Текст книги "Гермоген"

Автор книги: Борис Мокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

8

Накануне перед дорогой казаки много пили. Ближайшая ночь не сулила опасностей, улусы были далеко, и Ермолай задремал в седле. Очнулся он от прохлады и, оглядевшись, испуганно дёрнулся. Он был один в целой степи. Сердце сдавила досада. Ускакали вперёд, не заметив, что кинули товарища. Сон окончательно прошёл. Взгляд Ермолая упёрся в луну. Вспомнил, что, когда выезжали, луна светила в спину. Выходит, казаков он виноватит зря. Смарагд сам повернул назад. Ермолай натянул поводья, разворачивая коня в обратную сторону, но Смарагд упёрся. Ермолай погладил его по спине.

   – Уж не сударушку ли ты оставил, друже, позади?

Трезвея, Ермолай начал припоминать впечатления минувшего дня. И, смущаясь сердцем, понял, что поступил неладно. Уехал, оставив ей укор за дитё, а дитё-то его будет. И вдруг он дал шпоры коню и поскакал назад. Он не мог бы себе объяснить, зачем это сделал и что скажет Ксении, но просто так уехать не мог. И добро, что конь повернул назад. На всё есть воля Божья.

Между тем станица проснулась. Скрипела уключина у колодца. Мычала скотина, загоняемая хозяевами в стадо. Но Ксении не было видно, и улица, по какой она гнала корову, была пустой. Вот и дом её. Калитка полуотворена, взаперти мычит корова. И хата отворена. Где же она? Какая пустота в доме! Ещё не зная, где станет её искать, Ермолай вскочил на Смарагда, и конь повернул к реке. Видимо, на привычный водопой.

Отпустив коня к воде, Ермолай остановился возле знакомой ракиты. Туман над речкой ещё не рассеялся, придавая всему тоскливую призрачность. Недалеко от берега тускло белела лилия. Возле неё вода крутилась и кипела, словно водяной затеял здесь свою игру. В голову шли унылые мысли. Не оттого ли он по-дурному разговаривал с Ксенией, что и жизнь его тоже завертелась по-дурному? И пил, и девок портил, и в недостойные дела вязался, и хотя старался потом очиститься, а всё же грязь прилипала...

Смарагд повернул к нему голову. Ермолай взял коня под уздцы и оглянулся на звук шагов. Шёл мужик средних лет. Лицо его показалось Ермолаю как будто знакомым. Широко поставленные тёмные глаза смотрели пристально и сурово. Мужик перевёл взгляд на коня, спросил:

   – Ты никак отстал от своих казаков? Или послали зачем?

   – Не... Я по своей воле. Девку Ксению ищу. Случаем, не видел? Заехал, а дом пустой.

   – По какой надобности в дом заходил? – сурово и недоверчиво спросил мужик.

   – Сватов думаю засылать.

Мужик опустил голову. Долго молчал, потом произнёс упавшим голосом:

   – Вот оно, значит, как пришлось...

Он подошёл к большому бревну, конец которого лежал в воде, оглянулся на Ермолая:

   – Ходи сюда, казак...

Ермолай опустил поводья, подошёл к мужику.

   – Как только бабы упбрались с бельём, она и пришла сюда. Бабы сказывали, будто отрок видел, как она в речку кинулась и поплыла, крикнула: «Прощай, папенька родимый!» – да с тем и утопла.

С усилием разжимая онемевшие губы, Ермолай спросил:

   – А может, тому отроку помстилось?

Бедный отец покачал головой:

   – В дому всё как зря покидано, будто торопилась. В горячке, видно, была.

Он опустился на бревно, вынул флягу, приложился к ней.

   – В горле пересохло. Сидай и ты. На, глотни трошки с дороги.

Ермолай не двигался с места. Было сильное искушение сказать отцу правду, но тот избавил его от этой горькой участи, произнёс спасительные слова:

   – Он таки позвал её, за собой увёл.

   – Кто?

   – Да жених её, покойник. Во снах ей покоя не давал, так и увёл. Не судил ей, значит, Господь на свете жить...

9

Ермолай догнал свой отряд, когда, передохнув на хуторе, казаки снова двинулись в путь. Его отсутствие ни у кого не вызвало вопросов, и только старый казак Ус, остановив на нём пристальный взгляд, спросил:

   – Ты чего, Ермолай, губы кривишь, наче полынной горечи отведал? И глаза у тебя дикие, яко у необъезженного коня.

Как ни отмалчивался Ермолай, но добродушный Ус сумел его порасспросить обо всём, сумел и утешить:

   – Не горюй, казак, на то была Божья воля. Сам человек не волен ни в животе своём, ни в смерти.

Ермолая поразило, что Ус рассудил, как и отец Ксении. И такова сила участливого слова: Ермолай почувствовал, как в нём начинает тишать боль вины. О, не дай Бог испытать жестокие муки, назначенные человеку совестью! Ермолай до конца дней своих помнил, как дал волю страстям – злобе, ревности, своеволию...

Весь путь Ермолай держался ближе к Усу, словно от старого казака исходил благостный успокоительный настрой. Кто с молодых лет читал Священное Писание, того к старости осеняет мудрость. Ермолай охотно внимал словам и наставлениям Иоанна Златоуста, кои старый казак Ус запомнил на всю жизнь и ныне поучал ими своего младшего товарища:

   – Мы не властны в смерти. Будем же властны в добродетели, как поучал нас святой отец наш Иоанн Златоуст.

   – А что ты, Ус, почитаешь самой важной добродетелью?

   – Не держать злобы на ближнего. Люди таковы, какими их сделали грехи наши.

Почувствовав в молчании Ермолая упрямое несогласие, добавил:

   – Умей прощать. Сердитуй не на человека, а на дьявола, смутившего его душу.

Простить Горобцу все его злобные выходки?! Да не вмешайся он – не было бы и тяжёлого разговора с Ксенией, толкнувшего её к роковому исходу.

   – Не злопамятствуй, тогда и тебе простятся твои грехи. Знаю, ты об Горобце думаешь. Он-де хуже сатаны.

   – Или не так?

   – Сатана, он принимает разные виды и часто душой человека владеет. Да душа-то держит ответ перед Богом, а не перед сатаной.

Ермолаю припомнились эти слова после набега на улус, когда он отбил у татар захваченную ими казну. Стали делить казну, и тут случилось неожиданное: самую крупную долю Горобец велел отдать Ермолаю. Молодой казак заколебался.

   – Бери, коли дают, – толкнул его под локоть Ус. Но Ермолай устоял и попросил себе равную долю.

Эту ночь он не спал. Перед ним стояло лицо Горобца. Старшину будто подменили. Ему, Ермолаю, он явно хотел добра. Какая тяжесть падает с души, когда в недавнем враге начинаешь видеть человека!

Между тем пришёл царский запрет на азовский поход, и казаки остались зимовать на полпути к Азову. Судьба готовила Ермолаю новые испытания.

...Тем временем Горобец обдумывал операцию, которая прославила бы его среди казаков. Дело в том, что ногайцы обычно опасались нападать на казачьи заставы, а только вокруг ходили. То уведут в полон зазевавшегося казака либо русских станичников, то устроят ловушки для лошадей. Были у ногаев такие хитрые силки. Казаки называли их «спотыкач»: лошадь на скаку попадала в замаскированную яму, ломала себе ноги, а казак с искалеченной лошадью становился добычей степных разбойников.

Собрав казачье коло, Горобец начал:

   – А что, донцы, навалимся на улус всей казачьей лавой? Ногаи не выдержат – побегут.

Казаки почесали в затылке. Всей «лавы»-то было человек пятьдесят, а ногайцев – сила, и они не в пример казакам берегут своих.

   – Может, и впрямь навалимся. А там что Бог даст, – поддержало нового атамана несколько голосов.

   – А может, подождём. Московских стрельцов обещали прислать. У ногаев силы больше нашего.

   – Дак чего нас спрашивать? Веди, куда знаешь. Будем сполнять государев наказ и воевать ногаев, – с неожиданной для молодого казака твёрдостью и уверенностью произнёс Ермолай.

За время казачьей службы он привык дневать и ночевать в седле. Обветренное, худое скуластое лицо его светилось мужеством и силой. Он был горд, что воюет безбожных инородцев. Разве не они убили его отца и мать, а ныне вылавливают и уводят в полон православных людей?

   – Ну, ты, Ермолай, умнее нас будешь, – смеялись казаки.

   – А что? Коль воевать, так воевать. Не нынче убьют, так завтра. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. – Рассудительный тон Ермолая гасил все насмешки.

Казачье коло поставило идти до Бузана (рукав Волги), а за Бузан не переходить. Но у кочевых татарских ногаев было особое чутьё на опасность. И они, словно бы проведав о замысле казаков, отправили к ним посла сказать, что у них много силы и улус казакам не взять.

Казаки не поверили ногайскому послу. Горобец отрядил в разведку лучших отвагов и для верности поехал с ними сам. Никто не знал, где расположился кочевой улус. Вот и решили положиться на звериный слух Ермолая, послав его впереди отряда. Ночь была тёмной. На небе едва прорезался месяц на ущербе. В стороне будто виднелся дымок от гаснувшего костра. И слышалось как бы отдалённое блеяние овец. В голове Ермолая вертелась неотвязная мысль, что ногаи поджидают их. Для того и посла к ним накануне отрядили, чтобы подбить казаков на вылазку. Об этом думалось и накануне похода. Он зря погорячился и поддержал атамана. Повременить бы...

Ногаи напали внезапно, словно выскочили из-под земли. Впоследствии в памяти сохранилось только дикое гиканье, боль в бедре и топот погони за ускакавшими казаками. Очнулся он от холода. В яму, и без того сырую от недавно пролившихся дождей, наползал туман. Штанина намокла от крови, и потрогать нельзя – руки связаны. Видно, кинули в эту яму, чтобы получить выкуп. Сказать, что у него нет родных, – не поверят. Но ужели казаки оставят его в беде? В горле пересохло...

   – Пить, – пробормотал он слабым голосом, словно его могли услышать.

И вдруг наверху послышались осторожные шаги, кто-то наклонился над ним, и на руку Ермолая упало что-то острое. Действуя свободным плечом, он высвободил запястье и нащупал нож. После долгой возни он изловчился и перерезал жгут. Чувствовал, как сверху следят за ним поблескивающие в темноте глаза. Затем к нему спустилось что-то громоздкое. Ермолай нащупал рукой колючий хворост и попытался подняться. Сжал губы, чтобы не застонать от боли и не показать слабость перед своим избавителем, благодетелем. Кое-как он переместился на кучу хвороста, думая, что она будет служить ему постелью. Но когда на голову ему упала тяжёлая вязанка камыша и ногаец произнёс: «Иди сюда», – Ермолай понял, что, взобравшись на эту вязанку, он сможет подняться наверх. Не говоря ни слова, не выдавая себя стоном, он взмостился на вязанку, которая осела под его тяжестью. Но у Ермолая были длинные и сильные руки, и они достали до самого края ямы. Упираясь коленом здоровой ноги в земляную стену, он подтянулся на руках. Ногаец ему помогал. Ермолай увидел камышовое жилище рядом и понял, что ногайцу велено было стеречь его. Значит, у ногайца были какие-то виды на него, если он освободил его с риском для жизни?

Дальнейшее совершилось так же молча. Ногаец отвязал лошадь, лихо на неё вскочил, подъехал к Ермолаю, помог подняться в седло, осторожно выехал на дорогу, а затем, забирая в сторону от дороги, вывез Ермолая к казачьему стану. Разбудили Горобца. Он окинул прибывших хмурым, недобрым взглядом и велел допросить. Но, понемногу протрезвев, решил допросить сам. Он был только что назначен атаманом и важничал. Ермолая казаки увели, чтобы промыть рану. Ногаец остался стоять перед атаманом.

   – Ты кто будешь? – спросил атаман. Чувствовалось, что он собирался покуражиться. И хотя ногайца полагалось принять как доброго гостя, у Горобца были свои планы.

   – Я буду Маметкул, – просто ответил ногаец, не желая подозревать худого. Молодые чёрные глаза смотрели с приязнью и готовностью к добру.

   – Когда ты думаешь возвернуться к своим?

   – Зачем говоришь «возвернуться»? Земля наша пропала. Ногаи изводятся, грабят друг друга. Ваш государь взял всю Волгу, скоро возьмёт и Сарайчик, и весь Яик, и Дербент.

   – Ну а ежели дела переменятся и станет ваша сила?

Азиатские скулы Маметкула заалели. Он понял, какой подвох был в вопросе атамана, и с этой минуты начал его бояться.

   – Зачем смеёшься над бедным ногайцем, атаман? Или я не привёз тебе твоего казака?

   – А ты не изворачивайся, басурман, а лучше прямо отвечай на вопрос. Что думают твои ногаи дальше делать?

   – Зачем говоришь «изворачивайся»? У нас и в книгах святых написано, что все басурманские государи русскому государю поработают.

Маметкула поместили отдельно в холодной пристройке и велели накрепко стеречь.

Между тем близились к концу атаманские денёчки Горобца. Со дня на день должен был появиться сам атаман Колупаев, и поговаривали, будто он взыщет с Горобца и за неудачную разведку, и за то, что оставил врагу молодого казака (бросить товарища в беде почиталось среди казаков худшим грехом). Горобец ходил злой как чёрт. Замечено было, что он ищет повода придраться к Ермолаю. И повод нашёлся.

10

Накануне Горобец объявил казакам свой план: идти в Приазовье, не дожидаясь Колупаева. И, наблюдая наглые повадки этого человека с хищными крыльями выгнутого носа, можно было поверить, что он способен на всё. Он спаивал казаков и умел подчинить их своей воле. Перед дальним походом он поехал в соседнюю станицу к своей милой, а казакам наказал убить Маметкула. Но казаки никак не могли прийти в себя после перепоя, и Ермолай надумал проникнуть к бедному татарину, пока его стражник спал, растянувшись тут же на камышовой подстилке.

Он вошёл в щелястый сарайчик и был встречен испуганным взглядом Маметкула, решившего, что пришли вести его на казнь. Ермолай протянул ему бурдюк с вином, но Маметкул отвернулся. Ермолай сел рядом с ним.

   – Слушай меня, кунак. Пока нет Горобца, прими крещение. Я говорил с казаком Савелием, он из попов, согласен крестить тебя. А новокрещенцам у нас почёт. И Горобец не посмеет тронуть тебя.

Но вместо ответа Ермолай услышал точно стон:

   – Пропала наша земля. Ногаи изводятся.

   – Маметкул, что о том говорить! Милосердный Бог покарал супостатов, отмстил им за кровь христианскую, за муки русских невольников, которых вы держали, как скот, хуже рабов. Царь Иоанн спас их Божьей благодатью. Прими, Маметкул, святое крещение, а мы станем просвещать твой народ, приводить его в правую веру.

Но татарин тянул своё:

   – Где наши князья? Сами себя перерезали. Какая у нас сила – биться? Биться надо было, пока стоял юрт и место главное, где престол царский был...

   – Но, значит, Бог ваш допустил порушить юрт.

   – Аллах допустил, да... И святые книги о том говорят.

Разговор продолжался долго, а Маметкул всё не принимал решения креститься.

   – Не послать ли к тебе попа Савелия? Он лучше моего скажет.

Но тут в сарайчик неожиданно вошёл Горобец с двумя казаками.

   – Это что тут у вас за сговор с христопродавцем? Я вижу, давно по тебе секира плачет, адашевский прикормыш!

Вошедшие с Горобцом казаки издевательски захохотали. Ермолай понимал, нужно было немедленно ответить грубостью на грубость. У донцов было своё понятие о чести. Тебя зло оскорбили? Оскорби ещё злее, не спускай! Будь ты и храбр и умён, но малая тебе цена в глазах казаков, если тебя обругали, а ты не сумел ответить. Наглых, бесстыдных грубиянов опасались, перед ними даже заискивали. Пока Ермолай подыскивал, что выкрикнуть в ответ, Горобец помог ему новой дерзостью:

   – А ну, сказывай, как продался ногаям!

Прекрасные молодые глаза Ермолая вспыхнули гневом:

   – Я тебе не отрок, чтобы давать ответ. А коли кто захочет творить надо мною свою волю, у меня в ножнах сабля острая, и владею я ею не хуже тебя. Отвечать же придётся тебе, Горобец! И в приазовских степях тебе не спастись.

Выпуклые глаза Горобца побледнели от злобы, рука потянулась к сабле. Но он удержался.

   – Добро, татарский прикормыш!

Удаляясь вслед за разгневанным атаманом, казаки сочувственно оглянулись на Ермолая. Они знали, какую грозу навлёк на себя этот добрый молодец. Либо в яму живого зароют, чтобы не тратить пороха, либо в реке утопят. Горобец скор на расправу.

Но гроза пришла иная – небесная. Едва успел Горобец произнести свою угрозу, как невдалеке что-то загрохотало. Ермолай вскинул голову. Там, где паслись кони, курилось облачко. Его очертания причудливо изменялись, и само оно двигалось неровно, приближаясь к стогу, и по мере движения светилось всё ярче. И вот уже нет облачка, но запылал стог, дико всхрапнули и понеслись кони. Кто-то из казаков закричал:

   – Атаман, беда! Уйдут кони!

Мигом протрезвев, Горобец приказал:

– Догнать и оседлать коней!

Ермолай нашёлся первым. Взнуздал коня и сел на него, другого коня подвёл под уздцы к Маметкулу, который на шум выполз из своего заточения. И через минуту они неслись по степи, в которой творилось что-то странное. Ближе к горизонту клубились тёмные, словно игрушечные тучки, их время от времени прорезали неяркие зигзаги, и тучки, сердито ворча, словно огрызались на волнистые всполохи. И вот уже выросла большая туча. Она словно оседала к земле под непомерной тяжестью и была такой плотной, что молнии не прорезали её, а реяли возле, волнуясь и спеша. В поле происходило тоже что-то неладное. Оно всё переливалось пятнами, то соединявшимися вместе, то разделявшимися вновь. Из леса доносился глухой грозный шум. И вдруг налетел вихрь. Ногаец первым соскочил с коня и закричал Ермолаю, который скакал поодаль. Сноровистый Маметкул быстро привязал лошадей к обгорелому дереву и увлёк своего молодого кунака в низину.

Оба кинулись на землю, и каждый просил своего Бога пронести мимо беду. Резкие завывания ветра заглушали слова молитвы, прерываемые трескучими ударами грома. Замирая в страхе после каждого такого удара, они уже не обращали внимания на молнии, вспышки которой освещали поле, превратившееся в водянистые хляби. Ермолаю казалось, словно на него пролилось несколько вёдер воды.

Но вот дождь понемногу начал стихать. Кони терпеливо пережидали непогоду, понурив головы и мелко подрагивая кожей. Ермолай обменялся взглядом с Маметкулом, и, не обмолвившись ни одним словом, оба подумали, что само небо спасло их от неминуемой расправы Горобца. Небо между тем быстро освобождалось от туч, проглянуло солнце, и вот уж с поля понёсся лёгкий парок. Они посмотрели в ту сторону, где должна быть дорога. Понимали, что скакать придётся во всю мочь, чтобы не застигла погоня. Под яркими лучами солнца степная земля быстро провянет. Слава Создателю, что так всё устроилось, как легко скакать, когда позади остались страх и неволя! И казалось, что выкупанные дождём кони тоже испытывают эту радостную лёгкость.

11

Над монастырскими угодьями и далее по всему урочищу плыл малиновый звон. Это благовестили к обедне. Сам монастырь стоял на пригорке, над речкой. И таким благолепием сияли купола его церквей и столь величавы и небесны были его очертания, что Ермолай слез с лошади и, опустившись на траву, начал жарко молиться.

Между тем Маметкул деликатно отошёл в сторонку и вскоре уловил журчание ручья. Испив студёной воды, Ермолай точно заворожённый стал смотрел на горловину ключа. Наполняя хрустальной водой небольшую выемку, он выплёскивался через края и плыл далее, образуя ручей. Ручей искрился под солнцем, отражая и синеву неба, и зелень кустов вокруг него. В его журчании Ермолаю чудилась завораживающая песня, которая, то, звеня, весело набирала силу, а то, вдруг замирая, снова переходила на таинственный шёпот. И какой лёгкий свет вокруг, словно здесь было другое солнце. Ермолай думал о том, сколь же искусны были благочестивые старцы, умея выбрать для монастыря благословенные Богом места. Казалось, то же чувствовал и Маметкул.

– Ах, хорошо, бачка! – воскликнул он. Его помолодевшее за дорогу лицо сияло удовольствием. Он держал путь в Казань, где были его родичи. Ермолай возвращался в Вятку, там жил брат его покойной матери.

Чтобы приблизиться к ограде монастыря, где беглецы чаяли получить кров и пищу, надо было преодолеть довольно глубокий ров. Ворота монастыря высоки, вровень с оградой. Тишина такая, словно вымер весь мир. «Монахи либо сидят в трапезной, либо затворились в кельях», – подумал Ермолай.

Наши путники начали бить в ворота, потом прислушались. Но в ответ была та же застойная тишина. Ермолай отыскал небольшое отверстие между створками ворот и приник к нему. Видно было, как на далёких грядках копошились два монаха. Потом из ближайшей пристройки появился монастырский служка. Ермолай велел Маметкулу снова бить в ворота, а сам смотрел в отверстие. За первым служкой вышел другой, в коротковатом, не по росту, подряснике, но ни один из них не оглянулся на стук.

   – Запёрлись от людей, мертвецы живые, – начал ругаться Ермолай. – А хотите, мы размолотим вам ваши ворота?!

Он уже собирался вставить крепкое словцо, но внезапно оглянулся и замер. К нему приближался словно появившийся из-под земли юродивый. На груди его, едва прикрытой лохмотьями, висела тяжёлая цепь. Встретившись с тяжёлым, немигающим взглядом юродивого, Ермолай смутился. Стало стыдно, что юродивый, очевидно, слышал его слова. Иначе почему бы он смотрел так пристально?

Между тем юродивый, подойдя к калитке, три раза постучал в неё посохом, затем произнёс могучим басом:

   – Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его!

И тотчас же за оградой послышались скорые шаги, и калитка отворилась, пропуская юродивого. Монах хотел тотчас же захлопнуть её перед самым носом незнакомцев, но юродивый удержал его и, оглянувшись на Ермолая, посохом указал ему путь вперёд, а на монаха, который хотел преградить ему дорогу, глянул грозно и повелительно.

Через несколько минут юродивый и странные пришельцы были приглашены к архимандриту. Это был суровый и величественный с виду старик. Высокий клобук надет по самые брови, густые и красивые. Большой нагрудный крест виднелся под волнистой окладистой бородой. Тёмная пышная мантия едва не достигала самого пола. Ермолай и Маметкул поклонились ему в пояс. Он ответил им взглядом строгим, почти неприязненным. Впрочем, таким взглядом он встречал почти всякого незнакомца. Говорили, что сей настоятель монастыря девизом своим избрал слова: «У входа к сердцу своему поставь зоркую стражу, дабы стража сия умела высмотреть чувства, помыслы, желания всякого пришельца в монастырь. Свой или чужой сей пришелец? Опасайся быть снисходительным ко всякому, а чужих – гони!»

Всё последующее произошло в какое-то мгновение. Ермолай перекрестился на образ Пресвятой Богородицы в центре киота. И не успел архимандрит удивиться необычайному выражению лица юродивого, как он вдруг упал на колени перед Ермолаем. Зазвенела и тяжко ударилась о пол железная цепь, затем юродивый поднял голову и, остановив на Ермолае горячий взгляд, силу которого мало кто умел вынести, произнёс:

   – Патриаршество твоё да помянет Господь Бог во царствии Своём!

Наступило замешательство, столь странными были слова юродивого. Архимандрит казался смущённым, Ермолай, скрестив на груди руки, сам упал на колени перед юродивым.

   – Не соромь меня и не вводи в смятение, человек Божий! Я беглый казак, чаял найти в сей обители пищу и кров, дабы, отдохнув, следовать в родные края. Со мною татарин, что спас мне жизнь, чаю обратить его в святую веру. Да свершится сие!

Увлечённый свойственной ему горячностью чувства, он не сразу понял, что не должен был этого говорить, но смиренно выслушать и попросить благословения у Божьего человека. Юродивый медленно поднялся с колен, обвёл присутствующих взглядом, как бы вспоминая что-то важное, укоризненно-печально покачал головой и направился к выходу, выкрикивая слова, которые быстро облетели всю монастырскую братию и многих ужаснули заключёнными в них пророчествами:

   – Велика беда настаёт всем! Над городами и весями пронесётся, яко смерч! Горе, горе нам! Дьявол поразит пастыря. Меч карающий...

Громкие выкрики перешли на шёпот и совсем стихли.