Текст книги "Кудеяров дуб"

Автор книги: Борис Ширяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 36

Домой Мирочка вернулась поздно, когда на притихших улицах стало уже совсем темно. Она засиделась у Брянцевых, слушая рассказы Ольги о ее молодости. Как радостно, как весело, как свободно тогда жилось! Ни партнагрузок, ни перевыполнения плана, ни обязательств… «Для себя жили!» – вздохнула Мирочка.

Уличные фонари не горели, но из многих не закрытых ставнями окон лился яркий свет. Иногда снаружи бывало видно, как суетливо копошились внутри. По падавшим на снег отсветам бегали тени.

«Собираются, – думала Мирочка, – многие должно быть уедут. Совсем скучно станет. Отчего папа не хочет уезжать? Поехал бы с Брянцевыми, в их вагоне… Новые места, новые люди. А тут?»

Мирочке ясно представилось комсомольское собрание в холодной, неуютной институтской аудитории, нудная, томительная скука очередного доклада. Скрипучие жалобы матери на усталость от стояния в очередях…

«Тоска! Снова то же начнется… И еще эти нагрузки, обязательства… Ты комсомолка! Ты должна показывать пример! А что, комсомольцы разве не люди? Разве они тоже не хотят жить? Для себя. Для радости, для … любви. Любви? А Котик? Любит, он или нет?»

Откуда-то из темноты в глаза Миры вонзились другие, серые, без блеска, упорно сверлящие…

«Нет. Ему тоже нельзя любить для себя. Совсем нельзя. Служба в органах запрещает личную жизнь. Значит?»

Ответ на этот, обращенный к самой себе вопрос, пришел уже в комнате. Мирочка сняла шубку, аккуратно развесила ее на плечиках и уныло опустилась на голубой диван.

«Ему нельзя любить, значит и его нельзя любить. Как же иначе? Ничего этого ему не нужно, – грустно оглядела она подушечки, бантики и пышные юбки на абажуре, – ни уюта, ни ласки! Предписания и выполнения. Приказы и обязанности. Разве это жизнь? Жаль, очень жаль, что папочка не хочет уезжать!

А, почему Мишка не едет? Неужели он для нее, для Миры, остается? Его можно любить, он беспартийный. Любит? Конечно, любит, это сразу видно…»

На сердце Мирочки разом потеплело, и жуткие, сверлившие ее душу глаза ушли куда-то в темноту, укрывшись в ней от каскада горячих искорок, брызнувших снопом из других, карих, веселых, ласковых глаз.

«Да, этот любит. Взаправду, понастоящему любит. У него все наружу. Славный он все-таки, милый. Надо его приласкать, обнадежить».

Мирочка встала, отыскала на этажерке томик Есенина с березками на обложке и, не открывая его, снова села на диван.

«Какие светлые, нежные, трепетные, – любовалась она на виньетку. – Такою березкой-девушкой, вероятно, и Ольга Алексеевна была? Я – нет. Вот и шубка хорошенькая, и шапочка, и горжетка, – а я все-таки не березка! На березке никаких заданий не висит…»

Мирочке так стало жалко саму себя, что она всхлипнула.

«Без десяти восемь, – взглянула она на стоявший у кровати будильник Тип-Топ. – Надо скорее ответ Мише подобрать. Он не опоздает. Обещала – значит надо».

Девушка торопливо перелистывала книжку, прочитывая лишь первые строки хорошо знакомых ей стихотворений. Подходящего для ответа не попадалось.

«Не то… Не то… Вот знала, помнила, а теперь из головы выскочило. Надо с надеждой, с намеком на взаимность, а эти все грустные, безнадежные. Не то, не то…»

В ставню постучали. Мирочка вздрогнула и отложила книгу.

«Ах, как не вовремя! И Мишка сейчас придет, и вообще… Не хочу Котика сейчас видеть. Просто не могу, не в силах…»

Девушка торопливо вышла в полутемную столовую и заглянула в дверь докторского кабинета.

– Папочка!

– Что тебе, Мирок? – оторвался доктор от газеты и уронил сиявшее на кончике носа пенсне. – Скучно одной стало?

Мира подошла к отцу и обеими своими руками взяла его руку.

– Папочка, сейчас ко мне Прилукин пришел, я ему отпереть бегу, а через пять минут придет, вероятно, Вакуленко, студент, помнишь его?

Доктор кивнул головой, и пенсне снова свалилось.

– Обоих вместе мне неудобно, понимаешь… Папочка, милый, – ютилась она к старику, – открой тогда дверь Вакуленко и задержи его у себя в кабинете под каким-нибудь предлогом! Пожалуйста, сделай это для меня!

– Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом! – комически вздохнул доктор. – Ну, так уж и быть. Стану верной дуэньей лукавой сеньориты! Но только, – перешел он на серьезный тон, – я не вмешиваюсь в твои дела, Мирок, сердечные тем более, я лишь прошу тебя: будь осторожнее с этим Прилукиным! Не по душе он мне…

– Потом поговорим, – чмокнула отца в щеку Мирочка и выбежала из кабинета.

Доктор попытался снова углубиться в газету, но это не удавалось. Из кухни слышалось шипение примуса, – там докторша готовила ужин, – а из комнаты Миры доносились обрывки приглушенного разговора, женского и мужского голоса.

Там, не сняв пальто и шапки, стоял перед диваном Прилукин. От него тянуло холодом. На диване растерянная, испуганная Мира нервно перебирала розовыми пальчиками оборку лежавшей у нее на коленях подушки с вышивкой по ней – Красная Шапочка и Серый Волк.

– Произошла большая неприятность, Мира, – с несвойственным ему волнением говорил Прилукин. – Два наших ответственных сотрудника, на которых было возложено очень важное задание, захвачены фашистами, вернее даже изменниками родины: пуля или петля им обеспечены.

Мире живо представились торчавшие на базаре столбы с перекладиной, и ее подернуло оторопью.

– Но не в этом дело, – продолжал Прилукин, – борьба не обходится без жертв. Дело в том, – раздельно и веско подчеркнул он каждое слово, – что задание должно быть выполнено. Сегодня! Даже сейчас!

У входной двери задребезжал звонок. Доктор отбросил газету, торопливо прошел через столовую и отпер.

– А, студиоз! – с преувеличенным оживлением воскликнул он, впуская Мишу. Вас-то мне как раз сейчас и надо! Пройдемте ко мне в кабинет на два слова, – тянул он через столовую Мишу. Озадаченный студент послушно шел за ним.

– Это задание должны теперь выполнить мы: ты и я. Одевайся! Не медли! – донесся из-за двери голос Прилукина.

Доктор приостановился.

– Не могу! Не хочу! – со слезами воскликнула Мира.

– Должна! Ты приняла на себя обязательство!

Доктор сжал руку Миши. Оба замерли на месте, прислушиваясь.

– А что надо сделать? – сквозь слезы спрашивала Мира.

– Все основное выполню я сам. Тебе пустяки. Ну, постоять, последить, посмотреть. Нужна бдительность. Подержать инструменты, провод… Наша задача: уничтожить цистерны горючего, чтобы пресечь путь к бегству изменникам родины. А зажечь нефть не так просто, это не бензин. Нужна специальная установка. Но повторяю, тебе – пустяки.

– Не могу! Не хочу, не пойду! – истерически выкрикнула Мира, и было слышно, как она топнула каблуками.

– Пойдешь! Сама знаешь, что с тобою будет за отказ! Помни: карающий меч беспощаден.

– Не пойду! Ой, больно! Пусти!

Доктор отбросил руку Мишки, кинулся к двери комнаты Мирочки и широко распахнул ее. Миша увидел высокого мужчину в пальто, выкручивавшего руку девушки. Он почувствовал, как волосы на его голове ощетиниваются, как все его мускулы напрягаются, готовясь к прыжку.

Но первым рванулся к двери стоявший впереди него доктор. Он втиснулся между чекистом и дочерью, пытаясь вырвать ее руку из железных клещей Прилукина.

– Она не пойдет! Не пойдет! – кричал старик. – Это я говорю вам, убийцы, палачи, истязатели!

Прилукин отбросил на диван Миру, выхватил из кармана пальто револьвер и ударил им по голове доктора. Тот повалился на пол.

Миша выхватил свой, унаследованный от Броницына, пистолет и прицелился в ярко освещенное лампой лицо чекиста. Он метил в переносицу, между этих двух ненавистных ему серых глаз. Но мушка прыгала, не попадая в разрез.

«Вот он… красавец! Не уйдет теперь!»

Выстрелить Мише не удалось. Прилукин нагнулся и выпрыгнул вперед, ударив его в живот головой.

– А, черт с вами со всеми! – выкрикнул он, пробегая в сени. Отброшенный этим ударом Мишка стукнулся затылком о притолоку двери кабинета, и в голове у него помутилось.

– Убили! – кричала истошным голосом выскочившая из кухни докторша, увидев лежащего на полу мужа с залитым кровью лицом.

Мишка, пошатываясь, с мутью в голове, тоже подошел к лежавшему, поднял его за плечи и втянул на кровать Миры.

Сама Мира, судорожно зарывалась головой в подушки дивана.

Докторша, шлепая туфлями, побежала в кухню и вернулась с миской воды и полотенцем.

– Прежде всего, рану обмыть надо, – выжала она холодную воду на лоб неподвижного доктора.

Старик вздрогнул всем телом и открыл глаза.

– Мерзавцы! Убийцы! – шептал он не повинующимися губами. – Мира? Где Мира?

– Здесь, здесь она, не беспокойся. Лежи тихо, – хлопотала вокруг него жена.

– Чем он меня? Зеркало дайте, – попробовал приподняться с подушки доктор.

– Лежи, лежи, сейчас подам. Доктор пощупал пальцами темя.

– Кость цела. Удар вскользь пришелся, – осмотрел он себя в зеркало, прыгавшее в дрожащих руках старушки. – Пустяки. Легкая травма. Положи пока лед, а потом я сам себя забинтую. Мира, Мирок? Где ты?

– Я здесь, папочка, здесь, – встала с дивана и склонилась над отцом девушка.

– Мама не может, Мирочка, беги ты, сейчас же беги в комендатуру, – дергал ее за кофточку доктор, – сделай заявку на отъезд. И чтобы утром, рано утром за нами машину прислали. Беги, спеши!

– Папочка, я лучше к Брянцевым побегу. Они близко. И место у них в вагоне есть, я знаю. И машина за ними придет завтра утром. А в комендатуру далеко. Страшно!

– Страшно! Все страшно! Жить страшно! – лепетал, как в бреду доктор.

Мира торопливо накинула шубку, нахлобучила шапочку и, не надевая ботиков, выбежала в прихожую.

– Господи, да что ж это? Как же теперь будет? Ах, страшно, страшно. Он крикнул: мы беспощадны! Конечно, беспощадны. Не простят. Бежать, скорее бежать! Страшно! – шептала она.

– Вы не бойтесь, Мирочка, я до Брянцевых вас провожу, – послышался сзади голос Миши.

– Миша! Милый! Родной! – схватилась за его локоть Мирочка и припала к нему всем телом. – Миша!

– Ничего, ничего, – успокаивал ее студент, – все к лучшему. Уедете – и хорошо, спокойно вам будет.

– Да, да… Брянцев, конечно, всё устроит. Он ведь здесь, в городе еще. Здесь ночует, – лепетала, задыхаясь, девушка, и вдруг в ужасе всплеснула руками: – Миша! А те!

– Какие те?

– Те, кто там, в вагонах около цистерн! Ведь он выполнит задание! Обязательно выполнит! Вы не знаете, какой это человек!

Мирочка беспомощно остановилась. Ей ясно представились охваченные пламенем вагоны, послышались крики детей из них.

– Господи, что же делать? К Брянцеву? Немцам сказать? А те? Они беспощадны. Они не простят. Господи, что же делать? – закричала она в тоске.

– Мирочка, вы не волнуйтесь. Я всё понимаю, – донесся до нее, как будто издалека, голос Миши, – я всё знаю, все слышал. Сейчас придем к Брянцевым, – гладил он плечи девушки, – Брянцев вас устроит, а все остальное я… мы сделаем. Не волнуйтесь! Ничего страшного не случится. Идемте только скорее, – потянул он за собой девушку.

Мира послушно зашагала рядом со студентом, не отпуская его локтя, и с каждым шагом ей становилось спокойнее и легче. Страх снова уходил в темноту, терялся, глохнул.

– Миша, ведь они всё могут, всё знают. Как же вы? Что вы сделаете?

– Всё, что надо, сделаем, – успокоительно, как ребенку, ответил Миша. – И не всё они могут, не всё знают, Мирочка! Вы не бойтесь. Ну, вот мы и пришли.

Миша взбежал на ступеньки крыльца, сильно постучал в дверь и снова спустился к стоявшей на тротуаре Мире.

– Ну, идите, – подтолкнул он девушку, – сейчас отопрут. Видите, свет у них, значит, не спят еще.

Мира поднялась на крыльцо, Миша остался внизу. Ему всем существом хотелось что-то сделать, как-то выплеснуть, высказать, вынести из себя всё, что было так тесно сжато в его груди, всё, что хотел он отдать стоявшей на крыльце девушке.

И не мог. Не знал, как это сделать, что надо сделать. Не мог и уйти. Неуклюже стоял перед крыльцом.

– А вы, Миша, теперь тоже поедете с нами? – спросила сверху девушка.

– Нет, Мирочка, моя путевка другая, – грустно ответил студент. – Прощайте, Мира. Мне спешить надо. Я всё понял, чего он от вас требовал, что он задумал. Надо эту его операцию поломать.

– Ну, раз так, бегите! Прощайте! Или нет, постойте! Мира сбежала со ступеней лестницы, порывисто обняла Мишку и поцеловала его в губы.

– Помоги вам Господи! Вы сильный, вы сможете!

Мишка круто повернулся на каблуках и побежал вниз по улице, к домику Вьюги.

ГЛАВА 37

Миша бежал недолго и бежал не потому, что торопился, а потому, что все его тело было взорвано, взметнуто, взвихрено поцелуем Миры. Каждый мускул, каждый нерв требовал движения, бега, взлета. Метров через сто он остановился, во всю ширь развел руки и вдохнул в себя столько воздуха, сколько могла вместить расправленная грудь.

«Надо одуматься, нормировать себя», – прижал он холодные ладони к горячим щекам. От них пахнуло духами Миры. Волна переполнявшего его чувства снова вздыбилась и захлестнула сознание.

«Раз, два, три, четыре…» – заставил себя считать Миша, но на двенадцати сбился и начал сначала. После пятидесяти кровь перестала звенеть в его жилах, и в мозгу стало яснее.

«Времени терять нельзя. Он, несомненно, тотчас же начнет действовать. После происшедшего особенно поторопится, – вполне уже овладев собой, рассчитывал Миша. – Значит, к немцам поздно. Пока переводчика вызовут, пока я им всё разъясню, а они по начальству доложат, – станет уже поздно. А тут каждая секунда дорога. Ну, ничего, мы и сами справимся… А кто мы? Ребят собирать тоже поздно. Только мы вдвоем с дядей Вьюгой. Ничего, совладаем. У него людей тоже нет, раз девчонку с собой тянул».

При воспоминании о Мире пред ним встала она сама с заломленной за спину рукой. Волна любви и жалости к ней, слабой, беспомощной, прихлынула к сердцу Миши. Он подавил ее и опять побежал. Но теперь бежал не зарывисто, не гнал во всю силу, а по-спортивному, отпружинивая каждый скачок, экономя силу мускулов и дыхание.

У Вьюги еще не спали, но света в комнате было только что от затепленной перед образом Чудотворца лампадки. Под ней на коленях стоял поп Иван. Арина, тоже на коленях, колола на растопку поленце перед открытою печкой и бережно раскладывала лучины по краям плитки. Сам Вьюга сидел за столом, подперев подбородок обоими кулаками.

В одном из темных углов, в каком – не разобрать – шебаршились и взвизгивали крысы.

– Эк, разыгрались, проклятые! – стукнул на них каблуком Вьюга.

– Не к добру это. Раздолье себе чуют, – уныло отозвалась от печки Арина. – Скотине больше нас открыто. Перед пожаром всегда собаки воют. К покойнику тоже…

– Ну, и черт с ними! Что будет, то будет! Чему быть, того не миновать.

– Значит, остаешься? Не пойдешь с немцами? – угадала скрытую в этих словах мысль Вьюги и откликнулась на нее Арина.

– Святителе отче Николе, моли Бога о нас… – тихо пропел под лампадкой отец Иван.

– Опять, как в Масловке, мечтаешь в одиночку советскую власть свернуть?

– Зачем в одиночку? – не поднимая головы с кулаков, ответил ей Вьюга. – Здесь и еще, окромя меня, люди есть.

– Люди-то есть, а только сизых соколов промеж них нету. Один ты, мой соколик, остался, – нежно и грустно, нараспев, причитала Арина. – А округ тебя черные вороны.

– Не устоять воронью против сокола, коли правду ты говоришь, Арина.

– Один в поле не воин.

– Один там или не один, – встал Вьюга с обрубка, – это мы там дальше посмотрим. Всё может быть, что и помощники найдутся.

– Яко мы усердно к Тебе прибегаем скорому помощнику и молитвеннику о душах наших… – продолжал петь отец Иван перед лампадкой.

– Слышишь? – мотнул головой в его сторону. – Вот поп наш одного помощника уже обещает.

– А ты не смейся, не греши, – строго сказала Арина и перекрестилась на образ. – Помолись лучше ему, Милостивцу. Он всем русским людям помочь дает.

– В бедах – хранителю, из погибели – вызволителю, заблудших – водителю, супостатов – смирителю, болящих – целителю, воинов – защитителю, праведных – покровителю, грешных – на путь спасения наставителю… – теперь уже не пел, а частил говорком старый священник и потом снова возгласил по-церковному: – И всея Русской Земли заступнику, хранителю, людям ее милостнику, – стукнул он об пол тяжелым лысым лбом.

– Слышала? – стал перед Ариной Вьюга. – Грешных на путь спасения наставителю. Заблудшихся – водителю. Аккурат в самую точку попал. Блудил я, почитай всю мою жизнь блудил, а он, Милостник, меня вел и с блудных троп повернул. Только, надо думать, не моими, а Осиповыми молитвами вывел. Погибал я – сам не знаю, сколько разов на краю смерти стоял! Опять же, он меня вызволял. А к чему это? Ты раскинь умом, для какой надобности он мне содействовал?

– Где мне знать это, Ваня.

– То-то! Ум твой бабий, куцый. Значит, молчи и меня слушай. В другой раз я тебе того не скажу. Грешных на путь наставителю – слышала? Опять же, в самую точку. Чего я в жизни моей не напаскудил? Обмерить того невозможно. Одних слез сиротских через мое паскудство, может целая река пролита. А братьям своим, мужикам русским, какую муку я причинял?

– Кто не грешен, Ваня.

– Грех греху рознь. Теперь же, я так полагаю, должен я за муку, мною причиненную, от мук будущих братьев моих оберечь, поскольку сил моих есть. Вот тут опять он – на путь наставитель…

Вьюга прошелся по комнате, постоял перед лампадкой, вглядываясь в едва различимые в ее трепетном свете черты Чудотворца на темном образе, и снова стал перед Ариной.

– Остаюсь я, Арина. Тут всему моему пути завершение. Только не так, как в Масловке оставался. Сробел я тогда – бес попутал жизню свою сберечь, ее поганую. Теперь нет. Где стал, там и наставление выполню. Там и лягу.

– Блажен душу свою за други положивший… – донеслось из-под лампады.

– Чуешь? – прислушался сам к тихому голосу отца Ивана Вьюга. – Он, поп, в обнаковенной жизни психует, а что от Писания, так правильно выговаривает, видно, память ему не отшибло. Изничтожу, сколь могу, кровососов, – облегчу тем русских людей.

– Да они-то, Ваня, кровососы-то, ведь тоже русские люди? Опять же, братья?

– Опять ум твой бабий! – с сердцем прикрикнул на Арину Вьюга. – Братья разные бывают. Каин Авелю тоже брат. Что ж, по-твоему, миловать его, ирода?

– А я как же, Ваня? – покорно и жалостно спросила Арина. – Мне куда деваться?

– А тебе что? Какой на тебе грех?

– Вместе ведь грешили…

– Ну, это бабий грех. Он у Бога на весах тяжело не потянет. Как пух! Исповедаешься попу – и все тут. Стой! – прислушался Вьюга. – В дверь кто-то стукнул. Будто как из наших.

Вьюга вышел в сенцы и, поговорив с кем-то через дверь, вернулся с Мишкой.

– Живо собирайся, дядя! – торопил тот еще с порога. – Большое дело есть! Сам «красивый» на мушке. Помнишь, тот, о котором Таска сообщал, только не знал по имени.

– Врешь! Кто его обнаружил? – лязгнул зубами Вьюга. Миша сел на обрубок и коротко, четко, не сбиваясь и не волнуясь, рассказал происшедшее на квартире доктора Дашкевича. Сам даже удивился своему спокойствию, ясности своих мыслей. Они не толпились в его мозгу, не наскакивали друг на друга, не сплетались в клубок, как бывало с ним прежде в решительные моменты. Не было теперь и колебаний. Всё было ясно и, главное, он твердо знал то, что он должен делать, что он сделает.

«Словно теорему вывел», подумал студент.

– Ни на немцев, ни на своих ребят рассчитывать сейчас не приходится, – так же спокойно продолжал он, – время не позволяет, упустим момент – сотни людей погибнут, да и самого красавца нашего тоже упустим.

– Ишь, что удумал, стервец! Головастый он, его мать! – выругался Вьюга, шагнул к постели, отбросил лежавшую в изголовье розовую ситцевую подушку и сунул в карман черневший под ней пистолет. Потом надел бушлат и проверил во внутреннем грудном кармане.

– Ну, топаем? Или нет, обожди. Вместе сейчас выйдем. Он подошел к лампадке, не глядя, пододвинул рукой ближний стул на место, с которого встал и отошел вглубь комнаты отец Иван. Стал на стул и снял икону с гвоздя.

– Втрех пойдем. С ним, с Помощником Скорым.

Вьюга подсунул образ под бушлат и туго подтянул поясом. Проходя мимо Арины, даже не взглянул на нее.

Хлопнула наружная дверь. В темном углу снова злобно завизжали крысы. У них, видно, шла драка.

Из сеней потянуло холодом и страхом.

– Отец Иван, где ты?

Арина оглядела все забитые сумраком углы. Старика там не было. Не в силах вынести одиночества, она метнулась в сени. Там тоже пусто, и дверь не заперта на щеколду. Выскочила на улицу. Пусто. Тихо. Лишь где-то далеко выла собака.

ГЛАВА 38

Мишка и Вьюга быстро шли вниз к вокзалу по погруженным во тьму улицам. Город молчал, словно сжавшись в испуге перед неведомым. Только с главной улицы доносился шум проходивших по ней автомашин.

При быстрой ходьбе Вьюга заметно хромал, но не только не отставал от Мишки, а временами даже понукал его. На ходу он ворчал, как сердитый кобель над костью.

– Ловко обмозговал, черт. Сейчас все пути гружеными составами забиты. Их всех враз полымем охватит. Специалист! Что ж, он тоже брат, говоришь? Такую братию до корня истреблять надо. Теперь не уйдет, шалишь.

Дошли до станции. Ее двери были наглухо заперты и окна темны. Только в одном, вероятно, в окне дежурки, голубел невидимый с самолетов свет. Но у дверей темнели бесформенные кучки сбившихся на своем багаже, тесно прижавшихся друг к другу людей. Слышался детский плач.

– Сегодня только погрузка шла. Отправка завтра с утра начнется. У немцев на всё свой образец, – сказал Миша, – на все свой порядок.

– Завтра весь их порядок поломают. Как народ попрет, кто его удержит? Струмент при тебе?

– Какой струмент?

– Ясно, не плотницкий. Пушка и что там еще у тебя есть?

– Всё в порядке. Пистолет и еще финка покойника Броницына.

– Ты проверь. Зря палить мы не будем. Дело неверное. Какие мы с тобой стрелки? Действуй лучше втихую. К тому же и немцев тоже остерегаться надо: сбегутся на шум, захватят нас с оружием, тогда доказывай, кто ты есть. Время горячее, как раз сам пулю слопаешь. Теперь на пути нам, что ли, сворачивать?

– Налево. Только пакгаузы дальше обходить надо. Там немецкий пост.

– Вали передом.

Обогнув длинное здание пакгауза и примыкающие к нему навесы, Вьюга и Миша нырнули под вагон. Там Вьюга присел и прислушался.

– Патруль идет. Нишкни. Пропустим мимо, – надавил он рукой на плечо Миши.

Шаги стали слышнее. Донеслось несколько непонятных слов. Миша из-под вагона видел ноги проходивших солдат.

– Теперь прошли, – выждав, когда скрёб немецких сапог совершенно затих, шепнул Вьюга, – айда дальше.

Пронырнули еще под три цепи вагонов. Миша осмотрелся и повел дальше. Пронырнули еще под две.

– Тормози, – толкнул он Вьюгу локтем, – пришли. Вот эти самые и есть наши типографские вагоны. Подлезем под них и осмотримся. Напротив, у цистерны тоже пост.

Оба снова подлезли под вагон, и присели там, впиваясь глазами в темноту.

– Как раз на место вышли, – шептал Миша. – Вон и обе цистерны белеют. Часовой между ними стоит, а мы сторонкой обойдем. Не увидит.

– Ползи на карачках.

Проползши по снегу метров тридцать, Миша привстал и огляделся. Верно. Цистерны белели сзади, а впереди смутно вырисовывалась темная крыша навеса над старым нефтехранилищем.

Над станцией неожиданно вспыхнул полевой прожектор, бросил на снег колеблющиеся тени вагонов, переполз за пути, задержался на крыше навеса над старым нефтехранилищем и, постояв так секунду, медленно вернулся обратно на пути. Но за эту секунду Миша успел ясно рассмотреть быстро укрывшуюся под парапет от лучей прожектора фигуру.

– Здесь он! Уже орудует! Аида!

Не дожидаясь, пока сноп лучей прожектора уйдет совсем за вагоны, Миша вскочил и побежал к навесу, ощупывая в кармане рукоять финки.

– Вовремя поспели! – выхрипнул сзади него Вьюга.

Миша бежал впереди хромого, но за несколько шагов до навеса споткнулся и упал. Под его рукой скользнуло лицо лежащего человека, его нос и зубы, залепленные чем-то теплым и слизким.

Миша привстал на руках и при последних лучах рассеянного света успел рассмотреть под собой тело в русской шинели с белой полицейской повязкой на рукаве. В то же мгновение на него самого кто-то навалился сверху.

Оттолкнувшись разом руками и коленями, Миша встряхнулся, кинул с себя навалившегося и сам налег на него плечом и грудью. Теперь он был сверху, но две руки крепко сжимали его горло, умело надавливая на артерию и кадык. Миша тряс и мотал головой, пытаясь вырваться, давил руками плечи лежавшего под ним. Не помогало. Клещи на горле сжимались все сильнее, дыхание пресеклось, от боли в глазах замелькали желтые и красные круги.

Отпустив одно плечо лежавшего, Миша вытянул из кармана финку, зубами сорвал с нее кожаные ножны и, собрав последние силы, два раза ударил ножом туда, где инстинктивно чувствовал горло врага.

Клещи разжались.

Миша глотнул, сколько мог, воздуха и, захлестнувшись кашлем, сотрясался всем телом. К горлу подступала тошнота, к глазам – слезы. Но он видел сквозь них, как, обхватив друг друга руками, Вьюга боролся с чекистом у парапета. Что это Прилукин, Миша знал, и всё то существо рвалось к борьбе с ним, но кашель тряс и корежил его тело, не давая сдвинуться с места.

– Врешь, не уйдешь! – хрипел Вьюга, охватив руками врага и ловчась дать ему подножку.

Не удалось. Прилукин устоял и сам налег на Вьюгу, давя грудью на него сверху. Он осиливал. Оба переминались с ноги на ногу, топчась на месте, словно танцуя.

Спина Вьюги всё сильнее и сильнее отклонялась назад в направлении парапета. Миша видел, как, поняв, что ему не переломить более сильного и тяжелого противника, Вьюга стал отходить сам к парапету и неожиданным рывком бросился на него спиной.

– Врешь, не уйдешь, Каин… – донеслось до Миши его хриплое, рычание.

Это были последние слова Вьюги. Лежа спиной на борту ямы, он продолжал крепко держать чекиста, потом разом оттолкнулся обеими ногами, высоко взмахнул ими вверх и вместе с ним перевалился в яму.

Всплеска от упавших тел Миша не слышал. Морозная нефть густа. Она не плещет, а молча, как болото, заглатывает.

Миша обеими ладонями растер горло и, все еще сотрясаясь в кашле, подошел к яме. Заглянул в нее. Подступавшая почти к самому верху черная гладь густой нефти была спокойна. Ни одного волнистого круга не скользило по ней. Миша снова растер себе горло и, сдавив ладонями виски, напрягся, собирая мысли.

«Теперь что делать?»

– Иди… – услышал он позади себя тихий и вместе с тем властный голос. – Подними, что перед тобой, и неси его… Иди!

Не пытаясь даже узнать, кто говорит, Миша послушно нагнулся и пошарил по снегу около своих ног. Нащупал какую-то доску и поднял ее.

Луч прожектора вернулся к последнему ряду вагонов и дальше, за цистерны, не пополз. Но в его отраженных снегом отблесках студент смог рассмотреть поднятое им.

– Образ, что у Вьюги над лампадкой висел. Вот что это…

– Иди… – снова прозвучал позади него голос. Миша оглянулся. В темноте белела борода отца Ивана.

– Иди!

– Куда?

– Он, за русскую землю молельник, укажет. Иди.

Миша повернулся и тихо побрел к вагонам, не раздумывая, не пытаясь даже понять, куда идет.

– Со святыми упокой, – донесся до него от нефтяной ямы бесконечно скорбный и вместе с тем исполненный радостной надежды напев, – идеже несть болезнь, ни печаль…

Перед вагонами в голове студента прояснело. Он оглядел ближайший из них. Это был классный. Все окна в нем были темны. Из трубы соседнего, в котором размещалась армянская семья, выскакивали стайки желтых искр.

«Спят, не зная, как близко от них прошла смерть. А если бы?..»

Миша представил гигантский столб пламени над цистернами. Фонтан огненных хлопьев осыпал тесно сгрудившиеся составы. Из них выскакивали объятые ужасом, обгоревшие люди.

«Вьюга выкупил их у смерти. Своею жизнью выкупил. Отслужить мне народу надо, говорил. Теперь отслужил».

Миша полез под вагон и больно стукнулся головою о буфер. Боль прогнала из головы последний туман. Он остановился в узком проходе между составов и собрал рассеянные мысли.

«Надо сконцентрироваться, логически, как в алгебре, думать, – приказывал он сам себе, – так, так вот. Значит, теперь без Вьюги остались и, следовательно, в городе делать нечего. Да и ребята, наверное, растеклись, кто куда, как Таска. Значит, значит, надо самому подаваться. В колхоз, конечно. Для начала хотя бы на Деминский хутор, а там видно будет. Провожу завтра поезд и махну туда прямиком. Точка!»

Вокруг стало как будто светлее. Миша засунул за пазуху образ, который всё еще держал в руках, и тут только вспомнил о старом священнике.

«Откуда он вдруг взялся? Должно быть, за нами от дому шел. Только мы второпях не слыхали. Удивительный поп! Даже, пожалуй, чудесный какой-то. Сказал: „Он укажет“. Ну, что ж! Всё возможно…»

Миша пощупал за пазухой образ и полез обратно под тот же состав.

«Прямиком на шоссе лучше выйду и по нему обойду станцию. Чего там под вагонами елозить. Крюк, правда, но спешить мне некуда».

Перейдя пустырь, он прошел между похожими друг на друга, как пальцы рук, домиками железнодорожного поселка и свернул на трассу. Сзади, со стороны степи, послышался мерный стук копыт о мерзлую землю.

«Верховые, прислушался Миша, колес не слыхать. И много. Кому бы это быть? Может, табун гонят? Только откуда такому табуну взяться? Не менее, как полсотни коней».

На шоссе было светлее, чем между составами, и студент скоро различил надвигавшуюся на него темную массу всадников. Вот и ее передовой поравнялся с ним.

– Что за человек – отзовись? – не задерживая шага коня, окрикнул он Мишу.

– Из города! Теперь домой иду, – ответил Миша и сам повернулся к верховому, голос которого показался ему знакомым.

Луч карманного электрического фонарика резанул ему глаза.

– Ты, шпингалет? Где тебя черт по ночам носит? По девкам, наверное, шалался?

– Середа! – воскликнул Миша.

– Он самый в полном своем составе! – ответил всадник.

Теперь Миша и сам различал уже черты знакомого лица, надвинутую на правую бровь кубанку, бурку с завернутой назад левой полой и торчащее из-за нее дуло винтовки.

– Куда продвигаешься? – спросил он, идя рядом с конем Середы и придерживаясь рукой за путлище его стремени.

– Не видишь разве, что сотня при полной боевой? Ясно-понятно, в поход выступили. По сполоху, за один день тридцать рядов собрал. Считай, это больше двух взводов! Только с ближних поселков, – хвастался Середа и на Мишу от него несло спиртом. – А еще из Темнолесской да из Бешпагира в ночь подтянутся. Вот и сотня в полном составе! Понял? – Середа подоткнул под колени полы бурки и выпрямился в седле. – Сотня командира Середы! Завтра значок свой разверну, – вот как мы действуем!

– Вьюга-то погиб сегодня, – произнес Миша.

– Каким случаем? – повернулся в седле Середа.

Продолжая идти рядом с конем, Миша коротко рассказал о только что происшедшем. Середа снял кубанку и перекрестился.