Текст книги "Повседневная жизнь российских жандармов"

Автор книги: Борис Григорьев

Соавторы: Борис Колоколов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 53 страниц)

Все мемуаристы отмечают, что петербургские жандармы, работавшие в штабе ОКЖ, к абитуриентам, приехавшим из провинции, относились сухо, холодно, свысока и особой приветливостью не отличались. «Проходили они мимо нас мрачные, насупившиеся, погруженные в свои, нам, новичкам, непонятные мысли, – пишет Мартынов. – Особенно выделялся своей мрачностью и отталкивающе-нелюбезным видом… адъютант по строевой части полковник Чернявский… Он мрачно выслушивал какой-нибудь обращенный к нему вопрос и „буркал“ в ответ что-нибудь кратко и весьма холодно». О Чернявском в том же духе упоминает в своих мемуарах и Спиридович. Много лет спустя Мартынов узнал причину такого поведения старшего адъютанта: он был заядлый картежник и постоянно проигрывался. Впоследствии, назначенный начальником Московского жандармско-полицейского управления железных дорог, Чернявский растратил казенные деньги и был уволен со службы.

Выдержавшие экзамены вносились в кандидатские списки и должны были ждать вызова на прослушивание лекций по специальным дисциплинам, то есть на спецучебу. В этот период осуществлялась всесторонняя проверка кандидата на выполнение вышеупомянутых условий, поэтому ожидание вызова растягивалось иногда на месяцы и даже годы. Интересно, что принятый слушателем А. П. Мартынов по возвращении в Москву из жандармского дивизиона был переведен на работу адъютантом Московского губернского жандармского управления и, не имея еще аттестата об окончании спецкурсов, успешно работал на новом поприще.

Учеба жандармов носила довольно поверхностный и скоротечный характер и происходила в том же здании Петроградского жандармского дивизиона с 11.30 до 14.00–15.00. Там, в мало приспособленном и тесном помещении, старшие адъютанты (такая была должность, причем младших адъютантов не было), заведовавшие каким-либо отделом штаба корпуса, прирабатывали к основному своему содержанию и читали лекции по уголовному праву, по производству расследований и дознаний, вдалбливали уставы и инструкции жандармской службы, включая железнодорожный устав. А. П. Мартынов отмечает, что лекторы были слабые, практики оперативной работы не имели и читали курсы совсем не интересно. О самом главном – об общественных и революционных организациях, их методах работы против режима и методах борьбы режима с революционерами – на этих курсах не говорилось ни слова. Из Департамента полиции приносились старые дела жандармских дознаний, и слушатели должны были знакомиться с ними и постигать науку политического сыска. Предполагалось, что все это выпускники усвоят на будущей практической работе. После лекций все устремлялись в буфет, где, как пишет Поляков, слушатели задерживались до самого вечера. Буфетные сидения переносились в какой-нибудь «Аквариум» или другое питейное заведение. Один из преподавателей, А. И. Маас, нравился слушателям больше других: он был отменно вежлив в обращении и не гнушался в компании с курсантами выпить рюмку-другую и поделиться с ними «тайнами мадридского двора» из закулисной жизни корпуса и Департамента полиции.

Учебу на курсах завершали выпускной экзамен, приказ о зачислении в Отдельный корпус жандармов и процедура распределения. Никакой дополнительной присяги от выпускников не требовалось. Штаб составлял списки вакансий по губернским жандармским управлениям (ГЖУ), жандармско-полицейским управлениям железных дорог (ЖПУ) и в охранные отделения (ОО) и предлагал лучшим выпускникам самим выбрать место службы, после чего воодушевленные и счастливые жандармы, в синих мундирах с белыми аксельбантами, разъезжались по городам и весям необъятной империи. Большинству выпускников служба в охранке не нравилась, поэтому в первую очередь разбирались вакансии в ЖПУ, где служба была намного спокойней, а потом уж в ГЖУ. В охранку шли «идейные борцы» против революции.

На распределении и выяснялось, какими соображениями руководствовался тот или иной офицер, поступая в Отдельный корпус жандармов. Из 60 выпускников, кончивших курс вместе с Мартыновым, на работу в охранные отделения пожелали идти всего трое. Но и тут Мартынову, мечтавшему поработать в Московском охранном отделении под Зубатовым, не повезло – во всем оказался виноват «мрачный мерзавец» Чернявский. Мартынов был уже уверен, что вакансия в Москву окажется никем не востребованной, так оно и получилось, но когда он вошел в приемную штаба корпуса, полковник Чернявский мрачно и холодно спросил его:

«Желаете ли взять вакансию на должность адъютанта Санкт-Петербургского губернского управления?» Служба в столице считалась во всех отношениях престижной – быть на виду у начальства и получать столичную надбавку к жалованью в размере 25 рублей (наградные на рождественского гуся). Но лучше всего охранное дело было поставлено тогда у Зубатова, поэтому Мартынов начал было объяснять полковнику, что хотел бы взять вакансию в Московскую охранку. Чернявский, не дав ему до конца высказаться, снова, уже с угрозой в голосе, задал свой вопрос. Смущенный Мартынов снова стал объясняться, что хотел бы получить практику охранного дела, что он – коренной москвич и тому подобное, но Чернявский опять прервал его и сказал: «Идите объясняться к помощнику начштаба!»

Помначштаба Капров был таким же «биндюжником среди жандармов», что и картежник Чернявский, и объяснение с ним не предвещало ничего хорошего. Только мрачное настроение Капрова объяснялось геморроидальными коликами. Капров встретил строптивого выпускника злобным раздражительным взглядом:

– Вы что же это, поручик, хотите начинать службу в Отдельном корпусе жандармов с прямого неподчинения начальству? От этого добра не ждите! Вам предлагают одну из лучших вакансий, а вы отказываетесь от нее. Как же вы намерены служить в корпусе? Мартынов открыл рот, чтобы привести свои доводы, но Капров опять загремел на мрачных угрожающих нотах:

– Отвечайте: желаете ли вы взять вакансию в Санкт-Петербургское губернское управление?

И тут Мартынов понял, что возражать было бесполезно. Он заявил о своем согласии, развернулся по-военному и… поехал на Тверскую улицу принимать вакансию в Петербургском губернском жандармском управлении. Мы еще встретимся с Мартыновым на первом месте его работы, а пока…

Повседневная жизнь Московской охранки

…Пока последуем за другим, более счастливым выпускником 1899 года, ротмистром А. И. Спиридовичем, одетым в синий мундир с белыми аксельбантами, которого в ясный январский день 1900 года московский «ванька» катит представляться по месту службы.

Предоставим ему слово:

«.. Еду в Гнездниковский переулок являться в охранное отделение. Двухэтажное здание зеленоватого цвета окнами на переулок. Вхожу в небольшую правую дверь. Темный вход, довольно большая полунизкая передняя, из которой несколько маленьких дверей в крошечные приемные. В дальнем правом углу странная витая лестница наверх. Из того же угла теряется в темноте узкий коридорчик.

Некто в штатском спрашивает меня, что мне угодно, и, узнав, что я новый офицер и приехал на службу, схватился снимать пальто и, попросив подождать, полетел по витой лестнице. Вошел полицейский надзиратель и любезно раскланялся. Постояв немного, он заглянул в каждую дверь и плотно прикрыл их – очевидно, дежурный. Из темного коридорчика появился служитель с огромным подносом, полным стаканов чая, и осторожно стал подниматься по винтовой лестнице.

Вскоре скатившийся с нее докладчик попросил меня следовать за ним. Поднимаюсь: чистый широкий коридор. Прохожу большую светлую комнату; много столов, за ними – чиновники – пишут; стучат машинки; груды дел. Дальше – небольшая комнатка, полная дуг с листками, что похоже на адресный стол. Проходим через маленькую темную переднюю и входим в небольшой, в два окна, кабинет. Американский стол-конторка, диван, несколько стульев.

Навстречу поднимается упитанный, среднего роста штатский, полное здоровое румяное лицо, бородка, усики, длинные русые волосы назад, голубые спокойные глаза. Представляюсь. Он отвечает:

– Медников, старший чиновник для поручений, – и с улыбкой просит садиться. – А мы вас ждем, очень рад-с, скоро придет и начальник.

…Обмениваемся ничего не значащими фразами о погоде и морозе. Смотрю на портреты на стене. Один из них женский, как узнал потом, революционерки Курпатовской, на другом же красивый мужчина. Увидев, что смотрю на него, Медников говорит: „Это Судейкин“.

…Немного спустя Медников стучит в дверь, что в углу комнаты, и приглашает меня жестом за собой. Вхожу в большой, нарядный, не казенный кабинет. На стене прелестный, тоже не казенный, царский портрет. Посреди комнаты среднего роста человек в очках, бесцветный, волосы назад, усы, борода, типичный интеллигент, это – знаменитый Зубатов.

Представляюсь, называя его „господин начальник“. Он принимает мой рапорт стоя, по-военному опустив руки, и, дав договорить, здоровается и предлагает папиросу. Отказываюсь, говорю, что не курю. Удивляется:

– Может быть, и не пьете?

– И не пью.

Начальник смеется и, обращаясь к Медникову, говорит:

– Евстратий, и не пьет!

…Спросил, женат ли я, как думаю устроиться и, предложив еще несколько вопросов, Зубатов сказал, чтобы я шел являться обер-полицмейстеру, и мы распрощались… Сделав затем несколько визитов, я вернулся в отделение, где перезнакомился со служащими. Помощником начальника был жандармский подполковник Сазонов, которому Зубатов и передал меня для выучки. Были в отделении еще два жандармских офицера – Петерсен и Герарди, но они находились в командировках… В отдельном кабинете сидел сумрачный в очках блондин, бывший когда-то революционером, Л. П. Меньщиков. В комнате рядом сидели делопроизводитель, от которого всегда отдавало „букетом“, и чиновник для поручений А. И. Войлошников, симпатичный, приветливый, хороший человек…

Скоро затем Сазонов пригласил меня к себе в свой громадный кабинет с двумя письменными столами, с портретами по стенам и зеркалом на угловом столике, и дал краткое, но толковое объяснение о том, что такое охранное отделение и какие его права и обязанности. По-товарищески же посоветовал, как к кому относиться и с кем и как не держаться. О Зубатове и Медникове он говорил особенно серьезно, упирая на то, что они отлично знают свое дело. Советовал мне не допытываться очень, где, что и как, объясняя, что со временем само все придет и что так будет лучше, так как очень любопытных не любят. Предупредил он и о том, что по отношению к посторонним надо быть сдержанным на словах, быть осторожным, конспиративным, как выразился он, т. е. ничего о служебных делах не рассказывать; не рассказывать ничего и домашним.

В 6 часов Сазонов сказал мне:

– Ну, теперь пойдем прощаться к начальству, таков у нас порядок.

Мы прошли в кабинет Медникова, где кроме него были Зубатов и Войлошников. Поглаживая бородку, стоял Меньщиков.

– Ну, что ж, господа, пора и по домам, – сказал нам Зубатов и, пожав руку каждому и пожелав всего хорошего, ушел в свой кабинет. Медников с грохотом закрыл свою конторку, приветливо распрощался с каждым из нас, и все разошлись…»

Так прошел первый день работы Спиридовича в московской охранке. Обращает на себя внимание свободная, «цивильная» атмосфера на рабочих местах и внимательное отношение к новичку. И еще: полиция подходила к подбору кадров для охранки творчески-профессионально, привлекая в нее и лиц сугубо гражданских, типа Зубатова и Медникова, и доверяя даже бывшим революционерам типа Меньщикова.

Московское охранное отделение на рубеже XIX–XX столетий благодаря своим успехам в розыскной деятельности занимало особое место. Оно очистило Москву и Московскую губернию от революционных организаций и распространило свою деятельность далеко за пределы своей губернии. Оно проникло даже в Петербург, арестовав в 1896 году типографию в Лахте «Группы народовольцев», и активно работало по Северо-Западному краю, где арестовало большую группу эсеров, включая Гершуни и «бабушку русской революции» Е. Брешковскую.

Оперативная деятельность охранки держалась тогда на трех китах: внутренняя агентура, наружное наблюдение и перлюстрация.

Успехи охранки, которой руководил Зубатов, объяснялись просто: она использовала в своей работе внутреннюю агентуру, то есть завербованных революционеров, которые информировали охранное отделение обо всех шагах революционеров и без зазрения совести десятками, сотнями выдавали своих товарищей. В жандармской среде эти агенты назывались «сотрудниками»,а в самих революционных организациях – «провокаторами».«Не жандармерия делала Азефов и Малиновских, – писал Спиридович, – имя же им легион, вводя их, как своих агентов, в революционную среду; нет, жандармерия лишь выбирала их из революционной среды. Их создавала сама революционная среда. Прежде всего, они были членами своих революционных организаций, а уж затем шли шпионить про своих друзей и близких органам политической полиции».

По утверждению того же Спиридовича, недостатка в желающих стать «сотрудником» охранки не было: «Переубеждать и уговаривать приходилось редко: предложения услуг было больше, чем спроса» [81]81
  В 15-м томе «Архива Русской революции» (Берлин, 1924), где были опубликованы воспоминания Спиридовича «При царском режиме», говорилось: «После революции один очень почтенный старик-революционер, работавший на разборке дел Департамента полиции, рассказал мне, что правительство Керенского имело намерение опубликовать списки всех сотрудников Департамента. Но когда стали подготовлять работу, то число их за все время существования Департамента… дошло до цифры 10000. Мысль об опубликовании оставили». Приведенную цитату опустили в советском издании этих воспоминаний – естественно, по идеологическим соображениям.


[Закрыть]. Единственная среда, которая не давала «сотрудников», были офицеры. Заслуга Зубатова как руководителя московской охранки заключалась в том, что он, опираясь на опыт Г. П. Судейкина, довел использование внутренней агентуры в розыскных мероприятиях до совершенства [82]82
  Работа С. В. Зубатова внутри рабочего движения и его успешная попытка отвлечь пролетариат от революции – особое место в биографии этого незаурядного человека, но ее мы в данной книге не касаемся. Скажем только, что деятельность эта была настолько успешной, что ее опыт распространили на другие губернии России. Нашлись у Зубатова и последователи, а некоторое время спустя можно было бы говорить о решительном и полном преодолении рабочим движением «детской болезни левизны марксизма», если бы не интриги, русское чинодральное дуроломство и зависть. Зубатова ошельмовали, его эксперимент запретили, а самого из полиции уволили. В 1917 году, при первом известии об отречении Николая II от престола, С. В. Зубатов застрелился в своей замоскворецкой квартире.


[Закрыть]. Среди наиболее надежных, опытных и успешных сотрудников у Зубатова числилась Зинаида Гернгросс-Жученко, идейный борец против революционеров, и ее прямая противоположность – Евно Азеф, успешный, циничный и честолюбивый человек с «двойным дном», предававший своих товарищей по партии эсеров, но не всегда и не во всем честный и в своем сотрудничестве с полицией. А. И. Спиридович называет его настоящим провокатором.

Сергей Васильевич Зубатов, москвич, еще в гимназии познакомился с идеями народовольцев, но в революцию и в университет не пошел, был «заагентурен» Московским охранным отделением в 1887 году, а с 1 января 1889 года был зачислен в штат, где постепенно дослужился до начальника отделения. Начитанный, хорошо знакомый с историей, проявлявший живой интерес к социальным вопросам, он был идейным монархистом и считал развитие России без царя невозможным. После каждого ареста революционеров он внимательно и подолгу беседовал с каждым из них (именно беседовал, а не допрашивал), говорил о вреде ниспровергательской деятельности и, находя в некоторых из арестованных отклик, выступал с предложениями помогать правительству в борьбе с революцией. Многие из арестованных, если даже не становились «сотрудниками», все равно отходили от революционных кружков и организаций и становились полезными гражданами общества.

Но были и редкие неудачи. Так, Зубатову однажды показалось, что ему удалось распропагандировать молодого Гершуни, но потом выяснилось, что он ошибся в нем, ибо Гершуни оказался «твердым орешком» и пошел на уговоры охранника, только руководствуясь желанием выйти на свободу и продолжать свою революционную деятельность.

Зубатов не смотрел на «сотрудничество» как на простой акт купли-продажи, а видел в нем идейное начало. «Вы, господа, – учил он жандармов, – должны смотреть на сотрудника как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите ее, как зеницу ока. Один неосторожный ваш шаг, и вы ее опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно. Штучников гоните прочь, это не работники, это – продажные шкуры… Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму. Помните, что… рано или поздно наступит момент психологического перелома. Не прозевайте этого момента. Это момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником. Он больше не может работать, ему тяжело. Отпускайте его… выведите осторожно из революционного круга, устройте его на легальное место, исхлопочите ему пенсию… он будет полезен и дальше для государства… Вы лишаетесь сотрудника, но приобретаете в обществе друга правительства, полезного человека для государства».

Не сразу жандармы воспринимали советы своего начальника, у многих «сотрудники» вызывали чувство презрения и брезгливости, но в конце концов верх брало государственное начало и дело постепенно налаживалось. Вот почему заниматься революционной работой при Зубатове в Москве считалось безнадежным делом. Москва считалась гнездом «провокации», а имя Зубатова, непревзойденного агентуриста и настоящего государственного человека, с нелегкой руки революционеров стало скоро нарицательным.

Правой рукой Зубатова был Евстратий Павлович Медников, 1853 года рождения, из крестьян, заведовавший агентами наружного наблюдения или филерами, содержавший конспиративную квартиру для встреч Зубатова с агентурой и имевший на руках кассу отделения. Старообрядец, малограмотный человек (закончил церковно-приходскую школу), в 25-летнем возрасте пошел служить в армию, дослужился до унтер-офицера и в 1881 году по семейным обстоятельствам был уволен в запас. В том же году был принят на полицейскую службу внештатным околоточным надзирателем, но сразу замечен начальством и переведен работать филером в только что открывшееся Отделение по охранению общественной безопасности и порядка при канцелярии московского обер-полицмейстера. Уже в 1890 году Медников, благодаря своему природному уму, сметке, хитрости, необычайной трудоспособности и настойчивости, выдвинулся на руководящий пост и возглавил всю филерскую работу Московского охранного отделения. «Он понял филерство как подряд на работу, прошел его горбом и скоро сделался нарядчиком, инструктором и контролером, – вспоминает о нем Спиридович. – Он создал в этом деле свою школу – Медниковскую или, как говорили тогда, Евстраткину школу. Свой для филеров, которые в большинстве были из солдат… он знал и понимал их хорошо, умел разговаривать, ладить и управляться с ними».

Медников, признанный всеми филером № 1 России, работал за десятерых, нередко проводя ночи напролет в отделении на кожаном диване. Впрочем, Евстратий Павлович «соблюдал» и собственные интересы: под Москвой он содержал «именьице с бычками, коровками и уточками», домик, а в домике достаток, ведь рабочая сила – его же филеры – была дармовая, а жена, простая русская баба, успешно вела хозяйство. Став старшим чиновником для поручений, Медников получил Владимира в петлицу, выправил грамоту на дворянство и на досуге занимался составлением для себя герба, на котором он хотел изобразить пчелу как символ трудолюбия и снопы.

12 часов ночи. Огромная низкая комната с большим дубовым столом посредине полна филеров. Молодые, пожилые и старые, с обветренными лицами, они стоят кругом по стенам в обычной позе – расставив ноги и заложив руки назад. Каждый по очереди докладывает Медникову данные наблюдения и подает затем записку, где сказанное отмечено по часам и минутам, с пометкой об израсходованных по службе деньгах.

– А что же Волк? – спрашивает Медников одного из филеров.

– Волк, Евстратий Павлович, – отвечал тот, – очень осторожен. Выход проверяет, заходя куда-либо, также проверку делает и опять-таки и на поворотах, и за углами тоже иногда. Тертый-с.

– Заклепка, – докладывает другой, – как заяц, бегает, ничего не видит, никакой конспирации, совсем глупый.

Медников внимательно выслушает доклады про всех этих Заклепок, Волков, Умных, Быстрых и Галок… Он делает заключения, то одобрительно кивает головой, то выказывает недовольство. Вот он подошел к филеру, любящему, по-видимому, выпить. Вид у того сконфуженный; молчит, точно чувствует, что провинился.

– Ну, что же, докладывай! – говорит иронически Медников.

Путаясь и заикаясь, начинает филер объяснять, как он наблюдал с другим филером Аксеновым за Куликом, как Кулик зашел на «Козихинский переулок дом 3, да так и не вышел оттуда – не дождались его».

– Так-таки и не вышел? – продолжает иронизировать Медников.

– Не вышел-с, Евстратий Павлович.

– А долго ты ждал его?

– Долго, Евстратий Павлович.

– А до каких пор?

– До одиннадцати, Евстратий Павлович.

Тут Медников не выдерживает больше. Он уже знает от старшего, что филеры ушли с поста в пивную около 7 часов, не дождавшись выхода наблюдаемого… А у Кулика должно было состояться вечером интересное свидание с «приезжим» в Москву революционером, которого надо было установить. Теперь этот неизвестный приезжий упущен.

Побагровев, Медников сгребает рукой физиономию филера и начинает спокойно давать зуботычины. Тот только мычит и, высвободившись, наконец, всхлипывает:

– Евстратий Павлович, простите, виноват.

– Виноват, мерзавец, так и говори, что виноват, говори прямо, а не ври! Молод ты, чтобы мне врать. Понял? Мо-лод ты! – с расстановкой отчеканил Медников. – Дурр-рак! – И ткнув еще раз, больше для виду, Медников, уже овладевший собой, говорит спокойно: – По пятерке штрафу обоим! А на следующий раз – вон; прямо вон, не ври! На нашей службе врать нельзя. Не доделал – винись, кайся, а не ври!

…То, что происходило в филерской, знали только филеры да Медников. Там и награды, и наказания, и прибавки жалованья, и штрафы, там и расходные, то есть уплата того, что израсходовано по службе, что трудно учесть и что всецело зависело от Медникова. Просмотрев расход, Медников произносил обычно: «Ладно, хорошо». Найдя же в счете преувеличения, говорил спокойно: «Скидай полтинник; больно дорого платишь извозчику скидай». И филер «скидал», зная, что, во-первых, Евстратий Павлович прав, а, во-вторых, все равно всякие споры бесполезны.

Лучше филеров Медникова ни в Москве, ни во всей России не было, а они признавали только своего Евстратия Павловича. Многие из них здорово выпивали и для всякого постороннего взгляда выглядели недисциплинированными и малоприятными. Но зато медниковский филер мог целый вечер пролежать в баке над ванной, в лютый мороз часами дожидаться выхода объекта слежки, чтобы провести его потом до дома, установить, где живет, с кем дружбу водит, когда встает поутру и когда свет гасит на ночь. Он мог без багажа и часто без денег вскочить в поезд за объектом и уехать за тысячи верст от Москвы; он попадал даже за границу, не зная «ихних языков», но объекта не бросал и всегда возвращался обратно с результатом.

Медниковский филер так стоял извозчиком, что самый опытный и наметанный глаз не мог бы признать в нем агента-сыщика. В ведении Медникова находился извозчичий филерский двор, состоявший из нескольких выездов (аналог нынешнего автопарка), ничем не отличавшихся от обычных московских «ванек». Сотрудник филерской службы умел изображать из себя и торговца спичками или лотошника; мог прикинуться дурачком и вступить в разговор с объектом, якобы проваливая себя и свое начальство; он, не колеблясь, продолжал наблюдение за боевиком, зная, что при провале рискует получить на окраине города либо пулю, либо нож, что и частенько имело место.

Единственного, чего Медников не мог добиться от своих подопечных, пишет Спиридович, это сознания собственного профессионального достоинства. Его филеры все-таки страдали комплексом неполноценности, считая свое ремесло заборным. В 1894 году при Московском охранном отделении под непосредственным руководством Зубатова был создан «Летучий отряд филеров» или «Особый отряд наблюдательных агентов», во главе которого естественно стал Медников. В 1902 году, когда Зубатов был назначен руководить Особым отделом Департамента полиции, он взял с собой в Петербург и Медникова, и часть «Летучего отряда». Первый филер России направлял своих подопечных в командировки в губернии, поручая им наиболее ответственные дела и постановку филерского дела на местах [83]83
  После увольнения С. В. Зубатова из Департамента полиции Е. П. Медников оставался на посту руководителя наружного наблюдения ДП до 1906 года, а затем в ранге надворного советника (гражданский чин VII класса по Табели о рангах, соответствующий воинскому званию «подполковник»), получив право на потомственное дворянство, вышел на пенсию и поселился в своем имении в Гороховецком уезде Владимирской губернии. В 1910 году Медникова постигло тяжелое душевное заболевание, и до 1913 года он лечился в психиатрической больнице. Скончался 2 декабря 1914 года.


[Закрыть].

Кроме Зубатова, Сазонова и Медникова, в Московском охранном отделении в 1902 году трудились три жандармских офицера, несколько чиновников и полицейских надзирателей, фотограф, специалист по тайнописи и шифрам и ученый еврей, специалист по иудаизму (большинство революционеров были евреями, так что охранке понадобился именно знаток еврейской религии). (Спустя 10 лет штатное расписание будет увеличено больше чем в два раза.) На перлюстрации, одном из ответственных участков, сидел чиновник для поручений Л. П. Меньщиков, широко известная тогда в революционной среде личность. Как мы уже упоминали, он был в 1885–1887 годах народовольцем, затем арестован, распропагандирован и принят на службу в Московское охранное отделение. Естественно, он хорошо знал революционную среду, был дельным и успешным работником и пользовался доверием начальства. Однажды Департамент полиции перехватил список явок одной из революционных организаций, и Меньщиков отлично сыграл роль загранпредставителя этой организации, объехал много городов, все и всех «проинспектировал» и был награжден за это орденом [84]84
  С 1902 года Л. П. Меньщиков – помощник начальника Московского охранного отделения, с 1903 года – старший помощник делопроизводителя Особого отдела Департамента полиции. В 1905 году он предаст полицию и сообщит эсерам о том, что Азеф и Татаров работают на охранку. В 1907 году выйдет в отставку и вместе со своим архивом выедет в Финляндию, в том же году вступит в контакт с В. Л. Бурцевым и выступит в печати с разоблачениями многих секретных сотрудников Департамента полиции.


[Закрыть].

Сведения, добытые с помощью агентуры или перлюстрации в процессе следствия как уликовый материал против арестованных революционеров, как правило, не использовались. Следователи – жандармские офицеры – должны были добывать эти улики в рамках существовавшего закона, правда, согласно специальным охранным мерам правительства, без прокурорского надзора.

Основными объектами разработки московской охранки в начале 1900-х годов стали «Бунд», возникший в Литве и Польше, и эсеры, работавшие в основном тоже в Северо-Западном крае. Позже союзы эсеров возникли и на юге России (Харьков), и на Волге (Саратов). Увлечение марксизмом, по свидетельству современников, было тогда повальным, распространению учения Маркса способствовал период так называемого легального марксизма. Правительство фактически смотрело на все эти процессы сквозь пальцы, пока не понимая грозившей ему опасности. Департамент полиции. все еще оставался в плену старых представлений о том, что «бунтовщиков» можно уничтожить в одночасье, как относительно легко и быстро были разгромлены в свое время народовольцы.

В каких условиях приходилось работать охранке, свидетельствует следующий случай. Осенью 1899 года в Россию из-за границы приехал Азеф с широкими полномочиями наладить работу эсеровских организаций и оказать им необходимую помощь в развертывании пропаганды и агитации. К этому времени Азеф уже работал на Рачковского, и с согласия последнего контакт с ним в России установил Зубатов. Азеф сообщил Зубатову кое-какие сведения о развертывании в Финляндии и в Томске эсеровских типографий. Поскольку по соображениям безопасности того же Азефа ликвидация типографии в Финляндии не представлялась возможной, было принято решение сосредоточиться на Томске.

В Томск был командирован ротмистр Спиридович с заданием произвести необходимые аресты и дознание. К этому времени охранка с помощью наружного наблюдения уже установила факт перевоза в город шрифтов, раскрыла некоторые эсеровские явки и определила круг лиц, занимавшихся устройством в Томске нелегальной типографии.

Чего больше всего боялся Зубатов, произошло: в пути Спиридович узнал, что томская жандармерия уже произвела аресты организаторов типографии и взяла их с поличным в ходе печатания пропагандистских материалов. Узнал он об этом при самых Драматических обстоятельствах: между Омском и Томском поезд, в котором он ехал, был остановлен в степи, рядом остановился встречный поезд, началась суматоха, забегали проводники, из встречного поезда сошел какой-то человек и приказал найти московского ротмистра Спиридовича, опять беготня, опять суматоха. Наконец к Спиридовичу явился возбудитель спокойствия – прокурор Омской судебной палаты Браков. Он возвращался с обысков в Томске и хотел лично познакомиться с представителем Москвы.

– Какие вы имеете агентурные сведения по этому делу? – задал он первый вопрос. Ротмистр ответил, что никакими агентурными данными по делу в Томске не располагает. Ни желания делиться такими сведениями с прокурором Ераковым, ни целесообразности в этом никакой не было.

– Зачем же вас тогда прислали и почему дознание не могут производить местные офицеры? – продолжал допытываться прокурор.

Спиридович ответил, что этот вопрос ему следовало бы задать министру внутренних дел, но все-таки дал понять, что томское дело будет иметь связь с делами центральной России, и потому им придется заниматься московскому отделению охранки. Ответ Еракову не понравился. Он тут же сообщил, что уже отдал указания о том, чтобы кое-кого из арестованных отпустить на свободу. Ротмистр понял, что его в Томске ждут неприятности: не успели как следует разобраться, как уже беспокоятся об освобождении!

Так оно и получилось: приехав в Томск, Спиридович узнал, что местные жандармы дали делу совершенно не то направление, то есть подвели под него не ту статью. Вместо того чтобы преследовать преступников по статье заговора с целью ниспровержения существующего строя, к томским эсерам применили статью об «устройстве типографии без надлежащего на то разрешения». Как будто речь шла не о выпуске революционных прокламаций, а брошюры о пользе выращивания кедра в сибирской тайге! Первое, с чем томский прокурор обратился к ротмистру, был список лиц, подлежащих немедленному освобождению. Спиридович, естественно, ответил, что этот вопрос он будет обсуждать, как только разберется в этом деле и поймет, что к чему. Провинциальная прокуратура, как пишет Спиридович, в то время почему-то пыталась выполнять не свойственные ей функции и часто выступала в роли адвокатов арестованных революционеров.

В качестве наблюдавшего за производством следствия томская прокуратура дала столичному ротмистру молоденького, симпатичного, совершенно неопытного товарища прокурора, «для которого выше прокурора палаты ничего на свете не существовало». Разумеется, томские жандармы сработали плохо и непрофессионально. Уже спустя некоторое время после ареста и составления протокола об обыске ротмистр обнаружил в типографии серьезные уликовые материалы, которые «пришить» к делу уже не представлялось никакой возможности. Обнаружил он и еще ряд лиц, причастных к делу, которые гуляли на свободе. Ротмистр разбирался в деле, а прокуратура все приставала с требованиями «освободить невиновных». Так и работали…

Спиридовичу пришлось обращаться к министру внутренних дел Сипягину и просить местных коллег не мешать и дать ему необходимую свободу действий. В результате дознания вскрылась разветвленная сеть ячеек и связей, которые вели в Петербург, Москву, Нижний Новгород, Ярославль, Чернигов и другие города. Получить полную картину, которую ротмистр знал из агентурных данных, сразу не удавалось, потому что арестованные вели себя на допросах стойко, а между собой – конспиративно. Прокуратура была чрезвычайно удивлена действиями «столичной штучки» и все спрашивала, чего же «она» хочет. Наконец, один из арестованных сломался и начал давать самые пространные показания, которые и подтвердили полученные от Азефа сведения. И вот тогда-то прокуратура ахнула! От удивления подпрыгнули и местные жандармы, им тоже теперь стало понятно, почему так вел себя ротмистр Спиридович и чего он добивался от следствия! Праздник был общий.