищи, кровищи! И на полу и на стенах! А немцы ходят и аппаратиками пощелкивают. Фотосъемка. Им что? – пожал плечами Таска и добавил с нескрываемым удовлетворением: – Ну и тем, кто эвакуировался, тоже попало. На станции два состава застряли, так один бомбой гробонуло – тоже в кашу. И болтают, что ушедшие поезда не то на Пелагиаде, не то на Изобильной тоже в переплет попали.

– Ты не знаешь, – прихватил за рукав Таску Миша, – доктор Дашкевич эвакуировался?

– Понимаем ваш вопрос по существу, уважаемый товарищ, пояснений не требуется, – засмеялся Таска. – Будьте покойничком, здесь она. Сам доктора видел. На станции раненых обслуживает. Да и зачем ему уезжать? Из здравотдела одни «привилегированные» выехали: Конторович, Маргулисиха наша, Вейзер из мединститута, ну и прочие. Русские доктора сейчас все на работе. Однако здесь нам больше делать нечего. Айда в общежитие! Там теперь, наверное, уже все собрались, вернулись с «сезонных работ». Значит, пожрем!

Студенты быстро зашагали вдоль стены городского парка культуры и отдыха. Его массивные, поставленные еще владевшим когда-то этим парком вельможей решетчатые железные ворота были раскрыты настежь. Сквозь их пролет виднелся ряд тяжелых немецких автомашин, расставленных в знаменитой на весь край аллее развесистых вековых каштанов – гордости города.

– Вот это, брат, техника! – хлопнул себя по ляжкам Таска. – Смотри, кухня-то походная: прямо фабрика на колесах. Это я понимаю, – восхищался Таска, тяготевший ко всему механическому.

– Идем скорее, – тянул его за плечо Мишка, – вон, должно быть, часовой стоит. Заберут еще!

– Ни в жисть! – отмахнулся от него Таска. – Я уж туда до самой беседки пролазил. И ничего. Не по-нашему: «Отходи, стрелять буду», а никакого внимания не обращают. Один даже, по видимости повар, лопотал мне что-то и по плечу все хлопал. Эх, не учил я немецкого в десятилетке! Ни слова не понял, а интересно было бы поговорить. Ну, ладно, двинулись.

Но двигаться пришлось недолго. Пройдя шагов сто, студенты снова остановились, на этот раз без опаски: причина остановки была вполне законной, нужно было прочесть объявления, которые лепил на стенку полуразрушенного бомбой дома в доску пьяный Володька. Работа ему давалась трудно. Кисть вместо ведра с клеем попадала в канаву, шедшую сбоку тротуара. А когда удавалось метко направить ее в гущу клея, то возникала новая трудность: мазнуть ею по стене, от которой Володьку отталкивала какая-то неведомая сила, и подобный взмаху меча мазок рассекал лишь воздух, засыпая мутными брызгами и стену, и самого Володьку. В данный момент расклейщик держал обеими руками лист объявления и, раскачиваясь всем корпусом, нацеливался влепить его на стену.

– Я честно, понимаешь. Тружусь честно, по-советски, – разъяснял он кому-то невидимому. – Ты говоришь, пьян? А я работаю. Вся, вся типо… – тут язык Володьки как-то неудачно повернулся, и ему пришлось, тяжело вздохнув, повторить: – вся типография работает по-советски…

Пробежав глазами уже наклеенное объявление немецкого коменданта, призывающее население города к спокойствию и порядку, Таска бесцеремонно полез в сумку расклейщика.

– Нам дожидаться некогда, пока ты тут развернешься. По паре вот этих дай, что на зеленой и что на желтой бумаге.

– Я говорю, вся типография, – ухватил его за плечо Володька и, найдя эту точку опоры, единым духом докончил фразу: – работы не прерывала, да! По-стахановски! – выкрикнул он и, совершив этот подвиг, беспомощно рухнул на тротуар.

– Так, – бормотал Таска, пробегая по строчкам еще пахнувшие свежей краской бумаги, – приказ о сдаче всего оружия, даже охотничьего. Ну, это как водится. Посмотрим другое. Всем, желающим получить работу, командование германской армии предлагает явиться завтра, четвертого августа, к восьми часам утра в помещение комендатуры и заявить бургомистру… Вот это ловко! – выкрикнул он, суя листок под нос Мишки. – Читай! Читай! Всеми буквами: «бургомистру инженеру Красницкому». Здорово?

– В чем «здорово?» – озадачился Мишка. – Ты этого Красницкого знаешь? Откуда он?

– Я-то да не знаю! – ухмыльнулся с видом превосходства Таска.

– Я всех и всё по всей области знаю. Красницкий – главный инженер ближайшего к городу участка на строительстве канала. Понял? Значит, вчера его там подхватили и сюда готовенький аппарат управления привезли. К тому же он – кандидат партии. Интересно! Вот это я понимало – организация! План выполняется на все двести процентов. Четко?

– По-стахановски! – проревел Володька, став на четвереньки. – Жми! Гони! Беспереб… – уткнулся он снова носом в землю.

– Ну, так и мы гоним скорей к ребятам со свежими новостями, – потянул теперь Таска Мишку, попав снова в сферу своего всезнайства.

ГЛАВА 13

Студент четвертого курса Василий Плотников был известен всему институту своими вопросами. Когда преподаватель, закончив лекцию, согласно требованиям советской педагогики, спрашивал студентов:

– Нужны ли какие-нибудь пояснения?

Плотников неизменно отзывался с самым глубокомысленным видом:

– У меня есть вопрос.

Знавшая эту его особенность аудитория выжидательно притихала, так как вопросы Плотникова обычно служили темами для рождавшихся в стенах института анекдотов. Так, например, прослушав лекцию об организации Великобритании как мировой колониальной империи, Плотников деловито спросил профессора истории:

– А какую зарплату получает английский король? – чем поставил его в чрезвычайно затруднительное положение.

Но подшучивать над Плотниковым при нем самом было опасно. Он был членом бюро институтской организации комсомола, и судьба каждого студента, особенно тех, у кого не ладилось с пролетарским происхождением, была в значительной мере в его руках.

Другою институтской знаменитостью того же порядка была Галина Смолина, математичка. Природа, не поскупившись, одарила ее редкостным безобразием. Между двух выпиравших свекольного цвета щек гнездилась чуть заметная пуговка носа, а под ней растягивался от уха до уха всегда раскрытый, широкий, но безгубый рот. К этим природным качествам сама Смолина добавила отталкивающую неопрятность и нечистоплотность. На лекциях студенты избегали садиться с нею рядом – дух шел тяжелый.

Не мудрено, что при таких «показателях», как говорили студенты, «жилплощадь сердца Смолиной оставалась беспризорной», несмотря даже на видное ее положение в институте – секретаря контрольной комиссии, в засекреченном шкафу которого парки наших дней пряли нити студенческих жизней.

– Что это такое, – заявила однажды Смолина на заседании бюро комсомола, – где у нас чуткость, где внимание к человеку, как того требует лично товарищ Сталин? Я, например, нуждаюсь в индивидуальной жизни, – а никакого внимания со стороны организации! Это саботаж, хвостизм, расхлябанность, – перечислила она все социалистические грехи, – коллектив должен обеспечить мне потребности личной жизни!

– Принять к сведению заявление товарища Смолиной, не занося его в протокол, – изрек в ответ ей Плотников, вероятно, самую умную за всю его жизнь фразу.

Но приняли к сведению это требование Смолиной сами студенты и «реализировали» его, когда к этому представился подходящий случай.

Шла очередная чистка института. Третьекурсник-биолог, Коля Виноградов, по всем признакам должен был стать первой ее жертвой. Он был разоблачен, и грехи были тяжкие. Скрыл, что отец его священник, расстрелянный в первые годы революции, утаил, что старший брат участвовал в белом движении и эмигрировал и, что тяжелее всего, письмо этого брата было перехвачено и хранилось в секретном шкафу Смолиной, о чем одному ему ведомыми путями ухитрился разузнать Таска. Он же на тайном совещании близких друзей Виноградова подал совет:

– Одна лишь возможность спастись тебе, Колька. Один только способ есть дотянуть до диплома.

– Какой? – безнадежно спросил Виноградов.

– Огулять Смолину. «Личной жизнью» ее обеспечить.

– Ох, трудно. – вздохнул Коля.

– Знаю, браток, что трудно. А ты крепись, нажимай. Нет таких крепостей, которые… По партийному действуй. Перестрадаешь один только годик, а там получишь диплом и стрёмь куда-нибудь подальше, чтобы она тебя не нашла. Потрудись годешник и на всю жизнь себя обеспечишь.

– Не знаю, как это… – слабо протестовал Коля. – Сразу так нельзя. В кино ее, стерву, всё-таки надо сводить, а у меня и на вход монеты нет.

– Это соберем! Хоть на три сеанса! Может, даже и на ситро найдется, – бодро решил бывший сам на подозрении в кулачном родстве словесник Самойленко. – Выворачивай карманы, ребята! Внеочередной сбор в пользу Мопра особого назначения!

Несколько затертых желтых рублевых бумажек перекочевали в карман Виноградова, и вечером того же дня он со Смолиной смотрел «Веселых ребят» в кино «Красный октябрь».

Чистка прошла для него благополучно.

– Товарища Виноградова мы все знаем. О нем и говорить нечего, – безапелляционно заявила на общем собрании сидевшая в президиуме Смолина. Ей никто не возражал.

А дальше?

– Давлюсь, а ем… – сумрачно отвечал Коля на нескромно-шутливые вопросы приятелей. – Еще на три месяца этого рациона осталось. А там государственные и диплом.

– Крепись, брат, крепись, – сочувствовали друзья.

Когда Мишка и Таска, взбежав по замусоренной лестнице, влетели в самую большую – на 15 человек – комнату общежития, Плотников и Смолина были там. Она поджаривала на коптящем примусе что-то вроде пышек, а он глубокомысленно молчал, насупив белесые, клочковатые брови. Вокруг сидело и лежало на деревянных топчанах еще пять-шесть студентов.

– Таска! – разом выкликнуло несколько голосов. – Внимание, товарищи радиослушатели, начинаем передачу последних известий!

– Ну, сыпь без задержки!

– А что это у вас на примусе? – деловито осведомился тот.

– Мука, где сперли? На мельнице?

– На черта в такую даль таскаться? Сегодня, товарищ дорогой, по всему городу выдача без карточек. Успевай только. Гляди, даже на масле!

– Значит, жрем. Выношу одобрение выполнению плана работ и премирую ударников снабжения радиоприемниками. Итак, по порядку. Первое, в городе организована новая власть. Бургомистром назначен Красницкий…

– Имею вопрос, – веско прервал трескотню Таски Плотников, – какой Красницкий? С канала?

– Он самый, с руками, с ногами и даже с орденом трудового красного знамени.

– Кандидат партии, облаченный полным ее доверием? Тот?

– Ну, говорю же, что тот. Какой же может быть другой? Всеми буквами пропечатано. Володька-партизан объявления расклеивает.

– Володька? – так же глубокомысленно переспросил Плотников.

– Принять к сведению, – приказал он невидимому секретарю. – Больше вопросов не имею.

– Постановление там или объявление, как их черт называть теперь, – сам не знаю. А Володька-подлец пьян в доску. Вы спиртного не раздобыли? – осведомился он, прервав сообщение. – Нет? Расхлябанность. Надо было в аптеку кому-нибудь смахать! Прогуляли, лодыри, просмотрели? Два объявления особого значения не имеют, – продолжал он, не изменяя тона, – ну, конечно, приказ о порядке, другой – о сдаче оружия. Это все ясно-понятно, а вот третий важен по своему значению: предложение службы всем желающим.

– Какой службы?

– Военной?

– На кой она им черт? Ну, обыкновенной, разной, в учреждениях, на производствах. Понятно?

– По специальности или как?

– По специальности понятие растяжимое. Это кто как сумеет словчиться. При всех режимах одинаково.

– А ты что? К захватчикам-фашистам на службу собрался? – уперла руки в широкие бедра Смолина, поднявшись от чадившей масляным перегаром сковороды.

– А ты что, жрать в дальнейшем собираешься или нет? – отпарировал ей также вопросом пожилой, лет за тридцать, студент Косин, самый старший из всех, оставивший в колхозе жену и двух ребят.

– Враги народа, двурушники, выполняющие задания агрессора, – забубнила Смолина.

– Перемени пластинку, – повернулся к ней лежавший на койке студент с тонкими, мягко очерченными линиями рта и носа. – А еще лучше, если вообще прикроешь свой патефон.

– Что?! – взвизгнула Смолина. – Что?!

– А вот то! Вот что! – вскочил лежавший. – Плевательницу свою заткни. Вот что!

– То есть это как? – шагнула к нему Смолина и растерянно оглядела всех бывших в комнате.

– А так! Кончилось твое время, Смолина! Истекло по регламенту. Всей твоей власти крышка! Хватит, поцарствовала, комсомольская держиморда!

Гриша Броницын, так звали этого студента, злобно усмехнулся.

– Конец фильма. Завтра, нет, даже сегодня, – новая программа!

– Товарищи! – снова оглянулась на все стороны Смолина. – Вы слышали? Все слышали? И это говорит советский студент, всем обязанный партии и правительству? Что мы должны вынести по этому поводу?

– Сказал тебе, – заткнись или лучше убирайся ко всем чертям, – наступал теперь на нее Броницын. Казалось, вот-вот ударит. Напрягся, натянулся весь, как струна. – Обязан? Вот этим колченогим топчаном, клоповником этим, гробом мы им обязаны! Вот чем! Говорю, кричу тебе Смолина. Всем вам, комсомольцам, кричу: кончено! Кончено, мать вашу… – грубо выругавшись, он снова плюхнул на свой топчан.

– Товарищ Плотников? Что же ты молчишь? – упавшим голосом обратилась Смолина к продолжавшему неподвижно сидеть студенту. – Ты – член бюро. Стукнуть по столу надо на подобное выступление!

– Отстучались, – подал со своего места голос Косин. – Достаточно постучали. Ты сама, одна, скольких застукала?

– При таких условиях… – совсем растерялась Смолина. – Плотников? Товарищ Плотников?

– По данному пункту вопросов не имею, – изрек тот и сосредоточенно воззрился на наваленные горкой на ящике дымящиеся пышки.

– Правильно, Плотников, – похвалил его Мишка, – поддерживаю твою резолюцию. В данном случае на повестке дня вопрос всеобщей жратвы. Разбирай, ребята, продукцию смолинского производства! – выхватил он самую большую пышку, откусил ее, ожег губы горячим тестом и, не разжевывая, проглотил кусок.

За ним похватали себе пышки и все остальные. Минуты три в комнате были слышны только звуки жующих ртов: Смолиной – с причавкиванием, Кожина – с каким-то нутряным бульканьем его выпиравшего из ворота рубахи крепкого мужицкого кадыка, Броницын неторопливо обламывал куски непрожаренного теста, дул на них и медленно пережевывал.

– Посолить забыла, – вытолкнула сквозь набитый рот Смолина.

– Это на данном этапе неважно, – добродушно усмехнулся Броницын. – А в целом при сложившейся ситуации многое тебе, Галка, предстоит еще позабыть.

– То есть что, например?

– А хотя бы свою принадлежность к орденоносному ленинскому союзу коммунистической молодежи! – взмахнул головой Броницын, откидывая упавшую на лоб прядь мягких волнистых волос. – Ты забудешь, и другие тоже забудут, – пренебрежительно процедил он, продолжая улыбаться.

– И вообще позабыть, кто ты была, – упористо проговорил, не находя какого-то более точного слова, Косин, – была, понимаешь? А понять тебе надо, кто ты теперь есть.

– Какая была, такая и есть, – огрызнулась Смолина, дожевав лепешку. – Коммунистка. Ну?

– Ты на меня не нукай. Я тебе не мерин, – злобно ощерился Косин. – Понукала. Хватит.

– Всегда знала, что ты подкулачник, прихвостень фашистский, враг народа.

– А знала, так чего ж в подвал меня не упрятала? Теперь поздно.

– Агрессия захватчиков есть явление временного порядка. Мы, советская молодежь, представляем собой… – бубнила заученные слова Смолина.

– За себя за одну говори. А про молодежь лучше помолчи. Эта самая советская молодежь помнит, как куски у нее изо рта рвали, – стукнул по ящику волосатым кулаком Косин. – Крепко помнит! Я, вот я сам помню полностью, как ваша комса из материной укладки муку выгребала. Животом, брюхом своим это помню. И не забуду! До самой смерти не забуду!

– Социалистическую собственность вы, подкулачники, расхищали. Саботировали. Потому и отбирали у вас.

– А вот ты сама сейчас, Смолина, чью собственность пережевываешь? – иронически усмехнулся Броницын. – Конкретный факт: жрешь ты сейчас именно эту социалистическую собственность, государственный хлебный фонд, расхищенный советской молодежью.

– Не расхитили, а свое взяли, свое добро, – глухо, как молотом стенку, долбил Косин, – у нас отнятое. Это ты врешь, Броницын, что расхитили. Нет, своего только малость вернули.