Текст книги "Гермоген"

Автор книги: Борис Мокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

7

После избрания на соборе в Успенском храме кандидатов на патриарший престол Иеремия предоставил царю список. Царь выбрал Иова. Накануне поставления патриарха, 23 января 1589 года, в Москву приехал Гермоген, архимандрит Спасо-Преображенского монастыря в Казани. С будущим патриархом ему суждено было познакомиться в обстоятельствах, не весьма благоприятных, но характерных для обстановки, утеснительной для духовных лиц в последние годы царствования Ивана Грозного. В ходу были недоверчивая приглядка к человеку и доносительство.

На ту пору в Москву съехались духовные чины со всей Русской земли. Архимандрит в простой мантии, сшитой из тёмной материи, употребляемой на ряски, но величественного вида, с бородой, как у бога Саваофа, обращал на себя всеобщее внимание. Настоятель Чудова монастыря попросил его отслужить литургию вместо заболевшего архиерея, и Гермоген охотно согласился. На Троицком подворье монастыря, где он остановился, было людно. Один новоиспечённый епископ велел своему ризничему читать вслух грамоту своего поставления в епископы, явно величаясь новым саном. И пока тот читал, епископ поглядывал на Гермогена. Ему не по душе было почтительное внимание к Гермогену настоятеля Чудова монастыря. Он подошёл к нему и громко спросил:

   – А ты, архимандрит, зачем своей настольной грамоты не кажешь?

   – Грамота не при мне...

   – Оно и видно, что не при тебе. По какому праву ты архимандритишь? Когда при мне не бывало грамоты, я не служил.

   – Мне ведомы правила монастырского устава, – спокойно возразил Гермоген.

Улыбнувшись и сразу чем-то напомнив Гермогену Феофила, епископ обратился к сидящим в комнате:

   – Игумены и архимандриты, протопопы и прочие священные чины! Слушайте меня и после не отопритесь: сей монах запирается передо мной, епископом, и прекословит мне. Называет себя архимандритом, не имея настольной грамоты...

Епископ тотчас покинул комнату и отправился на поиски Иова. Не постеснялся подойти к нему сразу после окончания богослужения, когда Иов, сопровождаемый лицами духовного звания, направлялся к выходу, остановил его и начал излагать свой донос на «самозванца» архимандрита. Благодушный Иов не прогнал назойливого доносителя, но успокоил его ласковыми словами и велел передать Гермогену, чтобы тот явился к нему. Тем дело и закончилось. Никто не спрашивал у Гермогена настольной грамоты. А спустя несколько дней ему выпадет высокая честь посвящения в митрополиты.

Между тем в Москве начались торжества посвящения Иова в патриархи. Посвящение в обстановке соборности совершал сам константинопольский патриарх Иеремия. Сначала он повторил чин рукоположения Иова в епископы, дабы на высшего пастыря Русской Церкви сошла высшая благодать. Затем оба пастыря сели рядом на амвоне, и царь Феодор вручил Иову посох, инкрустированный драгоценными каменьями, вместе с богатой мантией и белым клобуком, тоже украшенным драгоценными каменьями.

После церемонии и царской трапезы было действо как бы всенародного избрания патриарха. Называлось оно «Путешествие на ослята». Был морозный январский день, но на площадь стеклось множество людей. Сама площадь до самых кремлёвских стен была покрыта коврами. Но вот во Фроловских (Спасских) воротах показался конюший боярин Борис Годунов. Он вёл под уздцы ослика, на котором восседал патриарх Иов. Все люди, сколько их было на площади, упали на колени. Отовсюду слышалось:

   – Благослови, святой отец!

   – Твоими святыми молитвами, государь, обретём мир и покой!

   – Делай, государь, по повелению Господню!

   – Един Христос! Един истинный Бог!

Много было надежд и упований в этих возгласах. И, понимая это, патриарх с истой святостью благословлял людей и город, пока ослик совершал объезд вокруг кремлёвских стен.

Торжества продолжались и в последующие дни. Патриарх поставил новых архиепископов и митрополитов. Отныне митрополиты имели преимущества первосвятителей. Гермоген получил также белый клобук и саккос, какие носил прежде Иов. Он не вдруг решился облачиться в это торжественное одеяние и первое время обходился простой монашеской мантией.

Перед отъездом Гермогена в Казань Иов удостоил его особой беседы. Говорил с ним тайные речи. Немцы ноне смелеть стали, все хлопочут перед царём, дабы в Москве свои церкви (кирхи) поставить. А поляки да литовцы, на них глядя, тоже смелеть стали, деньги на костёл собирают.

Иов говорил об этом с печальной задумчивостью в глазах. Его друг, конюший боярин Борис Годунов, норовит немцам. И как тут быть? Не было бы какого урона вере православной. Но опять же укоры от иноверцев...

   – Али иноверцам не ведомо, что западные государи и народы во всём мире норовят своей вере? Доведи, государь, до верующих, что учинилось в Казани. Когда татарам дозволено было строить мечети, они стали ругаться над иконами и церквами. Того ли хотите в Москве? – ответил Гермоген.

Иов довёл этот разговор до царя и Годунова. Христолюбивый Феодор передал в дар казанским церквам иконы, одну весьма дорогую, усыпанную редкими каменьями.

8

Получив царское благословение на строительство храмов и монастырей в Казанском крае, Гермоген тотчас же приступил к делу. При Казанском воеводстве был создан церковный приказ, в ведении которого теперь были все дела церковного устройства. На окраине города был построен кирпичный завод. При монастырях задумано было открыть школы. Гермоген стремился внушить людям, что дело просвещения края находится на царском попечении. Самым трудным делом было поднять у людей дух. Насильственно беспорядочная и разорительная ломка хозяйства, явившаяся следствием опричнины, способствовала внутреннему брожению. Люди, лишённые свободы и земли, не знали, где приткнуться. Гермоген добился от властей, чтобы земли, насильственно захваченные иными дворянами, были возвращены прежним собственникам – крестьянам. С возвращением земли к людям приходило чувство свободы и мира.

Труднее было с людьми, насаждавшими смуту. Опираясь неведомо на что, подымали голову сектанты всех мастей и паче прочих – иконоборцы. Однажды Гермоген был свидетелем случая, который его особенно взволновал.

Как-то Гермоген зашёл в церковь Николы Тульского, захотелось помолиться на иконы, подаренные царём Феодором. Не найдя на обычном месте иконы Спаса и Николая Угодника, ещё не понимая, что случилось, он машинально поднял глаза и увидел иконы, верёвками подтянутые ко второму ярусу церкви. Как тут станешь молиться на иконы? Прихожанин об этом не станет думать, но и молиться не станет. Гермоген велел позвать настоятеля церкви. Им оказался седовласый старец благообразной наружности с уклончивым взглядом, из новых назначенцев покойного архиепископа.

   – Чьей волей сии иконы сдвинуты с места? – спросил Гермоген.

   – Сии святые иконы, подаренные боголюбивым нашим царём, не след пригвождать к стене... А ныне они парят яко на небеси... – И священник вскинул вверх маленькие ручки.

   – Можно ли молиться иконе, не видя лика Божьего!

Но священник не хотел сдаваться:

   – Кто чист душою, тот узрит...

Позже Гермоген убедился, что этот священник был иконоборцем. Ссылаясь на разбойников, якобы проникших в церковь, он разбивал или сжигал иконы. Пойманный на месте преступления, он был лишён сана и посажен в тюрьму. Но сколько было тайных зложелателей церкви, что совращали народ! Ощущалась острая нехватка в просвещённых служителях церкви, в высоких проповедях. Нужны были деньги на открытие духовной школы, нужны были учителя. Гермоген разрешил открытый доступ в монастырскую библиотеку. Довели до сведения всех, что вакансии священников будут занимать люди, хорошо знающие Священное Писание, а не понаслышке только. Гермоген сам читал проповеди, при случае рассказывал жития святых, вспоминал о поучениях отцов церкви. И было у него много разных планов, так что один набегал на другой. Были у него и доброжелатели и зложелатели.

И вдруг нагрянула беда.

В ночи его разбудил истошный крик:

   – Царевича зарезали!

Крик повторился несколько раз. Гермоген уже не мог уснуть, вышел из спальни. Прислуживающий ему монах зажёг свечу.

   – Спаси Христос, владыка! Крик непотребный разбудил вас. Или дозволят зарезать царевича Димитрия? Он под великим присмотром в тереме живёт...

   – Кричал отрок. Помстилось, должно быть, в ночи...

Поднявший сумятицу отрок был пойман приставами и допрошен. Но ничего вразумительного от него добиться не удалось. Он как будто и сам не помнил, о чём кричал. И как выяснилось, мальчик был болен, страдал падучей.

Воевода повелел замять это дело. Но вскоре прискакал нарочный из Москвы и привёз достоверную весть о смерти царевича Димитрия, приключившейся в Угличе. О том же извещала Гермогена грамота за подписью патриарха Иова. В Москве собирался Священный собор.

9

Гермогену было не привыкать к дороге. Постоянное движение было необходимостью для него и основой его духовной зиждительной деятельности. Сказывалась казацкая привычка быстро сниматься с места. Но никогда прежде он не собирался в дорогу с такой сумятицей в душе. А тут ещё старый монах, провожая его в дорогу, сказал:

   – Великая беда грядёт на Русь, какой не было и не будет...

И Гермогену казалось, что в самом воздухе носилось что-то тревожное и тот отрок в ночи кричал недаром, ибо беда коснулась его своим тёмным крылом.

Чем ближе к Москве, тем больше вестей и досужих разговоров. В монастыре под Арзамасом иноки из уст в уста передавали, что царевич сам зарезался, играя ножиком.

   – Дают ли дитяти играть ножиком? Тем более царевичу, – заметил Гермоген.

И по тому, как иноки вдруг смолкли, он подумал, что слова его были неосторожными. Кому-то угодно было, чтоб укрепилась молва, что царевич зарезался сам. Гермоген приметил дорогой особенную озабоченность приставов. Они заглянули даже в митрополичью колымагу, что вызвало гнев Гермогена. В Москве явно чего-то опасались. Чего же ещё, как не бунта?..

И без всякой связи вдруг припомнилось ему, как при упоминании о царевиче Димитрии (по какому-то ничтожному доносу) в лице Бориса Годунова обозначилось что-то тяжёлое и неприятное. И Гермоген ещё подумал, что слухи, пожалуй, недалёки от истины, будто Годунов убедил царя Ивана Грозного сослать царевича-младенца вместе с матерью и её роднёй в Углич. Всем было ведомо, что Борис Годунов имел самое большое влияние на царя Ивана. Да и нетрудно было убедить. Царь Иван собирался жениться (а зачем ему под боком законная супруга с сыном?). Сколь же безумен он был, ежели не берег своё дитя, последнего отпрыска царственных Рюриковичей! Надеялся на новых наследников английской крови? Но ведь он знал, сколь ненадёжным было его сватовство, да и возраст его был давно не жениховским, и болезни одолели.

С этими тревожными и мятежными мыслями и приехал Гермоген в Москву. Он радовался, что увидит Иова и при встрече с ним многое прояснится, что беспокоило его. Гермоген чувствовал его превосходство над собой не только в одном высшем сане. «Я гневен, скор на поступки, малодушен и по молодости брал на свою душу немало грехов. И ранее не всегда держался строго поста, – думал о себе Гермоген, – Иов же добронравен, благообразен, сладкозвучен. Голос его врачует и увеселяет сердца. И сколь же памятлив! Без книги совершает всю литургию, без книги же читает самые длинные молитвы. И милосердечен паче меры. Никогда никого не обидел, не оскорбил, но всех миловал и прощал. И зело благочестием украшен».

...Успенский собор, куда съехались иерархи со всей Руси, разноголосо гудел. У всех на устах было имя царевича Димитрия. Но в голосе и выражении лиц говоривших не было печали, и лишь временами проскальзывало горестное сожаление о случившемся. Больше обсуждали поступок Нагих, братьев царицы Марии Нагой, матери убитого царевича. Иерархи гневались, что Нагие поверили быстрой молве и убили невинных людей, а царевич-де сам закололся ножиком. И только сидевшие на боковой скамье архимандриты строго помалкивали, да задумчиво перебирал чётки ростовский владыка Вассиан. Сидевший рядом с Гермогеном митрополит Новгородский Александр тихо произнёс: «Божье дело... Божье дело...» И неясно было, что он разумел.

Но вот вошёл и поднялся на горнее место патриарх Иов. Он был в бархатной цветной мантии с образами Спаса и Николая Угодника на скрижалях, в саккосе с нашивной епитрахилью, с крестом на митре и клобуке.

Собор притих в ожидании судилища. Получив слово, вперёд, ближе к амвону, вышел митрополит Крутицкий Геласий, приехавший из Углича с комиссией по расследованию причины смерти царевича. В комиссии были окольничий Андрей Клешнин, дьяк Елизар Вылузгин, а в челе её князь Шуйский.

Геласий повёл рассказ о том, как, приехав 19 мая вечером в Углич, они в тот же вечер допросили дядю убитого царевича Михаила Нагого:

«Каким обычаем царевича не стало?»

«Какая болезнь была у царевича?»

«Зачем он, Михаил Нагой, велел убить Михайлу Битяговского, сына его Данилу, Никиту Качалова, Данилу Третьякова, Осипа Волохова, слуг Битяговского и Волохова?»

«И почему Михайла Нагой приводил к крестному целованию городового приказчика Русина Ракова, что ему стоять с ним заодно?»

«Против кого им было стоять?..»

Иерархи слушали, опустив головы. Кого бы не поразила скользкая неопределённость разговора о самом главном – о смерти царевича! Не выяснялись обстоятельства этой смерти, не был приглашён медик, но предлагалась заранее заготовленная версия: приступ падучей, во время которого он закололся ножиком. Но и о самом приступе падучей следователи не говорят. И словно бы смерть царевича – великое горе для всей державы – это всего лишь часть случившегося. Всё внимание сосредоточено на убийстве людей, которых угличане считали злодеями, зарезавшими царевича. И почему особенное доверие высказывается городовому приказчику? Почему на основании его показаний делается допрос Михаилу Нагому? Почему этого приказчика допрашивали первым?

Ответов на эти вопросы не было, и никто их не задавал. И без того было ясно, что внимание собора переключалось с события главного, горестного и трагического – смерти царевича Димитрия, – на убийство людей, коих народная молва обвиняла в пролитии крови царевича. Геласий говорил с чужих речей, по писаному, хотя как будто бы и ссылался на факты:

– Царица Марья (Нагая), призвав меня к себе, говорила, что убийство Михайлы Битяговского с сыном и жильцов – дело грешное, виноватое, просила меня донести её челобитье до государя, чтоб государь тем бедным червям, Михайлу Нагому с братьями, в их вине милость показал...

Что можно заключить из этих слов? Царица испугалась, что, потеряв сына, она потеряет ещё и братьев. Знала, что их могут до смерти замучить на пытке, жалела их и потому просила государя о милости к ним. Ей ли было не знать обычаев того времени и злодейский нрав Годунова, который правил всеми делами за царя!

А так оно и будет. Забегая несколько вперёд, скажем, что, по словам летописца, Нагих пытали крепко, а после разослали по далёким тюрьмам, а царицу постригли в монахини. На пытке будет присутствовать сам Годунов с верными ему боярами. И видно, не из одного только желания насладиться страданиями людей, которых считал своими врагами, но прежде всего из опасения, как бы Нагие не выдали ведомые им тайны...

Можно ли было, однако, видеть в словах несчастной напуганной женщины свидетельство измены? А именно к этому клонило следствие. Гермогену было горько и больно за своего духовного собрата – Крутицкого митрополита Геласия. Гермоген сидел опустив голову, всё ещё тайно надеясь, что патриарх Иов взглянет на следствие своим праведным оком и скажет слово несогласное и скорбное, прольёт слезу о царственном дитяти. Ведь он подробно ознакомился со следствием. Почему же он не спросит хотя бы одно: «Пошто поспешили захоронить царевича до окончания следствия? Пошто скорочасно завершилось следствие?»

Нет, ничего не спросил, хотя в следственном деле были противоречия. Взор у патриарха холодный, смотрит перед собой, словно не видит людей. И говорить начал без размышлений и сожалений, без скорби, а равнодушным тоном следствия:

   – Перед государем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная:, царевичу Димитрию смерть учинилась Божьим судом; а Михаила Нагой государевых приказных людей, дьяка Михайла Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые стояли за правду, велел побить напрасно, за то, что Михайла Битяговский с Михайлой Нагим часто бранился за государя. Зачем он, Нагой, держал у себя ведуна, Андрюшу Мочалова, и много других ведунов? За такое великое изменное дело Михайла Нагой с братьею и мужики угличские по своим винам дошли до всякого наказания...

Многие иерархи слушали Иова, не подымая глаз, чтобы не выдать своего сомнения. Так ли верно, что смерть учинилась царевичу Божьим судом? Кто тому свидетель? И видимо, угадывая эту смуту в умах сидящих перед ним людей, патриарх поспешил закончить своё выступление словами:

   – Но это дело земское, градское, то ведает Бог да государь. Всё в его царской руке, и казнь, и опала, и милость; а наша должность молить Бога о государе, государыне, о их многолетнем здравии и о тишине междоусобной брани...

Собор единодушно обвинил Нагих. И кто бы возражал против такого решения? Нагие действительно были повинны в убийстве людей до суда и следствия. Гермоген молчал на соборе, подобно большинству иерархов, но был в самом мятежном настроении духа. Или патриарх не волен был сказать о великой беде, постигшей державу со смертью царевича? Или на уста его наложена была печать? И зачем надо было обвинять Нагих в «великом изменном деле»?

Гермоген поймёт это позже, когда Мария Нагая будет пострижена в монахини. Пока она сохраняла имя державной вдовы Ивана Грозного, Борис Годунов видел в ней опасность для своих притязаний на престол. Он постриг в монахини и вдову ливонского короля Магнуса Марию Владимировну[29]29
  ...вдову ливонского короля Магнуса Марию Владимировну... дочь... князя Владимира Старицкого.— Магнус (1540 – 1583) – датский принц, король Ливонии, в 1573 г. женился на племяннице Ивана IV, дочери В. А. Старицкого.


[Закрыть] (дочь двоюродного брата Ивана Грозного – князя Владимира Старицкого). О малолетней дочери этой несчастной вдовы говорили, что она умерла не своей смертью. Был ослеплён в ссылке касимовский хан Симеон Бекбулатович[30]30
  Симеон Бекбулатович (Саин-Булат; ? – 1616) – касимовский хан, которому Иван IV потехи ради присвоил титул «государя князя всея Руси». Он как бы исполнял обязанности председателя Думы земских бояр. Все правительственные указы писались от его имени, а Иван IV именовал себя «князем московским». В 1576 г. Симеон Бекбулатович был сослан в Тверь.


[Закрыть]. Дивно ли, что Годунову понадобились обвинения против Нагих в «великом изменном деле», чтобы постричь Марию Нагую? Ныне не осталось никого, кто был бы хотя бы отдалённо причастен к царской фамилии. Годунов может быть спокоен. Феодор зело слаб здоровьем и бездетен...

Суровые, мятежные и тягостные мысли овладели Гермогеном, когда он, сославшись на неотложные дела, стал собираться в дорогу, уклонившись от участия в патриаршем обеде. На душе была смута. Он чувствовал себя сопричастником законопреступного дела. Царевич[31]31
  Царевич Иван (1554 —1581) – старший сын Ивана IV, участник Ливонской войны и опричнины, убит отцом в ссоре.


[Закрыть] убит и похоронен без царского обряда, без отпевания, какое подобает царским особам, и не в Успенском соборе, а в далёкой вотчине. И собор святых отцов не почтил его памяти, и не было помянуто его имя на литургии. За что невинному дитяти, царскому отроку такое бесславие? И кому он, митрополит Гермоген, откроет свои мятежные мысли? Никому. Единому лишь Боту. Иов норовит Годунову. Станет ли он слушать казанского митрополита! Кому не ведомо, что после смерти Феодора (Господи, продли его дни!) венценосцем станет Годунов? Он и теперь правит без венца, и все знатные князья да бояре кучнятся возле него. Боже, что ожидает бедную Русь? Узурпаторы власти во все века не бывали добрыми государями.

В тот день Гермогену не удалось, однако, уехать из Москвы. Когда колымага готова была вот-вот тронуться в путь, протоиерей передал Гермогену настоятельную просьбу патриарха пожаловать к обеду.

10

Патриарший двор находился на западной стороне от Успенского собора. В то время он по привычке именовался ещё митрополичьим. Основание ему положил святитель Пётр одновременно с постройкой Успенского собора (где-то около 1325 года). Храм был заложен собственными руками святителя, первый каменный храм в Москве. Им же было положено начало и заботливому державному устройству Москвы, яко главному граду на Руси. Со времён святителя Петра митрополичий двор оброс новыми зданиями, но сам митрополичий дом традиционно состоял из двух от века к веку подновляемых палат: Большой и Белой. Наречение могло изменяться, но назначение сохранялось. Большая палата была приёмной, Белая – трапезной, хотя сами постройки подновлялись, а после пожаров восстанавливались заново; деревянные постройки со временем заменялись каменными. Большая приёмная зала была построена по образцу старинной великокняжеской гридницы. Убрана торжественно. Трапезная же именовалась столовой избой. Там было много столов, скамей и всякого рода поставцов. Здесь бывали трапезы простые, без участия царя и его вельмож.

Оставив колымагу на Троицком подворье, Гермоген направился к патриаршему двору, миновал малые ворота меж Успенским собором и церковью Ризположения и вышел к Белой палате, где у крыльца его дожидались иереи – придворные патриарха. Войдя, Гермоген низко поклонился патриарху, восседавшему в самом центре стола. Слева от него сидело несколько бояр, направо – митрополиты и епископы, далее – архимандриты. Перекрестившись на киот, Гермоген сел рядом с митрополитом Крутицким Геласием. Началась молитва, после чего иерархи благословили друг друга. Послышалось пение многолетия государю, затем многолетия патриарху, но Гермогену казалось, что у иерархов не было обычного в этих случаях чувства праздника и торжества. Видно было, что мысли иерархов далеко.

Трапеза длилась недолго. На столах, покрытых камчатными скатертями, лежал пшеничный хлеб, стояли судки, наполненные рыбой и соленьями. Отдельно подавали лапшу с курицей и пироги. Гермоген чувствовал, что каждый остерегается сказать лишнее слово и все словно бы чего-то опасались. Ужели и тут есть слухачи да самовидцы Борисовы? Сказывают, ему каждый день ведомости приносят... А кто грешит позорным делом, разве только в Судный день откроется...

   – Позови-ка нам, инок, кравчих, что-то вина за столом мало, – произнёс юрьевский епископ. – Сидим за столом, яко в постный день...

   – Бездельное уныние – великий грех, – отозвался Крутицкий митрополит.

   – То так... Яко облак безводен ветром женется, тако и духовное лицо, не имея терпения, в унынии пребывает, – отозвался чудовский архидьякон.

   – Вертит нами бес во всякое время...

   – А вот и не во всякое время, – раздался несогласный голос иеромонаха, состоявшего в свите патриарха. – Дьявол любит искушать нас в седьмое число. Ибо число это имеет великое церковное значение. Царевич-то Димитрий был сыном седьмой жены царя Ивана, а убили его через семь лет, как на царство венчали Феодора.

   – Ты, иерей, видно, пьян. Тебе бы помолчать, – строго остановил его патриарх.

Присутствующие при имени царевича и слове «убили» опустили глаза и словно бы онемели.

   – Ну, коли пьян, то и не буду... Не обессудь, государь, к слову сказал. Да и царевич Иван тоже Божьим судом помре, хотя причиной тому сам державный родитель. А было царевичу Ивану от роду двадцать семь лет. А батюшка-то его, царь Иван, в сорок седьмом году на трон сел...

И снова прервал его патриарх:

   – Или у тебя, протоиерей, нет других речей? Или мы собрались здесь не ради установления церковного спокойствия, мира и тишины?

Он смолк, но его встревоженный горестный вид как бы продолжал начатое: «И зачем ты, заплутай, глаголешь о том, что лучше забыть? Зачем скоромишь отцов церкви речами смутными и опасными?!» Да и все сидящие здесь хотели забыть о смерти царевича и пытке Нагих, не замечать того неведомо тревожного, что насевалось в воздухе. И все участники патриарховой трапезы сетовали на иерарха за его неуместную словоохотливость.

Но в народе думали и чувствовали по-другому. Всё служило поводом к толкам о невинно убиенном царевиче. Годунова называли иродом и винили бояр, что попустительствовали ему.

   – Богом это не забывается!

   – Пропали наши головы за боярами.

Позже, когда случится пожар, молва станет утверждать, что поджигали люди Годунова и верных ему бояр.