Текст книги "Земная печаль"

Автор книги: Борис Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Борис Константинович ЗАЙЦЕВ
ЗЕМНАЯ ПЕЧАЛЬ
Из шести книг

В МИРЕ БОРИСА ЗАЙЦЕВА [1]1
  Имя Бориса Константиновича Зайцева (29 января/10 февраля 1881–26 января 1972) в нашей стране известно почти одним только специалистам, за рубежом – редким любителям русской словесности. Даже при нашем неслыханном литературном богатстве – это расточительство, стоящее на грани преступления перед русской культурой, ее наследниками. В наши дни стремительно стираются «белые пятна» с карты литературы, очень скоро и книги Зайцева войдут в читательский обиход. Наступит время, когда выйдет в свет собрание его сочинений. // Творчество Б. К. Зайцева делится на две половины – до и во время эмиграции. Данное издание ставит своей целью познакомить читателя с образцами художественной прозы Зайцева от начала его творчества до 1951 года. В том произведений вошли лирические миниатюры, рассказы, повести, выбранные из шести книг: «Тихие зори», «Сны», «Усадьба Ланиных», «Земная печаль», «Голубая звезда» (из нее взята одноименная повесть), «В пути» (она вошла в сборник целиком). // В примечаниях указываются две даты: первой публикации произведения и того издания, по которому оно печатается в данной книге. Произведения из первых пяти книг печатаются по собранию сочинений издательства 3. И. Гржебина (Берлин – Петербург – Москва, 1922–1923). «Молодость – Россия», «Странное путешествие», «Авдотья–смерть», «Анна», «Вандейский эпилог» – по книге «В пути», составленной самим Зайцевым.


[Закрыть]

В русскую литературу возвращается имя Бориса Константиновича Зайцева. Его негромкий, спокойный, задушевный голос хорошо слышали современники. Очень непохожий на Зайцева А. И. Куприн, чье творчество читательское сознание связывает с энергией, увлекательным рассказом, острым действием, в свое время признался в том, что талант Зайцева дорог ему чрезвычайно: «простой, вдумчивый, элегический, тонкий»; у Зайцева, по словам Куприна, «есть глаз, умение проникать в жизнь» [2]2
  Куприн А. И. О литературе. Минск, 1969. С. 283, 279.


[Закрыть]. Литературу о Пушкине, Достоевском, Толстом приходится изучать годами. Написанное о Зайцеве удастся прочитать за несколько дней. Но разобраться в написанном стоит труда и сил: это поможет понять Зайцева.

С первых и до последних шагов в литературе досужая окололитературная молва приучала видеть в Зайцеве писателя, который стоял над бурями своего времени, их не чувствовал, от них бежал. Ключ к тайне творческой индивидуальности Зайцева одним из первых нашел Александр Блок. В нескольких словах он сказал о главном. Творчество молодого Зайцева, как образно сказал Блок, «являет живую весеннюю землю, играющую кровь и летучий воздух»; «весенняя прелесть» в рассказах Зайцева – «свое, найденное»: от обычного, обыденного сразу «вверх идет бездонное» (последние слова взяты Блоком из рассказа «Полковник Розов») [3]3
  Блок А. А. О реалистах //Собр. соч. в восьмитомах. Т. 5. М. – Л: Художественная литература, 1962. С. 124.


[Закрыть]. Для Блока зайцевский свет – не простой знак молодости или индивидуального склада души, – это остро воспринятое и умело переданное чувство своего времени. Приподнятое настроение «Тихих зорь» (так называлась первая книга Зайцева) опосредованно передает всеобщее одушевление, чаяния 1900–х годов и на глубине своей истоком имеет надежды, рожденные первой революцией. Позднее Зайцев скажет: «Литературная молодежь того времени связь с революцией имела. Революция считалась носительницей свободы против произвола. Революция заступалась за низших. В революции, наконец, было известное воодушевление. Императорский же режим медленно, но безостановочно разлагался. Молодежи, естественно, хотелось нового, свежего, и патетического» (выделено нами. – Л. И.) [4]4
  Зайцев Б. К. Москва. Мюнхен, 1973. С. 54.


[Закрыть].

Секрет Зайцева состоит в том, что он умеет слышать, осязать, обонять время и передать его, но не прямо, не средствами зеркального удвоения фактов, событий общественного бытия, а через тонкую оболочку едва уловимого настроения – «духа времени».

Зайцев прожил большую жизнь. Первые сорок лет прошли в России (впрочем, с долговременными путешествиями по Италии – духовной родине Европы), остальные пятьдесят – почти все во Франции. Однако чувствовал себя он всегда москвичом. Москва была для него земной отчизной и родной Вселенной. Алексей Арсеньев – герой автобиографического романа Бунина «Жизнь Арсеньева» – сказал: «Я родился во вселенной…» Зайцев мог бы сказать, что, родившись и живя в России, он одновременно родился и жил во вселенной. Бунину, Андрееву, Блоку, Зайцеву – художникам одной эпохи – в высшей степени было свойственно чувство космизма. Впрочем, спустя полвека оно стало привычным для многих людей планеты.

Живое переживание сиюминутного и в то же время вечного, способность чувствовать человека в качестве составной части потока – земного и вселенского – постоянные величины художественного мира Зайцева. Они придают его творчеству цельность и единство. Некоторые весьма почтенные критики склонны объяснять космизм Зайцева как некую присущую ему узость, монотонность и однообразие. Мы увидим, что они ошибались, – Зайцев прошел долгий путь, и этот путь был богат, разносторонен. Но при этом Зайцев всегда был верен себе, своему чувству мира, своей художественной космогонии.

В нескольких автобиографиях Зайцев называл этапы своего пути: «Ход литературного развития приблизительно таков: начал с повестей натуралистических; ко времени выступления в печати – увлечение так называемым «импрессионизмом», затем выступает элемент лирический и романтический. За последнее время чувствуется растущее тяготение к реализму» [5]5
  Зайцев Б. К. Биографические сведения //Русская литература XX века. 1890–1910. Под ред. проф. С. А. Венгерова. Т. 3, кн. 8. М.: Изд. Тов-ва «Мир», 1916. С. 65.


[Закрыть]. В очерке «Молодость – Россия», которым писатель открывал книгу «В пути», сохраняя прежние контуры собственной характеристики своего пути, Зайцев значительно уточняет ее указанием на освоение тургеневско–чеховской традиции в творчестве рубежа 1900–1910–х годов и дополняет сведениями о создании нескольких образов России в творчестве эмигрантских лет: трагической в произведениях, написанных сразу после революции и о событиях, с ней связанных; затем покойно–давней ясной, почти легендарной – России его детства и юности (речь идет об автобиографической тетралогии, прежде всего о повестях «Тишина» и «Юность») и, наконец, России первоистоков – «Святой Руси, которую без страданий революции, может быть, не увидел бы и никогда» [6]6
  Зайцев Б. К. Молодость – Россия. См. настоящий сборник. С. 27.


[Закрыть].

В данном сборнике читателю предложены для первого знакомства произведения Зайцева из шести его книг. Сюда вошли характерные зайцевские вещи, которые он создавал с 1904 до 1929 года. Вступление («Молодость – Россия») и заключение («Вандейский эпилог») написаны им в 1951 году специально для книги «В пути». Сборник составлен таким образом, чтобы дать возможность читателю почувствовать, «о чем» Зайцев, каков он – единый и многообразный, цельный и изменчивый.

Перед тем как начать разговор о произведениях из шести книг, скажем несколько слов об их авторе. Воспользуемся материалом его собственных «Биографических заметок», составленных по просьбе С. А. Венгерова для первого монументального труда по русской литературе начала века. Зайцев писал: «Родился 29 января (10 февраля. – Л. И.) 1881 года в Орле. Отец мой, Константин Николаевич, по профессии горный инженер, из дворян Симбирской губернии. Происхождение нашего рода – татарское, имеется и примесь польской крови. Мать моя, Татьяна Васильевна, – дочь малоросса и великоросски. Детство (до одиннадцатилетнего возраста) я проводил в Калужской губернии, где отец служил на трех заводах, и частью в имении под Калугой – в атмосфере приволья и самого доброго к себе отношения со стороны родителей. Одно из главных влияний детства – постоянное общение с природой и охота. Домашнее образование (гувернантки) сменяется гимназией. Годы средней школы прошли в Калуге, где в 1898 году я окончил реальное училище. Затем учился в Москве в Императорском техническом училище, откуда в 1899 году был уволен за участие в беспорядках. Был студентом Горного института, стремился в университет, сдал в 1902 году экзамен по древним языкам и попал на юридический факультет Московского университета, но его не окончил…» [7]7
  Зайцев Б. К. Биографические сведения //Там же. С. 65.


[Закрыть]Добавим от себя, что жизнь Б. К. Зайцева завершилась 28 января 1972 года в Париже.

Зайцев никогда не служил (только в молодости: корректором). Он был вольный художник. Свою работу, однако, рассматривал как высокий и неукоснительный долг, повседневный, тяжелый и желанный труд. Надежный человек, хороший друг, культурный работник, гармоническая личность, Зайцев затворником не был, обладал способностью собирать вокруг себя людей. Очень молодым, он стал активным помощником предводителей литературной «Среды» – Н. Д. Телешова, Л. Н. Андреева, С. С. Голоушева (С. С. Глаголя). Потом редактировал альманахи «Шиповника». Революцию Октября воспринял как трагедию, однако работу не бросил. Незадолго до отъезда за границу в 1922 году был избран председателем Московского союза писателей. За рубежом много печатал: художественную прозу, воспоминания о прошедшей Москве, статьи и книги о литературе, в том числе три художественные биографии: «Жизнь Тургенева», «Жуковский», «Чехов». В течение многих лет в Париже состоял председателем Союза русских писателей и журналистов.

Как и другие современники, Зайцев – бытийный художник. Бытийность у него особого рода: это обращение к жизненным первоэлементам, к субстанции вселенского «тела», как писала Е. А. Колтоновская, «признание благою самой первоосновы жизни» – «сквозь жестокости и скорби» миропорядка [8]8
  Колтоновская Е. А. Борис Зайцев //Там же. С. 67, 69.


[Закрыть]. По тональности, способу изображения, по авторскому отношению к материалу произведения шести книг, вошедшие в сборник, можно условно поделить на несколько групп, каждая из которых будет представлять одну из стадий художественного развития Зайцева и одновременно передавать то общее, характерное, что есть в Зайцеве на всех этапах его пути.

Первой книге рассказов и повестей Зайцев дал название «Тихие зори». Критики писали о ней более всего, и писали хорошо. Свою статью о «Тихих зорях» А. Г. Горнфельд назвал «Лирика космоса». Он сам, К. И. Чуковский, 3. Н. Гиппиус, другие, а позднее и русский философ, известный критик парижских «Современных записок» Ф. А. Степун увидели в Зайцеве «поэта космической жизни» [9]9
  Горнфельд А. Г. Книги и люди. СПб., 1908. С. 14.


[Закрыть]. В мире, созданном Зайцевым, указывали они, земля, травы, звери, люди живут в особенной атмосфере панпсихизма, где много невысказанного, все пронизывает воздушная перспектива настроения, написанная мазками и точками как бы незначительных подробностей, а главное, все имеет одну общую единую – Мировую душу.

В высказывания Горнфельда, Гиппиус, Иванова–Разумника, даже Степуна закралось удивительное противоречие: с одной стороны, они утверждали, что люди, звери, травы, воды интересны Зайцеву с точки зрения их одноприродности и показаны им так, как интересны, с другой – они выражали неудовольствие тем, что в рассказах Зайцева нет человеческой личности с ее моральными и интеллектуальными высотами, отличающими ее от остального «тварного» царства. То есть характерную особенность творчества Зайцева они неожиданно провозглашали слабостью или недостатком.

А. Топорков увидел в Зайцеве «прежде всего реалиста, идиллика в античном значении этого слова» [10]10
  Топорков А. О новом реализме и о Б. Зайцеве //Золотое руно, 1907, № 10. С. 46–49.


[Закрыть]. Критик объяснил, что именно имел в виду: творчество Зайцева – наивная, простодушная детская сказка или идиллия, в которой борющиеся начала мировых антимоний находят успокоение вследствие принятия всеединого бытия. Один из теоретиков искусства Жан Поль определял идиллию как «эпическое изображение полноты счастья в ограничении» [11]11
  Жан Поль. Приготовительная школа эстетики. М.: Искусство, 1981. С. 263.


[Закрыть]. Идиллия раннего Зайцева намного богаче того, что о ней написал Жан Поль, потому что «ограниченное пространство» в лирических эскизах художника – это не замкнутый круг семьи «старосветских помещиков», не счастливый сон усадебного детства Илюшечки Обломова и не героика казачьего сословия «Тараса Бульбы». Идиллия Зайцева распространяется на Космос; он образован Солнцем, ограничен Солнечной системой. По аналогии Космос Зайцева можно сравнить с золотым веком античности: кажется, что там и там остановилось время. Персонажи Зайцева живут во времени вечном, в сказке, в мифе, где царит собственный внутренний закон: идиллии. Однако в отличие от классической идиллии зайцевская фактически времени не игнорирует; она с ним «играет», она его намеренно в расчет не берет. И еще: Зайцев почти целиком переводит идиллию из эпики в лирику. Не миг существования важен для него, а миг личностного переживания Космоса и себя как его части литературным персонажем. Античный эпос пропущен через призму лирического состояния, рожденного далеким от античности XX столетием новой эры. Заметим, что здесь Зайцев идет тропой, проложенной в литературе Чеховым, хотя между тональностью философских эмоций персонажей Чехова и Зайцева есть существенное отличие, поскольку герой Чехова – грустный, часто усталый человек, а герой Зайцева, как правило, находится в «возрасте вечного детства» (слова Иванова–Разумника) ; это человек естественного и светлого сознания.

Из книги «Тихие зори» для сборника взяты восемь небольших рассказов и повесть «Аграфена». «Хлеб, люди и земля» – подвижная картина ночного мига жизни России, великой страны, миллионов людей, тысяч сел. Все живое просторно раскинулось на ней в разные стороны «по лицу праматери». Тоненькие ниточки железных дорог прорезывали тело страны и сосредоточивали в себе трудные ритмы земной жизни: тяжело идущие грузные поезда с хлебом – с юга на север – и движущиеся в черноту ночи составы с солдатами: их везут на восток. Дикие песни, тяжелые драки запасных, сотни спящих тел мужиков в солдатских шинелях: «…они… похожи на кули с мукой, что везут им навстречу» [12]12
  См. с. 34 настоящего издания. Далее указание страниц этого сборника будет даваться в скобках после цитаты.


[Закрыть]. «Натуралистическая» зарисовка внешнего – откликов ночных далей, громады «гигантской, патлатой земли с уродливыми деревушками и запахом печеного хлеба» (с. 34) – создает «портрет» одной из космических стихий; она дышит, стенает, дыбится…

Жизнь и смерть в творчестве Зайцева являются формами существования Космоса. Каждый отдельный миг есть трепетное соединение отдельного (человеческого) с общим (космическим), есть способ протекания вечного. Об этом рассказывают сами «Тихие зори». Смерть друга, тихий звон колокольни, белые соборы, бледно–голубая с золотом живопись, шум ветра в липах на монастырском кладбище – все это жизнь, проникнутая едва уловимым ощущением причастности к ритму Вселенной, где нет пределов и преград, где нет и смерти. Каждый миг бытия – благословен; в нем – прикосновение к нетленному, безбрежному миру, которому равно принадлежит старый дуб и мальчик Гаврик, запахи приречных лесов и шепот старой няньки–мордовки, змеиный ход реки и неслышный лёт чаек–рыболовов. В рассказах Зайцева обитает не только поэзия Космоса, но и религия Космоса.

Почти единодушно критики определяли технику письма Зайцева то как прозрачную акварель, то как нежную пастель. «…Исповедуя грубую, животную, рубенсовскую веру – писал Чуковский, – он умеет облечь ее в мягкие тона и нежные подкупающие краски». Голос его «томен, застенчив и нежен – женственно–мелодичен» [13]13
  Чуковский К. И. Борис Зайцев //От Чехова до наших дней. Литературные портреты. Характеристики. СПб. – М., 1908. С. 195–196.


[Закрыть]. «Священник Кронид», «Молодые», другие произведения Зайцева опровергают заблуждение об однотонной ласковости, хрупкости его изобразительности. Если позволительно говорить об искусстве слова в категориях и понятиях живописи, то «Священник Кронид» и «Молодые» – это масло, сочное, яркое, сверкающее победными цветами.

Отцу Крониду дано одно из имен Зевса – бога ясного неба, земли, отца героев. Он ведет свое имя от отца Зевса – Крона, или Кроноса, – титана, имя которого в народе служит символом бессмертного времени. В контексте рассказа имя Кронид, Крон воспринимается в свете народной этимологии как «Крона» – верхушка могучего вековечного дуба; пять его сыновей – здоровые, хорошие дубки. Семейство батюшки написано в образах древесно–животных, а окружающие их животные и деревья – в человеческих образах. Сам Кронид – языческий бог: крепкие брови, ласковая под солнцем борода, крепкие волосатые руки; ум, основательность. Его церковная служба – отпевание, исповедование, причащение – это помощь земле встретить «своего Бога в силе и свете» (с. 46). Попадья – «плодоносная матушка»; попята – молодые дубки, двуногие, они любят «погоготать», «поржать» на весенней свободе. Все они живут просто, естественно, как сама природа. Молчаливых голубоглазых баб Зайцев сравнивает с лошадьми, покойных и важных лошадей – с добрыми работниками, стройные липы и дубы – с молчаливыми бабами. В коровах отмечает задушевность, а в жеребятах – «ветрообразие». «Громаднейшее всемужицкое тело» – Россия встречает свой праздник – Пасху: «…копошится по стране, тащит пасхи в церковь, ждет яркого и особенного дня» (с. 45).

Рассказ «Молодые» посвящен мистерии осени. В один ряд выстраивает Зайцев пахоту земли, сеяние озимых, боронование, поцелуи Глашки и Гаврилы, их обручение и предстоящую свадьбу. То, что случилось между Глашкой и Гаврилой, – не просто любовь: великое действо самой природы, обручившей их на жизнь вечную, на рождение святого семейства.

Иной вариант деревенской идиллии, нежели то было в «Молодых» и «Священнике Крониде», представлен рассказами «Миф» и «Полковник Розов»: в них созданы особые «страны благорастворения». Это самые светлые, нежно–мажорные, лирически–взволнованные миниатюры Зайцева. «Один счастливый день на даче» – так прозаически назвал бы рассказ писатель–бытовик; Зайцев создает вместо него «Миф». И действие протекает будто и не на даче, а в огромном храме природы, верховным божеством которого является золотое Солнце, а летнее утро, простор полей, жнивья – гимнопение и служение Богу–Солнцу, приуготовление к новому миру, новому, совершенному человеку. «…Я ясно чувствую, – говорит герой рассказа, – как все мы, живя, мысля, работая, как тот мужичонко… вон, пашет под озимое, что все мы вместе плывем… как Солнечная система… к какой‑то более сложной и просветленной жизни. Все мы переход: и мужики, и работники, и человечество теперешнее… И то, будущее, мне представляется вроде голубиного сиянья, облачка вечернего. <…> Люди непременно станут светоноснее, легче… усложненней… и мало будут похожи на теперешних людей…» (с. 55). В будущем люди не станут ангелами, бесплотными духами, «наоборот, они будут одеты роскошным, плывучим и нежным телом… такое тело <…> будет как‑то мягко кипеть, пениться и вместо смерти таять, а может, и таять не будет, и умирать не будет» (с. 55–56).

Другой благословенный уголок деревенского счастья, немудреного, скромного и в то же время щедрого в силу дара доброжелательства и гармонии, которым наделена душа главного героя, запечатлен в рассказе «Полковник Розов». Как и в «Мифе», здесь все повествование выдержано в идиллических тонах: изба, которую снимает бобыль, капитан в отставке, известный окружающим по имени «полковник Розов», садик с беседкой, огород с молодыми редисками, чай со сливками, охота на тетеревов без единого выстрела – все это окружено просвечивающимся на солнце березнячком, замкнуто в отрадную для глаза живописную раму с пухлыми облачками, блестящей речкою, бесшабашными детьми и собаками, с человеческим божеством в центре этого замкнутого круга – самим полковником Розовым. Рассказчик – молодой друг полковника – захвачен очарованием зеленых полей, бесконечного небесного купола, веселого шума ветра, блеска далеких звезд. Небогатый приют полковника он ощущает как завершенное космическое бытие: «Даже странно подумать: от нас, от убогой избенки полковника, этих бедных редисок… вверх идет бездонное; точно некто тихий и великий стоит над нами, наполняя все собой и повелевая ходом дальних звезд» (с. 68).

Быт и повседневность, любовь, рождение, жизнь, смерть, душа человека, явления одушевленной природы объясняются Зайцевым в понятиях Космоса и воспринимаются им как его проявления. Точно так же оказываются истолкованными в его творчестве все явления социальной жизни. В виде двух черных потоков космических сил показаны горячая волна колонны революционеров – рабочих и студентов – и движущаяся ей навстречу орда скифских зверей, черносотенной сыти: одна очищает жизнь от мути и боли, другая – топит жизнь в стонах, боли, муке («Черные ветры»). Рев ветров, гудение колоколов, полыхание зарев – не фон, не аккомпанемент, а равнодействующие силы социального Хаоса (контрреволюции) и социального Космоса (революции).

В образах космических стихий описана революция и в рассказе «Завтра!». О первом дне первой российской революции говорится как о первом дне рождения Космоса из хаоса бытия. Волны ночных эмоций, могучий шторм рождающейся новой власти, запах бунтовского ветра, огненный вихрь криков, рукоплесканий, воль – в таких формах и понятиях воспринял герой рассказа Миша начало революции: это начало вселенского События, когда воскресает Мировая душа, пробуждается Великий дух. Молитвенно обращается к ним Миша: «Что бы ни было завтра, я приветствую тебя, Завтра!» (с. 61). «Черные ветры» и «Завтра!» в литературе русской занимают место между повестью Л. Андреева «Так было» (1905) и поэмой А. Блока «Двенадцать» (1918): три русских художника изобразили революцию как событие исторической космогонии.

Первой крупной вещью Зайцева, болью и благодарностью отозвавшейся в сердцах читателей, была «Аграфена» (1908). Спустя пять лет Бунин создал рассказ «Чаша жизни». Их темы совпадают, трактовка – нет. Главный герой Бунина – потерянное время, ситуация, при которой жизнь оказывается прожитой, а ее драгоценная влага пролита понапрасну. Аграфена сполна испила чашу своей жизни: у нее были тихие восторги полудетской любви, женская огнепалимая мука отверженной, переживания рождения дочери и материнства, страх смерти, скорбь разлуки, печаль быстротекущего времени. Жизнь Аграфены уподоблена Зайцевым течению безбрежной реки, не знающей в своем безмерном ходе «ни границ, ни времен, ни жалости, ни любви; ни даже, как казалось иногда, и вообще какого‑нибудь смысла» (с. 100). Свою жизнь эта простая женщина под конец осознает как житие великомученицы; оно приготовило ее душу к последнему очищению, к слиянию с душой мира. Повесть Зайцева глубоко религиозна; религия его, как всегда, космогонична.

«Аграфена» была пиком и завершением большого периода творчества Зайцева 1900–х годов, в центре которого стоял человек, понятый в своем природно–космическом естестве. Она же послужила мостом к последующему творческому пути писателя. Космизм не уходит из произведений Зайцева: он продолжает быть основой, подпочвой его миропонимания. Однако все три последующие книги – «Сны», «Усадьба Ланиных», «Земная печаль» – переключают внимание читателя на современников, живущих болями сегодняшнего дня. Переходом к нему было лирическое обращение к отчизне в повести «Аграфена»: «О, ты, родина! О, широкие твои сени – придорожные березы, синеющие дали верст, ласковый и утолительный привет безбрежных нив! Ты, безмерная, к тебе припадает усталый и загнанный, и своих бедных сынов, бездомных Антонов–Странников ты берешь на мощную грудь, обнимаешь руками многоверстными, поишь извечной силой. Прими благословения на вечные времена, хвала тебе, Великая Мать» (с. 96).

Среди произведений конца 1900–х—1910–х годов тональностью, светом, красками выделяется небольшая повесть о детстве «Заря» (1910). От нее исходит почти физически ощутимое сияние юности, радости, счастья. Композиция первой части повести ритмически повторяет композицию четырех времен года – весны, лета, осени, зимы. Это имеет свою цель и свое оправдание, ибо жизнь ребенка являет собой самый ритм природы, ее откровения. Она сосредоточивает в себе и другое откровение – любви. Многие герои Зайцева, начиная с Аграфены, проходят долгий жизненный путь, чтобы познать себя, познать Бога как смысл мироздания, как Любовь. Детям – героям повести «Заря» это знание как бы дано от рождения, от природы. Вместе с тем повесть «Заря» – уже не идиллия: она рассказывает о детстве, которое лишь сродни идиллии в силу особых, вполне определенных и объяснимых возрастных и семейных причин. Однако это не обобщенное «космическое» бытование, а социально и исторически конкретное, обусловленное и объясненное.

Вообще же творчество Б. Зайцева 1909–1917 годов рассказывает о жизни и о мечте, которым не дано воплотиться. Тем не менее девиз его героев: любить, терпеть, жить. В. П. Полонский, рецензируя книгу «Земная печаль», заметил, что словами «Земная печаль» «можно было бы озаглавить все творчество Зайцева». Критик указывает на такие характерные черты творчества второго периода, как тонкость и легкость рисунка, гибкость языка, мягкость красок, общность темы – «обаяние неповторимого былого» [14]14
  Полонский В. П. Б. Зайцев. Земная печаль. Рассказы. М., 1916 //Летопись, 1916, № 9. С. 313.


[Закрыть]и всепроникающий грустный лиризм. От идиллии Зайцев приходит к скорбной элегии. Чуковский обостренно воспринял творчество писателя этой поры как крайнее выражение пагубного чувства бездействия, жалкого спутника реакционных настроений. В рассказах Зайцева полновластными хозяевами, по мнению Чуковского, стали безжеланность, сон, оцепенелость, анемическое очарование и бессильная кротость. Критик называет эти качества несчастием, страданием, проклятием и позором десятилетия, ибо именно так живут все интеллигентные люди, которыми овладел дух самоуничтожения, потребность «таять, млеть, цепенеть, светиться, мучиться, как икона» [15]15
  Чуковский К. И. Борис Зайцев (Рассказы. Т. 2 и 3) //Лица и маски. СПб.: Шиповник, 1914. С. 239.


[Закрыть]. Если снять болезненную резкость характеристик Чуковского, можно сказать, что в творчестве Зайцева поселилась все‑таки не элегия самоуничтожения, а элегическое прощание с былым, глубоко укоренившимся в русской земле, в ее истории, и теперь мучительно и неизбежно пропадающим в небытие.

Космогония Зайцева уходит в подтекст и меняет тональность. Прежде вся она была наполнена напряженным чувством полноты бытия; теперь – ощущение присутствия бесконечного столь же благодатно, сколь трагично, но и такое, оно облегчает земные тяготы и печали, не лишая их смысла, даже усиливая его. К примеру, Анна Михайловна, героиня рассказа «Актриса», в трудную минуту жизни невольно заводит немой разговор с небесами. И они не только успокаивают ее и тем более не только говорят ей о тщете человеческих усилий, об угрозе исчезновения в бесконечном и вечном, но и пробуждают ее волю к борьбе за самое себя и свое искусство: «…в небе, над нею, сквозь тонкий пар, горели звезды. Что‑то трепетало в них; точно бездна дышала. «Вечность, – подумала она и содрогнулась. – Океан, в котором мы утонем с нашими театрами, репертуаром, славой». Но, взглянув в сторону, где был ее театр, снова ощутила она призывную дрожь. Там она будет сражаться…» (с. 143). В голове Анны Михайловны проносятся вихрем мотивы ее борьбы – художество, слава, признание зрителей, – и она, «глядя в тихо гудевшую реку», уверенно произнесла: «Посмотрим…» (с. 143).

В ряде рассказов и повестей Зайцев вводит прием «игры» с каким-либо известным читателю произведением любимого им писателя и через наложение образов героев, ситуаций, сюжетов с присущими ему тонкостью, изяществом рисует мир своих персонажей, пользуясь литературной проекцией. Образ героини рассказа «Петербургская дама» построен на отзвуках образа «пиковой дамы»; центральный герой повести «Голубая звезда» Христофоров сознательно ориентирован на князя Мышкина. «Мой вечер» – рассказ о поэзии любви, с годами утратившей взаимность. Героиня – Наташа, герой – Андрей; в пору острого отчуждения они случайно встречаются на балу: внезапно происходит яркая вспышка былого разделенного чувства. В сознании читателя невольно возникают не одна, а две Наташи – одна в белом, другая в черном платье, два Андрея, два бала, два вальса. Первый бал пронизан светом молодого ожидания счастья, второй – мгновением вдруг расцветшей любви. Сюжетные отголоски «Войны и мира» преображают момент жизни героини «Моего вечера»; претворяют ее грустные будни в мелодию высокой гармонии, в сон счастья: «Да, среди невзгод и скорбей жизнь дарит нам иногда незабываемые мгновения. Верно, когда придет наш конец, мы вспомним о них. И если скажем: девять десятых пропало, но одна сотая вечна – то и за нее мы умрем покойно. Да будет благословенна любовь» (с. 111).

В рассказе «Актриса» Зайцев как бы дописывает один из возможных вариантов судьбы Нины Заречной, известной чеховской героини. По ходу действия мы узнаем, что у Анны Михайловны в прошлом – биография девушки, отторгнутой родной, «хорошей» семьей; потом – несчастная любовь (правда, и брак) ; в зените жизни – труд, труд, труд и искусство. Она умна, образованна. На вопрос о символе веры она отвечает: «Надо жить, работать… кажется, и все…» (с. 148). Актриса (вспомним слова Заречной: «Я не чайка, я – актриса») на глазах читателей переживает провал в спектакле одного из главных театров Петербурга, неразделенную любовь, тяжелую болезнь близкой подруги. Но, как всегда у Зайцева, так и в этом рассказе, его хрупкая, надмирная героиня сильна, духовно самостоятельна и верна себе, призванию, судьбе. Намек на сравнение с Ниной Заречной придает образу Анны Михайловны черты, типологически общие для образов избранных людей, идущих тропами творчества.

Внутренние токи душевной энергии притягиваются к «Греху» Зайцева от «Воскресения» Толстого. Герой, от имени которого ведется повествование, проходит путь, схожий с путем Катерины Масловой: через цепь полудетских падений к утрате совести и чести, к торжеству над собой пагубы и греха и через преступление к покаянию и воскресению. Между романом Толстого и рассказом Зайцева пролегло время длиной в пятнадцать лет, но ситуация, которую создают оба художника, – та же: герой без роду и богатства не может найти места, где сам он и другие увидели бы в нем человека и отнеслись с уважением к его достоинству. В жизни человека массы царит страх, унижение и жажда урвать что‑то для себя. Свет же идет от русских праведников–революционеров (в рассказе «Грех» это юная Мария Петровна и ее жених Никифоров), которые живут по совести, веруют в добро и людей, идут путем правды и любви. Память о романе Толстого не ослабляет художественной ценности рассказа Зайцева, а, напротив, усиливает ее, вводя в широкий контекст русской литературы.

«Грех» и «Кассандра» в кругу других ближайших произведений образуют полюс «земли». Впечатление от них, кажется, не совпадает с представлением о Зайцеве–художнике, к которому привыкли критики и читатели: это не автор идиллий и элегий, а создатель того, что называется «городским жанром». В «Кассандре» упомянуты имена Клевера и Маковского – художников–живописцев, создателей городского пейзажа, жанровой сценки. Зайцев, показав широту своих возможностей, предложил собственные варианты урбанистического жанра. Его герои: владелица шляпного заведения, служащая большой конторы, студент–юрист, безвестный художник, управительница состоятельного дома, лакей, достигший положения хозяина, – «вся Москва» – с буднями, радостями, печалями. Рассказы Зайцева – беспристрастное, но и любовное изображение горожан нижесреднего сословия, окрашенное в тона юмора с элементами сатиры и элегии; они существенно раздвигают границы образа писателя, дополняют наше знание о его творчестве, о возможностях его таланта.

«Изгнание» (1914), «Петербургская дама», «Земная печаль» (1915) – рассказы о том, как безвозвратно уходит в прошлое больная, но и до боли прекрасная, любимая жизнь. В кругу произведений 1910–х годов рассказ «Изгнание» можно считать одним из программных. Сюжетная композиция перекрещивает два изгнания героя. Первое изгнание из России – вынужденная политическая эмиграция молодого московского адвоката, попавшего в силу собственной порядочности в поток антиправительственного движения и выброшенного противоположно движущимся потоком охранительных сил из России. «…Это мой город и моя страна. Увижу ли я когда‑нибудь эти равнины, осинки и березы, полуварварскую Москву, полуварварский свой народ? Я, сам потомок скифов? Но ведь к этой стране, к этому народу я прирос крепко… я люблю его любовью неистребимой, как любил своих стариков, чьи кости остались в этой земле…» (с. 175). В его словах предчувствуются ноты ностальгии более поздней – тоже парижской, но уже не героя, а автора, и не 10–х, а 20 – 70–х годов. Зайцев подчеркивает в герое его глубокое чувство родной земли: «…родину я не предам нигде, ни под каким небом не забуду я русских полей, перелесков, Москвы, взгляда русской женщины…» (с. 177). Второе изгнание: от суеты и бурь в одинокую и чистую духовность, воплощением которой служат для него Христос и Франциск Ассизский. Александр бежит от «грохота культур, войн, переворотов и цивилизаций» (с. 181) в поисках «незыблемого»: человеческого сердца, духовной чистоты и неподкупности. Двойное изгнание героя объяснено писателем как следствие распада организма русской жизни, как отщепенство и духовный поиск, завершившийся исходом–трагедией и исходом–печалью – странничеством.