Текст книги "Повседневная жизнь российских жандармов"

Автор книги: Борис Григорьев

Соавторы: Борис Колоколов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 53 страниц)

Это был не первый и не последний эпизод в истории противостояния ОО с ГЖУ. При ликвидации железнодорожной организации эсдеков все саратовское жандармское начальство получило награды, кроме самого инициатора и «ликвидатора» Мартынова. После ликвидации эсеровской типографии полковник Померанцев стал ставить палки в колеса в процесс дознания, утверждая, что поскольку в городе революционных прокламаций не обнаружено, то дело было Мартыновым сфабриковано, а обнаруженные при ликвидации пачки свежеотпечатанных листовок якобы были охранниками подкинуты заранее. При этом полковник, получив от Мартынова очередную информацию об обстановке в губернии, без зазрения совести спешил поделиться ею с губернатором, выдавая за свою. Пришлось Мартынову сначала докладывать обо всем губернатору, а уж потом начальнику Губернского жандармского управления.

И так целых шесть лет. Правда, Померанцева скоро переведут в Одессу, но его замена будет еще «чище и круче» – в Саратов на лихом скакуне с шашкой в руке «усмирять революцию» приедет грузинский князь Микеладзе! А с Померанцевым Мартынов на тех же ролях встретится несколько лет спустя в Москве. Не так уж велика была колода из ротмистров, полковников и генералов, которую тасовал штаб Отдельного корпуса жандармов!

Как выглядел рабочий день начальника Саратовского охранного отделения?

Подъем по тем временам и не ранний, но и не совсем поздний – в 9.00. Сразу «…осведомлялся о результатах очередного розыска», – пишет Мартынов, не уточняя, как осведомлялся: по телефону или забегал на минутку в канцелярию. «Напившись кофе, принимал уже ждавших очереди служащих: заведующего наружным наблюдением, докладчика по делам канцелярии, приходившего с почтой и с бумагами для подписи – бумаги, которые я сам подготовил за предыдущий день (у меня „писаки“, кроме меня самого, никого не было), и еще двух-трех служащих с экстренными докладами и сообщениями».

После приема ехал на доклад приставов к полицмейстеру. «Приедешь в полицейское управление, усядешься в кресло у стола полицмейстера и слушаешь, что случилось за ночь в Саратове по всем шести участкам». После доклада приставов – получасовая беседа с «милейшим В. Н. Мараки», полицмейстером Саратова.

Потом вместе с полицмейстером, но для конспирации в разных экипажах, ехал на доклад к губернатору. Граф Татищев просил обычно подождать, но иногда приглашал к семейному завтраку, после которого шли доклады Мараки и Мартынова. Начальник охранного отделения формально не подчинялся губернатору, но он был обязан осведомлять его об «общественном настроении» и обстановке в городе. При устном докладе Мартынов употреблял фразу «имею честь доложить Вашему Сиятельству», но ни в коем случае «сообщаю Вашему Превосходительству» – большинство губернаторов почему-то не любили это сухое и независимое «сообщаю». Иногда, за неимением времени, осведомление происходило в письменной форме, и тогда Мартынов обращался к Татищеву с выражением; «имею честь поставить в известность» или «довожу до сведения Вашего Сиятельства».

С доклада губернатору Мартынов возвращался домой и занимался составлением и написанием документов: нужно было привести в порядок агентурные записи, сдать в архив канцелярии адреса, приметы и фамилии фигурантов дел, заполнить тетради секретных сотрудников (встречи, перечень полученных от них донесений, их вклад в раскрытие подполья, сумма вознаграждений и другие учетные данные), переписать их донесения в удобоваримом для служебного пользования виде и т. п. На полях тетради надо было указывать имена и фамилии лиц, на которых агент представил информацию, чтобы потом один из агентов отделения для справок (установщик-разработчик) сделал бы на них подробную установку адресов жительства и места работы, собрал сведения об их занятиях, прошлой и настоящей жизни и т. д.

Проделав всю эту «скучную работу», Мартынов начинал писать отчеты и письма в Департамент полиции о положении дел в местном подполье, о планах революционеров и о намерениях охранного отделения по противодействию этим планам. На это уходило от 2 до 3 часов времени. Надо было спешить, потому что на послеполуденное время обычно были намечены одно-два свидания с секретными сотрудниками. Если встреч с агентурой не было, то тогда возникала необходимость забежать по какому-нибудь делу в губернское жандармское управление.

Часам к 17.00–18.00 начальник попадал снова домой – на этот раз, чтобы пообедать. После этого начиналось время «свиданий» с агентурой – до трех-четырех встреч за вечер. Редкая встреча укладывалась в полчаса – обычно требовалось более часа, чтобы выслушать агента, задать ему дополнительные уточняющие вопросы, проинструктировать о дальнейших действиях и определить линию поведения. И снова домой, чтобы обдумать «на досуге» детали производства срочных арестов и обысков. От 22.00 до 24.00 надо было ждать заведующего наружным наблюдением П. В. Мошкова, который приходил с рапортичками филеров о результатах работы за день. В более важных случаях Мартынов сам отправлялся в канцелярию, где по вечерам собирались все сотрудники наружного наблюдения, чтобы лично выслушать того или иного филера. Через Мошкова или лично начальник ставил задания на следующий день и отпускал всех по домам.

Формально заканчивался рабочий день и у начальника охранного отделения, но он редко ложился спать, не выслушав сообщения по телефону о том или ином обыске или аресте. В среднем рабочий день Мартынова, когда он сам не выезжал на ночные мероприятия, составлял 15–16 часов. (Заметим в скобках, что таким усердием и прилежанием обладали далеко не все жандармские начальники, но все равно служба так или иначе заставляла «вертеться» самого ленивого.)

Иногда Мартынову доставались задачки позаковыристей. Допустим, филеры зафиксировали в городе, что объект наблюдения опустил в почтовый ящик письмо. Они немедленно докладывают об этом начальнику отделения, а тот звонит по телефону начальнику саратовской почты и просит доставить ему из этого ящика всю выемку. Почтовые ящики были в городе пронумерованы, внутри каждого ящика находился мешок. Почтальон открывал ключом ящик, забирал наполненный письмами мешок, вставлял туда пустой, и ехал на почтамт.

Найти нужное письмо в мешке особого труда не составляло – какие-то признаки его – адресат, отправитель и тому подобное – уже были заранее известны. Мартынов осторожно вскрывал конверт и извлекал из него текст письма. Открытый текст никакого интереса для охранки не представлял, поэтому письмо проверялось на наличие тайнописи. Тайнописные сообщения (ТС) тогда были самыми примитивными – для их исполнения использовался в основном лимонный сок, и достаточно было подержать лист бумаги над керосиновой лампой, как текст проявлялся. Как правило, ТС представляла собой шифровку, состоявшую из одной двухзначной и множества четырехзначных цифровых групп. Теперь предстояло текст расшифровать. Мартынову и это не составляло труда: его секретный сотрудник уже обеспечил его ключом к расшифровке – книгой или брошюрой, имевшейся в распоряжении адресата и отправителя. Первая группа из двух цифр обычно означает номер страницы книги. А дальше в каждой четырехзначной группе первые две означают строку, а последние две – место буквы в строке.

Значительно труднее теперь точно воспроизвести «разрушенный» оригинал послания, но и эта работа умельцам из охранного отделения была по плечу. Способный к подражанию почерка писарь переписывал начисто открытый текст, а потом с употреблением лимонного сока и тайнопись. Оставалось вложить в конверт изготовленный дубликат и вернуть его в мешке обратно на почтамт. Обработанный оригинал направлялся в архив Департамента полиции.

Где и когда Мартынов научился всей этой премудрости, он не сообщает. Вероятно, жизнь заставила, вот и научился. «Мне пришлось написать несколько таких писем, и все обошлось благополучно, без всяких подозрений, – с гордостью повествует он в своих мемуарах. – Конечно, я не позволял себе приписывать, вроде добрейшего А. Я. Булгакова, почт-директора при императоре Николае I, который, перлюстрируя корреспонденцию, отправляемую из Москвы, приписывал иногда собственноручно к письму от приятеля к приятелю: „…и еще сердечно кланяется тебе почт-директор Булгаков“».

Мартынов вспоминает, что все его сотрудники работали с полной отдачей и сознанием своей ответственности за порученное дело. Так, к примеру, когда возникла необходимость взять с поличным одного «бомбиста», он предложил филерам выбрать добровольцев. Дело было рискованное, при малейшей оплошности на воздух вместе с террористом могли взлететь и сотрудники наружного наблюдения. В ответ филеры сказали, что каждый из них готов пойти на рискованное дело, и пусть сам начальник определит, кто больше всего подходит для этого. Мартынов отобрал четырех самых сильных физически сотрудников и отправил их в город, где должен был, по агентурным данным, появиться «бомбист». Филерам из группы захвата нужно было «продержаться» определенное время на улице и не вызвать ни у кого подозрений, а потом быстро и неожиданно приблизиться к террористу, успеть нейтрализовать его до того, как он сможет запустить механизм взрывного устройства.

Объект шел по улице медленно, соблюдая осторожность и избегая возможных толчков со стороны прохожих. Два филера пошли ему навстречу, изображая двух поссорившихся торговцев. Наблюдаемый, завидев их, остановился и приготовился перейти на другую сторону. И в этот момент четыре дюжих руки зажали его в тиски, а подоспевшие еще четыре сняли с него бомбу. Донося об этом мероприятии в Департамент полиции, Мартынов ходатайствовал о вознаграждении его участников, но Петербург ограничился мелкой денежной подачкой.

Кроме героев, в охранном отделении были и обычные люди. Вернее, эти обычные люди и становились, если надо, героями. Так, к примеру, упомянутый выше Мошков страдал пристрастием к горячительным напиткам – кстати, профессиональной болезнью всех «наружников». Человек он в трезвом состоянии был в высшей степени надежный и толковый, пишет Мартынов, но в «нетвердом» состоянии не годился ни на что. Как-то, когда у Мартынова нервы были взвинчены до предела, Мошков пришел докладывать о работе своих подопечных за день, еле ворочая языком. Начальник вспылил, бросил ему в лицо рапортички и крикнул, чтобы он больше не показывался ему на глаза. Перепуганный Мошков вышел и на следующий день действительно стал избегать начальника. Пришлось Мартынову идти первому мириться и восстанавливать отношения, потому что дело не терпело ссоры. Мошков дал клятву больше не прикасаться даже к пиву и некоторое время крепко держался, «а затем… снова начинал говорить со мной „независимым“ тоном».

«Наклонность к нетрезвости обнаруживали в моем охранном отделении только филеры, – пишет Мартынов. – Принимая во внимание действительно каторжный характер этого рода службы и ее беспросветность в смысле дальнейшей служебной карьеры, приходилось мириться с этим недостатком и ограничиться небольшими взысканиями».

В 1908 году штаб Отдельного корпуса жандармов «расщедрился» и прислал Мартынову в помощники ротмистра Рокицкого, по сравнению с которым «курица» Попов казался настоящим орлом. С Михаилом Михайловичем Рокицким Мартынову пришлось столкнуться еще в Петербурге. Это был мужчина средних лет, с благообразной наружностью, выражавшейся в богатейшей растительности на его благородном лице – пушистых «скобелевских» бакенбардах и усах. Впечатление портил малый рост Рокицкого, но он восполнялся широкой грудью, сплошь усыпанной орденами, большинство из которых были бухарские и хивинские вперемежку с некоторыми знаками отличия европейских стран и крестами благотворительных обществ. «Заслужил» он их, не выезжая из Петербурга, поскольку работал помощником пристава в полицейском участке столицы, на территории которого находились гостиницы, удостаиваемые вниманием иностранных высокопоставленных гостей.

Рокицкий, несмотря на то, что места для орденов и медалей даже на его груди уже не хватало, был удивительно честолюбив и щепетилен и не жалел усилий для их приобретения. Он все время крутился возле ханов, князей и послов и пытался оказать им хоть какую-нибудь услугу. Главными его занятиями. были устройство русских бань, организация поездок по железным дорогам, посещение варьете, кафешантанов, ресторанов и других увеселительных заведений. Подобная деятельность всегда обращала на себя внимание русского начальства [107]107
  «Почетная» традиция иметь под рукой услужливого и пронырливого подчиненного, в обязанности которого входило ублажать высокое начальство путем устройства ему саун, отдельных кабинетов в ресторанах и шикарных номеров в гостиницах, перешла в советское, а потом и в постсоветское общество.


[Закрыть], Рокицкий был замечен и переведен в Отдельный корпус жандармов. Полицейский штабс-капитан стал жандармским ротмистром. Самая оптимальная для него должность была бы при каком-нибудь железнодорожном управлении, но штаб ОКЖ, руководствуясь какими-то неведомыми причинами, «пустил» его по линии губернского жандармского управления, и Рокицкий скоро появился в Саратове в качестве помощника начальника местного ГЖУ, прикомандированного к охранному отделению.

«Более нелепое распоряжение трудно было себе представить!» – вспоминает Мартынов. Прежде всего, сам ротмистр был меньше всего расположен к охранной службе: он предпочитал отдать службе пару часиков, а остальное время, извините, нужно было употребить с пользой – на карты, вино и женщин! Да-с! Внешность добрейшего Михаила Михайловича также никак не располагала к занятиям тайным розыском: уже на другой день каждая саратовская собака узнавала его издали. Не спасло бы дело даже переодевание его в штатское платье! А Рокицкий и не думал переодеваться в штатское, не для того он поступил в жандармы, чтобы отказываться от шикарного синего мундира, от которого млели дамы.

Квартира Мартынова находилась рядом с канцелярией охранного отделения, и первое же появление у него Рокицкого грозило всем расшифровкой. А явился ротмистр при полном параде: в блестящем мундире, с полным «иконостасом» и развевающимися по ветру бакенбардами и усами. Каково же было изумление Михаила Михайловича, когда он, представившись по всей форме и задав вопрос, какие будут указания, услышал в ответ нечто несуразное и оскорбительное: мундир снять, одеться в штатское, и – о ужас! – баки и усы сбрить! Михаил Михайлович попытался отделаться шуткой:

– Помилуйте, Александр Павлович, да меня жена выгонит из дома, если я ей покажусь в таком виде!

Супруга Рокицкого была предобрейшим существом, и никакой опасности ротмистру с этой стороны не было, но это не помешало ему со всей непреклонностью заявить, что положить усы и бакенбарды на жертвенный алтарь политического сыска он не может. Скоро начальник и его «несостоятельный» помощник пришли к обоюдному соглашению о том, что ни Михаилу Михайловичу не нужно Саратовское охранное отделение, ни отделение не нуждается в таком сотруднике. И ротмистр Рокицкий по просьбе Мартынова был откомандирован в распоряжение Саратовского губернского жандармского управления. Пока решался вопрос об откомандировании, Рокицкий без дела не находился: каждый день он приходил в кабинет к Мартынову и приводил в порядок канцелярские дела и оперативную отчетность. Это был его единственный и последний вклад в дело всероссийского политического сыска.

…А Мартынов с неиссякаемой энергией и упорством рубил «гидре революции» головы: срубит голову, вырастают две-три новые; через некоторое время искоренит и эти две организации – на их месте появляются еще. Так продолжалось несколько лет, пока к 1910–1911 годам революционное подполье изнемогло под ударами охранки и больше не воспроизводилось. Главными противниками на протяжении всех этих лет были эсеры, и «искоренить» их организацию саратовской охранке помог агент «Николаев». Агент так искусно и подробно «освещал» эсеровское подполье во всем Поволжье и даже за пределами России, что мог свободно вступать в пререкания с Особым отделом Департамента полиции и разоблачать недобросовестных агентов, пытавшихся «липачеством» повысить уровень своей значимости в глазах неопытных жандармских руководителей, а также ставить на место «губернских», пытавшихся приписать себе успехи в борьбе с мнимым противником. Самым сложным моментом в работе с «Николаевым» была его личная безопасность: нужно было так реализовывать полученную от него информацию, чтобы не поставить агента под удар и не навлечь на него подозрения среди революционеров. Поэтому Мартынов, как настоящий агентурист, постоянно следил за ситуацией и даже не до конца реализовывал наработки «Николаева», оставляя их на потом, чтобы попытаться «свалить» аресты, обыски и провалы на другие обстоятельства и других агентов. Так, ликвидация поволжской эсеровской организации по времени совпала с разоблачением Азефа, и Мартынов удачно «списал» почти все аресты на измену уже разоблаченного агента. Почти… Потому что двух эсеровских лидеров «списать» на Азефа было невозможно, и пришлось их оставить на свободе.

Однажды «Николаев» вызвал на срочную встречу Мартынова и взволнованно сообщил, что оставшийся на свободе эсеровский руководитель Левченко поручил ему выдать с партийного склада браунинг одному эсеру-террористу, который должен был убить исправника Аткарского уезда. Ситуация казалась неразрешимой: не выдать оружие означало провалить агента, выдать же браунинг – означало лишить жизни полицейского. Нужно было придумать нечто такое, что позволяло бы остаться и овцам целыми, и волкам – сытыми. Думали долго и, в конце концов, решили остановиться на «уголовном» варианте. «Николаев» устроил так, что, после выдачи оружия исполнителю теракта, он показал его филерам. Была зима, стояли крепкие морозы, и террорист, закутанный в шубу, накинутую сверх пальто, отправился на вокзал, чтобы отъехать в Аткарск. На пустынной улице на него напали четверо крепких филеров, они отобрали у него браунинг, изъяли выданные ему на дело двести рублей, «изметелили» как следует и, как их проинструктировал начальник отделения, отпустили восвояси. Теракт был сорван, оружие оприходовано охранкой, а отнятые партийные деньги были распределены между участниками операции: 100 рублей получил «Николаев», по 25 рублей – каждый филер. Шубу разыграли путем жребия. Все получилось тихо, без шума и треска, и никто – ни актарский исправник, ни полицейское управление, ни Департамент полиции – ничего не узнал. «Некоторое время спустя я рассказал об этом случае в интимной беседе саратовскому губернатору и начальнику Саратовского ГЖУ. Посмеялись».

Одним из последних под ударом саратовской охранки пал меньшевистский лидер Топуридзе [108]108
  Внимание авторов привлек такой факт: в меньшевистской верхушке значительный процент руководящих должностей занимали грузины. Что это: случайность или закономерность развития грузинского менталитета, находившего выход именно в меньшевистской идеологии?


[Закрыть]. «Словили» его на слабости к женщинам. Сорокапятилетний адвокат, редактор местной газеты Топуридзе, типичный грузинский красавец с жгучими черными глазами и черной бородой, завел на стороне роман с супругой одного крупного чиновника местного масштаба. Жандармов особенно уязвило это последнее обстоятельство. Нужно было во что бы то ни стало избежать публичного скандала, а дело шло именно к тому: дама, пренебрегая всякими условностями светской жизни, «крутила» напропалую и встречалась с грузинским любовником от социал-демократии в самых низкопробных местах. Ситуация обострялась тем, что дама могла обладать важной информацией о деятельности местной администрации и жандармских органов, поэтому с согласия губернатора за дело взялась охранка. Было решено не выносить мусора на улицу и взять меньшевистского лидера, что называется, с поличным. Его тихо, без шума, взяли с чиновницей на какой-то квартире, привезли в жандармское управление, и начальник ГЖУ полковник Семигановский провел с задержанными джентльменский разговор: во-первых, с любовников было взято слово прекратить роман; а во-вторых, с Топуридзе, в обмен на свободу и обещание не устраивать горе-любовнику неприятного объяснения с обманутым супругом, было взято слово о прекращении подпольной деятельности. Топуридзе был настоящим джигитом, слово дал и слово сдержал. У «гидры революции» на одну голову стало меньше…

К этому времени и революционное движение в целом по России пошло на спад и в деятельности охранки наступила тревожная пауза. «Что это – победа?» – терялись в догадках охранники. Или, может быть, революционеры так хитро замаскировались, что обычными методами их уже не достать? А Департамент полиции по-прежнему требовал полноценных статистических данных: столько-то типографий ликвидировано, столько-то подпольщиков отдано под суд, столько-то организаций прекратили свое существование. И именно в этот период некоторые жандармские начальники дрогнули – самые неустойчивые, разумеется, – и пустились в липачество и провокации [109]109
  На этом поприще особенно проявил себя беспринципный жандармский полковник, а затем генерал-майор Комиссаров, сделавший карьеру в результате своей «показухи» в центральном аппарате департамента, а потом, чуть ли не единственный жандармский офицер, перебравшийся на службу к большевикам. История предательств неопровержимо свидетельствует, что изменниками, как правило, становятся все-таки люди ущербные и аморальные.


[Закрыть].

Мартынов приводит несколько эпизодов на эту тему. Один из них, довольно невинный, произошел с упомянутым выше ротмистром жандармско-полицейского управления железных дорог Балабановым. Однажды Мартынов был вызван к полковнику Семигановскому в канцелярию губернского жандармского управления. Там его ожидали, кроме полковника, начальник ЖПУ генерал-майор Николенко и его заместитель ротмистр Балабанов. По загадочным выражениям лиц «губернского» и «железнодорожных» жандармов Мартынов догадался, что его ждет какой-то сюрприз. И действительно: Семигановский заявил, что ротмистр Балабанов через своего секретного сотрудника вышел на подпольную типографию в Саратове [110]110
  К этому времени (1908 год) Департамент полиции уже обязал жандармско-полицейские управления заниматься политическим розыском, правда, в зоне своей ответственности, то есть в полосе отчуждения железной дороги.


[Закрыть]. Мартынов уже давно был наслышан об этой типографии, о которой охранке докладывал то один «штучник», то другой не вызывающий доверия вспомогательный агент. Он уже давно проверил эту информацию, и знал, что она высосана из пальца.

– Скажите, пожалуйста, ротмистр, – обратился он к Балабанову, – не намерены ли вы сообщить о подпольной типографии, организуемой в доме таком-то по улице такой-то?

Выражение превосходства на лицах Балабанова и Николенко исчезло и сменилось изумлением. Далее Мартынов сообщил, что он обладает об этой типографии самой полной информацией и вот уже три месяца докладывает в Департамент полиции все подробности о ней.

Лица «железнодорожников» позеленели. Балабанов в наступившей тишине признался, что именно об этой типографии он собирался поведать присутствующим. Тогда начальник охранки стал наседать на него и задавать неприятные вопросы: почему ротмистр, вразрез с инструкцией департамента, не посвятил в это дело его, начальника охранного отделения? Почему и теперь он пришел с информацией в ГЖУ, а не в ОО? Зачем он «залез в чужую епархию» – ведь типография находится в городе, а значит, входит в ведение охранки? Балабанов смешался и отвечал нечто невразумительное, ссылаясь на информацию своего агента. Мартынов закончил «выговор» фразой о том, что если бы он начал таким способом «открывать» в городе подпольные типографии, то его скоро бы убрали с должности.

…И тут мы должны освободить место для рассказа о другом саратовском грузине. Оказывается, не все грузины пошли в меньшевики – некоторые из них оказались по другую сторону баррикад. В апреле 1907 года в Саратов пожаловал новый начальник губернского жандармского управления, полковник князь Микеладзе. Князь начал свою жандармскую карьеру в Баку в начале 1900-х годов, потом попал на Русско-японскую войну, отсиделся в Порт-Артуре до самого падения крепости, схватил «орденок» и звание подполковника. «Это был стопроцентный неуч в деле полицейского розыска. Он совершенно искренно полагал, что своей шашкой… украшенной темляком за военное отличие, он сможет усмирить революцию в Саратовской губернии», – пишет Мартынов. Как такого человека назначили на ответственную жандармскую должность? Ларчик открывался очень просто: его супруга была сестрой супруги начальника штаба ОКЖ генерала Таубе.

Целую неделю отношения Мартынова с Микеладзе были вполне гармоничными. Они бы продлились, вероятно, еще одну-две недели, если бы не подполковник Джакели – еще один грузин, старый друг Микеладзе и теперь его правая рука. Джакели был не из безобидных и простодушных грузин, он был из породы восточных извергов и завистников. К тому же князь предоставил ему полную свободу «усмирять революцию», а сам «озадачился» проблемами светской жизни. Джакели создал вокруг себя ореол либерала, и скоро все саратовские левые стали рассчитывать на его содействие. Кого бы ни арестовывал Мартынов, Джакели всегда находил предлоги уличить охранку в незаконных действиях, и Микеладзе по его совету освобождал одного террориста за другим.

– Ви знаетэ, – говори, он Мартынову, – я асвабадыл этот еврейка. Я пырыгаварыл с ней и убедил ее ны занымаца болше рывалюцыэй. Она дала минэ слова, чито болшэ нэ будэт занимаца тэррарыстическим дэятэлность.

«Бравый грузин, по-видимому, полагал, что он, как некий горный вождь своего племени, призван под развесистым кедром судить и рядить заблудших овец своего стада». Несмотря на чувствительный удар, Мартынов не смог сдержать улыбки.

Но это были лишь цветочки – ягодки ждали впереди.

Дальше начались проблемы с получением ордеров на обыск и арест. Микеладзе пропадал днем и ночью в ресторанах, и получить вышеуказанные документы без его подписи было невозможно. Он категорически запретил «тревожить» его по служебным делам во время застолий и веселья. Как-то Мартынову сильно приспичило, и он послал к Микеладзе курьера за ордером в низкопробный и пользовавшийся дурной славой шато-кабак купца Очкина. Князь вспылил и обвинил Мартынова в том, что тот пытался его скомпрометировать присутствием в кабаке Очкина. Когда начальник охранного отделения на другой день пришел к князю в жандармское управление для объяснений, Микеладзе громовым голосом и с грузинским акцентом закричал:

– Потрудитесь, господин ротмистр, когда разговариваете со мной, стоять смирно! Мартынов попытался объяснить, что он в штатском, но полковник завопил еще громче:

– Потрудитесь не являться больше в управление, я не желаю с вами разговаривать и обо всем подам рапорт командиру ОКЖ!

Рапорт в Департамент полиции и Отдельный корпус жандармов подал и ротмистр Мартынов. В который раз ДП оказался сильнее ОКЖ, и Микеладзе через два месяца убрали и перевели усмирять революцию в Среднюю Азию. Зато Таубе «зарубил» повышение Мартынова. Когда Мартынов как-то появился в штабе ОКЖ, один из адъютантов изумленно спросил его:

– Как он вас не зарубил тогда?

«Теперь я и сам изумляюсь, как это все могло быть, – пишет Мартынов, – а ведь я, описывая эту историю, невольно смягчаю краски».

На замену Микеладзе прибыл полковник Семигановский, с которым Мартынову удалось наладить хорошие, даже дружеские, отношения. Человек очень высокого роста, полковник был чрезвычайно застенчив и немногословен. Он не любил больших шумных компаний, терялся в женском обществе и предпочитал пирушкам охоту. В отличие от своих предшественников, Семигановский, тоже малоопытный в делах политического розыска, стремился восполнить этот пробел и многому научился.

Ко времени прибытия Семигановского в Саратов Мартынов уже настолько уверенно владел ситуацией в городе, что мог вступать с Особым отделом Департамента полиции в дискуссию. Однажды оттуда Мартынову поступило указание произвести по конкретному адресу ликвидацию типографии РСДРП. Мартынов был уверен, что никакой типографии там нет и безрезультатный обыск обернется большими неприятностями, и высказал на этот счет свои возражения. «Девяносто девять процентов начальников политического розыска, – пишет Мартынов, – получив такое требование, бросились бы сломя голову его исполнять, и в ответной бумаге было бы отмечено, что, дескать, по обыску „ничего предосудительного не обнаружено“». Особый отдел снова потребовал произвести обыск, и Мартынов снова ответил мотивированным отказом. Из Петербурга пришло третье грозное указание, и Мартынову пришлось написать объяснение в адрес самого директора департамента. Директор ответил в Саратов указанием немедленно исполнить требование Особого отдела. Исполнили… и ничего не нашли. Впоследствии выяснилось, что Особый отдел действовал на основании информации непроверенного источника.

В Тамбовском губернском жандармском управлении Мартынову, работавшему в 1909 году уже в качестве помощника Поволжского районного охранного отделения, открылись куда более неприятные вещи. В Саратов, куда из Самары был вскоре переведен аппарат РОО, из Тамбова поступили данные о том, что там скоро откроется съезд поволжских организаций эсеров. Мартынов сразу заподозрил что-то подозрительное, вызвал к себе тамбовского секретного сотрудника, от которого и поступили указанные сведения. На беседе с тамбовским «сексотом» (из Козловского уезда) присутствовал поручик Знаменский. Мартынов так описывает встречу на конспиративной квартире:

«За столом сидел, закутавшись в башлык, закрывавший ему половину лица, высокий молодой человек мрачного вида, державший правую руку засунутой за пазуху. Он недружелюбно с нами поздоровался, когда я ему объяснил, что являюсь начальником местного розыска. Приезжий, все так же мрачно насупившись и странно пощелкивая чем-то металлическим за пазухой (будто взводя и опуская курок револьвера) и не вынимая правой руки, стал небрежно и неохотно, как бы выдавливая слова, рассказывать мне, что он является членом Тамбовского комитета Партии социалистов-революционеров…» и что скоро в Тамбов начнут съезжаться ее представители со всего Поволжья, а сам он якобы был вызван в Саратов местным комитетом эсеров. Все было «липой»: и съезд в Тамбове, и наличие в Саратове эсеровской организации, и командировка информатора в Саратов.

Мартынов дал тамбовцу наговорить короб новостей, а затем предложил ему прекратить щелкать за пазухой крышкой от часов, вытащить руку и признаться в своем вранье. Агент долго запирался, но под натиском неумолимых аргументов был вынужден сознаться, что хотел «повысить свой статус» и получить прибавку к вознаграждению. В присутствии поручика Знаменского был составлен протокол, свидетельствующий о том, что секретный агент ввел в заблуждение Тамбовское губернское жандармское управление, и подписан всеми тремя участниками конспиративного рандеву. Протокол был отправлен в Петербург в Департамент полиции, а копия – начальнику Тамбовского ГЖУ.

Казалось, инцидент исчерпан. Но не тут-то было: на следующий день от начальника Тамбовского управления поступило сообщение, что в город стали съезжаться представители поволжских эсеров и что скоро там откроется их съезд! Пришлось Мартынову ехать в Тамбов и разбираться на месте.

 
Тамбов на карте генеральной
Кружком отмечен не всегда.
Он прежде город был опальный,
Теперь же город хоть куда!
 

Слова Лермонтова из произведения «Тамбовская казначейша» приведены Мартыновым не совсем точно, но, вероятно, с одной только целью, чтобы заявить, что Тамбов и после Лермонтова «…был никуда: пыль, пустота на улицах, мертвый город». Но в «мертвом городе» живо пульсировала политическая жизнь, о существовании которой в Поволжском районном охранном отделении никто до сих пор не подозревал. Зато об этом постоянно доносил подполковнику Гангардту секретный сотрудник из уездного города Козлова [111]111
  Ныне Мичуринск.


[Закрыть]. Вот за него и принялся приехавший из Саратова Мартынов.