Текст книги "Кудеяров дуб"

Автор книги: Борис Ширяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 34

Первый день русского Рождества выдался ясный и солнечный. Слегка морозило, но ветра не было, и выпавший ночью снег лениво дремал лиловатыми пуховиками на ветвях деревьев. Накануне, поздно вернувшись от Шольте, Брянцев сказал Ольгунке:

– Собирайся не торопясь. Мы с тобой выедем на станцию не завтра, а послезавтра, ранним утром, затемно. Шольте обещал прислать машину. А отход нашего поезда назначен на восемь часов. Успеем. Но всем, кто будет приходить, говори, что не знаешь часа отправки. Пусть грузятся завтра днем, чтобы не создавать толкучки в последний момент. Помни это.

– Куда едем?

– Пока в Мелитополь, а потом, вероятно, в Крым. Шольте сам еще точно не знает маршрута.

– Дела у немцев действительно плохи? С Кавказа уходят?

– Сталинградская операция проиграна. Это ясно. Кажется, даже в мешок там попали. Отходят на линию Дона. Но Ростов, вероятно, будут держать. На Кавказе – отход до Пятигорска или несколько западнее, но пролива сдавать не хотят. Там ведь они настоящий мост построили… В общем, дело не так уж плохо.

– Ты и со мной говоришь, как того требует долг службы, – обиделась Ольга.

– Поверь, говорю, что знаю сам, и как думаю сам, – поцеловал в висок улегшуюся рядом с ним жену Брянцев. – Тебя успокаивать не надо. Ты сама смелей меня. Дело в том, что и Шольте мало знает. У них ведь приказ – и все. А думать полагается лишь генеральному штабу. Но меня успокаивает один бесспорный факт: на Кавказе советы не наступают. Немцы отходят, когда хотят, и без боев. Наш город сдадут только дня через три.

– Бедный город! – грустно промолвила Ольга. – Чужой он мне, не люблю я его, а все-таки жаль.

– Вот и я тоже сказал доктору Шольте. И знаешь, что он мне ответил?

– Откуда мне знать? – вытянулась под одеялом Ольгунка. – Сказал, что его назад вернем?

– Нет, он с искренней, на самом деле искренней слезой в глазах, но все же по-немецки наставительно поправил меня: – «Бедные люди…» И был прав. Ну, а теперь спим, – выключил Брянцев свет.

– Знаешь, – помолчав, в темноте снова заговорила Ольгунка, – в первые дни, даже в первые недели оккупации во мне боролись два чувства к немцам. Одно – смесь радости от их прихода, от поражения советчиков, благодарность к ним за это, восхищение перед мощью их армии… А другое, наоборот, злоба, досада … Злоба за то, что они сверху вниз на нас смотрят, а досада, досада – сама не знаю на что. Пожалуй, на то, что они, а не мы, мы сами бьем советскую сволочь.

– А теперь?

– Теперь нет. Теперь я много простого, житейского, человеческого в них вижу. Только странные они всё-таки. Вот тот же Шольте: жалеет людей, именно людей и от всего сердца их жалеет, а получи он приказ этих людей истребить – ни на минуту не задумается и в совести его ничто не шевельнется. Трудно нам их понять.

– А им нас еще труднее, – сонным голосом ответил Брянцев. Наутро, еще затемно, он ушел в редакцию.

– Надо уничтожить весь архив, чтобы имена писавших нам им не достались. Кроме того, постараюсь забрать побольше из библиотеки. Пригодится. Все это погружу и сам повезу на станцию. Ты же поесть мне туда принеси. Кстати и место в вагоне выберем, закрепим его за собой.

Теперь Ольга несла ему еду: хлеб, котлеты и пирожки с картошкой.

«Промерзли они все там, наверное. Да и подбодриться не мешает», – подумала она и завернула на базар.

Там было пусто и уныло, как в советское время. Кое-где небольшими группами сидели торговки кислым молоком, жухлыми солеными огурцами и неизменными семечками. Муку, мясо, картошку, как ветром сдуло.

Около стены водокачки табунком толпились мужчины. К ним и направилась Ольга.

– Пол-литра есть? – спросила она первого с краю.

– Вам какой: самогонной или запечатанной?

– Конечно, запечатанной.

– Пятьсот рублей теперь такое конечно стоит. Подорожало! – задорно ответил продавец. – Советскими. Марок не принимаем.

– Да ведь я недавно триста платила!

– Мало ли что, – отвернулся парень, показывая этим, что ни рубля не скинет.

– Ну, давай!

– Брали бы заодно и другую, барынька, завтра еще дороже будет, – деловито посоветовал продавец, получая деньги. – Честно предупреждаю, – показал он горлышко из бокового кармана.

– И одной хватит, – сердито отрезала Ольга.

Но полученное на базаре тяжелое впечатление прошло, когда она вернулась на главную улицу. Солнце рассыпало огнистые искры по чистым, снежным полотнам, покрывавшим крыши. Оттуда падали и звонко рассыпались ледяные сосульки. Ольге стало даже весело. Предстоящий прыжок в неизвестное здесь ее не страшил.

– Вот хорошо, что я вас на улице встретил, Ольга Алексеевна! А то не знал, где искать: дома, в редакции или на станции, – остановил ее за локоть, догнавший бегом Мишка.

– А на что я вам так срочно нужна? – ласково протянула ему левую руку Ольга. В правой она держала узелок с едой.

– Исповедаться вам хочу, чтобы вы обо мне плохо не подумали.

– Я и не собираюсь о вас плохо думать, Мишенька. Я вас люблю. Вы хороший. Ну, а если вас самого тянет поговорить по душам, так валите. Никто нас здесь слушать не будет, хоть и народ кругом.

Ольга и Миша спускались к вокзалу по главной улице города. Об эвакуации знали уже все: напечатанное ночью объявление комендатуры было расклеено по стенам тем же Володькой, который и пять месяцев тому назад на тех же стенах, такой же пьяный, расклеивал первые прокламации занявших город немцев. И улица была такой же, как вчера, как третьего дня, как месяц, два месяца тому назад. Так же громыхали и фыркали на ней покрытые пятнистым брезентом автомашины, так же неторопливо, деловито проходили немецкие офицеры и солдаты. Лишь у дверей некоторых учреждений сбивалось в небольшие группы русское население, да на грузовиках поверх брезента иногда валялись задравшие ножки столы и стулья.

– Ну, начинайте вашу исповедь, кайтесь, – приняла несколько юмористический тон Ольгунка.

Мишка уловил его и помрачнел.

– Вы не смейтесь, Ольга Алексеевна, – тихо сказал ей он, – я ведь с вами, как с родной матерью.

Ольга переняла узелок левой рукой, а правой взяла Мишу под локоть.

– Не сердитесь. Я так, сдуру. Ну, в чем же дело?

– Я остаюсь, – свалил груз с плеч Миша.

– Мишенька! – став перед ним, воскликнула Ольга. – Да с ума вы, что ли, сошли? Неужели ради Мирочки? Не дурите мой Мишенька. Таких Мирочек еще много-много встретится в вашей жизни. А жизнь у вас только одна. Ее-то хранить и беречь надо…

– Нет, Ольга Алексеевна, не из-за нее, а по своему решению и еще … по приказу, – серьезно и тихо сказал Миша.

Ольга побледнела и уронила узелок.

– Миша! – всплеснула она руками. – Неужели я в вас ошиблась? Неужели вы…

– Нет, нет, Ольга Алексеевна, – поднял упавший узелок и растерянно совал ей его Миша, – вы такого обо мне не думайте. Не засланный я, не продажный. Нет. Мой приказ от другого командования исходит…

– Какого же. Миша? Ничего я не понимаю.

– Сейчас всё поймете. Помните, я вам говорил, что ребята наши и я тоже в тайную русскую организацию вступили, помните?

– Ну, помню. Сказали, а потом замолчали. Значит, так это, одна романтика была.

– Не романтика, Ольга Алексеевна, а настоящая работа была. И теперь она есть. Русская, для России работа.

– Партизанщина?

– Да, партизанщина, – кивнул головой Миша, – только не против немцев. Нет. Скорее даже за них, но, отдельная, под своей, под русской командой и в русских, только в русских интересах.

– Что же вы делали? – светлея лицом, расспрашивала Ольга.

– Делали кое-что. Начальник наш очень активный. По колхозам и в городе тоже свою сеть раскинул. Советских, засланных в районы, ликвидировал… И здесь тоже. Ликвидацию Плотникова помните? Загадочной она считалась. Так это, наши ее произвели, потому что у него советская радиостанция была. Партизанов по лесам тоже. Делали, что могли, а теперь еще больше сделаем. Оружия много в колхозы перебросили и еще добавим. Теперь самая страда и начинается, в тылу у советов будем действовать.

– Безнадежное это дело, Миша, – грустно покачала головой Ольга. – Ну, сначала может быть, и покрутитесь, попартизаните, а потом, безусловно, всех ваших выловят и вас в первую очередь.

– Бог не без милости, казак не без счастья, – беспечно махнул головой Миша. – Я тоже не пентюх, не безмозглый. Зря им в лапы не дамся!

– Куда же вы от НКВД денетесь, когда оно вернется?

– Куда? Места у нас, что ли, не найдется? Коли горячо в самом городе станет, в станицы подадимся, а то и в горы, к Теберде, на Архыз. Поди, там, поймай. Карачаевские абреки там все советское время перебыли, а у нас с ними связь есть, у нас везде свои люди, – с гордостью возразил Миша.

– Кто же создал такую замечательную организацию? – удивленно спросила Ольга. – Офицер какой-нибудь бывший?

– Бывший-то бывший, – несколько смущенно сдвинул Миша шапку на лоб, – только не офицер, а… бандит или конокрад вернее… Говорят про него так, да он и сам не отрицает.

– Ну, дела. Чудеса, да и только.

– Чудесные дела теперь в порядке вещей, – засмеялся Миша. – Люди начисто переоборудуются. Вот, например, самый боевой командир у нас – коммунист бывший. Да вы его знаете…

Миша запнулся, замялся и потом, словно прорвав запруду, посыпал:

– Я уж вам все скажу. Вы ведь не растрепите. Организатора нашего вы сами видели. Помните, человек с бородатым попом в совхоз приходил, когда вы в город возвращались?

– Кривой?

– Он самый.

– Подозрительный тип.

– Ничего не подозрительный! – с жаром возразил Миша. – А очень даже замечательный. Пламенный человек! Истинный энтузиаст! Имя его одно чего стоит – Вьюга!

– И поп с ним?

– С ним. Только он совсем в расстройство пришел: полнейший псих.

Незаметно за разговором подошли к станции. Перед ней густо толпились женщины и мужчины, по виду со всех ступеней социальной лестницы. Слышался резкий начальнический голос Степанова:

– Еще раз повторяю вам, граждане! Возможность отъезда предоставлена всем желающим. Вагонов и перевозочных средств хватит. Но для отъезда необходима регистрация в комендатуре. Здесь вам толочься нечего, без путевки от немцев на перрон не пропущу! С путевкой – пожалуйста! Не теряйте времени и идите в комендатуру.

– А мы как пройдем? – растерянно спросила Ольга Мишку. – Я никаких документов с собой не взяла.

– В два счета проскочим, – беспечно и не без хвастовства ответил Миша. – Это тоже наш человек. Я сейчас …

Он втиснулся в толпу, заработал плечами и локтями, скрылся в ней, но, через несколько минут уже, снова стоял перед Ольгой.

– Всё в порядке. Наши грузятся на заднем пути, около двух последних по ряду цистерн. Единственных уцелевших. Нам не через станцию, а вдоль путей ход.

Пробираясь между сброшенных с полотна обгорелых трупов вагонов, Ольга остановила студента.

– Здесь нас, Миша, никто не увидит и не услышит. Постоим минутку. Так вот, – завела она его за обугленный костяк пассажирского вагона, – слушайте. Не верится мне в успех вашего дела. Ну, покрутитесь вы месяц-другой, а потом, если немцы не вернутся, все погибнете. Не раз ведь так уже было! Но и отговаривать вас не буду, – тихо продолжала она, помолчав, – внутренне, душевно вы правы. Должно быть так и надо. Подвиг, жертва нужна. Дайте перекрещу вас и поцелую, а потом на людях и проститься с вами, как следует, не придется.

Миша снял шапку и, вытянув шею, по-детски подставил лоб.

– Храни вас Заступница, Матерь Пречистая и Никола Милостивый, – перекрестила его Ольга, бросила свой узелок на землю и, взяв за виски обеими руками, крепко поцеловала в губы и в лоб. Потом еще раз перекрестила, что-то совсем неслышно прошептав.

Проснувшийся легкий ветерок окропил опущенную кудлатую голову Миши сметёнными с крыши обгорелого вагона снежинками.

Потом весь путь до вагонов оба они не сказали ни слова.

ГЛАВА 35

Вагоны отыскались без труда. Они были последними в бесконечном ряду формировавшегося состава и стояли прямо против двух уцелевших при немецкой бомбардировке круглых нефтяных цистерн. Между ними маячила теперь фигура русского полицейского с примкнутым к винтовке штыком.

Не доходя еще шагов пятидесяти до вагонов Ольге и Мише стал уже слышен зычный голос Шершукова, ритмически покрикивавшего:

 
Раз-два, дружно!
Поднять нужно!
 

В разведенные настежь двери товарного вагона по валкам, на канатах, втягивали не разобранный линотип.

– Сколько же народу! – удивленно воскликнула Ольга. – Что же это, вся типография, что ли, уезжает?

– Никак нет, Ольга Алексеевна, – откозырнул ей разгоряченный ходкой работой Шершуков, – тут всякие. Провожающих даже больше, а на отъезд записалось пока всего шестнадцать человек. Остальные помогать грузиться пришли. И удивительное дело, даже безо всякого давления! Я их совсем и не звал, а они по собственной инициативе. А еще тоже удивительно, – повернулся он к Мише, – большая часть записавшихся – молодежь: цинкография в полном составе, ученики-линотиписты из ваших студентов… Стариков только пара: печатник да переплетчик. А из бухгалтерии никого.

– Значит, всем места хватит? – спросила Ольга.

– Чего там, еще останется, – махнул рукой Шершуков. – Своих мы всех в классном вагоне разместим, – указал он на желтый вагон второго класса, – даже в мягком, – там Котов комендантствует… В этот – шрифты, металл, еще один линотип и плоскую поместим. Во второй, который рядом, рулоны, их всего-то тонны на две осталось, а поверх них сможем еще человек сорок в крайности разместить. Как думаете, доктор Шольте препятствовать не будет? – обратился он к подошедшему Брянцеву.

– Против чего?

– Да если чужих к себе пустим?

– Нет, сам даже предложил брать знакомых на свободные места…

– Значит, всё в порядке! – хлопнул ладонью по ладони Шершуков, – опохмелимся с первосортной закуской. Сейчас к столу позовут, – похохатывал он.

– Что вы тут еще настроили? – спросил Брянцев.

– За свой страх и риск одного хорошего человека пустил. Вот теперь оказывается, что даже и хлопот это не потребует! Идемте к столу, говорю, в тот вагон, где бумага.

Он постучал в запертую наглухо дверь и весело крикнул:

– Григор Аванесович, отчиняй ворота! Гости пришли!

Из приоткрывшейся двери вагона смачно пахнуло жарящейся бараниной.

– Чишлик-башлык по-карски, – посмеивался Шершуков. – Давайте я вам влезть помогу, – взял он Ольгу за руку, другой рукой подхватил под зад и, как ребенка, вскинул в дверь вагона.

– Ну, силища! – повернулась к нему Ольга из двери.

– Жаловаться не приходится, – расправил широкие плечи Шершуков. – А жаль, Ольга Алексеевна, что нам с вами вчера доплясать до точки не пришлось… Ну, успеем еще! Влазь и ты, шпингалет, – подмигнул он Мише, – в убытке не останешься!

Внутри вагона, по обе стороны дверей лежали в два ряда аккуратно сложенные рулоны типографской бумаги. Между ними, возле топившейся чугунной печки стоял накрытый такой же бумагой столик, а на нем бутылки, стопки и тарелки с закуской. Позади шипел примус, словно бранясь скворчащей бараниной на огромной сковородке.

Слева, на рулонах, были чуть не до потолка навалены ящики, узлы, чемоданы, стулья и даже какой-то шкафчик. Их разбирали две закрученные платками до глаз женщины. Между ними, мешая им, копошились дети всех возрастов, которым, видимо, было очень приятно ползать на четвереньках, а в углу вагона, на большом узле, восседала крючконосая старуха с выбившимися из-под платка седыми космами.

– Мамашя, – почтительно отрекомендовал ее потомок Карапета Великолепного.

– Вы говорите, – одного приняли, а здесь минимум человек десять, – ухмыльнулся при виде этой картины Брянцев.

– Ровно двенадцать с иждивенцами, – с полной готовностью ответил Шершуков. – Но эти последние в счет не идут.

«Ну, ловкач этот Шершуков, рассмеялся про себя Миша. Интересно, сколько он содрал с армянина?»

– Разпоражайтесь, разсажайтесь, – хлопотал тот, стягивая стулья с рулонов. – В самый момент шашлык даем. Настоящий карачаевский барашка!

– А я тебе и обед, и водку тащила, – разочарованно протянула Ольга.

– Хорошо сделала. Пригодится. В нашем вагоне такого комфорта не увидишь. Там все холодны и голодны.

Он был прав. Когда, выпив и закусив у армянина, перешли в классный вагон, то разом попали в иную атмосферу.

Хотя оконные стекла были целы, но в вагоне было холоднее, чем наружи. В проходе, на заляпанном талым снегом полу, беспорядочно громоздились чемоданы, узлы и корзинки. Перешагивать через них приходилось, высоко поднимая ноги. Брянцев споткнулся и выругался, но его бранчливое восклицание потонуло в хоре других, еще более злобных голосов.

На середине прохода Котов спорил с заменившим Мишку на месте корректора Таской.

– Я прекрасно знаю, что вы холосты и поэтому даю вам только одно место, – убеждал его Котов.

– А я говорю вам, – возвышал голос Таска. – Посмотрите в окно, – вон она, моя жена физически на мешках сидит!

– Не было у вас жены, а теперь появилась!

– Как и у всех людей, – резонно отпарировал Таска. – Сначала жен не бывает, а потом появляются. Два места!

– Одно!

– Давайте ему два, – примирил спорящих Брянцев, – мест хватит. А жена там или не жена – его личное дело. Шольте разрешил и знакомых брать.

Миша, для которого женитьба Таски тоже была новостью, выглянул в окно. Перед поездом, на груде немецких вещевых мешков, тумбообразно восседала Галина Смолина в шикарной беличьей, мехом вверх, шубе.

– Вот оно что!

Догнав в тамбуре выходившего Таску, Миша удержал его за плече и шепнул:

– Едешь? А я только что с дядей Вьюгой говорил: вся организация остается. А ты как же? Вся организация…

– Какая там теперь организация, – вырвал от него плечо Таска. – Я человек семейный… Она, Галка, понимаешь… – сделал он круглый жест ладонью над своим животом. – Вот тебе и организация! Подлинная, брат, физико-биологическая, с вытекающими отсюда социальными последствиями. А то, – у нее своя организация, а у меня своя. Так семьи не построишь. Теперь она на свою плюнула, и я на свою тоже.

– Обуржуился! – с горечью произнес Миша. – Полное бытовое разложение! Ишь, багажу-то у тебя сколько. – Указал он на пьедестал, подпирающий монументальную фигуру Смолиной.

– Это все выслуженный ею генеральский рацион. Надо ж питаться в дороге. Немцы сами дали.

– А шуба?

– И шубу они дали. Из фонда еврейских трофеев.

– Здорово! – только и нашел что сказать Мишка. – Ну, что ж, беги, как крыса с тонущего корабля, а я останусь.

– Твое дело. Мы насильно никого не тянем.

– Мы? Не тянем? – подчеркнул окончание глагола Мишка. – Ого! Ну и…

Окончить фразы ему не пришлось. Его чуть не сбил с ног стремительно вскочивший в вагон Пошел-Вон.

– SOS! SOS! SOS! Сигнал бедствия! – кричал он еще на ступеньках. – Во имя всех богов Олимпа, Синая и Попокатепетля! Одно место! Только одно место погибающему одаренному ребенку!

– Какому ребенку? – затревожилась Ольга. – Что с ним? Кто он?

– Этот одаренный ребенок – я! – скромно потупил глаза Пошел-Вон. – И теперь я погибаю в полной беспризорности… Даже присесть где нет места…

– Да ведь вы весь четвертый вагон под своих одаренных чертенят у Шольте выпросили! – вызверился на него Котов.

– Это меня и погубило! – покаянно стукнул себя в грудь Пошел-Вон. – Вы слышите, что там творится? – приник он ухом к оконному стеклу.

Снаружи действительно доносился сильный шум и визгливые выкрики.

– Что там происходит? – нахмурился Брянцев.

– То, что и должно было произойти по логике мудрого Аристотеля, которой я – увы! – неосмотрительно пренебрег… – бессильно опустился, даже не вихляясь, на ближайший мешок Пошел-Вон. – На отъезд записалось только шесть одаренных кретинов с ближайшими родственниками, в сумме, примерно, восемнадцать человек… Чего ж лучше? Простор! Но у одаренных оказались неодаренные братья и сестры, совместно с ними у всех общие родители, у родителей – еще родители, у тех еще братья и сестры! В результате это только первый грузовик со сборного пункта, а там набралось товара еще на две машины. И беспрерывно прибавляется.

– SOS! SOS! SOS! Спасите мою душу!

– Если она у вас когда-нибудь была, – чуть не лязгнул зубами Котов. – Всеволод Сергеевич, я снимаю с себя обязанности! Никаких сил не хватит. Всё утро Женя психовала. Теперь он! Выдержать их обоих вместе я не в состоянии. Спасите также и мою душу, – опустился он на мешок рядом с Пошел-Воном.

– Слышите? Слышите? – с ужасом указывал тот на окно. – Они всеми тремя поколениями штурмуют вагон! Как воинственны их боевые клики! О, сколько еще сил таит в себе наш великий, славный, могучий народ!

– Придется все-таки дать ему место. Надо быть сострадательным к своему ближнему, – прислушавшись к крикам, тяжело вздохнул Котов. – Последнее в продольном ряду, – указал он рукою. – Рядом с уборной, у двери.

– У вас гениальная интуиция, – разом, как пружина, воспрянул Пошел-Вон. – Пирамидально! Помпезно! Лучше и быть не может! После вчерашнего пира у меня совершенно расстроен желудок! Кстати, как разрешил свою трагическую проблему наш земноводный либерал? Какой род тоталитаризма им предпочтен?

– Тот, который обеспечил его спокойною верхнею полкой в самом теплом купе, рядом с отоплением. Ваш прогноз оказался совершенно верным, Пошел-Вон, – ответил уже примиренный с ним Котов.

– И еще вопрос, мой дорогой, но секретный, – Пошел-Вон зашептал что-то на ухо Котову так тихо, что Ольгунка расслышала только слова: «А сейчас это милое учреждение работает?»

– По общим железнодорожным правилам на стоянках поездов уборные заперты, – громко ответил тот.

– Тогда как же?

Пошел-Вон заерзал на своем мешке, помял себе живот, заглянул в окошко и стремительно сорвался с места. В тамбуре он наскочил на входившую Мирочку, оттолкнул ее, даже не извинившись, спрыгнул со ступеней и устремился между цистерн.

– Стой! Стрелять буду! – раздался окрик стоявшего на часах полицая, и он недвусмысленно взял оружие на изготовку.

– Милый друг, – завихлялся перед ним Пошел-Вон, – безупречный орган общественного порядка, ты же должен понять… Мне одну только минуту. Ради соблюдения вот этого самого порядка, нельзя же тут, перед окнами, нарушать правила благоприличия!

– Не приказано пускать – и все тут!

– Да почему? – крутился, как вьюн, Пошел-Вон.

– Ясно-понятно, видишь – горючее, – указал на цистерны полицай.

– Я туда, вон за тот навес над парапетом, – тыкал пальцем в направлении открытого старого нефтехранилища Пошел-Вон. – Там что?

– И там полно, – веско возразил полицай. – Туда немцы после бомбежки из этих цистерн нефть перекачали, а в эти – бензин набирают…

– Вот что, несравненный блюститель порядка, мы сделаем так: я даю тебе весь мой огнеопасный припас, – протянул Пошел-Вон полицаю едва лишь начатую пачку немецких сигарет и коробку спичек. – Теперь видишь: я полностью разоружен… Пропусти же. Понимаешь, я болен, болен.

Полицай критически осмотрел Пошел-Вона и, очевидно сочтя его вихляния за начало холерных конвульсий, указал большим пальцем за спину: – Вали! Больному человеку надо посочувствовать, – но сигареты и спички все-таки взял и спрятал в карман, ворча: – Разные же шалаются. Сегодня утром Степанов на вокзале двух супчиков перехватил. Мы думали – зря, а оказались оба с оружием. Вот что!

Наблюдавшие эту сцену через окно Брянцев, Ольгунка и Мишка взрывались от смеха. Подошедшая к ним Мирочка, не знавшая сути его анекдота, из вежливости тоже улыбалась, округляя голубенькие глазки и собирая в игривые морщинки свой слегка вздернутый носик.

Давясь смехом, Ольга пояснила ей на ухо затруднительное положение Пошел-Вона.

– Бедный, воображаю, как он переживает, – искренно посочувствовала ему Мирочка.

Сердце, бившееся под голубой шубкой, было мягким и добрым.