Текст книги "Кудеяров дуб"

Автор книги: Борис Ширяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 7

Середа не ошибся. Большой областной город был занят немцами почти без боя, после сравнительно слабой бомбардировки с воздуха и атаки передового отряда легких танков.

Военное и партийное начальство даже накануне вечером лишь смутно знало о приближении немцев, но точно об их движении осведомлено не было. А передовая механизированная колонна наступавшей на Северный Кавказ армии генерала фон Клеиста ночевала всего в тридцати километрах от города, в опустевшей казачьей станице, заселенной теперь семьями раскулаченных из Средней России. Телефонный провод оказался порванным то ли немецкой разведкой, то ли самим русским населением. Военное командование узнало о близости врага лишь на рассвете от прискакавших из занятого немцами села партийцев. Тридцатитысячный гарнизон состоял почти целиком из незадолго перед тем призванных старших возрастов – ближних колхозников, не только не обученных, но даже не вооруженных и не обмундированных. Их тотчас же подняли по тревоге и стали толпами выводить за город, на опушку некогда густой, а теперь сильно поредевшей Архиерейской рощи. Там наскоро рыли окопы. Офицеры надрывно матерились, расставляя огневые точки и перегоняя с места на место серых, обросших седой щетиной, мужиков.

В успех обороны не верил никто, от самого начальника гарнизона, до одноногого пьяницы Володьки, в прошлом красного партизана, а теперь расклейщика афиш и административных объявлений. Он, наскоро опохмелившись, с восхода солнца шлепал на стены и телефонные столбы только что отпечатанные обращения к гражданам, требовавшие от них сохранения порядка и веры в победу. Шлепал и посмеивался уже созревшему в его кудлатой голове плану. Этот план был очень заманчивым и обещал полный успех: забраться в разгар паники в городскую аптеку и запастись там ведром-другим спирту. А то и побольше.

«Его там хватает», мечтательно улыбался Володька всплывавшему над Архиерейской рощей солнцу.

Побеги с передовой начались тотчас же при появлении первых немецких бомбовозов. Мобилизованные колхозники залезали в кусты как бы по своей надобности и там исчезали, уползая в гущу орешника. Командиры туда не заглядывали. Некогда, да и незачем – всё равно все побегут!

Повальное бегство началось при появлении на горизонте первых танков.

– Танки, – сказал вполголоса смотревший в бинокль наблюдатель.

– Танки! – полным голосом повторили на командном пункте.

– Танки! – пронеслось волной по всей линии, а на флангах ее уже завопили:

– Танки!

Это и было командой, которую исполнили все. Фронт не дрогнул, как это принято говорить, а уверенно, даже четко обернулся к лесу и растекся по гуще орешника.

Начальник гарнизона выругался для порядка и махнул своему шоферу рукой с биноклем.

В лесу бросали винтовки и торопливо срывали знаки различия. Кое-кто из партийцев засовывал в дупла и под гнилые пни пачки документов. Коренастый, очень юный лейтенант, с по-детски оттопыренной, нетронутой еще бритвой губой, скинул совсем новенькую, ладно пригнанную гимнастерку, простовато, тоже с детским сожалением, посмотрел на нее и бросил в кусты.

– Черт с ней! В городе забегу к ребятам, найдут что-нибудь надеть. Барахло какое-нибудь, конечно. Чем рванее, тем лучше.

До города дошла лишь половина выведенных на передовую. Другую всосали в себя лес и поля с неубранной кукурузой. На улицах солдаты смешались с беспорядочно мечущимися кучками горожан, искавшие укрытия от бомб с воздуха. Кое-где уже горело. От высящегося на главной улице дома, принадлежавшего раньше первому богачу в городе, а теперь занятого обкомом партии, отваливали одна за другой разнокалиберные автомашины, то легкие эмки главков, то густо залепленные людьми и узлами грузовики. Перед горсоветом сваливали с дрог бочки ассенизационного обоза и спорили до драк за места. Потерявший фуражку милиционер махал наганом и визгливо матерился.

Растрепанная женщина с сухим от худобы интеллигентным лицом, вся запорошенная известковой пылью, почти несла повисшую у нее на плече очень похожую на нее девочку-подростка. Одна нога девочки волочилась и тянула по мостовой алую ленту свежей крови.

– Ах ты, беда, какая! В колено аль повыше? – подхватил подростка под другую руку пожилой солдат в латаных серых штанах. – Будто и знакомая? Я плотником при театре состоял. Будто и видел когда. Ну, вы, гражданка, не волнуйтесь, доведем ее до горздрава, там перевяжут. До больницы-то далеко. Наверное, в горздраве из докторов кто-нибудь есть. Вот дела-то какие. Страсть!

Пулеметного огня, открытого немцами вслед бегущим, в городской сутолоке почти никто не услыхал. Его заглушали хрипы и гудки автомашин, сталкивавшихся с вырывавшимися из боковых улиц подводами, ругань шоферов и подводчиков.

Потом центральные улицы разом опустели. Лишь кое-где выскакивавшие из домов люди торопливо заволакивали во дворы валявшихся на улице раненых. Здесь их было немного, но перед вокзалом, у каменных столбов, на которых некогда гордо красовались двуглавые орлы, прямо на мостовой лежал целый ряд. Два врача – старик в золотых старорежимных очках и другой молодой, в одной майке, с обнаженными жилистыми руками, торопясь, обматывали бинтами раны, не смывая крови и прилипшей земли, – воды не было. Брезентовая сумка с красным крестом торчала углом из кучи выпавших на мостовую марлевых катышей.

От главной городской аптеки, петляя зигзагами по аллее бульвара, ковылял Володька. В каждой руке у него было по полному, поблескивавшему на солнце ведру.

– Не зевай! – орал он на обе стороны. – Успевай! Там его всего две бутыли, ведер на пять в каждой. С собой увезли сволочи! Пользуйся, кто успеет!

Из других магазинов тоже что-то тащили: одни выволакивали ящики, другие сыпали сахар и муку в захваченные из дому мешки, а неудачники просто рассовывали по карманам, что под руку попадется.

– Сахару-то, сахару-то, прямо горой в «закрытом»! – кричала грудастая ба-ба в окно полуподвала. – Нюська, Нюська, ты подушки вытряхни, а наволочки мне давай! Ну, чего стала? – заглянула она в окно, став на четвереньки.

От бывших Архиерейских прудов, по крутому подъему, медлительно и уверенно похрипывая, скребя мостовую гусеницей, выползал первый пятнистый, как саламандра, танк. Его башня была закрыта, и сквозь прорезы виделись чьи-то глаза. За ним, метрах в пятидесяти, полз другой с открытым люком, на борту которого сидел офицер в серо-зеленой куртке с серебряными жгутовыми погонами. Он курил и помахивал дымящейся в мундштуке сигаретой выглядывавшим из ворот девушкам.

ГЛАВА 8

Тавричанин Демин, строивший хутор – теперь учебное хозяйство зооинститута, – был хотя и малограмотным, но дошлым. Широкие планы рождались в его чубатой, вихрастой голове – стригся он сам овечьими ножницами перед осколком мутного базарного зеркальца.

– В городу-то за это баловство пятиалтынный отдай, а нам зеркала и ладиколоны ни к чему.

Свою усадьбу он поставил на развилке дороги, шедшей от города на восток. От него к пригороду, сохранившему еще от суворовских времен название «форштадт», шла одна широкая дорога. К востоку же, в глубь хлебородной степной целины – две: одна к непролазным горным лесам Зеленчука, другая к долинам бурного Терека.

– И с одной и с другой стороны на базар подвоз пойдет, – рассуждал Демин, – меня ни одна подвода не минует. Не зевай только, хотя бы и при малой наличности. Назад, кто не расторговался, опять через меня. Значит, за полцены отдавать будут, податься некуда, как лещу в вентиле.

Через несколько минут после донесшейся из города пулеметной очереди примолкший и еще теснее сгрудившийся табунок на дворе учхоза услышал фырканье нескольких быстро приближавшихся автомашин.

– Авангард социализма на полном газе пошел, – прислушался Середа и широко размахивая вихлястыми, как цепы, руками, почти бегом ринулся к развилку дорог. – Надо поглядеть, кто парадом командует.

Вслед за ним из дверей конторы выскочил директор учхоза и парторг, оба с туго набитыми портфелями. Жена парторга протолкалась из табунчика локтями и побежала за ним к конюшне.

– Вася! Васенька! – заливчато причитала она на ходу тонким голосом. – Васенька, может и мне с тобой?

– А коров на кого оставишь? – злобно прокричала ей из толпы худая, иссохшая, как старая коза, женщина, совавшая такую же иссохшую, вислую, с синими жилками, грудь в писклявый сверток тряпья. – Две у нее теперича: своя и дилехторова. Ей оставляет.

– Кладовщик, ключ давай! – кричал от амбара сам директор, в то время как парторг выводил из конюшни запряженную в тачанку пару.

– Под сало подкапывается. Там его с полцентнера набрано, – зашуршали вокруг румяного кладовщика, – не давай, не давай ключа!

Сам он, стоявший в первом ряду толпы, попятился и юркнул в гущу.

От амбара отлетел смачный мат, и вслед за ним зазвучали глухие удары.

– Камнем замок сшибает. Чего глядишь, кладовщик? Твоя обязанность, Евстигнеич! Ты амбару сторож! Чего смотрите?

– У него наган. Вот тебе и чего! – огрызнулся кладовщик. Тачанка мягко прошуршала по накатному двору и скрылась за углом амбара.

– Обком в полном пленуме! – орал с края двора Середа. – Весь президиум налицо!

– Пойтить, посмотреть, – сам себе объявил Евстигнеич, и вся толпа нестройно потянулась вслед за ним к развилке. Навстречу ей от города валили густые клубы пыли.

Теперь, вслед за автомашинами, шли подводы. Они двигались волной в несколько струй, катились и по дороге и по жухлой неубранной кукурузе, обгоняли одна другую, сцеплялись упряжью и колесами. С возов падали мешки и узлы. Иногда с них же сваливались или сами спрыгивали люди, бежали рядом, давясь пылью и размахивая руками. На развилке волна разваливалась, растекалась на два русла, и по обоим, один за другим, катились серые клубы пыли.

До хутора долетали отдельные выкрики и ругань. Запоздалые автомашины, отчаявшись распугать толпу подвод ревом сирен, сворачивали в обход по кукурузе и фыркали в ней, обматывая колеса бахромой сухих будыльев.

– Поспешают очень, а куда? Это самим не известно, – рассуждал вслух Евстигнеевич. – Война теперь такая, что повсюду достает. Ничего положительного установить невозможно.

– Приперло под печенку – тут тебе и вся установка! Хошь не хошь, а беги, – бросил в ответ ему Середа.

На дороге завиднелись пешие одиночки. Изредка с узлами и мешками за спиной, но больше без клади, в какой-то смешанной, полувоенной одежде: на плечах пиджак или распоясанная блуза-толстовка, а под ней защитные полинялые штаны, обмотки, стоптанные брезентовые «танки». Редко кто в форме, с винтовкой. Такие больше в ладных гимнастерках, с темными квадратами от сорванных петлиц на воротниках.

– Вот они и главные силы идут, – рассмотрел в клубах пыли Середа быстро подвигавшуюся колонну всадников, – эскадрон войск НКВД во взводной колонне и в порядке даже, справа по три идут.

Шедшая рысью плотная колонна всадников разваливала на обе стороны толпу пешеходов, как лемех плуга рыхлую пашню. Эскадрон двигался без окриков, но даже запоздалые одиночные подводы, увидев его приближение, сами переваливали с дороги на комоватую степную залежь.

В памяти Брянцева всплыли какие-то давно потонувшие, затянутые тиной многих мутных тоскливых лет, далекие, неясные образы.

– Крепко строй держат, – вгляделся и он в проходившую колонну. – Седловка, саквы. Все в порядке. Вот она, дисциплина-то! И кони один в одного.

Всплывшие образы стали ясней. Отвердели и вырисовались в такой же строй таких же всадников, на таких же, но только не гнедых, а вороных конях.

Взвод. Его взвод. Корнета Брянцева. Марево. Был ли он когда-нибудь, этот корнет? А если б сейчас, вот отсюда, со двора учхоза, ударить со своим взводом им во фланг? В месиво, в крошонку вся колонна бы гробонулась.

Марево. Лезет чушь в голову.

Мутный людской поток стал заметно редеть. Подводы на сморенных, с набитыми холками лошадях тащились теперь поодиночке. На них сидели мелкие партийцы, часть которых Брянцев знал в лицо.

«Неудачники. И здесь в хвосте плетутся», – подумал он, и, словно угадав его мысль, на нее ответил Евстигнеич:

– Я эфтих коней знаю. Они с ветеринарного пункта. Ихний лазаретный выпас в овраге, как от фурштата к нам иттить. На таких конях далеко не уедешь. Значит, и здесь опять кому что достанется.

Солнце стояло еще высоко, но дорога уже опустела. Волна беженцев спала. Теперь и одинокие пешеходы двигались редкими, разрозненными группами, по три-четыре человека.

– Немного народу из городу-то ушло, – сделал свой вывод Евстигнеич, – какое-никакое, а у каждого свое добро есть. Куда от него иттить? Ну, разве что петля на шее, тогда, ясно-понятно, все для своего спасения покинешь.

Последней по улегшейся пыли дороги протянулась короткая цепочка раненых.

– Один, два, шесть, семь. Семеро явно из лазарета плетутся, видите – перевязанные, – просчитал Миша, – а последний хромает.

Этот, шедший последним, завернул к хутору, проковылял волоча больную ногу по колючему бурьяну и, не дойдя до примолкшей толпы, сел прямо на землю.

– Пить кто-нибудь принесите, – махнул он рукой. – Смерть горло пересохло.

Две женщины тотчас побежали за водой. Остальные придвинулись к раненому и окружили его плотным кольцом. Все молчали.

Молчал и сидевший в бурьяне, размазывая по лицу пыль и пот рукавом накинутой на больничное белье шинели.

– С лазарета, милчеловек? – нарушил это молчание Евстигнеевич. – Нога, значит, у тебя повреждена? – кивнул он бородкой на торчавшую из заскорузлого ботинка грязную марлю. – Трудновато тебе иттить-то. Неужто и повозок вам не доставили? Лазарету, значит, как полагается.

Раненый безучастно и как будто даже бессмысленно, словно не поняв вопроса, уставился поверх головы старика и вдруг его изжелта-бледное, по-больничному отекшее лицо перекосила судорога нестерпимой для него самого злобы.

– … мать их в гроб, в переносицу! – бессмысленно выругался он и, привстав из бурьяна, набросился на Евстигнеевича. Злоба душила его, и он выплевывал все новые и новые ругательства: – Повозки? Повозки, говоришь? Они под начальство, под политрукову свинью пошли. Вот куда! Няньки, сестры – все к чертям разбежались. Одна докторшадевчонка на все три этажа осталась. Вот как, их мать… Защитников родины, – задыхался он сам клокочущей в горле ненавистью. Выхватил из бурьяна ком сухой земли и шваркнул его в стенку сарая. – Вот как… в черта… в гроб!

Подбежавшая женщина сунула ему жестяную кружку, и он, заливая водой отросшую бороду, давясь и хлюпая, жадно осушил ее до дна.

– Еще дай! – потянулся он к другой принесенной чашке. – Еще! Смерть, как пить хотца. С утра с самого… дьяволы… пропаду нет на них!

В городе снова глухо и раскатисто ухнуло. Середа и Мишка отбежали от сарая на пригорок. Оттуда весь город был виден вплоть до отдельных домов и улиц. Стрельбы уже не было слышно, но густо клубилось несколько раскидистых дымовых кустов, а над ними ширил в стороны черные ветви высокий ствол густого черного дыма. Он рос на глазах.

– Самолетов не видно. Опять же, бить ему теперь не к чему, раз город его, а ударил? – озадаченно произнес Середа. – И показывается будто на Гулиеву мельницу.

– Не ударил, а взорвана она! – выкрикнул Мишка, но его слов не расслышал даже Середа. Их заглушил гул второго сильного взрыва. Рядом с первым густым столбом стал расти второй, несколько ближе к догоравшим уже нефтехранилищам.

– Так и есть! – стукнул себя в бедра сжатыми кулаками Мишка.

– Выполнили всё-таки задание партии: элеватор взорвали! – тряхнул он за плечо Середу. – Элеватор и мельницу – муку и зерно.

Комса наша болтала по дружбе: зернохранилища в первую очередь. Таково было задание.

– По радио, значит: «братья и сестры», – хрипел, повернувшись к толпе Середа, – а в практическом применении этим самым братьям и сестрам без хлеба теперь сдыхать! Эх, сволочь!

ГЛАВА 9

– Что ж теперь будет? – пронеслось по толпе. Вслух эти слова сказала только одна из женщин, но каждому казалось, что и он, и все другие повторили этот вопрос, который сейчас был не только главным, но единственным, заслонившим всё остальное:

– Что ж будет?

Что несет с собой этот свершившийся перелом? Его предвидели, многие даже ждали его нетерпеливо, надеясь на резкое изменение своей жизни к лучшему, некоторым это ожидаемое лучшее рисовалось даже в каких-то ясных, конкретных формах: в виде возврата в поневоле покинутый дом, возрождения к жизни без страха, к сытому, обеспеченному сегодня и завтра. Другие ждали, сами не зная чего. Как обернется к ним новая жизнь? Ждали и со смутным страхом перед неизвестным и с осознанным страхом перед возмездием, расплатой за совершенное. Искали уверток, способов укрыться от этой расплаты.

Ждали по-разному, но ждали все. И вот этот момент перелома пришел.

Что будет?

Брянцев стоял сбоку, шагах в трех от толпы, и видел краем глаза, как головы сгрудившихся в ней одна за другой поворачивались к нему. Он совершенно ясно чувствовал, ощущал этот, еще безмолвный, но устремленный к нему вопрос, и знал, что должен ответить на него, не имеет права не ответить. Но как и что сказать, – он не знал. Перед ним была та же, застилавшая завтрашний день, густая, туманная пелена, а за ней только одно: тот же вопрос – «что будет»?

– Вы, как человек образованный, – тронул его за рукав Евстигнеевич, – в каком виде располагаете наше общее теперешнее положение?

«В первый раз меня на вы назвал, – отметил в уме Брянцев, – тонкий старик. Шельма!»

– По опыту прошлых войн можно сегодня же ожидать к себе разведчиков. Хутор наш стоит как раз на пути отступающих. Разведка, безусловно, появится. Вероятно, мотоциклисты. Кавалерии теперь нет, – ответил он первое, что пришло на ум.

– За машинами на конях не угонишься, а жаль всё-таки, веселая служба была, – шумно вздохнул Середа всею широкой грудью. – Веселая служба, когда я в конвое у государя императора. Красота!

– Может оно лучше в подсолнух податься до времени? – спросил Евстигнеевич.

– Какого тебе хрена в подсолнухе шукать? – прикрикнул на него комбайнер. – Сам беды наживешь и людей можешь подвесть под ответ. Обнаружат – за шпиона или за партизана посчитают. Находись в своем состоянии – и всё тут. Немец порядок любит. Я-то знаю!

– Какой может быть теперь порядок без начальства?

– Начальство, друг, завсегда найдется. На эти ваканции кандидатов невпроворот. Оно, к слову, бухгалтера нонче кто видел?

– С утра в контору проходил. Там он, наверное, и есть.

– Айда в бухгалтерию, – решительно шагнул к конторе Середа.

– При бухгалтере наличность должна быть. Он за кассу ответственный.

– За два месяца зарплата-то не выдана, – разом загомонили женщины. – А вчерашний день он в банк ездил.

– Ассигновка у него на руках была, сам видел, – рубил, не оборачиваясь, Середа, шагая вразмашку к конторе. – Вчера на собрании говорил: зарплата получена из банка. На сегодня выдавать обещался.

Узкий коридор конторы забили вплотную, и в нем тотчас же стало нестерпимо душно. Евстигнеич и Капитолинка оказались почему-то рядом с Середой, ввалившимся первым в контору, хотя никто их наперед не выталкивал.

В конторе – никаких перемен. Кипы пыльных, перевязанных веревочками папок всё так же лезли одна на другую, пытаясь добраться до подоконника, на котором сиротливой кучкой стояли какие-то пузырьки; обшарпанные пучки сухого овса и люцерны торчали из-за приоткрытого шкафа, а со стены щурился густо засиженный мухами Молотов, под ним же, неведомыми путями попавший в учхоз, стол в стиле ампир, за которым, как и прежде, восседал монументальный бухгалтер и пощелкивал на счетах.

При виде этой привычной картины Середа даже приостановил нараставший темп своего вторжения, а женщины замялись в дверях.

– Выходит, всё в порядке? – спросил он не то бухгалтера, не то прищуренного Молотова.

Монумент за столом ампир звучно подбил итог, накрыл счеты широкой простыней ведомости выполнения плана работ и, не спеша, выдвинул ящик стола, вдавив его в распиравший толстовку живот. Потом так же неторопливо бухгалтер достал из ящика две сколотых булавкой четвертушки бумаги и установил их рядом со своей румяной щекой.

– Читай.

Середа протянул руку, но бухгалтер отвел ее.

– В руки не дам. Документ. Так читай, – прихватил он бумаги другой рукой и через стол поднес их к глазам Середы, – вслух читай.

– Что я тебе – докладчик, что ли? – озлился комбайнер. – Оглашай сам свою бюрократию!

Бухгалтер солидно встал, так же солидно приосанился и одну за другой прочел обе бумаги. Первая была служебной запиской от директора института с приказанием ему, бухгалтеру, выдать немедленно всю наличность кассы под отчет директору учхоза «ввиду чрезвычайного положения». Вторая – распиской директора учхоза в получении наличными 37 645 рублей.

В тишине отчетливо прозвучали слова Евстигнеича:

– Расторговалась сучка бубликами! Значит, так.

Эта фраза, произнесенная в полном затишье, снова выразила то, что все думали.

– Того и ожидать надо было, – добавил он сам после паузы с каким-то даже удовлетворением.

– Я с ним всю ночь на эту тему дискутировал и не дал бы, если б из института не приехали, – поднял вверх обе бумаги бухгалтер. – А раз приказ и само начальство в полном составе налицо, – что я могу сделать?

– Пошли за мной! – рявкнул Середа, расталкивая сбившихся в дверях баб. – Бухгалтер, кладовщик, старики, Евстигнеич и ты, Всеволод Сергеич, айда на собрание всего актива, какой в настоящее время в учхозе имеется.

– Девчата, уплотнитесь на один текущий момент, – донесся из коридора голос веселого зоотехника, – дайте дорогу молодежи!

– Представитель от комсомола? Ты? Не сбег, значит? Ну, в таком разе пропускайте его, женщины.

Дверь в директорское помещение была заперта увесистым замком, но тотчас же слетела с петель при первом напоре костистого плеча Середы. В комнате густо висел табачный перегар. Оголенная кровать ершилась клочками сена, торчавшими из дыр матраса. Два стула беспомощно валялись, скрестив замызганные ножки, третий был придвинут к столу, на котором в беспорядке лежали корки хлеба, огрызки соленых огурцов и обглоданные куриные кости. Между ними стояла откупоренная, но непочатая поллитровка в компании двух пустых, и кругом них разномастные стаканы и стопки. В углу – горка скомканной бумаги, из которой виднелись корешки томиков Ленина, а портрет его висел вкось, цепляясь за стенку одной уцелевшей кнопкой.

– Картина ясная, – Середа пропустил в дверь бухгалтера, Евстигнеевича, Брянцева и двух стариков-плугарей, отжал локтем хлынувших за ними баб, вытянув из них за плечо зоотехника, и приставил сорванную дверь на место. Брянцева вдавило, что после этого решительного жеста никто из толпы даже и не попытался проникнуть в комнату.

Комбайнер злобно смахнул со стола несколько корок, расчистил место и поставил на него стопку.

– Вот! Подходи теперь, получай зарплату за два месяца! – поднял он над головой непочатую бутылку. – Становись в порядке фактического старшинства. Пахари! Подходите первыми, вы всех нас старорежимнее.

На его предложение к столу подошел тот старик, что особенно сомневался в пригодности к работе изголодавшихся за зиму лошадей. Перемявшись с ноги на ногу, он принял протянутую ему Середой полную стопку, перекрестился и бережно вытянул ее мелкими глотками.

– Так… – одобрил внимательно следивший за прыжками его кадыка Середа. – Следующий!

– За кого ты, отец, Богу-то помолился? – подмигнул повеселевшему старику зоотехник.

– За нее, сынок, за советскую власть, – подморгнул в ответ старик, – за нее за самую.

– За здравие аль за упокой? – поинтересовался Евстигнеевич. – За здравие, годок, за здравие! – еще веселее заскрипел дед. – Пущай она себе укрепляется в каком ином месте, только к нам бы не ворочалась.

Выпили все, и последнему в очереди зоотехнику пришлось лишь полстопки.

– Ему и того достаточно, – солидно рассудил, похрустывая соленым огурцом, бухгалтер, – а то еще впадет в бытовое разложение.

– С этим покончено, Пал Палыч! – сбил на затылок свою кепку зоотехник: – Хочу – разлагаюсь, хочу – нет! И никто мне теперь «дела» не пришьет!

– Раскомсомолился, значит? Вали! А Пал Палыча теперь отцом Павлом зови. Или того подходящее – батюшкой. Да под благословение к нему учись подходить, – дернул его за вихор Середа.

– Внешнее обличье изменял по принуждению, но сана не снимал. На мне он и по сей день, – важно подтвердил сам бухгалтер, и никого, кроме Брянцева, это не удивило.

«Все они должно быть и раньше знали, – подумал он, – знали, а мне не говорили. Вот она, толща»…

– А я и обличья не менял. И в анкетах и словесно службу в конвое Его Величества подтверждал.

– Врешь, – толкнул в бок распрямившегося Середу зоотехник, – прежде ты кричал: «Николкина охрана», а теперь Его Величества конвой. Это, друг, тоже две больших разницы в политическом отношении.

– Ну, давайте переходить к делу, – свернул свой распущенный хвост Середа. – Значит, товарищи, – замялся и еще больше смутился он. – Или как это теперь нас называть: граждане, что ли? Значит, по сути момента. Мы есть сейчас, в общем и целом неорганизованная масса. Однако же, с другого пункта, на нас ответственность за скот и весь учхоз в целом. Говоря по сути дела – за одну ночь растащат. С городу придут и свои тоже постараются.

– Что верно, то верно, – пробасил бухгалтер, – какая власть ни установится, а спрос с нас будет. Так или не так? – обвел он глазами стоявших вокруг стола и сам за них ответил: – Так, правильно.

– Сторожить надо, – подтвердил кладовщик, – хотя бы у меня в магазине сейчас.

– Сторожба сторожбой – перебил его Евстигнеевич, – своего посту мы не покинем. Ни я, ни они, – указал он на Брянцева, – не в том корень вопроса.

– А в чем?

– А в том, что каждый кобель своим хозяином крепок, вот в чем. Хозяин в доме – и он на двор никого не пустит. А оставь его, примерно, в степи одного – он там и от малого мальчонки подвернет хвост. Хозяина надо. Власть.

– А где же ее взять, когда она вся начисто сбегла? – развел пухлыми ладонями кладовщик. – Вот придут немцы, – установят.

– Нет, ты на это не располагай. Хотя бы и придет немец, так сейчас спросит, кто здесь старший? С ним и говорить будет. Пастух к стаду во всех случаях требуется.

– Тебя тогда и пошлем с немцем разговаривать, раз ты такой сознательный. Или товарища ученого зоотехника. Он один из всей администрации в наличности.

– Мою кандидатуру снимаю, – разом отозвался тот. – Неизвестно еще, как с комсомолом дело обернется. Ты, комбайнер, тоже свой партбилет подальше засунь, а лучше того – в печку. – Не стращай бабу… она… видала, – ответил смачной поговоркой Середа.

– Самое подходящее, – возвел свои медвежьи глазки к потолку Евстигнеевич, – вот их в старшие назначить, – опустил он глаза на Брянцева, – они и в офицерах состояли и по-немецки говорить обучены.

«Откуда он все распознал, старый черт?» – спросил сам себя Брянцев, и Евстигнеич снова ответил на этот вопрос:

– Как человека снаружи не грязни, а он свое естество покажет. Видать, кем они были.

– Правильно! – громыхнул Середа. – Немцы офицерский чин уважают. Тов… – замялся он снова и снова, прорвав какую-то преграду, громогласно вытряхнул из груди: – господина Брянцева в старшие, в директора или, там, какой еще чин.

– Я, собственно говоря, человек города, пришлый, да и специальность моя иная… – начал обосновывать Брянцев свой отказ, но его прервал голос со двора. – Вот они! Вот они! От городу на машинах едут! Все видать: на трех машинах…