Текст книги "Кудеяров дуб"

Автор книги: Борис Ширяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 32

Эту рождественскую вечеринку решили устраивать в помещении редакции. Большой кабинет Брянцева был как нельзя более подходящим. Там и оставшаяся от советского времени мебель, не только приличная, но даже шикарная, там и большая чугунная печка, и люстра с дюжиной лампочек. Оставалось лишь добыть пианино, посуду и скатертей, чтобы покрыть собранные из других комнат столы. Все эти сложные вопросы единым взмахом разрешил Пошел-Вон.

– Пир во время чумы! – вдохновенно восклицал он. – Неподражаемо! Пирамидально! Галла! С наслаждением беру на себя все хлопоты. Пианино? Перетащу его от моих одаренных кретинов. Тарелки, вилки, скатерти, словом самую элегантную сервировку доставит хозяин соседней столовой. Он же зажарит гусей, изготовит торт и все прочее. Милейший представитель великой армянской нации! Прямой потомок царя Карапета Великолепного, победителя Кира Персидского…

– Что вы врете, Пошел-Вон! – возмущался педантичный Котов. – Такого царя никогда не было.

– Во-первых, история мидян темна, что установил еще покойный Иловайский, а во-вторых, вам-то какое дело до царя Карапета?

Так и порешили. Наутро Брянцев был выселен в комнатку Котова и клеил там с ним макет рождественского номера, а в его кабинете хозяйничали Ольга и Женька, извергавшая на этот раз водопад своего красноречия на трудившегося в поте лица Мишку, переставлявшего тяжелые кресла, таскавшего столы и стулья из других комнат.

– Сюда станет пианино, – командовала она. – При этот диван в угол!

Мишка добросовестно уперся руками в высокую спинку дивана, на котором в часы редакционных совещаний усаживался десяток сотрудников, и, собрав все силы, напер. Диван скрипнул, покряхтел, но остался на месте, а ноги Мишки скользнули по паркету.

– Черт его сопрет! – вытер он выступивший на лбу пот. – В нем сто пудов.

– Пусти! Разве так надо, болван недоделанный! Надо сначала приподнять, а потом на себя тянуть! Я тебе покажу.

Обе створки двери распахнулись. В комнату, пятясь задом и дирижируя обеими руками, вступил Пошел-Вон.

– Легче! Дружно, доблестные сыны Сталина, защитники советской родины! Не заваливай набок! Это тонкий музыкальный инструмент, а не трактор производства Россельмаша! – командно покрикивал он.

Шестеро одетых в прорыжелые шинели и стеганки военнопленных внесли покачивающееся на веревках пианино и поставили его среди комнаты. За ними вошел немец-конвоир при штыке у пояса, но без винтовки.

Красноармейцы, тяжело дыша, стали вокруг пианино.

– Вшестером несли, а заслабели, – ни к кому не обращаясь, громко сказал Мишка. – Голод-то свое возьмет.

Пожилой костистый солдат мигнул ему седоватой бровью.

– А ты, сынок, хлебца нам не расстараешься? Хоть по кусочку бы? А?

Стоявшая молча Ольга метнулась к Мише.

– Сейчас же, сейчас же, – совала она ему ключ от квартиры, – бегите, Миша, к нам и заберите все, что найдете съестного. На полке хлеб, а радом с примусом в ящике холодец стоит… Он тарелкой прикрыт… Сейчас же! Бегом бегите!

Миша круто повернулся на каблуках и побежал к дверям.

– Шапку забыл, – снова повернулся он на бегу, – ну, да черт с ней! Здесь недалеко.

– Прогулка по свежему морозному воздуху всегда возбуждает здоровый аппетит. Не так ли, славные бойцы авангарда коммунизма? – вихлялся перед пленными Пошел-Вон.

Ольга молча, медленно подошла к нему в упор и, крепко упершись глазами в глаза, отчетливо выговорила:

– Если вы сейчас же не перестанете паясничать, Пошел-Вон, то я проломлю вам голову вон тем стулом. Ведь это же русские, русские.

– То-то и беда, что русские, – закивал головой костистый. – Армянам, какие с нами в лагере, свои всего несут, елдашам, там, грузинам – тоже. А нам, российским, хоть бы кто корку сухую бросил.

– Немцы, что ли, русским давать не разрешают? – спросила Ольга.

– Нет, зачем немцы. Они не препятствуют. Им что? Им без нужды, – ответил за костистого другой, молодой еще красноармеец с нависавшим на брови кудреватым белесым чубом. – Им выгода, когда пленного кто со стороны подкормит. Он тогда к работе пригодней… А то пухлых много… Тоже и тиф.

Примолкший Пошел-Вон вынул из кармана пачку немецких сигарет, отсчитал шесть штук и роздал пленным. Потом подумал, достал еще одну и дал ее немцу. Тот поблагодарил, рассек сигарету твердым грязным ногтем, вставил половину в мундштук и закурил от зажигалки, после чего передал ее пленным. Задымили и они. Немец уселся у жарко горящей печки и, как кот, расправлял нахолодавшиеся под жидкой шинелькой плечи.

– Украинцы, те иное дело, – заговорил опять костистый, – те действительно злобствуют. Как через Ростов нас гнали – мы-то на самом Дону взяты – так украинцы нас вели. Ну, русское население сочувствует, женщины больше, конечно, хлебца несут, а кто и сала даже… – эпически-спокойно повествовал пленный. – Так вот он, хохол этот, не токмо что передачу отнимет, а еще сапожищем ее в грязь затопчет, да бабам штыком погрозит. До чего же вредный народ, а православные тоже…

– Вера тут ни при чем, – загомонили разом, перебивая один другого, еще двое военнопленных, – кажная вера к добру наставляет. Во власти дело, в управлении. Все оно ихнее: переводчик, каптерка, вахмистр тоже из поляков…

– Как захотят, так немцу и отрапортуют.

– За людей нас, русских, даже не считают… Все равно, как скотину.

В кабинет влетел запыхавшийся Миша. За его спиной болтался латаный полосатый мешок. В мокрых волосах дотаивали снежинки.

– Быстро сгонял?

– Молодец, молодец, мой Мишенька! – погладила его по голове Ольга. – Прямо хоть на состязание вас пускать. Но откуда столько? – приподняла она увесистый мешок.

– Я еще к Шершуковой забежал, у нее все готовое выгреб и Дуся сейчас от себя добавила. Табак вот тоже в типографии ребята собрали, – вытащил он из кармана бумажный сверток. – Эх, прорвался! Мокрой рукой я, дурак, взял.

– Ничего, – принял от него пакетик костистый, – самая малость просыпалась. Мы соберем. Табачок-то у нас дороже всего. Курцы, которые, значит, без него обойтись не могут, так за цигарку подштанники, а то и рубаху дают.

– Давайте я им хлеб сейчас поделю, – подошла к Ольге молчавшая все это время Женя.

– Не стоит, – отстранила ее руку та. – Они сами лучше нас это сделают. Бери, землячок, Христа ради!

– И тебе, мадамочка, спаси тя Христос, благодарствуем, – поклонился ей в пояс костистый солдат. – Ишь, сколько тут! – взвесил он на руке мешок. – И нам хватит, и дружкам принесем гостинец.

Пленный пошарил рукой в мешке, вынул завернутое в газету блюдо со студнем, развернул, понюхал.

– Хорош! С чесночком!

Потом осторожно пошарил в боковом кармане ватника, вытянул оттуда осколок стекла и, вырезав им кусок студня, положил на отломленный кус свежей румяной булки.

– Снеси немцу. Он свое тоже получить обязан, – передал он студень с хлебом ближайшему солдату.

Немец внимательно осмотрел незнакомую ему еду, тоже понюхал и, уловив запах чеснока, жадно куснул.

– На жратву они ходкие, – ухмыльнулся костистый. – С солдатского котла, хотя бы и с немецкого, не зажиреешь. По триста двадцать граммов им хлеба дают… Разве это еда солдату?

Он разостлал газету на полу и вытряхнул на нее холодец. Блюдо протянул Ольге.

– Бери, дамочка, свое. Нам оно ни к чему, а тебе полезное. Где теперь такое купишь? – постучал он ногтем по зазвеневшему фаянсу. – Это от царского времени. А за мешочек-то извиняй нас. Себе оставим, а то и донести не в чем. Они же, хохлы эти самые, как вели нас, карманы у всех посрезали. Ну, куда же тебе хвортопьян ставить? К энтой стенке? Берись дружней, ребята, постараемся для хозяйки.

– Russishe Wurst? – спросил немец, показывая на последний кусочек студня.

– Kriegswarst, военная колбаса, – весело ответила Ольга. – А до революции в России была такая колбаса, какой и не видели в Германии, – задорно добавила она по-немецки.

– О, да, – солидно согласился немец. – Россия очень богата.

– А ты, хозяйка, сама откудова будешь, что земляком меня опознала? – спросил красноармеец, равнявший по стене пианино.

– С самой широкой Волги, – развела руками во весь мах Ольгунка, – с Волги-матушки я. В Кинешме рождена.

– То-то, я и по говору слышу, что нездешняя. Верно угадала, земляк с тобой я. Сам-то из-под Серпухова, с Оки… Тоже река знаменитая.

– Широка страна моя родная, – не удержавшись, вполголоса пропел присмиревший Пошел-Вон. Теперь он явно побаивался Ольги.

– Вот этот самый гражданин, – указал на него пальцем костистый, – говорит, сталинский мы авангард. А какой мы авангард? Пропади он пропадом этот Йоська, никому от него житья нет. С того мы и в плен подались, чтобы ему, черту усатому, не служить. А то разве взял бы нас немец? В первую-то войну на Карпатах как стояли? Стенкой! Даром, что снарядов не было, а стояли. Потому – было за что стоять. Рассея была.

– Боже, царя храни! – нарочитым дискантом, но и теперь вполголоса пропел Пошел-Вон.

– А все-таки я когда-нибудь вас побью, Пошел-Вон! Крепко побью. Но не сегодня. Сегодня мир и радость во имя Рожденного, – протянула ему руку Ольгунка. – Была Россия, земляк, и будет! Будет!

– Дай Господи! – перекрестился костистый.

Пошел-Вон неожиданно перестал вихляться, принял пальцы протянутой Ольгой руки на всю ладонь и, почтительно склонившись, поцеловал их.

– При других обстоятельствах и в другую эпоху из вас, вероятно, Жанна Д'Арк получилась бы, – с неожиданной серьезностью в голосе проговорил он. – Эдакая Жанна Д'Арк с налетом Ольги Псковской или боярыни Морозовой… в суриковских тонах. Но в другую эпоху. Теперь – нет. Теперь все впустую. Всё зря.

– Будет, будет! – исступленно твердила Ольга.

– Будет! – потряс за плечи красноармейца Мишка. – Будет, отец!

ГЛАВА 33

Русские собирались на вечеринку постепенно, поодиночке, иногда по двое. Кроме штатных сотрудников редакции и головки типографии, пришли приглашенные: старый эмигрант-генерал из Белграда, неизвестно что делавший при немецком штабе, и почему-то носивший русскую форму с защитными генеральскими погонами, молодой художник Белявский, только что успешно проведший выставку своих работ. И теперь ходко, с необычайной быстротой, в дватри сеанса писавший портреты немецких офицеров, и тихая, незаметная Мария Васильевна «капля молока», как ее звали в городе. Ее чуть не силой притащила на вечер Ольга.

Немцы пришли все разом. Их было трое: доктор Шольте, Вернер и здесь с упоением вспоминавший о своей службе в Вологде у господина Собакина, и длинный, как жердь, зондерфюрер Онэ, сын эмигрировавшего из Петербурга немцакондитера, объект особой ненависти Женьки, окрестившей его «нацистским комсомольцем». Эта кличка была дана метко: рожденный в России и носивший русское имя Борис, Онэ всеми силами старался показать свою принадлежность к расе господ и был единственным в абтейлюнге немцем, нередко ссорившимся с русскими.

Все три немца несли по аккуратно завернутому пакету.

– Зект… Настоящий, французский, – таинственно шепнул Брянцеву Шольте, передавая свой увесистый сверток. – Десять бутылок. Это нужно поставить сначала на лед.

– Без вас знаем, – весело ответил Брянцев. – Во время оно немало шампанского попили. Спасибо, Эрнест Теодорович! Признаюсь, сначала революции ни капли этой прелести не проглотил.

– А я так и сроду не пробовал, даже в глаза шампанского не видал, – добавил, принимая от Брянцева кулек, Мишка. – На лед его, значит?

– Закопать, – отчетливо разбив слово по слогам, ответил Шольте и даже руками показал, как это нужно сделать.

В других пакетах был коньяк и немецкие настойки. То ли начали разгрузку интендантских складов или по другой какой-нибудь причине, но подарок Шольте был щедрым.

Прямой потомок Карапета Великолепного доказал свое происхождение от знаменитого предка: и сервировка, и закуски, и честно доставленные, прекрасно откормленные Пошел-Воном гуси густо заполнили винный комбинированный стол одними давно позабытою, а другими совсем невиданною роскошью.

Ольгунка сияла и ежеминутно шепталась с потомком Великолепного. Тот тоже блистал потным от усердия лбом и атласными лацканами добытого в театральной костюмерной фрака.

– Савсэм как мэтрдотель на болшой ресторан, – выпавлинивал он перед Ольгою, взмахивая белоснежною салфеткой. – Одна бэда – официантов нэту. Старый – умирал вэсь, молодой – одын баришня, порядку не знает.

– Пир во время чумы, – ораторствовал Пошел-Вон. – Однако ни гуси, ни вино передатчиками этой болезни не являются. Поэтому вперед без страха и сомненья! – Ему не терпелось сесть скорее за стол.

– Официальные тосты? Как? Будут? – тихо спросил Шольте Брянцев.

– О, нет … Это семейная рождественская вечеринка.

– Ну, тогда прошу к столу, господа! – возгласил попавший помимо своей воли в хозяева вечера Брянцев.

Загремели разнокалиберные стулья и кресла. Места, по счастью, всем хватило.

– Как старшего в чине, прошу начать, – налил рюмку генерала Брянцев.

Генерал традиционно посмотрел ее на свет, развел в стороны длинные брусиловские усы и лихо выкрикнул надтреснутым командирским баском:

– С наступающим праздником Рождества Христова, господа! Вот это по-генеральски! – восхищенно воскликнул Шершуков и единым духом хлопнул свою стопку. Пить водку рюмкой он не умел.

Залязгали ножи, загремели тарелки, но разговор оживился только после третьей очереди.

– А все-таки мы сделали большой промах: попа не позвали, – размахивала вилкой раскрасневшаяся Женя.

– Позвольте, ведь вы же мусульманка? – возражал ей педантичный Котов.

– Ну, так что же? Праздник – русский, и я русская!

– Магомет вас в свой рай за это не пустит!

– И не надо! Я в русский пойду. Это все мелочи…

Мелочи были тем аргументом, который всегда применяла Женя в затруднительных случаях.

– Очень резонно, – вмешался Пошел-Вон, – в магометанском раю вы всё равно не выдержите конкуренции гурий. Но вопрос в том: где этот русский рай? И вообще существует ли он?

– Насчет теперешнего времени говорить, конечно, не приходится, – старым вороном прокаркал со своего места печатник, – а что касаемо прошлого, так был рай этот! В самой России был!

– А сейчас тебе чем не рай? – обнял его за плечи достигший уже полного благодушия метранпаж. Рай! – обвел он широким жестом заставленный бутылками стол. – Давай вон той зелененькой нальем.

– Бутыль оченно интересная…

К столу торжественно проследовал потомок Карапета Великолепного, держа на вытянутых руках протвинь с замысловато разукрашенным ореховым тортом. За ним шел Миша с хорошо всем известным Дусиным ведром, из которого торчали золотые горлышки бутылок.

– Как его, этот сект, откупоривать, Всеволод Сергеевич? – задержался он возле Брянцева. – Пробки жестянкой покрыты, штопор их не берет… И проволока еще…

– Отвертите проволоку с пломбой, а потом подталкивайте пробку пальцами. Она сама выскочит, – тихо ответил ему тот.

Миша, не отходя от стола, сосредоточенно заработал над бутылкой, быстро открутил проволоку и начал осторожно подталкивать грибок пробки, уперев бутылку себе в живот.

– Вина кометы брызнул ток… – картинно откинулась на спинку кресла Елена Николаевна.

– Хлоп!..

Струя белой пены ракетою взвилась над столом и окропила поэтессу густыми хлопьями пены.

– Живая иллюстрация к строкам Пушкина! – едва сдерживая смех, сказал Брянцев.

– Надеюсь, что подававшие Онегину лакеи были ловчее! – прошипела сквозь прижатый к лицу платок Елена Николаевна.

– Скажи, пожалста, какая ошибка вышла! – обмахивал ее своею салфеткой потомок Карапета. – Маладой человэк, парадка не знаит…

Бывший бухгалтер господина Собакина поспешил на помощь растерявшемуся Мишке, и дальше дело пошло без инцидентов. Разномастные стопки и фужеры быстро наполнились искристым вином.

– За что ж выпьем? К шампанскому обязательно нужен тост, – поднял свой стакан Брянцев.

– А вот за этот за самый российский рай, какой был. Чтоб его, сызнова на все сто отремонтировать… – закаркал в ответ печатник, встал, покачнулся, стукнул себя в грудь, снова плюхнул на стул и повторил: – На все сто процентов…

– Урра! – заорал во все горло метранпаж. Уррра! – густой октавой вторил ему Шершуков. Урра! – надрывался, блестя глазами, Миша.

– Туш! – крикнул сквозь гомон Брянцев Ольгунке. Ольга торопливо встала и почти подбежала к пианино.

 
Гром победы раздавайся,
Веселися храбрый росс…
 

– загремели отрывистые аккорды Преображенского марша.

 
Не томись и не печалься,
Что ты голоден и бос…
 

– Теперь танцы! – крикнула она. – Нечего там за столом рассиживаться! Вальс! Кавалеры, приглашайте дам!

Пошел-Вон встал и церемонно расшаркался перед Еленой Николаевной.

– Permettes-moi vous engager…

Первая пара плавно закружилась под звуки многим еще памятного вальса «Волны Дуная». Всех удивило, что Пошел-Вон в танце совсем не вихлялся, а грациозно вел по кругу свою даму.

Генерал, согнув руку калачиком, петушком подскочил к Мирочке, щелкнул каблуками и закружился с ней по-старинному в три такта. Кавалера для Жени не нашлось. Брянцев хотел, было, из вежливости пригласить ее, привстал даже, но снова опустился на стул и налил себе и Шольте. Чокнулись.

– Выпьете за предложенное восстановление русского рая, дорогой Эрнест Теодорович? – поднял свой стакан Брянцев, несколько иронически улыбаясь.

– О, конечно! – распятил посветлевшие от вина глаза немец. – Ведь мы хотим всем добра. Только добра… И уверены, что дадим его вам, русским.

«Вот замечательный гибрид прекраснодушного Вертера и неразлучного со шпицрутеном капрала Фридриха Великого, – даже восхитился в душе Брянцев. – В рай, но палкой… Это особенное свойство нации. Мы к этому не способны».

Но танцы не удавались. И дам, а еще более кавалеров было слишком мало. Елена Николаевна сменила Ольгу у пианино и заиграла румбу. Мира оглядела всех сидевших за столом мужчин, выжидательно остановила взгляд на докторе Шольте, но тот оживленно доказывал что-то Брянцеву. Подходящих не оказалось. Котов и Вольский упорно отсиживались. Мирочка приуныла.

– Вы танцуете заптанцы? – безнадежно спросила она у подсевшего к ней Миши.

– Нет, Мирочка, в институте не успел еще выучиться, а в колхозе какие заптанцы!

– Жаль… Обязательно научитесь.

– Честное комсомольское, выучусь! Для вас – все! – с жаром проговорил Мишка.

Выпитые Мишкой два стакана благородного вина разом зазвенели во всем его теле: весь мир стал радужным и прекрасным.

– Мирочка, – прошептал он, склонившись к сидевшей рядом девушке, – тогда у Ольги Алексеевны вы не ответили на мой вопрос, может быть, теперь скажете?

– Умейте ждать, – кокетливо ударила его платочком по руке Мира. – Пока скажу лишь: «Чем крепче нервы, тем ближе цель». Кто умеет ждать, тот дождется.

– Примерно, значит, как в очереди… – с грустью ответил Миша. – Ну, что ж, подождем. А под каким номером, примерно, я стою?

– Завтра, в семь, нет, в восемь часов я буду читать Есенина. Приходите, я вам прочту то, что будет ответом, – взглянула на Мишку из-под завесы накрашенных ресниц Мира. «Пусть придет, думала она, Котика завтра не будет, а Миша стал каким-то совсем другим… Не таким он мне раньше казался…»

– Есть, капитан! – даже подпрыгнул на стуле студент. – Ни на полминуточки не опоздаю! А раньше придти нельзя?

– Нет, раньше нельзя. У папы прием и он не любит, чтобы в это время чужие ко мне приходили.

Видя, что румбу совсем никто не танцует, Елена Николаевна оборвала мотив, взяла несколько несвязанных между собой аккордов и запела глуховатым, но мягким, приятным контральто:

 
В голубой далекой спаленке
Ваш ребенок опочил…
 

Разговоры примолкли, и воем разом стало как-то неуютно

 
Тихо вышел карлик маленький
И часы остановил.
 

– Намек это, что ли, что расходиться пора? – подумал вслух Шершуков и на всякий случай хлопнул полную стопку, налитую из первой подвернувшейся ему под руку бутылки.

Мише удалось поймать под столом руку Мирочки и робко пожать ее. В ответ – совсем почти неуловимое пожатие. Неясное, как тень на вечерней заре.

 
Всё как прежде.
Только странная
Воцарилась тишина.
И в окне большом туманная
Только улица видна…
 

– С души воротит от такой нудологии! – рывком расстегнул ворот Шершуков. – Миша, друг, вдарь ту самую, какую в наборной ребятам пел… Помнишь?

– Могу! – весело крикнул со своего места студент. Он поднялся из-за стола, взглянул на Мирочку и без тени смущения вышел на середину комнаты. За своей спиной Миша чувствовал выросшие крылья. Они звали его к полету, к широкому размаху ими.

Елена Николаевна замолкла, положила пальцы на клавиши и спросила с принужденной улыбкой:

– Какой аккомпанемент прикажете, маэстро?

Не отвечая ей, Миша разом взял во весь голос:

 
Из-за кочек, из-за пней
Лезет враг оравой,
Гей, казаки, на коней
И айда за славой!
 

Пошел-Вон бесцеремонно стянул Елену Николаевну со стула, сел на него сам и, косясь на Мишку, начал по слуху подбирать аккомпанемент.

 
Мать, не хмурь седую бровь,
Провожая сына,
Ты не плачь, моя любовь,
Зоренька дивчина!
 

Разливая во всю ширь своего молодого баритона последнюю строчку, Миша смотрел на Мирочку. Он видел только ее.

Пошел-Вон вполне овладел мотивом и уверенно вел аккомпанемент.

 
Ой, зудит моя рука,
Будет с врагом рубка!
Помолись за казака,
Девонька голубка…
 

Напрягшись всем телом, словно готовясь к прыжку, пел Миша боевую песню своих дедов. И рука, и плечо, и все тело его действительно зудели. Даже присвистнуть хотелось, но он удержался: «Не станица ведь, не колхоз, а самое интеллигентное общество».

 
Тает, тает сизый дым,
Ты прощай, станица,
Мы тебя не посрамим,
Будем лихо биться!
 

– закончил он старинную песню и, не обращая ни на кого внимания, пошел к своему месту возле Мирочки. Но падавшее настроение разом поднялось.

– Браво, браво, Миша! – кричали все, хлопая в ладоши. Особенно старался собакинский бухгалтер. Он кричал браво, ура, колоссаль, топал ногами и самым добросовестным образом отколачивал свои ладони. Над всем гомоном спиралью вился голос Ольгунки.

– Браво, браво, Мишенька! – перехватила она под локоть проходившего мимо студента. – Я знала, что у вас хороший голос, слышала, как вы пели у себя в хатенке. Но так хорошо, как теперь, вы не пели…

– У вас большие способности к музыке, – снисходительно одобрила его и Мирочка. – Завтра вы тоже споете что-нибудь мне и папочке… Он очень любит русские песни.

– Вам… такую песню подберу, какая от самого сердца льется! В песне больше скажешь, чем в простых словах прозой.

Среди шума никто не заметил, как открылась дверь и вошел немецкий солдат. Он быстро отыскал глазами доктора Шольте, стараясь не греметь сапогами, подошел к нему, вытянулся по форме и подал пакет. Шольте принял его и отпустил солдата жестом руки.

Раскрасневшаяся, взвинченная песней Миши Ольгунка вскочила со своего места и затрясла плечо Пошел-Вона.

– Русскую! Русскую, Пошел-Вон! Барыню, трепака, камаринскую – всё равно что, только позабористей!

Пошел-Вон послушно встал, вихляясь подошел к пианино, пробежал сплошной трелью по всем клавишам и начал частым перебором на дискантах:

 
Ты ль меня, я ли тебя из кувшина…
Ты ль меня, я ли тебя из ведра…
 

Ольгунка поймала знакомый ей мотив, засмеялась, взмахнула платочком, с места ударила в три ноги и, обнесясь по кругу, зачастила на месте перед доктором Шольте.

– Не могу! Не могу! – объяснял тот и словами и руками, оторвавшись от полученного им письма.

– Разве немец на такой пляс сдюжает? – выкрикнул со своего места печатник. – У него на это кишка тонка!

А перебор Пошел-Вона нес Ольгунку дальше по кругу. Теперь уже не соловьи-дисканты, а тяжелые басы левых октав отбивали такт коваными каблуками. Пошел-Вон не придерживался какого-нибудь одного плясового напева, но импровизировал, свивал по нескольку, то в русую девичью косу, то в тугую ременную плеть.

– Ух ты, ух ты, ух ты, ух ты! – утробно ухнул Шершуков, выскочил на круг и ударил оземь лихой выпляской, а потом, повинуясь напевному зову Пошел-Вона, сизым селезнем поплыл за Ольгунькой – лебедью между золотыми купавами, по серебряной глади тихого озера.

Но вот, невесть откуда взявшийся ветер зарябил его тишину. Заробело, затревожилось озеро, и Ольга-лебедь разом уловила этот трепет, затрепетала сама невидимыми белыми крыльями, замерла в этом трепете, стоя на месте. Только брови ее и плечи плясали.

А Шершукову плевать на сиверок, на ветер. Тут-то ему и развернуться в удалой присядке с подскоком.

 
Эх, небеса, небеса да тучи,
Ветер гоняет снежок летучий,
 

– ведьмовским речитативом Мусоргского вихрил озеро Пошел-Вон.

– Не могу больше! – покачнулась Ольга. – Голова закружилась… – вышла она с круга и опустилась на подставленный Вольским стул.

– Одному пляс не в пляс, – стал, отдуваясь, как кит, Шершуков, – а жалко… Я только еще в темпы входить начал…

Все снова зааплодировали и зашумели. Доктор Шольте уловил перерыв в этом шуме, встал и жестом руки попросил молчания.

– Господа! Минуту внимания! – приподнял он принесенное солдатом письмо. – Мне очень тяжело нарушать ваше, то есть наше, – поправился он, – веселье, но того требуют обстоятельства военного времени.

Разом стало так тихо, что отчетливо послышались доносившиеся с улицы шаги проходившего патруля.

– По стратегическим соображениям, – медленно, раздельно, с подчеркнутым спокойствием, продолжал Шольте, – части германской армии оставляют город и отходят на более удобные позиции. Тактическая перегруппировка – ничего больше, – смягчил он слово «отходят». – Нажима со стороны противника нет. Спокойно, спокойно! – остановил он вскочившую с места Женю. – Все желающие могут уехать. В мое распоряжение командование предоставляет четыре вагона: под типографию, редакцию, для людей и погрузки оборудования. Начало этой погрузки завтра, с утра. А сейчас мы со Всеволодом Сергеевичем удалимся и обсудим все ее детали.

Доктор Шольте поклонился всем разом и, пропустив Брянцева в дверь первым, вышел за ним.

С минуту еще длилась полное молчание. Потом заговорили все одновременно.

– Разве можно так спешно собраться? – беспомощно обмякла на своем кресле Елена Николаевна. – Завтра уже грузиться. Это ужасно. Так внезапно.

– Хорошенькое внезапно, – напустилась на нее Женя, – две недели по всему городу только об эвакуации и говорили!

– Ну… говорили… И только. А теперь? Так вдруг?

Котов и Вольский, уже в пальто и шапках, подошли к Ольге.

– Если я понадоблюсь Всеволоду Сергеевичу, то пусть вызовет меня в любой час, – своим обычным размеренным тоном сказал ей Котов. – Мы с Николаевной спать сегодня не будем.

Николаевной Котов называл свою мать, со всеми ласковую, приветливую, улыбчивую старушку, приносившую ему на работу, в редакцию, то замечательно вкусные пирожки, то румянистые, как она сама, и такие же пышные блинки.

– И ее с собой потянете? Трудно, пожалуй, ей будет, – сказала Ольга.

– Не трудней, чем другим. Во всяком случае, легче, чем меня одного отпустить. Ведь она только мной и живет, – ответил ей Котов и его бесстрастное, холодное лицо согрелось прихлынувшей к нему теплотой.

– Ну, а я просто высплюсь сегодня, как следует, – пожал руку Ольге Вольский. – Мои сборы коротки. А вот придется ли спать в эвакуационном вагоне – это вопрос. По опыту эвакуации из Ленинграда это знаю. Кстати, куда же мы едем?

Ольгунка развела руками.

– Всеволод до сих пор сам не знал об оставлении города. Вероятно, не знал даже и Шольте. Вы видели, что солдат принес ему какую-то бумагу? Думаю, что это был приказ.

– Мне самвсемех, да еще тесть-паралитик на придачу, куда ехать? – дергал за рукав печатника метранпаж. – А тебе, самодин, полный ход! Крути, Гаврила! Барахло в карман, паспорт на извозчика – и всё тут! А мне, как ни кинь, на риск итить надо, другого хода нет… А тебе какая нужда самому в петлю лезть?

– Расстаемся, значит? – грустно кивал головою печатник, наливая две стопки. – Ну, что ж, по такому случаю…

– Я с вами отсюда пойду, к вам, Ольга Алексеевна, собираться вам помогу, – взяла под руку Ольгу тихая Мария Васильевна.

– А сами вы? Ведь вы тоже поедете?

– Нет, Ольга Алексеевна, я останусь.

– Что вы, капелька моя дорогая! Неужели думаете, что советские церковь вашу в покое оставят? Коров ваших? Вас самих?

– Совсем я этого не думаю, – покачала головой «Капля молока», – церковь разгромят, а коров разбазарят. Я это знаю.

– Так зачем же, зачем? Шольте безусловно, даст вам путевку, Всеволод настоит на этом!

– Другая моя путевка, – прошептала на ухо Ольге маленькая женщина. – Моя путевка Богом мне выдана, людям служить в ней указано.

– Служить-то не придется. Загонят вас в конец и всё.

– Ну, что ж! А там разве людей нет? Там-то я и пригожусь. Нет уж, не уговаривайте, не тратьте на меня времени, Ольга Алексеевна, а лучше пойдемте вас собирать.

– Наши сборы недолгие, – отмахнулась Ольга, – мы со Всеволодом пролетарии. Раздва и готово.

– Тогда я Елене Николаевне помогу. У нее дети, а сама она знаете какая… Разве соберет их, как следует, в такую дорогу?

– Ну, так давайте простимся, как следует, – обняла Марью Васильевну Ольга.

– Рано еще, – высвободилась из ее объятий та. – Я на станцию вас провожать приду.

– А вы, Миша, едете или остаетесь? – тревожно спросила Ольга молчаливо стоявшего студента.

– Не знаю еще, Ольга Алексеевна. Как начальство прикажет. Да ведь доктор Шольте сказал же…

– У меня свое начальство, особое.

– Что вы там еще выдумываете? – рассердилась Ольга. – Какое там еще начальство?

– Самое главное: русское.

– Как там хотите, – махнула Ольгунка рукой, – сам не маленький! В солдаты таких, как вы, берут.

– То-то и дело, что в солдаты пора, твердо ответил Миша.

– Вы на меня не обижайтесь, Ольга Алексеевна, завтра я вам все начистую скажу. Ведь я вас, как родную мать, уважаю.

– Ваша песня оказалась пророческой, будущий атаман Платов, – крикнул от двери уже надевший пальто Пошел-Вон: – Тает, тает сизый дым, ты прощай, станица… – нарочито заунывным фальцетом пропел он и сделал ручкой, как крылышком.

Мишку как встряхнуло. Он избоченился и чувствовал, что вырос разом на целую голову:

 
Мы тебя не посрамим,
Будем лихо биться!
 

– пропел он в ответ полным голосом.

– Правильно! – рявкнул от стола Шершуков, совещавшийся там с печатником и метранпажем.