Текст книги "Гермоген"

Автор книги: Борис Мокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

6

Глубокой ночью Гермогену приснился сон, после которого он не мог заснуть. Будто бы из небесной глубины в келью проник голос, трижды повторивший: «Покайтесь! Покайтесь! Покайтесь!..»

Затем дверь кельи отворилась, и в ней появился святой Иоанн Златоуст. Он был в святительской одежде, ниспадавшей до полу. В глазах его был дивный свет, но взор был строгим. Гермоген упал перед ним на колени, но голос повелел:

«Встань! Я пришёл, дабы ты исполнил мою волю! Не полагайся на себя и не думай, что у тебя достаточно времени для жизни. Не медли обратиться к Господу! Знаю: много согрешили русские люди, да однако же не лишены покаяния. Потому что стоите ещё на поприще борьбы. Не отчаивайтесь в своём спасении. Первый путь к нему – осуждение своих грехов. Пробудите внутри себя обличителя – свою совесть».

Обдумав сон, Гермоген стал молить Бога, дабы явил истину его несчастным соотечественникам. Подобно людям Древней Руси, Гермоген верил в божественное внушение человеку благих помыслов. Но как узнают ныне православные люди о разных путях покаяния? Многие приходы закрыты, церкви поруганы, и сами люди во всём изверились.

Но случилось обычное в то время чудо. Когда молитва Гермогена была услышана Богом, то и многие люди в одночасье сподобились чудных видений, просветляющих души для поста и покаяния. В подмосковных таборах начали ходить упорные слухи о чудном свитке, в коем описывалось видение нижегородца Григория. В этом видении к Григорию явились два святых мужа. Один из них спрашивал другого, называя его «Господи», о судьбах Московского государства. Господь отвечал на это: «Аще человецы во всей Русской земли покаются и постятся три дня и три ночи в понедельник, вторник и среду, не только старые и юные, но и младенцы, Московское государство очистится».

И хотя сего мужа Григория не было сыскано, рассказ о его видении произвёл сильное впечатление, поселив в людях чудную веру в пост и покаяние.

За откровение свыше был принят и рассказ жены мясника в городе Владимире – Мелании, объявившей воеводе, что сподобилась увидеть «во свете несотворённом пречудную жену», которая возвестила ей, чтобы люди постились и со слезами молились Спасителю и Царице Небесной.

Следствием этих и подобных им рассказов явилось то, что города начали сноситься между собой, и по всей Русской земле был установлен строгий трёхдневный пост.

Многочисленные рассказы о видениях приобретали большую силу над умами людей. В этом особенно убеждает история Нижегородского ополчения. Земского старосту Козьму Минина Сухорук посетило чудесное видение святого Сергия Радонежского. Святой сказал ему, что пора «чинить промысел», подыматься на врага. «Тебя подвизает Бог от христианского благочестивого народа поболеть душой за людей Господних смелым дерзновением».

Козьма поведал о сём видении посадским людям, собравшимся в земской избе. Он знал, что найдутся люди, кои недоверчиво встретят его рассказ. Так оно и вышло. Стряпчий Биркин, ненадёжный человек, перебегавший от царя Василия к Вору и снова к своим, насмешливо сказал:

   – Ну, не было тебе никакого видения...

Но Минин умел сразить противника метким словом:

   – Ты, Биркин, воистину сосуд сатаны. Сатана и гоняет тебя с места на место. Таковым людям неведом божественный промысел...

Биркин снова пытался возражать, но Минин пригрозил ему:

   – Или хочешь ты, чтобы я открыл православным, что ты замышляешь?

Биркин тотчас замолчал, и все поверили в правду Козьмы. Посадскими людьми был написан первый приговор «всего града за руками» о сборе денег «на строение ратных людей». Минину же был поручен и сбор денег.

Его предприятие имело особенный успех после того, как Родя Мосеев передал грамоту Гермогена и Козьма Минин читал эту грамоту не единожды. Где только собирались люди, там и читалась эта грамота. И всякий раз слово Минина набирало новую силу. По всей Нижегородской земле был брошен клич Козьмы Минина:

   – Ежели помогать отечеству в беде, то не жалеть жизни. Не искать выгод или богатства, не искать боярских чинов и вотчин, но отдать всё своё, не жалеть дворы, закладывать имения...

Была составлена Троицкая грамота, призывавшая всех людей встать на помощь Московскому государству. По звону колоколов нижегородцы собрались в древний Спасо-Троицкий собор, где с амвона была прочитана эта грамота пастырем Саввою Ефимием. Козьма Минин снова держал речь:

   – Будет вам похотети помочь Московскому государству, не пожалети животов своих, не пожалети дворов своих. Я убогий с товарищами своими, а всех нас две тысячи пятьсот человек, а денег у нас в сборе тысяча семьсот рублей. И брали мы третью деньгу. У меня было триста рублей, и я сто рублей в сборные деньги принёс. То же и вы все сделайте!

   – Буди так! Буди так! – восторженно отвечали в толпе.

   – Да бить бы нам челом, кто бы вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником...

7

Скоро стало известно, что начальником ополчения был поставлен князь Дмитрий Пожарский. Но мало кто знал, что на этот подвиг вдохновил его патриарх Гермоген.

По слову Гермогена, переданному Родей Мосеевым, Минин, посоветовавшись с народом, послал за воеводой князем Пожарским. Дмитрий Михайлович находился в это время в родной вотчине, в Суздальском уезде, где долечивал раны. Когда печерский архимандрит Феодосий объявил ему волю нижегородцев, князь ответил:

   – Рад я вашему совету. Готов хотя сейчас ехать, но выберете прежде из посадских людей, кому со мною у такого великого дела быть и казну собирать.

Видя, что архимандрит Феодосий затрудняется с ответом, князь Пожарский сказал:

   – Есть у вас Козьма Минин. Бывал он человек служилый. Ему это дело за обычай...

Нижегородцы пошли к Минину.

   – Соглашусь, – ответил ловкий в делах земский староста. – Ежели сдадитесь на всю мою волю, будете во всём послушны и покорны, и будете ратным людям давать деньги, и на том напишете приговор...

Приговор был написан, и Козьма переправил его Пожарскому, чтобы изменники не похитили его и не расстроили всё дело. Он хорошо знал своих земляков по ополчению.

Ближайшие события покажут, сколь необходима была предусмотрительность. Он видел, сколь ненадёжны были иные ополченцы. И поди тут разберись, кто друг, а кто супротивник. И паче всего опасался Минин, чтобы не доведались вороги об участии в деле ополчения патриарха Гермогена. Поручил вездесущему Роде Мосееву следить, дабы само имя святейшего не упоминалось всуе. И Родя строго выполнял сей наказ.

Вскоре обстоятельства столкнули его со стряпчим Иваном Биркиным, давним недругом Минина. Имя Биркина встречается в летописях Смутного времени, затем пропадает. Оно и понятно: стоячую жизнь этих людей всколыхнула смута, заразив надеждой на скорое богатство, чины и власть. Во всём остальном он был мирным и чёрствым человеком. Да и у многих в те годы всесветских бедствий отупевало чувство. Многие торопились заключиться в своём дому, точно в крепости, дабы не видеть горя и слёз. И Биркин ничего не хотел знать, кроме службы. Ополчение – иное дело. Участие в нём сулило власть и добычу. Велика ли была у таких людей забота об отечестве?! Впрочем, понять это можно было при одном взгляде на его сытое лицо и важную поступь.

Помня наставление Козьмы Захарыча присматривать за Биркиным, Родя Мосеев пуще всего следил, чтобы Биркин, сведавший о грамотах Гермогена в другие города, не стал говорить о влиянии святейшего на дела Нижегородского ополчения. Кругом сновали польские лазутчики. Не принесли бы в Москву худых для попавшего в беду патриарха вестей, не изгубили бы его поляки. Сам Родя был помощником стряпчего, и Биркин, посылая его в Москву по делам, строго и придирчиво допрашивал его, где он бывал.

На этот раз он взял его с собой в Казань по делам Казанского ополчения. Родя охотно согласился. От Казани – рукой подать – тот посад, где жила дочь Гермогена. Зная великую тяжбу святейшего о дочери, Родя надумал проведать её и передать отцовский поклон. Но дела не скоро отпустили его.

Неожиданно между Биркиным и татарским головою Лукьяном Мясным возникла ссора. Спорили, кому быть начальником. Мнения разделились. Чтобы одолеть соперника, Биркин стал искать союзника... в Гермогене.

– Святейший благословил на битву отцов нашего города. Им и быть в челе ополчения...

И вдруг выдвинулся вперёд Родя. Большеголовый, но худой и низкорослый (в чём только душа держится), он завертел головой, словно бодливый бычок, и начал:

   – Станем ли всуе упоминать имя святейшего? Великий он столп и твёрдый адамант. Не имея ни меча, ни шлема, ни воинов вооружённых, указует путь людям единым словом Божьим... Не бойтеся, рече, от убивающих тела. Души коснутися не могут...

Родя не ожидал поддержки. Ему бы токмо отвести от святейшего «вину», будто он призывает к оружию. Но вдруг отозвались многие голоса:

   – Воистину словом Божьим. Он молитвенные словеса от желанного сердца к Богу и Пречистой его Матери воссылает.

   – Пастырь добрый душу полагает за овцы...

   – Аще ему, господину, случится за слово Божье умерети – не умрёт, но жив будет вовеки...

   – И некому ему пособити ни в слове, ни в деле...

   – Препояшася оружием духовным, сиречь молитвою и постом... Да делами добрыми...

   – Аще ныне терпим, время длим – сами от себя за своё нерадение и за недерзновение погибнем!

   – Что стали? Что оплошали? Чего ожидаете и врагов на себя попущаете!

   – Злому кореню и змию даёте в землю укоренитися!

   – Али того ожидаете, чтобы сам тот великий столп святыми устами изрёк повеление на врага дерзнути и кровь пролитую воздвигнута?! – вставил свой голос Иван Биркин.

Но на него тотчас же закричали, особенно женщины:

   – Его ли то дело – повелевали на кровь?!

   – Ей-ей – такого от государя поущения не будет...

   – Но неже и сам он, государь, великого разума и смысла и мудрого ума, мыслит, чтоб не от него зачалося, а им бы добро сотворилося...

Тут снова выдвинулся вперёд Родя, дабы вставить нужное слово:

   – Своим бы крепким стоянием и молитвами к Богу, а вашим бы тщанием и ополчением и дерзновением на врага – аще и без его государева словесного повеления и ручного писания по своей правде дерзнёте на них, и там добро сотворите, а их, врагов, победите и царство от бед освободите. От него же – великое благословение на вас.

   – Так... Так! Буди по его святым молитвам!

   – Он – наш святитель. Ему единому – вера наша на избавление от губителей и волков!

Здесь было много старых людей, которые помнили Гермогена в бытность его казанским митрополитом и много рассказывали о нём молодым прихожанам. Восторг был всеобщим. О Биркине забыли.

Вскоре воевода Биркин сам о себе напомнит, затеяв новую ссору с татарским головою Лукьяном Мясным из-за власти, и ссора эта будет столь свирепой, что едва не приведёт к междоусобному бою. Но, к счастью, большинство ополченцев покинет Биркина, и он вернётся назад, оставив Пожарского.

8

Завечеревшее солнце посылало в крохотное оконце его кельи прощальные лучи, и Гермоген, сидя на своём жёстком ложе, ожидал той минуты, когда инок Чудова монастыря через верхнюю створку оконца спустит на верёвке хлеб и кувшин с водой (дверь в его келью была наглухо заколочена). Но вот послышался звук шагов, и, подойдя к окну, Гермоген увидел странника с посохом в нищенском одеянии и услышал незнакомый голос:

– Святый отче, да будет ведомо тебе: Казанское ополчение вышло к Нижнему Новгороду. Да спасёмся все твоими святыми молитвами!

Гермоген перекрестился, благодаря Господа за содействие казанскому митрополиту Ефрему в его благом начинании. Затем взял посох и, опираясь на него, стал медленно ходить из одного конца кельи в другой.

Уста его шептали:

– Благословляю вас, чада мои! Время, время пришло подвиг показати и на страсть дерзновение учинити! Паки молю вас со слезами и сокрушённым сердцем: не нерадите о себе и всех! Мужайтесь и вооружайтесь! И совет меж собой чините! Время, время пришло совет меж собою держать.

Последнее время Гермоген много думал о гибели Ляпунова и причинах оной. Согласия и мира не было между начальниками ополчения. Людьми правили страсти да суета. Как бы имений больше прихватить да богатством руки наполнить. И всякий рвался быть первым, все хотели воеводить, а подчиняться никто не хотел. А Прокопий Ляпунов был ещё и неразборчив в делах и людях. Всех брал под свою руку: и воров, и разбойников, и татей... А того не ведал, что защита веры и отечества – дело чистое. Благословит ли Господь дело нечистое? Как оно худо началось, так худо и кончилось.

Он знал об избрании главным воеводой нового ополчения князя Дмитрия Пожарского, и в душе его крепла надежда, что это к добру. Не совсем обычной была судьба князя-ослушника. Дослужился он до стольника и был при дворе ещё в молодые годы, но ослушался царя и передал наследственную отчину Суздальско-Ефимьеву монастырю (выполняя волю отца, а не царя). А когда это сошло ему с рук, он осмелился на приёме сказать правду царю Борису и поплатился опалой, был отставлен от двора и поселился в своём Суздальском уезде. Вернул его в столичный град Василий Шуйский. Царю правды была по душе прямота князя. Как воевода, Дмитрий Пожарский не знал поражений. Его действия против Вора были неизменно успешными. Ему удалось взять Зарайск и Коломну, когда сила была на стороне Вора. Это он остановил поляков на Сретенке при всеобщем бегстве жителей столицы, разбил хорошо вооружённые банды Салькова на Владимирской дороге. Среди многих воевод князь выделялся упорством честной души. Он не изменил царю Василию и сохранил верность крестоцелованию, хотя эта верность грозила ему новой бедой.

Надо ли дивиться, что именно князь Пожарский единодушно избран всею землёй Русской во главе ополчения? Само-то ополчение начало слагаться с жертвы, когда люди приносили на алтарь отечества свой достаток. И повёл этих людей поборати за веру и отечество человек бескорыстный, во всём противоположный властолюбцу Ляпунову. Дальнейшие события подтвердят мысли Гермогена. Чего стоит только один случай с подписями под грамотой от имени ополчения! Вождь ополчения князь Пожарский уступил здесь своё главенство боярам (Морозову, Долгорукому, Головину, Одоевскому и другим). А свою подпись поставил десятой, чтобы не задеть сановитых бояр. Ляпунов ни при каких обстоятельствах не допустил бы этого. И вышла бы свара, раздоры. Во имя согласия нужны были жертва, смирение. А ратоборствовать можно и нужно на поле брани.

«Благодарю Тебя, Господи, что сподобил русских людей согласия!» – молился Гермоген, опустившись на каменный пол перед образом Пречистой Богородицы в углу кельи. От волнения он забылся сном. А когда пробудился, в окне едва серел сумеречный свет. Тишина была непривычной, словно всё вдруг вымерло на улицах и площадях Кремля. Люди попрятались в домах. Плотно закрыты ставни, на воротах запоры. Не слышно и польской речи. Жизнь замерла до утра.

Сотворив вечернюю молитву, Гермоген подошёл к окну. Он чего-то ждал, и предчувствия не обманули его. Послышались осторожные шаги, и знакомый щупленький человек, с умелой сноровкой цепляясь за выступы стен и кусты, подбирался к верхней створке окна. Сначала на пол летит какой-то узел, затем спрыгивает он сам – Родя Мосеев. Вытаскивает из-за пазухи каравай хлеба, затем подымает с полу узел и развёртывает его. Это новый тёплый подрясник.

– Дочка, Настёна твоя, прислала. Холода, говорит, стоят. Тятя, поди, замерзает...

Он помогает старому патриарху обрядиться в новый подрясник, а сам приговаривает:

   – Держат тебя тут, яко птицу в заклепе. Ништо. Вот наладимся и ослобоним тебя...

Гермоген гладит Родю по голове, приговаривая:

   – Ах ты, добрый мой! Ах ты, ловкий мой!

Родя рассказывает ему о дочкином житье, о внучке Анне, о зяте, о посадском писаре Корнелии Рязанцеве, о вятичах, что ушли в Казанское ополчение.

А Гермоген слушает и представляет себе дочь, какой видел её более двух лет назад. Она приехала в Москву и сразу же с дороги пришла ко всенощной, слушала его службу и улыбалась ему смущённо и счастливо. А он только одну её и видел в толпе молившихся. Её светлоокое кроткое лицо показалось ему чем-то опечаленным. А утром она должна была возвращаться назад со знакомым извозчиком. Вот и вся встреча...

От мыслей о дочери его отвлекает рассказ Роди о делах и заботах ополчения.

   – Передай моё благословение всяких чинов людям, кои души свои от Бога не отщепили и православной веры не отступились, держатся благочестиво и к ворогам не прилепляются. Да постоят за Божьи церкви, и за свои души, и за достояние, еже нам Господь дал. Аще смерть и уготована нам, то по смерти обрящем царство небесное!

Родя передаёт ему слова ополченцев:

   – Ты, свитый отче, ворогам своим не сказывайся! Ежели станут винить тебя, что грамоты от себя во все города рассылаешь, то отклоняй от себя всякое писание твоей руки. И все люди стоят на том, что грамоты те иные пишут... А у тебя одно оружие – молитва да крест... Не твоей руки то писание...

   – Буди! Буди по-вашему!..

Собираясь уходить, Родя преклонил перед ним колени. Гермоген перекрестил его, повторяя:

   – Добрый мой! Ловкий мой! Да будет тебе моё благословение добрым посохом в пути...

9

Оставшись один, Гермоген положил перед собой каравай, устало и умиротворённо вдыхал его аромат. Возникающие видения уносили его в далёкое детство. Вот откуда-то издалека доносится тоненький голосок мамы:

   – Ермолай!

Он любил уткнуться ей головой в колени, юбка её пахла полем и травой. Это она учила его молиться, учила любить и бояться Бога. Недалеко от их дома был храм Покрова. Мама любила подпевать церковному хору и учила его словам пения. Однажды его похвалил сам архиерей, находившийся у них в посаде проездом. Потрепал его по щеке, сказал матери:

   – Добрый поп из него получится...

Мать благодарно улыбнулась... Но кто мог тогда подумать, как страшно оборвётся их налаженная жизнь... Пожар, гибель родных и близких. Он боялся этих воспоминаний, обходил их...

Удивительнее всего, что и в казаках его «попом» называли – после одного случая, когда он сказал:

   – Бог поругаем не бывает...

Казаки засмеялись:

   – Гляди-ко, про меж нас поп объявился...

И стоило ему вспомнить казачью вольницу, как его дряхлое тело словно бы отделилось от него. Какая лёгкость в членах!.. Как лихо скачет его конь! А навстречу ветер с ливнем, туго обтягивает сырая одёжка, холодит члены. Зато как сладко пахнет дымом костра! От сырой одежды тянет дымком. Казачья горилка обжигает все внутренности, ноздри щекочет духмяный запах зажаренного барана...

И зачем была дадена ему эта казачья судьба? Над этим он часто думал. У Бога ничего не бывает без сокровенного смысла. Был сокровенный смысл и в его казачьем прошлом. Душа его мужала в битвах, а тело набирало силу, дабы он мог снести испытания, кои выпали на его долю ныне. Уста его шепчут:

– За премногие грехи наши Бог оставляет нас, а дьявол борется с людьми, ибо таков его обычай от сотворения мира... И наущением дьявола ложь ко лжи прибавляется...

Гермогену помнится, что слова эти были сказаны матерью старшему брату-неслушнику. Они не раз всплывали в памяти и в более поздние годы, оттого и затвердил их навсегда. Он рос при матери богобоязненным, перенимал от неё жалостливое отношение ко всему слабому, не обижал, как его сверстники, ни птиц, ни кошек, ни собак. Он сохранил сострадание ко всему слабому и в казачьей среде, где были жестокие обычаи и слабость вызывала одно лишь презрение. Видно, то, что однажды нам даровано Богом, не забывается. От того-то и бессмертна доброта, а зло одерживает токмо временную победу.

Почему он так часто возвращается к воспоминаниям о казачьей вольнице? Не оттого ли, что соседство добра и зла было мучительной школой для него, что и сам он в те годы совершал много дурного, в чём позже не переставал каяться? Но была и благодарная память о тех грешных днях. Там, на донских просторах, окрепли его сила и дух, там он выучился дерзко бросать вызов опасности, терпеливо сносить лишения и снисходить к слабостям товарищей. И не в казачьи ли годы укрепилось в его душе врождённое чувство правды?

О, сколь же долгой казалась Гермогену жизнь, им прожитая! Видения шли нескончаемой чередой. Память выхватывала то одно событие, то другое.

Вот он видит сидящим на троне русских царей самозванца, дерзко назвавшего себя «Димитрием», Иоанновым сыном. «Нет, он не Иоаннов сын! – думает Гермоген, всматриваясь в него с пристальной твёрдостью. – И одет не по обычаю прародителей – с иноземной пышностью, и жениться хочет на католичке, польской панне, и просит, дабы разрешили ему венчаться без принятия ею святого крещения по православному обряду, и добивается устройства в Москве католических костёлов...»

   – По твоей воле буде, государь! – спешит заверить его ложный патриарх грек Игнатий.

Гермоген помнит, как в ту минуту мгновенно налилась силой его правая рука. Так бывало с ним перед схваткой с противником, когда с шашкой наголо они совершали набеги на ругателей православной веры – турок. И что изменило время? Противниками его были опять же ругатели православной веры – злые еретики. И мог ли он примириться с еретичеством хотя бы и самого царя?!

Глухо, но твёрдо звучит в кремлёвской палате его голос:

   – Непристойно христианскому православному царю жениться на некрещёной, вводить её в святую церковь. Непристойно православному царю строить римские костёлы. Из прежних русских царей никто так не делал!..

Разгневанный самозванец велит вывести его из палаты, снять с него святительские одежды и заточить в монастырь.

Гермоген помнит, что не успел доехать до места заточения, как самозванец был убит.

«Зато ныне еретики надёжно заточили меня. Восстали и поднялись силы воистину сатанинские. Одолеет ли их народное ополчение? Мне не привыкать. Я выдержу и голод и лишения. Выдержали бы они», – думает Гермоген. Он верит, что Господь не оставит его. Через два дня Пасха. Этот святой праздник подвигнет православных людей поборати за свою веру.