Текст книги "Кудеяров дуб"

Автор книги: Борис Ширяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Война еще не окончена, – говорил он в этих случаях, – все подобные прогнозы или еще хуже того – призывы к каким-либо политическим формам не что иное, как карточные домики. Они излишни, – и потом несколько иронически добавлял, – будущее известно только Провидению, и немножко кое-кому в Берлине. Только.

Почти так же было и с экскурсами в политическое прошлое России. Ко дню Октябрьской революции Брянцев дал суховатую, но рельефную статью, построенную на сравнении экономических показателей царской и советской России. Это сопоставление говорило, конечно, в пользу первой.

– Не надо этого, – неожиданно для автора отложил статью Шольте. – Дайте лучше популярное изложение философской антитезы материализму-марксизму. Это будет более в тоне нашей общей пропаганды и это нужнее.

Решительность его тона показывала, что спор будет излишним. Все сопряженное с русской монархией, даже простое упоминание о ней Шольте неуклонно вытравлял, мотивируя это непопулярностью монархической идеи в среде воспитанных советами поколений.

– К чему копаться в костях мертвецов? Будем говорить лучше о живом и насущном.

Брянцев сначала объяснял это общей антимонархической направленностью нацизма, но потом стал думать иначе.

«Вы очень умный немец, герр доктор, мысленно говорил он Шольте, и вы действительно хорошо ознакомились с Россией, поскольку это вообще возможно. Вы прекрасно понимаете, что идея русской монархии неразрывно связана с представлением о единстве России, что, тронув один конец этой цепи, мы, безусловно, вызовем движение другого. А это противоречит вашей карте, где граница России проходит севернее Курска».

– Вы хотите исключить из кругозора газеты все русские национальные вопросы, – сказал он раз Шольте.

– О нет, совсем нет! Наоборот, – широко открыл тот под рамой очков свои несколько наивные, как у всех близоруких, глаза, – наоборот, мы хотим расширить, углубить эту сферу. У вас столько прекрасных тем: русская религия, русская культура, литература, искусство. Мусоргский, Чайковский, Лесков, Толстой! Наконец, ваше монастырское старчество и другие, чисто национальные духовные феномены. Пишите, пишите о них! Только не надо о Достоевском, – болезненно сморщился он, – это моя личная просьба. Больной, несчастный, жалкий человек. Зачем писать об уродстве? Но вся великая русская культура перед вами.

– Национальная по форме и… какая по содержанию, герр доктор? – иронически спросил Брянцев, повторяя формулу Сталина.

– О, вы не хотите меня понять, – мягко пожимал ему локоть дипломатический журналист, – вы просто упрямитесь. Вы хотите, хотите видеть в немце, в каждом немце, только врага и насильника. Это остаток влияния анти-немецкой пропаганды коммунистов и их предшественников на этом пути – русских царей. Поймите, что газета, особенно в напряженной военной обстановке, должна не только воспитывать, призывать, но и развлекать, давать людям отдых от тяжести действий. Почему вы не печатаете ребусов, крестословиц, юмора?

– Смеяться будут. Только не над юмором, а над газетой и нами. Не того ждет русский читатель от своей свободной газеты. Не мерьте его немецкой меркой.

Шольте недоверчиво пожимал плечами.

Но, несмотря на такие размолвки, между ним и Брянцевым установились и крепли с каждым днем прямолинейные и даже дружеские отношения. Для них было, по молчаливому соглашению обоих, отведено особое время. По окончании рабочего дня в редакции, когда Котов верстал в типографии очередной номер, Брянцев стучался в комнату Шольте – тот поместился в редакции, заняв одну из пустующих комнат и уютно устроившись в ней. Доктор встречал его без кителя, в подтяжках и шерстяной фуфайке. Казалось, что вместе с «фельдграу» он сбрасывал с себя и весь свой деловой, служебный облик. Перед Брянцевым появлялся простой, обыкновенный немецкий интеллигент – добродушный, педантичный и несколько примитивный. Вернее слишком прямолинейный, негибкий, немецкий идеалист. Заботливый семьянин с неизменными фото своих близких на столе и в кармане. Появлялась бутылка ликера и две крохотные рюмочки. Даже лампа начинала светить по-другому – мягко, уютно.

Закуривали каждый свое: Брянцев – толстенную крученку самосада, Шольте – немецкую сигарету, аккуратно перерезанную пополам ножничками, лежавшими тут же на столе.

Шольте клал свою, поражавшую Брянцева белизной, руку на раскрытую перед ним русскую книгу и начинал разговор.

– Вы помните, конечно, «Человека с улицы» Куприна? Я сейчас читаю этот рассказ. Потрясающе! Какой огромный талант и как дурно он применен! Да, дурно, – отвечал Шольте на вопросительный вздвиг бровей Брянцева, – очень дурно. Зачем обнажать самые темные, самые гнусные качества людей? Зачем выливать на читателя целое море грязных, зловонных помоев? Каков может быть результат? Читатель, прочтя вот такого «Человека с улицы», подумает: «Да, и во мне тоже много подобной грязи, но все-таки я не из худших, следовательно, и совершенствоваться мне не нужно»; или еще хуже: «Все кругом мерзавцы, значит и мне можно, даже нужно быть мерзавцем». Не так ли? Плохую, очень плохую услугу оказал вам, русским, ваш Гоголь, начав эту обличительную школу! Его «свиные рыла» стали образцами поведения среднего человека. Результат налицо.

Но Брянцева разговор о литературе не интересовал, и он старался перевести его на рельсы политической информации, выудить у Шольте возможно больше. Это удавалось редко. Доктор дипломатически уклонялся от прямых ответов, но если уж начинал отвечать, то говорил откровенно и прямо, не прячась за пропагандные ширмы.

– Почему вы не распускаете колхозов в занятых областях? – спрашивал Брянцев. – Неужели ваш «остминистериум» не понимает, как укрепил бы этот роспуск положение армии? Ведь партизанщина была бы разом вырвана с корнем передачей земли крестьянам-единоличникам.

– А вы думаете, что это возможно? – отвечал вопросом Шольте. – Крестьянская экономика разгромлена коллективизацией. Война довершила этот разгром. Где возьмет единоличник лошадь, инвентарь? Кто проведет размежевание? Как межевать? Надо же принять в расчет и тех, кто сейчас в красной армии и в плену. Впрочем, наш командующий фельдмаршал фон-Клейст действует в этом направлении на свой риск, разрешая общинам самим делиться, как они хотят. Временно, конечно.

– И результаты уже видны, – горячо подтверждал Брянцев. На Северном Кавказе партизаны – только засланные, чужаки. Местные крестьяне против них.

– Да, эти сведения мы имеем.

– Однако должна же существовать общая линия земельной политики в освобожденной России?

– Представьте, ее нет, – грустно качал головой Шольте. – Берлин ограничивается обещаниями расселить на вольных землях Украины миллион избыточных немецких крестьян. Он укрепляет этим себя среди бюргеров, но, конечно, не в русской среде. Мы, фронтовики, знаем, что это не решение вопроса.

– Кстати, о проектируемой вами колонизации и германизации южной России, герр доктор. Вы же хорошо знаете нашу историю, – обходил Шольте с другой стороны Брянцев.

– Поскольку я мог ее изучить, – скромно отвечал Шольте.

– Ну, так вы знаете, конечно, что германская колонизация Руси началась еще в древнее время призванием варягов и шла беспрерывно в нарастающих темпах. Ведь даже и наша национальная династия Захарьиных-Кошкиных-Романовых «вышед из прусс», не говоря уже о сплошных браках с немками в течение последних двухсот лет.

– По подсчетам наших ученых, в жилах живущих теперь Романовых русской крови лишь одна двести пятьдесят шестая часть, а двести пятьдесят пять – немецкой.

– Вероятно, это так и есть, но вместе с тем все они русские люди и по духу и даже по внешности. Похож, например, на немца Александр Третий?

– Что вы хотите этим сказать? – поднимал над очками бесцветные полукружия бровей доктор Шольте.

– Вот что: немцы непрерывным потоком вливались в русское море. Сначала северо-германские викинги, потом феодалы, далее служилая интеллигенция тех времен, ученые силы, промышленники, купцы, коммерсанты всех видов. И заметьте, это не были отбросы, отсев вашей нации. Нет. Вернее, это были лучшие ее представители, наиболее активные, смелые, работоспособные люди, – Шольте сочувственно кивал головой, – где все они теперь? Где их потомки? – оглушал его Брянцев.

– Я вас не понимаю.

– Кто теперь все эти Шульцы, Корфы, Шумахеры, Гартманы? Эти немцы-колонизаторы? Все они русские люди, герр доктор! – с торжеством хлопал по столу ладонью Брянцев. – И к тому же хорррошие русские люди, – упирал он на букву «р», – получилось обратное: не германизация, а массовое, поголовное обрусение.

– О, это совсем другое дело! Тогда в России жила государственно, социально и культурно организованная нация, а теперь ее нет. Русский народ несет в себе преобладание женского начала, а мы, немцы…

– Знаю эту теорию, – смеялся в ответ Брянцев, – но видел сотни семей, в которых женское начало шлепает туфлей по лысине мужской. У нас даже и говорят: «Под башмаком у жены». Не обижайтесь, дорогой Эрнест Теодорович. Это так, только юмористический фрагмент. Но откровенность за откровенность: я сейчас служу вам, немцам. Знаю это, но служу честно и не изменю. Почему? Потому что уверен: служа вам, через ваше посредство, служу России, этой вот самой единой, великой и неделимой, а не к северу от Курска.

– Бредни! Мечты! – пренебрежительно ронял Шольте.

– Знаю, что пришлете вы миллион, два миллиона немцев-колонистов, – не слушая его, чеканил Брянцев, – но знаю также, что через поколение у нас добавится пять-шесть миллионов хороших, полезных русских людей. Этого мужского начала. Что ж! Дай Бог! Даже если ваши фельдфебели на первых порах туговато прикрутят гайку русскому населению, даже это неплохо: будет больше порядка и меньше прольется крови. Русской крови. Но далеко не все русские обладают такою верою в свою нацию, и ее жизненную силу. Вот почему эта карта «остминистериума» с загоном России в Азию, которая меня только смешит, – других волнует и возмущает. К чему она?

Шольте, склонив голову набок, с видом превосходства посматривал на Брянцева.

– И это говорит главный редактор газеты, профессиональный пропагандист? – с некоторым сожалением даже отвечал он. – Да неужели вы не понимаете, что пропаганда всегда требует обещаний, превышающих возможности, а иногда даже и здравый смысл? Некоторая доля демагогии необходима. Наша, а в данный момент и ваша главная опора, – это бюргер, по-вашему, мещанин, кулак: крепкий крестьянин, мелкий торговец, кустарь-ремесленник, средний интеллигент. Они дают деньги, они дают солдат, они – ядро современного государства. Но этот бюргер хочет не только давать, но и получать. Это справедливо, – обвел круг своими белыми ладонями Шольте, – следовательно, мы должны обещать ему максимальную награду, увлекать и порой развлекать, лаская его самолюбие. Вот, например, – поднял он со стола немецкую газету с огромным клише на первой странице, – германский флаг на вершине Эльбруса! Не только фельдмаршал фон-Клейст, но и я и вы прекрасно понимаем, что водружение этого флага – пустяк, ничто с военной точки зрения! Это не победа. Шесть наших спортсменов совершили горный подъем, обязательный для получения вашего значка ГТО, и заняли метеорологическую станцию с тремя сотрудниками. Это подвиг? Конечно, нет. Для нас. Но бюргера это радует. Даже больше, чем прорыв укрепленной линии Сталина. Укрепленная линия для него абстракция, туманность, а здесь цветная картинка из иллюстрированного журнала. После обеда бюргер хочет пить пиво, курить сигару и почесывать себе мозги этим журналом.

– Так же как наши предки, крепостники-помещики, заставляли сенных девок чесать себе пятки на ночь.

– Хотя бы.

– Ну, дорогой доктор, они и дочесались! – раздраженно вставал Брянцев со стула.

Наутро, после такого разговора, доктор Шольте всегда становился особенно официальным и подчёркнуто замкнутым.

– Законсервированный олимпиец, – шипела ему вслед Женя.

ГЛАВА 20

От еще сырых по скрепам кирпичей густо валил белый пар. Печка горела ярко и весело, потрескивала, словно сама радовалась снопикам выпрыгивавших из нее золотистых искорок.

– Ишь, – прищурился на нее своим единственным глазом Вьюга, – оказывается ты, Андрей Иванович, не только что под печками в земле сидеть, а и класть их мастер. За два часа всего прямо заводскую домну сварганил. Кланяйся, благодари господина инженера, Арина Васильевна!

– И то, – распрямилась над печкой женщина, оправила платок и, не спеша, в пояс поклонилась сидящему у стола Андрею Ивановичу, «подземельному человеку», как звали его теперь на Деминском хуторе, – и то, сейчас вот на ней блинков спеку и за поллитровочкой сбегаю. Знаю я вас. – Широко улыбнулась она всем своим разузоренным поздним бабьим цветением лицом.

Вьюга поскреб ногтями ржавчину на железной трубе, ожег пальцы и, послюнив, подул на них.

– Кусается. Ну, продолжай свой доклад, Подземельный Житель. Значит, у вас дело на ходу?

– Жалобиться да в ошибках сознаваться не приходится, – самодовольно погладил свежевыбритый подбородок Андрей Иванович. Он выглядел теперь совсем иным, чем при выходе из своего затвора: раздобрел, округлился, вялая, бледная кожа окрепла под свежим загаром, расправились морщины, разошлись отеки. – Середа, он, конечно, человек не нормированный, к тому же и пьет сверх нормальности, однако в части энтузиазма незаменимый. Опять же и с военной техникой ознакомлен. Так вот, значит, мобилизовал он барсуковских, татарских. Наших мало, сам понимаешь: на Деминке всего он, я да кладовщик. Без шума, без калмагала повез вечерком к Темнолесской, будто в помощь картошку копать, так он немцам разъяснил. Там свои уж готовы, молчком, по одному, к лесу. Окружили и ликвидировали всех солдатишек до одного. Тринадцать человек, Середа говорил. Вот и учти ситуацию: в Темнолесской ведь близко к тремстам дворам, а всего-то тринадцать дезиков какую панику там навели? По домам, по базам шастают, хлеба давай, самогона, курей, говядины. Женщин оружием пугают, ребят на возрасте к себе силком тянут.

– Что ж, темнолесские довольны теперь? Что гутарят?

– А об ком им плакать? Конечно, сочувствуют и шумок дают про «Вьюгину сотню». Пошел теперь об ней разговор.

– Откуда об имени моем дознались? – остановился ходивший по комнате Вьюга.

– От него же, от Середы: ненормированный он человек. После того два дня гулял в Темнолесской. Хвастал, конечно, по пьяному делу.

– Не стоило бы, – нахмурился Вьюга, – не следует до времени обнаруживаться.

– Шила в мешке не спрячешь – развел руками Кудинов, – чего доброго, а языков у нас хватает.

Из-за запертой двери внутрь дома донесся звук удара железом о железо. Вьюга прислушался. Еще два таких же удара.

– Наши! – отпер он дверь, через которую ворвался клуб перемешанных со льдистой крупой снежинок. – Сейчас наружную им отопру, – прихлопнул он за собой дверь и почти тотчас же открыл ее, впуская Мишку, Броницына и Таску.

– Вот и зима пришла, – выдавил из себя, вытирая о брюки мокрые руки, Таска тут же расчихался и закашлялся. Он был в одном пиджаке, заколотом у ворота английской булавкой. – Грипп уже подхватил!

– Какая там зима. Обожди, через недельку еще фиалки зацветут. Я эти места знаю, – посмеивался, морща рубцы вокруг пустой глазницы, Вьюга. – А болезнь твоя от одной стопки пройдет. Вот барахлишко потеплей справить тебе надо. Это действительно.

– Промфинплан мой еще не утвержден, – сквозь кашель и чох квакал студент. – Ассигновки еще не спустили. Тьфу ты, зараза! – вытер он рукавом нос и губы.

– Плохо о тебе твоя Галка заботится, – щуря веки, цедил сквозь зубы Броницын, – могла бы у немцев выпросить.

– Она только по части снабжения питанием может, – снова расчихался Таска.

Вьюга достал из унаследованного от прежних владельцев квартиры застекленного буфета полулитровку, ловко открыл ее лихим ударом под донце, налил взятую оттуда же тонкого стекла стопку и подал ее Таске.

– Хвати! Согреешься – кашель отпустит.

– Да подождали бы малое время, блины подоспели бы, за стол бы, как люди, сели, – напевно причитала разрумянившаяся у печки Арина.

– Нужны ему твои блины, – не глядя на бабу, совал Таске стопку Вьюга. – Говорю – пей духом!

– И блины тоже нужны, – принял у него стопку студент, поймал перерыв в кашле и опрокинул ее в широкий зубастый рот. – Блины дело не вредное.

– Хоть так закусите, – подала ему, держа пальцами за край, толстый мужицкий блин Арина. – А то, как же без закуски? По-человечески надо.

– Ладно, ты там по-человечески. Свое дело сполняй и кшы! – цыкнул на нее Вьюга. – Вот что, ребята, Андрей Иванович нам из района приятное извещение привез. Не спят там. Под Темнолесской советских партизан ликвидировали. Дочиста! Не дал им пустить корней главком Середа.

– А мы спим, – огрызнулся Броницын, – генерала Книгу прошляпили самым позорным образом.

– Учитывай, пацанок, людское состояние. В колхозах все, как один, супротив советов. К тому же все соседи издавна: от одного другому доверие. А в городу разброд. Полагаться на людей с оглядкой надо. Квелый народ, двоедушный. На слове одно, а на деле совсем обратное оказывается. К тому же и немцев здесь много. Их тоже остерегаться приходится. Однако хозяйка на стол собрала. Седайте, братва, кто на чем сумеет.

А сесть на самом деле было нужно суметь. В комнате вразброд стояли три мягких кресла-«гиппопотама», стул со сломанной ножкой и какие-то ящики. По спинке одного из кресел, стоявшего незаметно в углу, за буфетом, струились волны сивой бороды. За ними, почти незаметная в них, тонула в недрах «гиппопотама» сжавшаяся в комочек фигурка отца Ивана.

Мишка потянул к столу другое кресло. Броницын подхватил его сбоку.

– Поместимся оба.

Сели и остальные. Арина стала у притолоки, подпершись локтем в горсточку. Из-за двери опять послышался глухой звон железа.

Новый, введенный Вьюгой, гость был одет в ладно пригнанную русскую шинель, с кобурой на широком офицерском поясе и белой полицейской повязкой на рукаве. На плечах его тускло поблескивали окропленные талым снегом серебряные казачьи погоны.

Вошел он молодцевато, самоуверенно постукивая новыми щегольскими сапогами, неторопливо оббил с них у порога прилипший снег и, повернувшись к сидевшим за столом, отчетливо, свободным движением руки отдал им честь по русскому образцу. Потом так же неторопливо поздравил с новосельем Арину и, сняв фуражку, подошел под благословение к неподвижному в своем углу старому священнику.

– Не поймет, чего просите. Совсем как малое дитя стал. Ложку возьмет, а до рта донести забывает, – тихо говорила, идя за гостем, Арина. – Благословите его, отец Иван. Он – человек хороший.

По волнам сивой бороды прошел какой-то трепет, тусклые глаза старика осветились, он поднял руку и начертал ею в воздухе крест.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Прости тебе Господи кровь пролитую.

– Провидит, – со страхом шептала побледневшая Арина. – Предрекает вам, Петр Антонович, храни вас Господь.

За столом притихли. Андрей Иванович перекрестился, за ним Вьюга и Мишка.

На лице принявшего благословение, истово поцеловавшего высохшую старческую руку Петра Антоновича, когда он повернулся к столу, играла подчеркнуто беспечная улыбка.

– Что примолкли, господа офицеры? Словечка, одного только словечка испугались? А когда вы саму ее, милочку, увидите, тогда что?

– Не оробеем, господин директор, виноват, господин есаул, – злобно отпарировал Броницын.

Пришедшего знали все, кроме Кудинова. Он был заметной фигурой в городе. Петр Антонович Степанов появился в нем лет шесть назад, работал сначала учителем математики, потом быстро выдвинулся в директора школы десятилетки, прекрасно поставил ее и за год до начала войны был назначен директором нового ремесленного училища с интернатом, очередного «модного» мероприятия правительства. Здесь он тоже имел успех. Обком хвастливо щеголял достижениями Степанова перед приезжавшими из Москвы знатными партийцами.

Всех удивляло то, что Степанов, делая уверенно и, как казалось, легко блестящую советскую карьеру, оставался беспартийным. Болтали об этом много и, конечно, подозревали тайную связь его с НКВД. Некоторые из педагогической среды побаивались работать под его рукою, но большинство шло к нему охотно: он умел обеспечить работников жизненными благами, в силу чего отбирал себе лучших, а на шепоты вокруг себя не обращал никакого внимания.

– Издыхающие раки в ведре тоже «шепчутся», и когда «перешепнутся» – дохнут. Те, кто этого себе желают, шепчитесь, а кто хочет жить, – работайте. Хорошие работники необходимы самой партии. Смею считать себя в их числе. Дальнейшее комментариев не требует.

Ученики ремесленного училища были выведены из города пешком утром, в день его сдачи. Ребят конвоировали энкаведисты и, по так и не узнанной причине, перестреляли их большую часть из пулеметов, отойдя всего километров двадцать от города.

Но Степанова с ними не было. В эту ночь он с женою исчез, чтобы вечером того же дня появиться в немецкой комендатуре и предложить там свою службу.

Теперь городская интеллигенция была поражена его новым обличием: энергичный и деятельный советский активист Степанов оказался кадровым есаулом Уральского казачьего войска, уцелевшим при разгроме Дутова, годы скрывавшимся у киргизов в песках, и возвратившимся в советский мир под своей настоящей фамилией. В немецкую комендатуру Степанов представил свой послужной список царской армии и несколько других, подтверждающих документов. Там, конечно, за него схватились и назначили начальником полиции первого городского района.

Снова зашептали:

– Засланный…

Некоторые завистливо восклицали:

– Вот это так ловкач! Как завернул?!

Степанов же и здесь, на новом месте, показал себя образцовым организатором и был на лучшем счету у немцев.

– Нет, робеете, господа студенты, теперь уже робеете, – твердо, но не запальчиво продолжал Степанов, – почему у меня в полиции ни одного вашего нет? Ведь голодаете, побираетесь, а я хороший паек даю, в столовой сытно кормлю, обмундирование новое, студентам исхитрился бы и еще чего добавить. Мне нужны дельные интеллигенты. Учитесь у немцев: у них доктора философии полицейскими инспекторами служат. А вы не только что крови, но и неизбежной в нашей работе грязи боитесь. Эх, вы, интеллигентные белоручки!

– Виселица на базаре, вот что нас отталкивает. Операции эти ведь русская полиция обслуживает, – ворчал Таска.

– За три месяца на ней повисло только двое: один вырезал семью в шесть человек, считая детей, другой ограбил и изнасиловал, – постукивал каблуками, усевшись на ящике, Степанов. – Стоило? На мой взгляд, стоило. Жаль только, что мало. Немцы не дают, а я бы еще десятков пять из сидящих у нас под замком вздернул. Кстати, вот тебе, дядя Ваня, подарочек на новоселье, – вынул Степанов из кармана шинели два пистолета, – при каждом две обоймы. Но патронов мало, всего один коробок. С пистолетами плохо – немцы сами расхватывают, зато винтовок у меня сейчас сколько хочешь! Автоматы и гранаты тоже есть. Получили два грузовика трофеев из-под Грозного. Завались теперь этим добром. Присылай сегодня же к складу своих ребят, как стемнеет, – сколько хочешь выдам. И сопровождающего по городу дам.

– Вот за это спасибо, друг, – схватил в обе руки пистолеты Вьюга. – Это услужил! Нуждаемся. В городу винтовка ни к чему, в карман ее не сунешь. Теперь дело веселей пойдет. Спасибо и за прочее. Сегодня же у тебя наши будут, в ночь транспортируем на базу, сколько подымем, – он любовно отер оружие рукавом и положил его на полку буфета. – Ты, Арина, не ошибись случаем, заместо ложек к борщу этого гостям не положи, – подморгнул он единственным глазом бабе.

Броницын, завистливо смотревший на пистолеты в руках Вьюги, перевел на Степанова холодный, почти враждебный взгляд.

– А известно ли почтенному начальнику полиции, как говорят в палате лордов, что в городе действует подпольная советская радиостанция? – холодно-насмешливо спросил он офицера.

– Известно, – тоже холодно, но спокойно и с достоинством ответил тот.

– Да? – с нарочитым удивлением вскинул брови студент. – Ее местонахождение и работающие на ней, может быть, тоже известны?

– Тоже известны, – так же спокойно, почти небрежно промолвил Степанов.

– Тогда разрешите спросить господина начальника полиции, что он намерен предпринять?

– Извольте, выждать некоторое время, а потом ликвидировать всю банду при помощи вашей уважаемой организации. – Насмешливо, подражая тону Броницына, раздельно проговорил Степанов. – Объясню почему: выжидать надо, потому что работает на ней техник, мелкая рыбешка, а над ним стоит неизвестная нам щука, и эта щука рано или поздно выявит себя в поле нашего наблюдения. Это поле – именно радиостанция.

– Рано или поздно. Первую часть формулы с успехом можно отбросить. Поздно будет.

– Наблюдение мы ведем своими силами, не сообщая немцам, – пропустив мимо ушей колкость, продолжал начальник полиции. – Своими же, вернее вашими силами, проведем и ликвидацию в нужным момент. Снова объясню почему: оперативные действия русской полиции всецело подчинены беспрерывно торчащему в моем кабинете, вернее, сидящему у меня на шее немецкому унтер-офицеру. Я полностью под его контролем. Получив сведения, немецкое гестапо или «фельджандармерия» сами поведут операцию и про…ут, – стукнул он по столу кулаком, – так же, как про…али организатора подолья генерала Книгу. Ведь прямо на золотом блюде я его им подал! Берите тепленького, в постельке! – с неожиданной страстностью выкрикнул Степанов, – а они замотали дело по своим «абтейлюнгам», где в каждом советский осведомитель имеется. Ну и драпанул вовремя Книга!

– Мы-то ловить мух не будем, – впился в Степанова горящим, как уголек, глазом Вьюга, – давайте нам адрес и прочие сведения, господин есаул.

– Нет нужды затруднять уважаемого начальника полиции, – в том же насмешливом тоне вмешался Броницын, – Таска, докладывай атаману!

Отогревшийся и зарумянившийся от двух стопок водки студент комом проглотил заполнявшую его рот кислую капусту, утер рукавом губы и, солидно кашлянув, начал:

– Мавринская улица номер два. Почти рядом вот с этим домом. И дом схожий: большой, двухэтажный, что на улицу, тот пустой, в него бомба попала, а во дворе флигелек, где прежде прокурор жил. Ход с улицы и тоже, как здесь, со двора, через пролаз из парка культуры. Работают двое: радист-техник обкома Зуев и наш Плотников, нынешний завжилотделом.

При этих словах Таски Броницын с многозначительной улыбкой посмотрел на Мишку:

– Вот он твой «исполнитель»!

– Зуев и живет там, а Плотников только по вечерам приходит, – торопливо продолжал Таска, входя постепенно в привычную ему роль всезнайки.

– Известно ли вам все это, господин есаул? – снова углом рта обронил Броницын.

– Наши агентурные сведения полностью совпадают. Более того: мне известно, что аппарат портативный, из обкома. Зуев выкрал его в первую ночь по занятии города немцами. В сутолоке всеобщего грабежа это было легко. Известно и другое: Плотников пролез в завы жилотдела по заданию и по заданию же раздает квартиры, ведя адресные списки работающих у немцев, дислокацию воинских частей, складов и так далее. Некоторые из этих списков мне доставлены. Имею и копии без шифра и зашифрованные. Но кто шифрует – этого мы не знаем. Пока. – Добавил после паузы Степанов.

– И я все это тоже знаю, – обидчиво проговорил Таска, – и даже кто шифрует – знаю.

– Кто же? – впился в него глазами Степанов.

– Энкаведист какой-то.

– Какой? Фамилию или хоть приметы?

– А черт его знает. Красивый.

– Красивых много, откуда у вас эти сведения? – допытывался Степанов.

Таска смешался, покраснел и молчал.

– Не волнуйтесь, господин есаул, – погладил Таску по плечу Броницын, – тут политика слилась с лирикой юной души. Сведения эти Таска получил от так сказать дамы сердца, а заодно и желудка. Она тоже завербованная комсомолка и наша студентка, но безвредная, даже, наоборот, может быть полезной – дура на все сто и втюрюхтамшись по ухи вот в этого Аполлона. Ликвидации не подлежит – пригодится даже для… для ловли щук.

Вьюга молча подошел к буфету и вынул из него пистолеты.

– Слушать задание, – проговорил он негромко, подойдя к столу.

– Словно переродился человек, – думал, смотря на него, Мишка, – теперь не мужик, а командир не хуже Степанова, – потом прилип глазами к пистолетам. Иметь такую вот вороненой стали «пушку» было его заветной мечтой. – Кому даст? Ясно тому, кого назначит. Назначит убить Плотникова. Плотникова… – Кровь прилила к сердцу Миши, потом ударила в голову и заметалась в висках. – Если мне даст? Тогда… Как тогда?

– Я все-таки подождал бы, – нерешительно посоветовал Степанов.

– А я ждать не буду, – отрубил Вьюга и положил один пистолет перед Броницыным. – Признавайся, Андрей Иванович, ты профкома вашего из обреза хлестанул?

– А ты думал – кто? – хвастливо вскинул голову «подземный человек». – Жалко, что оживел, гад. Доктор Дашкевич выходил.

– Тогда получай, – положил перед ним на стол другой пистолет Вьюга. – Задержишься маленько сегодня у нас в городе. Авось жинка не стоскуется.

– Чего ей, не первый год женаты.

– Только для такой операции и другой инструмент требуется, – задумался Вьюга. – Этот, – ткнул он пальцем в пистолет Броницына, – больно шумный. Его на крайний случай. Потише что у вас найдется?

Броницын блеснул по-волчьи оскалом зубов, вынул из внутреннего кармана пиджака финку в черных кожаных ножнах, вытянул и сверкнул никелированным лезвием.

– Еще до войны приобрел. Месячную стипендию полностью дал.

– У меня попроще, – лениво пошарив в кармане, вытянул оттуда кусок газовой трубки с навинченной на него увесистой гайкой Андрей Иванович, – кистенек немудрящий. Однако, – поиграл он трубкой, – одну получишь, другой не захочешь.

– Ты, студент, – обратился Вьюга к Броницыну, – в технике маломало смыслишь?

– Я словесник, на учителя готовлюсь, а не на инженера, – покачал головой тот. – А что?

– В аппарате его, в радио незаменимые части поломать надо. Такие, каких достать здесь невозможно.

– Ну, это просто. В этом разбираюсь. Сам радиолюбителем был.

– Тогда все в порядке. Придешь ко мне в одиннадцатом часу. И ты тоже, – повернулся Вьюга к Таске. – Тебе оружия не требуется. Дом только покажешь и пролаз из парка. А ты собери остальных ваших ребят побольше и к ним, – указав на Степанова, приказал Вьюга Мишке, – на склады, рядом с тюрьмой топай. К которому часу?

– В двенадцать тридцать быть на месте. Точно. В кучку не сбиваться. По одному и у дверей не стоять. Прохаживайтесь, держа связь между собой. Сам там буду, – чеканил Степанов.