Текст книги "Земная печаль"
Автор книги: Борис Зайцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
Мсье Фомин закурил, и лицо его приняло мечтательноблаженное выражение. Если бы Антонина Владимировна видела его в эту минуту, то несомненно сочла бы за ангелочка в чистейшем оригинале. А если бы знала, о чем он думает, наверно изменила бы свое мнение.
На этот раз мсье Фомин не был особенно доволен, что зашел Шалдеев. «Опять ругаться будет», – думал он, когда Шалдеев энергически потряс гривой, сел к столу и подпер руками голову. С усов он не смахнул несколько снежинок. Они растаяли, обратились в капли.
От Шалдеева пахло морозом, свежим воздухом. «Опять что‑нибудь про детей заведет, про свое искусство». Но на этот раз Шалдеев сидел молча. Чтобы что‑нибудь сказать, мсье Фомин спросил:
– Вот ты, как художник… Меня сегодня жилица спрашивает, что такое Кассандра. Ее так назвали. А у меня нет словаря иностранных слов. Помню – что‑то мифологическое.
Шалдеев поднял голову и поглядел на него косо поставленными глазами.
– Это какая жилица? Черная?
– У нас только одна и есть.
– Ты разве тоже комнаты сдаешь?
– Нет… я просто так… выразился.
Шалдеев минуту помолчал.
– Скажи ей, что это значит – ведьма.
– Уж ты придумаешь. И невежливо, да она на ведьму и не похожа.
– Не хочешь, так и не говори.
Опять помолчали.
– Послушай, – грохнул вдруг Шалдеев, – дай мне до понедельника трояк.
– То есть три рубля?
– Трояк.
Мсье Фомин несколько замялся.
– Видишь ли, я бы с удовольствием, но сейчас… такое время, у самого мало.
– Как мало? – Шалдеев оглянулся. – Ну, это ты мне не рассказывай. Не хочу, мол, дать. Чтобы у тебя трояка не было? Ты тут котом пристроился, сдаешь комнаты, шляпами торгуешь.
Мсье Фомин заволновался.
– Это уж черт знает что. Пришел в гости, да еще дерзости говорит. Прямо свинство! Ты вообще стал зазнаваться.
– Наше дело простое. Встали и ушли.
Шалдеев поднялся и, конечно, ушел бы, но как раз отворилась дверь и появилась Антонина Владимировна. Ей показалось, что г–жа Переверзева все еще беседует с мсье Фоминым, и это начало уже ее волновать. Шалдеева она не ожидала встретить.
– А, – Шалдеев посмягчился, – вот и хозяюшка, добрая душа. А мы тут с Петькой было поругались.
Антонина Владимировна сделала удивленное лицо.
– Из‑за чего же с ним ругаться? У Петра Иваныча в высшей степени деликатный характер. Я даже изумляюсь.
– Вот он розовый, – Шалдеев забрал в пригоршню всю свою бороду, остановившись посреди комнаты и слегка расставив ноги, – розовый, точно херувим. А попроси у него на два дня трояк, когда вот как нужно, – он полоснул себя рукой по горлу, – не даст. Нету, говорит. И все врет.
– Ах, какие выражения! Вероятно, у Петра Иваныча в данный момент нету… Но почему же не обратиться тогда ко мне?
– Я и разговаривать с ним не хочу, – пробурчал мсье Фомин. – Пришел в гости, да еще дерзости говорит.
Шалдеев, постукивая каблучками, как козел на копытцах, вышел в коридор. Антонина Владимировна за ним. Она была несколько смущена. Неприятно, что нехорошо отнеслись к Петру Иванычу, но то, что Шалдеев не получил несчастных трех рублей, тоже не радовало. Как хозяйка и добрая женщина, Антонина Владимировна считала, что и сама она частью ответственна.
– Мсье Шалдеев, может быть, вы зайдете на минуту ко мне.
Она отворила дверь в свою комнату. Тут стояла огромная постель, над ней висели разные поэтические карточки, веерочки, искусственные цветы. В углу граммофон. Над ним раскрашенная фотография: вид Ялты и крымских гор.
– Мне так неприятно, – начала она, стесняясь, – во всяком разе, если Петр Иваныч отказал вам, то лишь потому, что у него не было наличных. И вы его неправильно понимаете. Так что позвольте предложить вам… ну, взамен Петра Иваныча, те деньги, которые…
Шалдеев взял ее руку и поцеловал.
– Добрая душа. Вижу. Ценю.
Антонина Владимировна несколько застыдилась и покраснела. Шалдеев все не выпускал ее руки, гладил и опять поцеловал…
Зеленую бумажку он спрятал с равнодушием, сел в кресло и завел разговор. Снова это было об искусстве, фресковой живописи, которую он намеревался возродить, о Мадонне, Христе, и наивности детей. Он разгорячился. Слушательница понимала одну десятую, но его тон заражал. Ей казалось, что это, правда, необыкновенный человек, который через десять лет прогремит на всю Россию. Шалдеев уверял, что она будет гордиться, что была с ним знакома, дала взаймы три рубля, пожимала руку.
Он не казался ей хвастуном; в его голосе, несколько безумных глазах было нечто, производившее действительно впечатление.
Они расстались довольные друг другом. Антонина Владимировна звала его к себе; он милостиво обещал. Потом надел широкополую шляпу, и с трехрублевкой у сердца, с душой, полной туманных бредов, зашагал по Бронным. Земля казалась ему недостаточно почтительной и слишком грубой для поступи его, преемника великого Веласкеца [158]158
Родригес де Сильва Веласкез Диего (1599–1660)—испанский живописец, прославленный мастер картин из религиозной мифологии, сцен из народной жизни, острохарактерных портретов.
[Закрыть].
Кроме того что мсье Фомин был чистюля, он и вообще отличался аккуратностью. Мало пропускал лекций, за профессорами записывал, садился ближе к кафедре. Ловко причесывался, был опрятно одет. В карты он не играл, и у него не было товарищей, которые слоняются по Козихам гурьбами, заполоняют калошами переднюю, а комнату – табачным дымом.
Если уж он обещал г–же Переверзевой узнать, что значит незнакомое слово, то действительно узнал, у себя же в университете, от того самого гениального Сережки, которому все на свете известно и который гнездился тоже вблизи Латинского квартала. Мало того, что спросить: мсье Фомин записал ответ на бумажку, следующим образом: «Кассандра – дочь Приама и Гекубы. Она получила от Аполлона дар предсказывать будущее, но не сдержала слова, данного богу, и он, из мести, пустил о ней молву, что она безумная, так что никто не верил ее прорицаниям».
Придя домой, он передал эту бумажку г–же Переверзевой. Она благодарила в изысканных выражениях и осталась очень довольна. Правда, было неизвестно, кто такие Приам и Гекуба, но вряд ли они плохие люди, это сразу чувствуется. Затем, сама Кассандра, – если и не богиня, то около того, и главное: она предсказывала правду, а ее считали безумной. «Это безусловно про меня! – подумала г–жа Переверзева. – Я даже удивляюсь, что Андрюшин мог так удачно сказать!»
Она взглянула на себя в зеркало. Конечно, в ее наружности есть нечто трагическое. Черные волосы, большие черные глаза – именно это было у Кассандры.
Подумать только: всем говоришь о будущем правду, а тебя считают дурочкой.
Г–жа Переверзева не могла не поделиться впечатлениями с Антониной Владимировной.
Та как раз в эту минуту провожала одну из своих заказчиц–содержаночек.
– Знаю, знаю, – она любезно улыбалась, – ваш зять из себя будет поциничнее, то есть добродушней. Очень хорошо помню.
Дама несколько удивленно на нее взглянула, улыбнулась и вышла.
– Крошка, – обратилась она к г–же Переверзевой, – вы ко мне?
– О, это не так важно. Пустячок. Но в передней, несомненно, неудобно разговаривать.
Антонина Владимировна вошла к ней в комнату.
– Что такое, милун?
Г–жа Переверзева слегка смутилась, даже как бы зарделась.
– Нет, это безусловно пустячок!
Слегка сбиваясь, она рассказала, как m‑r Андрюшин назвал ее в раздражении Кассандрой, а оказалось, что это совсем не так плохо, и, в сущности, у нее есть с Кассандрой общее.
Антонина Владимировна глядела недоуменно, как бы виновато.
– Малютка, да я разве что‑нибудь говорила?
– Нет, ничего дурного не говорили, – г–жа Переверзева очень благородно и с воодушевлением произнесла это, – но все же с недоверием относились к тому, что я предчувствовала. А вы должны сознаться, – я предсказывала верно.
– Крошка, вы говорили, например, что мсье Фомин картежник, преследует девушек…
Г–жа Переверзева погрозила пальцем, грубовато захохотала.
– А что у вас с ним будут шуры–муры?
Тут немного смутилась Антонина Владимировна.
– Я вам повторяю: мы с Петром Иванычем в самых интимных отношениях.
Г–жа Переверзева хохотала не стесняясь.
– Неисправима! Прямо неисправима.
– Малютка, если у вас, правда, такой дар, вы мне скажите лучше о господине Шалдееве. Знаете, это такой оригинал! И он говорит, что у него на ногах козлиные копытца.
Она вспомнила Шалдеева, засмеялась. Г–жа Переверзева, напротив, стала серьезна. Даже отчасти потемнела.
– Это наглец. Бесспорно. Он позволяет себе двусмысленные намеки.
– К нему нельзя же так относиться! Поймите, он художник! И утверждает, что через десять лет я буду гордиться, что дала ему три рубля и что была с ним знакома.
– Трех рублей он вам не вер–не–т!
– Крошка, вы бы послушали его! Я уверена, он бы вас увлек.
– У меня были ухажеры почище, но я, безусловно, всех отстранила. У мужчин одни намерения – овладеть нашим телом. А этот Шалдеев совсем не в моем вкусе. Грубый!
– Интересно знать, будет он знаменитым художником?
– У Метцля служит триста человек. И никто не слыхал его фамилии.
– Ребенок, он еще молод.
– Это будет жалкий мазилка. Живописец вывесок. Я понимаю: Клевер, Маковский… Хороший художник богат, у него свой дом. А этот занимает три рубля. Живописец вывесок!
Антонина Владимировна, видимо, не сочувствовала, но и не стала возражать. О Шалдееве она составила свое мнение, и каким бы оно ни было для другого, принадлежало оно именно ей, и она не собиралась от него отрекаться.
Она и сама хорошенько не понимала, но если бы пригляделась, то увидела бы, что тайный облик козла, гнездившийся в Шалдееве, также волновал и смущал ее.
Денег Шалдеев действительно не отдавал, но иногда заходил к ней: с мсье Фоминым почти не видался. Антонина Владимировна подкармливала его ватрушками, медом, очень вкусными печениями. Ему нравилось, что она смотрит на него, как на особенное существо, слушает внимательно, даже с почтением, малопонятные рассуждения.
Так что, в конце концов, остался недоволен мсье Фомин. Не то чтобы он ревновал. Но почему такое внимание к Шалдееву, ласковый тон?
Впрочем, сам он тоже подлежал укору – слишком часто в отсутствие Антонины Владимировны стал он наведываться к мастерицам и дарил молоденькой Леночке какие‑то конфекты, гребенки, духи. Раз даже, тайком, был с нею в кинематографе, – разумеется, в дальнем квартале. Но за ним было то преимущество, что свои действия он обставлял тайной, и Антонина Владимировна ничего не подозревала.
А тем временем ее тревожило, что ее нежность, раньше направленная на мсье Фомина, точно стала двоиться: все чаще и занятнее вспоминала она о Шалдееве, он начинал ее волновать. «Ах, – думала она, ложась спать, – ну, ведь это как нехорошо и безнравственно! Прямо в высшей степени плохо! Разумеется, Петя очень тихий и деликатный, и это с моей стороны просто игра страстей, или женских прихотей!»
Несколько раз, примеряя шляпки со своими малютками, крошками и содержаночками, Антонина Владимировна подымала вопрос – может ли сердце женщины, принадлежа одному, откликаться и другому? Взгляды малюток разошлись. Некоторые, посмеиваясь, тоже говорили об игре страстей и прихотей; другие с гордостью отвергали; третьи признавали двойную любовь; четвертые считали, что можно втайне любить, но нельзя отдаться; были и такие, что допускали сколько угодно комбинаций; но эти составляли меньшинство, хуже всех платили по счетам и явно жили на содержании. Антонина Владимировна была любезна со всеми – как маэстро своего дела, – но в душе строго осуждала последнюю категорию, ибо расчет нельзя примешивать к чувству. На этом она стояла твердо.
Как бы то ни было, пока мужская честь мсье Фомина не терпела урона; и надо думать, не потерпела бы, но, поддавшись человеческой слабости, он сам занес руку на Антонину Владимировну.
Это вышло весьма просто.
Мсье Фомин проявил большое упорство и скрытность в походе на ту Леночку, что жила у них мастерицей; он пустил в ход и духи, и несессер, и даже дешевый браслетик. Черненькая Леночка наконец сдалась. Но тут вмешалась судьба.
Накануне этой самой ночи г–жа Переверзева съела сверх меры гуся – жирного гуся с кухни Антонины Владимировны. Ночью гусь дал себя знать. Безусловно ничего не подозревая, часа в три она поднялась с постели и, надев туфли, накинув теплый платок, отправилась в дальний конец квартиры. Ей приходилось идти темным коридорчиком мимо комнатки, где спала Леночка с товаркой. На этот раз товарки не было – ее услали. Зато был мсье Фомин.
Г–жа Переверзева сразу сообразила, что тут неладно; и, довольная оборотом дела, решила подслушивать.
Все было бы сносно, если бы за минуту, у двери Антонины Владимировны, она не зацепила своей тяжкой ногой стула и не разбудила ее. Той как раз не спалось; она была в элегическом состоянии, что‑то ей было неприятно; полежав немного, она встала и отправилась в комнату мсье Фомина. Постель его была смята, но пуста. Антонина Владимировна удивилась. Она зажгла свечку и в недоумении вышла в прихожую. Тут ей попалась г–жа Переверзева. Г лаза ее блестели. Она возвращалась, тяжело дыша, и имела торжествующий вид. Она успела о многом осведомиться, но не знала все же, что герой – мсье Фомин.
– Безусловно, ваши мастерицы распущенны! Это разврат.
Как была, со свечой и в неполном туалете, Антонина Владимировна бросилась туда. О, жалобный и роковой скандал! Несомненно, был он подстроен богами‑завистниками, и смутное предчувствие Кассандры, смуглой сорокалетней девы, не без волнения ложившейся сейчас в кровать, – ее предчувствие было нелживо.
Конечно, действия мсье Фомина относительно Леночки не были лояльны. Негодованию Антонины Владимировны имелась причина. Это негодование приняло бурные формы – как там, на месте преступления, так и на другой, на третий и на четвертый день.
Мсье Фомин получил директиву – мгновенно убираться с квартиры, без суда, следствия и защиты.
От Леночки, напоминанием о ней, осталась одна кровать. Да и ту скоро снесли на чердак. Мсье Фомин съехал на другой день. Он был очень недоволен, смущен; но, как юноша сообразительный, будущий юрист, быстро оправился, основавшись в соседнем переулке; и высчитал, что за полмесяца комната его оплачена вперед: пятнадцать рублей следует дополучить.
К Антонине Владимировне явился посыльный с письмом, где все это ясно излагалось.
Она имела довольно несчастный вид: лицо ее опухло, она дурно причесывалась, почти не болтала с крошками, а на мастериц раздражалась. Письмо еще подлило ей горечи. Она положила в конверт деньги, ни слова не написала и велела передать ему. Потом вышла в другую комнату и заплакала.
Вечером не удержалась – рассказала г–же Переверзевой. Сердцу нужно сочувствие.
Г–же Переверзевой вся история доставила большое удовольствие, и она не вполне умела это скрыть. Во–первых – сбылись ее предсказания насчет мсье Фомина. Второе – слишком много себе позволяла Антонина Владимировна, между тем она, г–жа Переверзева, была как стеклышко. Втайне она одобряла неудачу, но, понятно, в тот вечер высказала сочувствие.
– Безусловно, некрасиво с его стороны. Развратничать, и еще предъявлять требования.
– Милун, это прямо, прямо, эксплуатация труда честной девушки!
Г–жа Переверзева взглянула на нее слегка насмешливо. I – Хотя вы безусловно не девушка, все же с его стороны это неблагородно. Я бы, на вашем месте, не отдала ему этих денег.
– Крошка, у меня не такой характер. Не могу. Понятно, всякие бывают. Мне одна содержанка пять лет пятидесяти рублей не платила. Я сама у ней сколько раз была, представьте, живет великолепно, гостиная, знаете… не обои, а все гобельоны, гобельоны! Что вы думаете, пришлось судиться, не хотела ведь платить! Ну, а я не могу. Да я прямо в лицо ему готова швырнуть эти проклятые деньги!
– Так и вышло, что я была права! – заметила г–жа Переверзева с важностью. – Как я вам говорила, все и вышло. Но вы не верили. Несомненно, мне вообще мало верят и мало меня ценят. Правда, некоторые мужчины посягали на меня, делали разные намеки, но, – заключила она величественно, – я всех отвергла. У меня твердое сердце. У вас же слабое.
Антонина Владимировна почти уже успокоилась. Она отерла слезы и вздохнула.
– Ангел, понятно, слабое. На то мы и женщины. Но и так сказать: вот вы живете, живете, к своему Метцлю ходите, а какая у вас радость?
– Зато меня не оскорбляет какой‑нибудь грубый человек.
– Это уж что говорить: в отношении любви мужчины в высшей степени неделикатны. Все же как без нее проживешь? Значит, крошка, нам так Господь велел. Как‑то там и в Писании сказано: прилепится, – в этом роде, – и станет два во плоть едину. Это именно про нас.
– Писание давно писалось, – все так же резала г–жа Переверзева. – Мало ли что там написано. А я знаю, что нас может спасти лишь одна строгость с мужчинами.
Вдруг она оживилась, будто что вспомнила.
– Например, вы с этим невоспитанным человеком, Шалдеевым, мазилкой, разговариваете? Он у вас сидит часами, говорит чепуху, а вы слушаете и кормите его ватрушками. Отдал он вам три рубля?
– Милун, у него сейчас нет денег.
Г–жа Переверзева продолжала громить ее за Шалдеева, но Антонина Владимировна слушала менее внимательно, будто о чем вспоминала. Эти воспоминания не были неприятны. Не относились ли они к Шалдееву? Если бы г–жа Переверзева узнала об этом, она осталась бы весьма недовольна.
Потому ли, что не было денег, или по иным причинам, но в это время Шалдеев не заходил. Возможно, был он занят какой‑нибудь гениальной фреской, по окончании которой вряд ли что осталось бы от разных Дуччио и Чимабуэ [159]159
Дуччо ди Буонинсенья (ок. 1255– 1319)—итальянский живописец, основатель сиенской школы живописи. Чимабуэ (наст, имя – Ченни ди Пепо) (ок. 1240–1302)—итальянский живописец эпохи Проторенессанса, искусства переходного периода между средневековьем и Возрождением с характерным тяготением к светским сюжетам и античности.
[Закрыть]. Дела с чистописанием шли плохо; он ненавидел этот труд, пропускал уроки, грамматики не признавал. Выведя раз на доске слово и н и й, заставил девочек раз тридцать изобразить его. Зашла начальница, сделала замеча–ние; он так ее обругал, что та отступила. Вообще в гимназии его побаивались. Он бывал дерзок.
Все же к Антонине Владимйровне через несколько дней зашел. За это время она уже успокоилась, была хоть и грустна, но покойнее и без раздражения.
– Хозяюшке поклон. – Шалдеев поцеловал ей даже руку. При этом заглянул в комнату мсье Фомина. Увидев, что пуста, удивился.
– Что ж это, – или Петька уехал?
Антонина Владимировна слегка смутилась.
– Ваш приятель оказался далеко не таким скромным… я вначале полагала…
– И полагать нечего, – Шалдеев стряхнул с бороды капли дождя. – Он хоть и тихий, а шельма. Так. Значит, комната пустует?
Антонина Владимировна подтвердила это. Шалдеев вошел за ней в комнату, потирая руки от холода, как всегда – косолапо ступая. Потом вдруг вытащил маленький кошелек зеленой кожи с обтертыми, посветлевшими краями и вынул трехрублевку.
– Это ваш бывший приятель, – он указал на помещение мсье Фомина, – не хотел мне трешки взаймы дать. А вы дали. И теперь – получаете обратно.
Он посидел немного, меньше обычного говорил, встал и опять вышел в бывшую комнату мсье Фомина. Вернувшись, решительно сказал и взял даже за руку Антонину Владимировну:
– Вот что, хозяюшка. Комнату я беру. У меня месяц выходит, а здесь лучше. Согласны?
Антонина Владимировна была довольна и протянула руку. Шалдеев не выпускал ее, и затем сказал строго:
– Насчет того, другого, третьего, чтобы ни–ни. Конечно, у вас мужа нет. Там, как хотите устраивайтесь, как угодно, но на стороне. Чтобы мне не мешать. Я это все отлично понимаю, дело обыкновенное. Ну, – мне некогда. Мне, милая, не до того. Я художник. Если бабами начнешь заниматься, далече не уйдешь. А нам путь немалый. Так я говорю или нет?
Потом прибавил еще условие.
– Этой дубине, – он показал в направлении г–жи Переверзевой, – ко мне не заходить. Так чтобы и знала.
Антонина Владимировна захохотала.
– Ну, вы так резко, так ужасно резко всегда выражаетесь! Милун, надо быть добрее!
Она согласилась на все условия.
Как и тогда, в ноябре, при первом появлении мсье Фомина – и теперь она не могла скрыть новости от г–жи Переверзевой. Вечером беседовала с ней. Обо всем рассказала – кроме последнего условия.
Г–жа Переверзева снова с важностью корила ее за легкомыслие. Но на этот день Антонина Владимировна окончательно пришла в хорошее расположение, и ее нельзя было из него выбить. Смеясь, она сказала г–же Переверзевой фразу, в которую не влагала плохого, но вышло плохо: «Ребенок, все нам пророчите, вы бы себе чего нагадали». Г–жа Переверзева не обратила внимания, и мало приняла к сердцу. Лишь вечером, когда ложилась спать, эта фраза выплыла. Выплыла и нагнала тоску. Правда, к чему ее строгость, честные нравы, девственность? Скоро будет ей сорок. А там пятьдесят, и все так же безусловно будешь ходить к Метцлю и смотреть, как другие «удовлетворяют своим прихотям».
Г–жа Переверзева вспомнила разные обиды в своей жизни. Как сестра всегда садилась на ее любимое место, у окна; как однажды ей наступили в трамвае на ногу и не извинились; наконец, как мало учтива прислуга Агаша. Скоро будет Святая. Помириться с сестрой, или нет? Опять неизвестно. Вообще жизнь темна и загадочна. И что бы ни говорили, но она, т-11е Переверзева, при всех ее честных качествах и достоинствах, при непризнанном даре предсказывать будущее, – несомненно, она‑то и забыта.
Уже лежа, в темноте, г–жа Переверзева долго плакала – холодными, тяжелыми слезами. Они не облегчали ее.
Шалдеев переехал к ним очень скоро. В комнате, где мсье Фомин изучал римское право, запахло красками, скипидаром. На стенах висели картоны с набросками, в углу стоял портрет дамы монашеского облика. Были эскизы сингвиной, темперой [160]160
Сангвина,или сангина (франц.)– карандаши без оправы мутно– и кирпично–красных тонов. Темпера (лат.)—краски, тертые на желтке.
[Закрыть]. Темперу Шалдеев любил. Как и великий Леонардо, полагал он, что существующие краски плохи; работал над изобретением новых. И, с целью эпатировать хозяйку, заявил, что эти краски будет готовить на женском молоке.
Как и условились, с ней был он строг, требовал отношения почтительного; для Антонины Владимировны, впрочем, это не было трудно. Что же до г–жи Переверзевой, ее по–прежнему не выносил Шалдеев; встречаясь в коридоре и отойдя несколько шагов, плевал. На вопрос Антонины Владимировны, нравится ли ему г–жа Переверзева как женщина, ответил, что скорее полюбил бы собаку–В таком сочетании встретили они весну, которая и в тот год пришла с обычным своим сиянием, нежными вздохами, голубизной апрельского неба. Застучали по мостовой подковы; обсох Тверской бульвар; у памятника Пушкину запестрели детские летучие шары. Вечером чаще стал выделяться Пушкин на фоне краснеющей весенней зари, при бледном газе фонарей, при зеленых искрах несущегося трама.
Днем у его подножия играют дети. Недалеко – продают цветы.
Мимо этого Пушкина шагал Шалдеев, отправляясь на уроки, мечтая о Париже, работе и славе Веласкеца. Ехала на трамвае «А» к своему Метцлю г–жа Переверзева. Антонина Владимировна спешила в магазин за отделками для крошек. И мсье Фомин, знавший из Пушкина лишь то, что приходилось читать на монументе, проходил тут. Ему предстояли экзамены. Значит, надо готовить шпаргалки, подписывать программы, вообще работы много.
Раз, в конце мая, Антонина Владимировна встретила его здесь. Он шел быстро, видимо взволнованный, будто даже разговаривал с собою. Фуражка несколько съехала. Он был краснее, чем полагается. Это зависело от того, что на экзамене вышла неприятность. Его спросили, каковы функции Государственной Думы. Подумав, он ответил, что этого в программе нет. Профессор согласился. «Но вообще, вы знаете, чем занимается Дума?» Он молчал. «Неужели вы не читаете газет?» – спросили его. Он обиделся и повторил: в программе о Думе нет. А по газетам он не обязан отвечать. Теперь он шел и про себя бормотал: «По газетам гоняет! Черт знает что!» Ему хотелось жаловаться.
«Эксплуататор, – подумала Антонина Владимировна с горечью. – Некрасивая личность!» Она решила, что на поклон не ответит. Но он взглянул рассеянно – не то не узнал, не то и ему не захотелось кланяться.
Она пришла в несколько мрачном настроении. Точно начинала ныть рана. Так продолжалось до средины дня. Тут зашла к ней одна крошка. Антонина Владимировна стала мерить ей шляпу, увлеклась и забыла.
– Ребенок, – говорила она, – вы в этой шляпе – ну, прямо содержаночка! Нужно еще вуаль. Синюю, с густотой. Знаете, женщина в вуали – как в рампе.
А вечером явился Шалдеев, и ей стало казаться, что мсье Фомина никогда не было. То, что Шалдеев держался так строго и говорил непонятное, приводило ее в трепет. Она уже чувствовала, что влюблена. Это снова ее молодило, и она летала как на крыльях. Покупала ему печенье пиу–пиу, варила какао и гоняла девчонку за папиросами «Зефир».
Г–жа Переверзева стала молчаливей. Она неизменно ездила к Метцлю; хранила чистоту, срезала прислугу Агашу; с Шалдеевым вовсе не говорила, сторонилась и Антонины Владимировны. Она все видела и понимала. «Безусловно, – говорила она себе, – из этого не выйдет ничего хорошего». И торжествовала.
