Текст книги "Предчувствие смуты"

Автор книги: Борис Яроцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Боюсь, это будет дорогое удовольствие, – произнес Зенон Мартынович: он не отказывался от поездки, но и не горел желанием усердствовать, как это делал раньше.

– На доброе дело валютой обеспечу, – твердо заверил адвокат. – Все расходы возьму на себя.

Зенон Мартынович тяжело вздохнул:

– Сначала надо найти Миколу. А это – задача со многими неизвестными… Придется посетить Сиротино.

– Посещай, но не задерживайся. И заодно проверь явки, которые мы подобрали для наших друзей-католиков.

– Разумеется, в приграничной зоне?

– Да нет, настаивают прокатиться вплоть до Воронежа. Перед поляками нужно будет отчитаться. Авансы мы берем, а отдача – нулевая.

Еще год назад задание, которое диктовал ему Шпехта, Зенон Мартынович воспринял бы как боевой приказ. Но все течет, все меняется – и в одну лужу не стоит плюхаться дважды. Как съездил на Слобожанщину, увидел Валентину Леонидовну, не придавленную семейными заботами, не постаревшую мать пятерых детей, а краснощекую молодицу, решил жить исключительно для себя: «Ни в какой Воронеж теперь меня не загонишь, – сказал себе в рифму. – А вдруг попадусь? И личное счастье накроется мокрым рядном. Буду гнить на Севере, надрываться на лесоповале, как надрывались под лай свирепых овчарок сотни идейных бандеровцев».

Полякам было известно, что проверить явки Шпехта поручит Гуменюку. Поляки умеют проваливать агентов дружественных разведок. Советская, а затем русская разведка до недавнего времени считалась дружеской. На продаже русских разведчиков польские агенты зарабатывали неплохие деньги.

Зенон Мартынович избегал поляков. Его дед по матери в годы Гражданской войны служил в Красной армии, под Варшавой попал в плен. В плену чуть было не умер с голоду. Когда его просили рассказать, как он выживал в плену, он отвечал, как отмахивался: «У поляков в плену не выживают».

Дед и умер с неприязнью к полякам. Не знал он того, что Бог всегда отворачивался от поляков, когда они вторгались в Россию с недобрыми целями.

4

В поезде на Слобожанщину соседом по купе оказался высокий худощавый блондин. Он назвался поляком из Торонто, но по акценту чувствовался американец. Только к чему этот маскарад? Американцы даже польского происхождения одеваются поприличней.

На вид поляку было лет сорок. На нем была простенькая поплиновая рубашка, устаревший галстук. Он производил на окружающих неприятное впечатление. Если не совсем нищий, то наверняка бедный. Серый пиджачок-букле, на локтях желтые заплаты из кожи какого-то мелкого зверька, серые в дудочку джинсовые брючки и неуклюжие на «манке» желтые туфли, какие когда-то носили послевоенные одесские стиляги. Вот в таком виде и появился этот поляк на Слобожанщине.

Так одеться ему посоветовали знакомые, перебравшиеся из России в Канаду: дескать, богатых иностранцев украинцы раздевают среди бела дня.

Блондин представился научным работником какого-то института в Торонто. Направлялся на Слобожанщину собирать вульгарный фольклор.

– Какой именно? – поинтересовались тут же.

– Чтобы присутствовала нецензурная лексика, – охотно отозвался поляк.

– На Украине цензуры больше нет, – заметил Зенон Мартынович. – Ее отменил первый самостийный президент. И в Верховной раде мата больше не будет. А Рада все еще ориентируется на Государственную думу.

Лежавший на верхней полке пассажир, по виду то ли шахтер, то ли нефтяник, с грубыми чертами волевого лица, как потом оказалось, матрос рыболовного сейнера, с тревогой произнес:

– Как же теперь без мата? Экономика разрушится.

– Ей уже и без мата хана, – отозвался второй лежачий сосед с верхней полки. – Что на Украине, что в России… одна хренотень.

– В Канаде надо власть менять, – сказал матрос.

– А при чем тут Канада?

– А при чем тут мат?

Завязывалась безобидная дискуссия. Иностранец полез в карман своих джинсовых брюк, в пиджачке-букле что-то запищало. Гуменюк догадался: собиратель вульгарной лексики включил диктофон.

– Слышь, шпион, или как там тебя? – обратился матрос к иностранцу. – Бесплатно подарю частушку. Мой дед-фронтовик, когда бывал сильно поддатым, переходил на любимый фольклор.

И запел, как был, под высоким градусом:

 
На горе стоит катюша,
Под горою – танка.
Батько Сталин – вызволитель,
Гитлер…
 

Дальше следовало нецензурное слово.

– Записал? – спросил иностранца.

– Сколько стоит ваше слово? – в свою очередь спросил поляк.

– Мое? Как у Сталина – на вес золота. А мы при их долбаной демократии раздаем его почти бесплатно. Как Россия раздает углеводороды. Чужого – не жалко.

– Смотрите – обанкротитесь.

Матрос приподнялся на локте. Произнес рокочущим басом:

– Этот вопрос вы не мне адресуйте. У нас есть правитель.

И вдруг сидевший возле окна старичок с белой головой, как одуванчик, о себе пискляво напомнил:

– Вы, я слышу, куда-то едете, молодой человек?

– Мамку хоронить. А меня злодеи сняли с самолета, я случайно выпил. Не дали долететь.

– Можете и не доехать.

– Но-но, старик, – угрожающе пробасил матрос. – Я за своими словами слежу, как свекруха за невесткой.

– И все же – лучше помолчите. Дольше проживете.

– А что – развращать иностранцев запрещается?

– Вас, несмышленых, жалко.

Матрос не унимался:

– Что жалеть нас? Мы, как осенние мухи, пожужжим и опять в спячку…

Зенон Мартынович, слушая эту вроде бы никчемную перебранку, понимал – разговор пустой. Пассажиры сойдут с поезда – каждый останется при своих интересах, но последствия будут разные: матрос за излишнюю болтливость когда-нибудь попадет на скамью подсудимых; старичок дотянет до лучших времен, которые наступят не скоро, переживет многих своих сверстников, умрет от несчастного случая. Это у него на лбу написано.

«А что написано у меня? – посетила Зенона Мартыновича неожиданная мысль. – На лбу ничего не написано, а вот сердце подсказывает: пора послать подальше Варнаву Генриховича и жить только для себя, для своей семьи».

Он надеялся, что семья у него будет, ведь он взялся жить исключительно для себя. Вот, живет же поляк из Канады. Хотя… кто его знает? Доллары наверняка у него есть, это видно по физиономии – изображает из себя скромнягу. Душа иностранца – не украинские потемки, а самый что ни есть дремучий мрак. Открытый человек не отправится на Слобожанщину исследовать вульгарное народное творчество. Для этого нужны доллары. А доллары не раздают как милостыню. Значит, иностранец от кого-то получил особое задание. И слобожанский фольклор – дешевая шпионская легенда.

Уже по дороге в Сиротино – с канадским поляком вышли на одной станции – как попутчики разговорились. Оказалось, он едет по приглашению председателя колхоза «Широкий лан» (поляк произносил это название по-другому – «Необъятная степь»). Едет к Алексею Романовичу Пунтусу, известному на Украине новатору (рекламный телевизионный ролик, где за штурвалом комбайна стоял Алексей Романович, сыграл свою роль). Несколько раньше в Варшаве побывал украинский предприниматель Семен Онуфриевич Блакитный. На экране он увидел торжествующего Пунтуса, позвонил на студию, представился зятем известного новатора. От Семена Блакитного разило сивухой, ненормативной лексикой, которой в Европе, по всей вероятности, еще не слышали. Европейские лингвисты набросились на филологическую целину, послали в командировку ученого поляка, специалиста по ненормативной лексике. В Варшаве посчитали, что это явление грамотно сумеет объяснить лишь специалист с высшим образованием. Таким и оказался варшавский поляк, довольно сносно говоривший по-русски.

– Вам в Сиротине какая улица нужна? – спросил Гуменюк попутчика.

– Пионерская.

– И у меня Пионерская. Номер дома?

– Сорок девять.

– И у меня сорок девять.

– Мы не по одному делу?

– Вполне возможно.

«Не отыскался ли отец еще одного сына Алексея Романовича? – невольно подумал Зенон Мартынович. – Никак Валентина Леонидовна лет двадцать назад побывала и в Польше, избавляясь от женских болезней? Кто же из ее хлопцев польского происхождения? – И про себя продолжал рассуждать: – Если Илья – это моя кровь, то Клим или Юрко – возможно, от поляка».

Гуменюк не совсем угадал. Настоящих отцов своих сыночков могла знать только Валентина Леонидовна. Как призналась Зенону Мартыновичу, поляк – это отец восемнадцатилетней Олечки, с которым ее мама познакомилась в клинике профессора Бершадского, избавлявшего несчастных женщин от загиба матки.

– А зачем тут поляк? – допытывался Зенон Мартынович, уже испытывая чувство ревности к варшавскому гостю.

После непродолжительной разлуки стоило Гуменюку взглянуть в глаза обаятельной Валечки (мысленно он ее уже так называл), как он почувствовал: все эти недели, пока Зенон находился во Львове, она думала о нем. Тогда, в спаленке Пунтуса, он ей признался, что двадцать лет его любовные чувства были законсервированы, и вот сейчас он снял их с консервации, как снимают боевую машину, чтобы ринуться в бой, – судьба уже не отпустила ему время на раздумья.

Валентина Леонидовна только теперь, спустя два десятка лет, почувствовала и оценила крепкого, как дуб-великан, бывшего старшину, окончательно убедилась, что это настоящий мужчина, с которым можно хоть в бушующем океане плыть вместе, не оглядываясь на прожитые годы.

Но как быть с детьми? Дети уже взрослые, из жизни их не выбросить. Не выбросить и мужа, старого, больного, так много сделавшего для ее многодетной семьи.

Как все это объяснить Зенону Мартыновичу? Он ей нужен был ради будущей семьи.

О детях не меньше ее мечтал и Алексей Романович. Он клятвенно заверил свою красавицу-супругу: пусть она рожает от кого угодно, это будут и его дети. Ее детям на правах родителя он будет пробивать дорогу в жизни. Валентина жила, рожала неизвестно от кого, чем-то уподобилась корове, к которой раз в год подпускают быка-производителя, с той лишь разницей, что быка подводит хозяин, а мужчину выбирает она. Все это были мужчины-однодневки: не успеешь к нему приглядеться, а он уже исчез…

5

Теперь настала очередь и ей любить. Наконец она встретила человека, который ответил ей взаимностью. Но вот беда: годы умчались, как вешняя вода. Осталась только память, словно камушки на дне оврага… А из памяти, как из камушков-кругляшек, дом счастья не построишь – не получится: на самое главное – на любовь – времени уже не отпущено.

Эти слова она услышала от Зенона Мартыновича, и на душе потеплело, как майским утром после обложного дождя. Рассудок не сопротивлялся: он – надежный мужчина. В этой глухомани ничего лучшего не дождешься…

За тысячу километров от Слобожанщины как бы со стороны видел себя и Зенон Мартынович, он тоже понимал: прожитое – не вернуть…

Накачанный яблочным вином, Гуменюк шагал тяжелой старшинской походкой в свою холостяцкую квартиру. Шел мимо собора Святого Юра, под нос мурлыкал себе песенку, которая все чаще приходила на ум:

 
Настане любе литечко,
Повернеться весна.
Та молодисть не вернеться,
Не вернеться вона.
 

Он, как никогда раньше, только теперь понял – опоздал на двадцать лет. Но сердце отказывалось с этим согласиться. Если кого-то и упрекать, то разве что себя.

И опять голова была занята прозой жизни.

У Валентины Леонидовны он попытался выведать тайну, ради которой пан Шпехта послал его в Сиротино, не поскупился на расходы.

– Микола Перевышко – дома?

– А где ж ему быть?

– Никуда не отлучался?

– Вроде – нет. Иначе с ним умотал бы и наш Илюша. Днями наведывался Никита. С ним был какой-то лейтенант, расспрашивали Миколу.

– О чем?

– Надо Юлю спросить. У нее с Никитой заскорузлая любовь. Может, она что-то знает… А зачем это тебе?

– Человек пропал.

– Так искать его надо на Западе. На Восток никто не бегает, разве что в Китай. А в Китае своего народа, как муравьев в муравейнике… Все ищут вольготной жизни. А вольготная пока только на Западе. На развалинах Украины уже и чертополох не растет. Кто же тут задержится? А если это женщина, к тому же молодая, в теле, ей прямая дорога в Эмираты. – Валентина Леонидовна рассуждала не по-женски.

– В том-то и дело, что его женщина может объявиться именно здесь, – настаивал Зенон Мартынович.

– У Миколы – женщина? Он кто – крутой? С деньгами?

– А что тут особенного?

– Не знаю, не знаю, – раздумчиво качала головой Валентина Леонидовна. – Микола не из тех, кто станет торговать живым товаром. Это мой – бывший маяк района – решился бы. Деньги он любит, тем более легкие. Как-то мне признался, что он и в партию вступал, чтоб иметь выгоду…

– Перевышко-старший тоже партийный, хотя и не член партии.

Валентина Леонидовна за свою жизнь видела много партийных, о них у нее сложилось свое мнение, а заодно она коснулась соседа и его родню:

– Партбилеты у них одинаковые, а головы разные. Поэтому и люди относятся друг к другу по-разному. Данилу Степановича, отца Андрея Даниловича, который выступил против Хрущева, в селе называли коммунистом. А мой для села – всего лишь Пунтус.

– А если подвернется халтурка? Кто из них воспользуется случаем?

Зенон Мартынович на хитрости собаку съел, внушил супруге старого Пунтуса, что все люди – каждый сам себе на уме. Простодушных нет – не в то время живем: каждый для себя что-то выгадывает, дескать, от скотника до президента люди хитрят: один жаждет за счет ближнего остограммиться, другой – положить себе в карман очередной миллион долларов.

– Ну, так как? – Зенон Мартынович вернулся к прерванному разговору.

– Спрошу Илюшку, – пообещала женщина. – Только вряд ли он что-то знает. Микола – осторожный. Отец приучил его попусту языком не молоть. Но с Юлей у него вроде дружба. По крайней мере, до последнего времени они встречались.

У Зенона Мартыновича – сразу же мысль:

– А что, если Юля по просьбе Миколы поинтересуется у Никиты? Не каждый день границу переходят женщины. Что перешли они – это уж точно, а вот куда они исчезли?

– На когда это нужно?

– Узнать? Чем быстрее, тем лучше.

– Тогда надо подождать, когда в Сиротине объявится Никита.

Такой вариант Гуменюка не устраивал. Никита – не свободный художник, он военнослужащий Российской армии, и отпуск зависит от его командиров.

Один раз пан Шпехта выходил на связь. Но много ли скажешь с помощью мобильника? В приграничной зоне все радиоволны прослушиваются. Поэтому Шпехта намекнул, что к поискам дочери подключился варшавский профессор Корниловский. Но будет ли толк? На звонки профессор не откликнулся, и Варнава Генрихович посетил Варшаву.

Для профессора было полной неожиданностью, что его дочь Ядвига, студентка львовского университета, находится в России.

– Каким ветром ее туда занесло? Моя дочка в Греции на международных соревнованиях по стендовой стрельбе, – доказывал Корниловский визитеру из Львова. – Пан, как вас?..

– Шпехта. Адвокат Шпехта, – подсказал Варнава Генрихович. – Вашу дочь выкрали чеченские боевики. Но ей удалось освободиться, конечно, не без моей помощи. Теперь она у русских, но где именно, для меня и ее друзей остается загадкой.

– А в чем моя роль?

Шпехта замялся: говорить сразу о деньгах или пока воздержаться? Нужно компенсировать хотя бы свои расходы, а там – как получится.

– Вам желательно посетить Москву, у вас наверняка найдутся друзья среди русских военнослужащих. Помнится, когда-то вы читали лекции в Военно-политической академии по военной психологии.

Поражала осведомленность незнакомого визитера. Да, в Москве у профессора были друзья, которые занимали высокие посты в Советской армии. Но той, краснозвездной армии, давно уже не было, как не было Организации Варшавского договора, в штабы которой он имел доступ как ученый.

– Здесь я ничем вам помочь не смогу, – холодно отозвался профессор и посчитал, что говорить больше не о чем.

Но гость продолжал разговор, приводя все новые и новые аргументы:

– Не мне, а вашей дочери, – наконец-то признался он об истинной цели своего визита. – Ее могут заподозрить в терроризме. Ведь русские, как вам известно, террористов не жалуют. Сошлют вашу дочку в какой-нибудь людьми и богом забытый Туруханск. Там в свое время отбывал ссылку будущий вождь России. Надеюсь, это вам известно. Был большевик еще тот – до печенок закаленный морозами.

– Но при чем тут морозы?

– Сибирь и морозы сделают из вашей дочери яростную большевичку. Тогда вы с ней наплачетесь.

«Ну и хлюст!» – подумал Корниловский, слушая болтовню львовского адвоката.

А тот продолжал, вдохновляясь, что его слушают и не перебивают:

– Украинские националисты благополучно уедут в Канаду, а остальных специалистов, если они не успеют удалиться на Запад, любезно загонят в Сибирь. Там еще много свободного пространства!

– Вы там были? – едкой репликой профессор остановил собеседника.

– Я везде побывал, – амбициозно заверил гость.

– А лично вам – что вам надо?

– Спасти вашу дочь. Она уже побывала в плену у грязных кавказских бандитов. Вам, пан профессор, это хорошо известно…

– Сколько вы просите за услугу?

Шпехта понял, что с ним торгуются. И сразу к делу:

– Предоплата, конечно, необходима. Да и расходы у меня…

Корниловский выдержал продолжительную паузу. Догадался, кто перед ним. Сказал – как ударил:

– Значит, это вы посылали мою дочь убивать русских?

– Почему я? Ваша дочь на Кавказе делала бизнес. А бизнес – дело добровольное. Ее туда никто не посылал. Она по собственному желанию…

И опять профессор сказал, как ударил:

– Врете! Вы нагло врете, пан адвокат, или как вас там… Вы ее вынуждали. Она мне призналась… – Профессор уже с трудом сдерживал гнев, с ненавистью глядел в рыбьи глаза придавленного возрастом лысеющего старика, назвавшегося адвокатом.

Профессору хотелось схватить этого мерзавца жилистыми руками и размазать по стенке. О нем ему говорили в Варшаве, что этот адвокат сочетает в себе православного священника, раввина и мулу.

Корниловский видел перед собой одного из тех, кто на Западной Украине делает политическую погоду. Таких он называл национал-фашистами. Эти, в отличие от нацистов, сами не убивают, но руками наемных убийц сколачивают себе капиталы.

Шпехта выжидал. Видимо, надеялся, что профессор отстегнет ему несколько тысяч долларов на спасение дочки: взятка ищет искомое и в большинстве случаев находит.

У профессора Корниловского, по всей вероятности, были гены Николы Коперника, доказавшего, что не Солнце вращается вокруг Земли, а, наоборот, Земля вращается вокруг Солнца. И пан Шпехта услышал:

– Пошел вон, бандеровская сволочь!

Профессор верил: в Москве правильно разберутся.

И все же ради спасения дочери он решил ехать в Россию, как говорят русские, не откладывая дела в долгий ящик.

6

В Москве Корниловский разыскал своего давнего знакомого профессора Белоновского. Тот навел справки о гражданах, задержанных в прифронтовой полосе.

После развала Советского Союза Северный Кавказ превратился в проходной двор. Кого здесь только не задерживают! В большинстве это наркокурьеры – на свой страх и риск везут на европейские рынки запретный товар из Афганистана. Женщин-наркокурьеров среди них, как правило, нет, но встречаются матери и жены, чьи сыновья и мужья находятся в рабстве у полевых командиров, и те требуют выкуп. Бывали случаи, когда женщины отдавали себя в заложницы, пока сын или муж не соберет нужную сумму.

Здесь входили в силу нравы Средневековья. Кто вчера еще стремился стать членом партии, чтобы занять хлебную должность, сегодня, пребывая на хлебной должности, не опасаясь продажной власти, покупал себе работников. В России работник превращался в послушного лакея, на Востоке – в террориста-смертника. Женщины становились рабынями. Рабыней могла стать и Ядвига, не соверши с подругой дерзкого побега. Задним числом профессор Корниловский благодарил Бога, что побег удался, а еще благодарил друзей с русской и чеченской стороны.

Ядвига нашлась в Воронеже, в гарнизонном военном госпитале. Генерал Белоновский предложил съездить в госпиталь и увидеться с дочерью.

– А это возможно?

– Почему бы и нет? Девушка выбралась из чеченского ада. Она сама вам все расскажет.

Препятствий со стороны командования не было. Виза для поездки в Воронеж не требовалась, но все формальности были соблюдены.

Вечером того же дня генерал Белоновский проводил своего польского товарища на Павелецкий вокзал. Предложил взять в дорогу меховую куртку. Ночь обещала быть холодной. Вагоны еще не отапливались, и профессор пожалел, что отказался от теплой куртки. Ветер врывался в неплотно закрытое окно, яростно трепал желтую шелковую шторку с загадочными буквами «РЖД». «Никак это Рижская железная дорога?» – размышлял он, не беря во внимание, что так теперь называют Российские железные дороги – самые длинные в мире, еще недавно пересекавшие СССР, Польшу – до самого Берлина.

Профессор давно не видел свою дочь. Всякие мысли приходили в голову: будет ли дочь искренней? При свидании Корниловских пожелал присутствовать офицер контрразведки капитан Замойченко. В присутствии отца Ядвига таиться не стала; чего не сказала русскому офицеру, сказала отцу. Доброжелательно был настроен и капитан-контрразведчик. Не намного старше Ядвиги, он прекрасно говорил по-украински, так как сам был украинец, родом из Дублян. Это рядом с Самбором, куда девушки выезжали на сборы. Отсюда по вечерам они ездили в Трускавец, посещали родник, откуда берет свое начало своенравная река Днестр, отдыхали в национальном парке Сколевские Бескиды.

Эти дивные места Прикарпатья знала Ядя, рассказывала о них с восторгом. Умело вклинивался в разговор и капитан:

– В войну, – говорил он, – в Трускавце находился госпиталь немецких асов. Любопытно, кто там сейчас на лечении?

– Едут сюда со всей Европы, – охотно отвечала Ядвига. – Не обходят вниманием и кавказцы. Многие страдают язвой желудка. Кстати, там лечился бригадный генерал Сабиров, советник Масхадова.

– Он – кто?

– В прошлом то ли русский, то ли турецкий разведчик. Богатый человек. Княжеского рода.

– Откуда у вас такие сведения?

– Сами чеченцы говорят. У его отца на плантациях работают человек пятнадцать русских.

Профессор вопросительно взглянул на капитана.

– Военнопленные?

– Да. Были. Федеральное правительство их выкупило.

– А можно было без выкупа? – спросил профессор.

– Тогда и трупов не выдали бы. Как не выдали тела английских журналистов. Помните? Выкуп передали с опозданием. Тогда повезло только русскому журналисту капитану Иванову, сотруднику военного журнала. Боевики получили доллары за час до истечения срока ультиматума, иначе его родня не увидела бы и трупа.

– Сумма большая?

– По признанию самого капитана, этих денег ему хватило бы на всю оставшуюся жизнь, – признался контрразведчик в присутствии женщины, которой за убийство русского офицера боевики Масхадова платили гроши.

И профессор Корниловский убедился, что федеральное правительство вынуждено принимать условия бандитов, – речь шла о людях, не по своей воле попавших в плен.

Повезло девчатам из Западной Украины. Легкий заработок мог для них обернуться рабством в одной из мусульманских стран. Профессор понимал: спасением дочери он был обязан какому-то неизвестному чеченцу, который ночью провел девчат по минному полю в русские окопы.

Капитан развернул карту, и Ядвига показала места, куда чеченские полевые командиры ставят снайперов.

– А где была ваша ячейка?

– Вот здесь, – прочертила ногтем.

– Но ведь сзади ущелье! – удивился капитан. – В случае опасности отходить будет некуда.

– Так и предусмотрено.

– Вас использовали как смертниц? – не менее удивился профессор.

– Мы о том не думали.

– А ваша подруга – Соломия Кубиевич – она тоже не задумывалась? – допытывался капитан.

Впервые было названо имя подруги, с которой Ядвига работала в паре. Имя подруги профессор слышал впервые, а вот фамилия встречалась в архивных документах о карательных акциях бандеровцев на Волыни. В двадцатом столетии Волынь не однажды обагрялась кровью. Польша претендовала на эти земли, оккупировала их, – лилась кровь украинских селян. В войну и сразу после войны, когда советская власть в селах была еще слабой, из схронов вылезали бандеровцы и навязывали свою власть – лилась кровь польских селян. Гулял по Волыни и Марко Кубиевич.

«Не тот ли Кубиевич, с дочерью которого Ядвига работала в паре?» – взял себе на заметку профессор. И для себя наметил: по возвращении в Варшаву – уточнить.