Текст книги "Гермоген"

Автор книги: Борис Мокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

2

Гонсевский явился на патриарший двор с боярами. Это было похоже на стражу, явившуюся арестовать Гермогена. Гонсевский был мрачен. Черноглазый, со смуглой кожей, он казался старше своих лет. Вид у него был решительный.

– Патриарх Гермоген, мы сведали из писем, что ты подстрекаешь к бунту. Святость сана не даёт тебе права быть возмутителем!

Гермоген обвёл вошедших в его Комнату медленным взором, несколько задержал взгляд на боярине Салтыкове, затем обратился к Гонсевскому:

   – Чего хочет от меня ясновельможный пан?

   – Или не ведомо тебе, что можешь спасти Россию от междоусобицы?

   – Оставьте Россию, и она сама себя спасёт!

Тут выдвинулся вперёд Михайла Салтыков:

   – Или не ты благословил ополчение Ляпунова идти на Москву? Ныне велим тебе написать Прокопию, дабы они шли назад и отпустили войско. Тако ж и сподвижники его. Ты дал им в руки оружие, ты можешь и смирить их!

Гермоген некоторое время молчал и, казалось, безучастно смотрел на боярина. Видно было, что он очень устал. Углы рта резко опущены, лоб изборождён морщинами. Спина сгорблена. Но вот он поднялся, взял в руки крест, и показалось Салтыкову, что патриарх снова хочет проклясть его. Но патриарх заговорил спокойно:

   – Всё смирится, когда ты, изменник, со своею литвою исчезнешь...

Переведя взгляд на Гонсевского, Гермоген продолжал:

   – Всё смирится, когда не будет в святых храмах злого господства ляхов и святые храмы кремлёвские перестанут оглашаться латинским пением... Кто дозволил ляхам в доме Годунова устроить божницу?! Кто бесчестит святые церкви?! Кто ругается над смиренными христианами? Кто грабит их, бесчестит жён и дочерей?!

Обернувшись к иконе Богородицы Казанской, он перекрестился со словами: «Да поможет нам святая Заступница!» – затем осенил крестным знаменем кого-то невидимого и произнёс:

   – Благословляю достойных вождей христианских утолить печаль отечества и церкви!

Гонсевский с боярами вышли посрамлённые. Дерзнули принять злое решение. К патриарху приставили воинскую стражу, не пускали к нему ни священных лиц, ни мирян. Сами приходили срамить его и требовать письма к Ляпунову и его сподвижникам. Держали на чёрном хлебе и воде.

Но вдруг переменили обращение. Подошло 17 марта. Вербное воскресенье. В этот день совершался ежегодный церковный обряд: шествие на осляти. Стекались люди из ближайших селений в Китай-город и Кремль, приходили за освящённой вербою.

Поляки не решились отменить праздника, но приняли меры предосторожности. Польская и немецкая пехота и всадники заняли Красную площадь. Сабли были обнажены. Стояли пушки, горели фитили. Люди, однако, не пошли на этот подневольный праздник. Тяжкое было зрелище. Окружённый иноземною стражею патриарх ехал на осляти. Вместо царя, как положено, узду осляти держал князь Гундуров, за ним с унылым и мрачным видом шло несколько сановников.

Позже станет известно, отчего жители во всё время праздника оставались в домах. Они думали, что ляхи замышляют кровопролитие и, как только они появятся, начнут стрелять в них. На площади легче всего было ударить в толпу и начать избивать людей. И злые замыслы действительно насевались, но не поляками, а изменниками-боярами. Михайла Салтыков подбивал поляков начать истребление москвитян. Поляки же в то время мыслили идти навстречу Ляпунову, им было не до москвитян. И злобный боярин выговаривал им за «пропавшее» даром Вербное воскресенье:

– Нынче был добрый случай, а вы Москву не били. Ну так они вас во вторник будут бить. Я этого ждать не стану. Возьму жену да и отбуду к королю...

Но Гонсевский не успел выступить из Москвы. Завязалась схватка. Начали, видимо, ляхи, подстрекаемые боярином Салтыковым и его клевретами. Его были слова:

«Ну так они будут вас во вторник бить». Кровопролитие и случилось во вторник Страстной недели, через два дня после торжественного шествия на осляти. Был час обедни, когда люди собрались в храмах. В это время им легче всего было нанести удар. Не случайно и Гонсевский не остановил ляхов, но дал им волю. Много в тот день порубили и потоптали конями людей. Жадные ляхи грабили лавки и боярские дома. Ворвались к боярину князю Андрею Голицыну, дом его разграбили, а самого беспощадно умертвили. Случайно ли, что расправились с князем, верным Гермогену?

Люди искали спасения за Москвой-рекой, но и там конные ляхи настигали их. Положение временно спасли воеводы. На Сретенке битву с поляками выиграл князь Дмитрий Пожарский. Воеводы Бутурлин[72]72
  Бутурлин Василий Иванович – начальствовал в 1608 г. над сторожевым полком и разбил польского воеводу Лисовского у Медвежьего брода на Москве-реке. В 1613 г. вместе с Трубецким участвовал в неудачном походе под Новгород.


[Закрыть] и Колтовский за Москвой-рекой твёрдо стояли с воинами и народом против поляков. Отчаянно бились москвитяне на улицах Тверской, Никитской, Чертольской, на Арбате и Знаменке. Гудел набат. Сражались все, кто мог держать в руках дреколье или топор. Женщины и дети из окон и кровель закидывали противника камнями, обливали варом или горячей водой. На улицах возникли баррикады из лавок и дров. Москвитяне имели успех, увы, временный.

Из Кремля с немецким отрядом в толпы людей врубился капитан Маржерет. Это был алчный и жестокий наёмный убийца. Служил он тому, кто хорошо заплатит. Щедро платил Годунов, Маржерет и ему верно служил. Потом столь же верно служил врагу Годунова Лжедимитрию I. Но честный и щепетильный царь Василий отказался от службы негодяя, изгнал его из Москвы, и Маржерет нанялся к гетману.

Много крови пролил он в тот роковой день. Рубил, пока рука держала саблю. Он буквально умылся русской кровью, не щадил ни старых, ни малых... Люди бежали от него, как от сатаны...

Сколько же было на Руси таких жестоких судных дней!.. Но тот судный день не скоро кончился...

3

События приняли неожиданный оборот. Капитан Маржерет и ляхи скоро выдохлись. Им невозможно было справиться с многолюдством москвитян. Русские люди вытеснили неприятеля со всех улиц и площадей. Но ляхи задержались в Китай-городе и Кремле. Однако было явно, что без подкрепления им не одолеть москвитян. А подкрепления не было. Минуты были решительные. Гонсевский в величайшей тревоге думал, как удержаться в Кремле.

И тут на выручку ляхам пришёл коварный Салтыков. С криком: «Огня! Огня!» – он велел поджечь собственный дом и собственными же руками помогал усилиться огню, приказывал подбрасывать головни в соседние дворы.

Его примеру последовали и другие доброхоты ляхов. Уже пылал Белый город, где первым вспыхнул дом Салтыкова, пылали Кремль и Китай-город, а тот бегал точно одержимый, кричал:

   – Пошто нет огня во дворце и в патриарших палатах? Да изгибнет непокорный город!

Беспримерный случай в истории: вельможа велел зажечь собственный двор во имя торжества иноземцев!

Зато его «службу и усердно радетельный труд» милостиво похвалит король Сигизмунд, а ляхи в пылу благодарности будут целовать полы его боярского кафтана. Сам же Салтыков своей «заслугой» не кичился, а скромно говорил в кругу единомышленников и ляхов:

   – Я во всём по правде поступил. Чинил всё по бозе, как Богу угодно.

Между тем сильный ветер быстро раздувал пламя. Улицы и площади Москвы быстро наполнялись густым дымом и несносным жаром. В тесных улочках гибли люди, кинувшиеся спасать своё добро. Некоторые пытались спасать дом. Другие в отчаянии пытались отыскать своих детей и родных. Смятение было всеобщим.

Салтыков добился, чего хотел: пожар разгорался, но битву удалось погасить. Ляхи отдыхали в опустевших домах Китай-города, пировали среди трупов, торжествовали победу, которая едва не ускользнула у них из рук. Довольны были и русские вельможи-изменники, желавшие победы полякам. Гнусный изменник Салтыков при попустительстве Мстиславского созвал ночную Думу вместе с ляхами. Он неистовствовал, изумляя даже коварных ляхов свирепой ненавистью к России:

– Москву надобно разрушить! Или не хотите спастись сами? Москвитян пожаром не уймёшь. Видали они и не такие пожары. После убийства царевича Димитрия Москва выгорела целиком. Тогда её сожгли по воле царя Бориса. Но и года не прошло со времени того пожара, а Москва как и не горела... Нет, Москву пожаром не доймёшь! – решительно повторил ожесточившийся предатель. – Москвитян надобно выбить из города, а церкви и храмы да дворцы царские сровнять с землёй!

Гонсевский охотно принял совет, и на следующее утро две тысячи немцев с конным отрядом вышли из Кремля к Москве-реке, зажгли церкви и монастыри и, не давая людям спасти свои дома, погнали их из улицы в улицу за пределы города. Они, бедные, ещё сопротивлялись. Но тут ударил на город подоспевший на помощь из Можайска королевский полковник Струе. Жители кинулись бежать, и пешие, и на лошадях. И едва успевшие отдохнуть за ночь люди гибли в огне и под лошадиными копытами. Никто уже не думал о спасении дома или богатства, но только о спасении собственной жизни и своих родных. По всем дорогам к Владимиру, Туле, Коломне тянулись погорельцы. Был март, дороги развезло, но снег стоял ещё высокий. Многие замерзали на сильном холодном ветру, не успев добраться до жилища. Но и оставшиеся в живых думали, что погибло всё, погибла Россия.

Но у народа-богоносца всегда и во все времена находился спасительный выход, находились и спасители. Между Сретенкою и Мясницкою, на диво многим, в том числе и самим полякам, твёрдо стоял князь Дмитрий Пожарский. Он бился с ляхами, и бился успешно, не давая им выжигать Москву за городской каменной стеною. Ему перевязывали раны, и он снова руководил боем. С тяжёлым ранением его отвезли в Лавру. Верные сподвижники бодрствовали над ним и спасли жизнь тому, кто в недалёком будущем спасёт Россию.

Но какой урок россиянам: не отчаиваться, биться до конца за свой дом и своё отечество!

Между тем ляхи вернулись в Китай-город и Кремль, откуда любовались морем пламени, поглощавшим город. Они чувствовали себя в безопасности, они ликовали. Москва горела двое суток. Ляхи поддерживали пламя, не давая ему загаснуть, пока от Москвы не осталась одна лишь громада золы. О последствиях они не думали, грабили царскую казну, расхищали то, что от века почиталось неприкосновенным: короны царские, жезлы, скипетр, дорогие сосуды, богатые одежды. Часть отсылали Сигизмунду, часть употребляли на жалованье войску. Из уцелевших жилищ знатных людей похищали дорогие иконы, сдирали с них золото, серебро, жемчуг, камни драгоценные. В подвалах находили спрятанную дорогую утварь и богатые одежды и ткани, бочки с венгерским вином и мальвазией, бражничали, ссорились из-за добычи и, случалось, убивали друг друга.

А в Москве предатели-вельможи вместе с ляхами свергли патриарха Гермогена и свели его на Кирилловское подворье, а на его место поставили Игнатия, который был патриархом при Гришке Отрепьеве, а при царе Василии сведён с патриаршего престола. Жил он в привилегированном Чудовом монастыре по удивительному милосердию царя Василия (Григорий-то Отрепьев обесчестил патриарха Иова, сорвав с него святительские одежды и сослав в отдалённый монастырь на простой телеге). И вот снова пришло время патриарха-еретика. Игнатия с почётом отвели в патриаршие палаты.

Тем самым бояре-изменники отвергли церковь истинную и открыли в Россию доступ еретикам.

4

Подворье Кирилло-Белозерского монастыря располагалось влево от Спасских ворот. Построено оно было для монастырских властей, кои приезжали к государю со святой кирилловской водою да с дарами – монастырскими изделиями. Местоположение монастыря было удобно и для приёма иноземных православных властей. Здесь останавливался иерусалимский патриарх Иеремия при поставлении патриарха Иова.

Гермогена же поместили на Кирилловском подворье отнюдь не почёта ради, а по той простой причине, что находилось оно далеко от Кремля.

Привезли его туда бояре, ругая «поносными словами», что он-де «не потребен быша», что по его вине льётся христианская кровь. К нему была приставлена охрана из пятидесяти стрельцов во главе с полковым офицером Мархоцким, и той охране было наказано не пускать к патриарху ни мирских, ни священных лиц.

Наутро в его тесную и тёмную келью пришли бояре Мстиславский и Борис Лыков да думный дьяк Янов. Гермоген в эту минуту молился. Сгорбленная спина патриарха, его коленопреклонённый вид и слова молитвы заставили их остановиться у двери кельи в почтительном молчании.

   – О, Премилостивая Дева, госпожа Богородица, Владычица Пресвятая, Заступница града нашего, стена и покров и прибежище всем христианам! На Тебя ведь надеемся мы, грешные. Помолись, госпожа, Сыну Своему, Богу нашему, за град наш, не предай нас врагам за грехи наши, но услышь, госпожа, плач людей своих, избавь город наш от всякого зла и от супостатов наших!

Поднявшись с колен, патриарх взглянул на вошедших. На лице его была тихость и умиление. Он заметил, что Мстиславский несколько смутился, и, не зная, как начать, тяжело опустился на узкую скамью.

   – Святый отче, мы пришли довести до тебя правду. Ополчение Ляпунова – это сборище изменников и разбойников. Там грабитель, казачий атаман Заруцкий, там тушинские мятежники под началом князя Дмитрия Трубецкого[73]73
  Трубецкой Дмитрий Тимофеевич (? – 1625) – князь, боярин, воевода. В 1608 – 1610 гг. был в Тушинском лагере. В 1611 – 1612 гг.– один из руководителей земского ополчения и временного земского правительства. На Земском соборе 1613 г. был претендентом на русский трон. До избрания Михаила Фёдоровича был избран главой и единым правителем государства. За свои деяния получил титул «спаситель отечества». Выдворил шведов из Новгорода.


[Закрыть]. Они не ведают ничего святого: ни Бога, ни отечества. Молим тебя именем думы Боярской, да не скрепил ты своею рукой союз россиян добрых с сим скопищем злодеев, возбудивших противу себя негодование отецких детей!

   – Прокопий Ляпунов не по своей мере вознёсся, и от гордости его отецким детям много бесчестья и позора, – продолжал князь Борис Лыков. – Боярам велит к нему на поклон ходить, а к себе не пускает, держит их возле избы. И в самих троеначальниках тако ж великая гордость: ни один меньше другого быть не хочет. Меж ними неправды всякие чинятся, и кровь христианская даром льётся...

Гермоген молчал. Но видно было, что слушал внимательно.

   – Дозволь, святый отче, просить тебя от всего рыцарства, дабы ты отписал в полки приказ отступить от Москвы...

При этих словах думный дьяк Янов протянул Гермогену грамоту, но тот, однако, её не взял, и Янов положил её на малый столик, на котором горела свеча.

Гермоген накануне почти не спал, глаза его были воспалены от ночного чтения при свече, веки покраснели. Но взгляд был твёрдым.

   – Когда это рыцарство указывало русским людям?!

Обойдя взглядом ретивого безбородого чиновника в польском камзоле, имевшего, видимо, особые полномочия говорить от имени польского рыцарства, Гермоген обратился к Мстиславскому:

   – И ты, большой господин, тоже диктуешь русским людям рыцарскую волю? Но сему не быть, пока жива наша правая вера! Полученным от Бога соизволением благословляю наших ратников пострадать не токмо до крови, но и до смерти. А вас, проклятых, проклинаю за неправду!

   – Оставь прежнее, Гермоген! Уймись! – со страдальческой миной произнёс Мстиславский.

Выдвинувшийся вперёд Янов толкнул патриарха в грудь, закричал:

   – Тогда умри злой смертью!

Святой старец поднял вверх глаза, произнёс:

   – Боюся Единого, там живущего! Вы мне сулите злую смерть, а я надеюсь через неё получить венец и давно желаю пострадать за правду!

   – Смирись, Гермоген! – сказал Лыков. – Тебя, ежели окажешь непокорство, переведут в склеп монастырский. Там среди черепов и костей человеческих крысы водятся. Ты, видно, и сам о том склепе ведаешь. Он был замурован. А ныне открыты заржавевшие двери... Не упорствуй, Гермоген! Мы не хотим тебе зла! – И, помолчав, добавил: – А Ляпунова тебе не спасти. Сам узнаешь...

...О Гермогене, однако, забыли. Всех поразила весть о смерти Прокопия Ляпунова. Поляки праздновали победу. Смерть вождя ополчения не была полной неожиданностью. Взявшись за святое дело, Ляпунов объединил под своими знамёнами всякий сброд. Значительную часть войска составляли своевольные, падкие на грабежи и беззакония казаки. Их атаманом был Заруцкий, большой друг Марины Мнишек. Ляпунов же опирался на земство, дворян и детей боярских. Это были два враждующих стана. Дворяне и дети боярские написали земский приговор, направленный против казаков, их разбойной жизни и против Заруцкого, захватившего в личную собственность многие города и сёла.

Когда Ляпунов подписал земский приговор, казаки стали думать, как его убить. Случай вскоре представился. Уличив казаков в грабеже, воевода Матвей Плещеев велел их казнить, посадив в воду. Казаки выручили товарищей и решили убить Ляпунова за нарушение им же подписанного приговора, согласно которому казнь назначалась лишь с ведома всей земли. Узнав о бунте, Ляпунов выехал в Рязанскую землю, но его перехватили на дороге и уговорили вернуться в стан. Ему, видимо, и в голову не пришло, что там его ожидает ловушка. Подстроил ловушку Гонсевский. Составлена была грамота с искусно подделанной подписью Ляпунова: «Где поймают казака – бить и топить, а когда, даст Бог, государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим».

Собрали казачий круг и решили Ляпунова убить. Осталось заполучить его. Чтобы не догадался об опасности, послали за ним неказаков. А когда Ляпунов прибыл, казачий атаман показал ему крамольную грамоту. Ляпунов отрицал:

– Рука похожа на мою. Только я не писал.

Начался спор. Ляпунов доказывал свою непричастность к этой грамоте, дворянин Иван Ржевский его поддержал, утверждая: «Прокофья вины нет». И оба были убиты.

Так было обезглавлено первое земское ополчение. Заруцкий тотчас начал гонения на земцев. Когда из Казани прислали список с иконы Казанской Богородицы и все служилые люди вместе с духовенством пошли ей навстречу, Заруцкий с казаками ополчились на них. Одни бежали от насилия и позора, другие были побиты. Заруцкий между тем начал продавать должности и воеводства, нашлись охотники, завязалась торговля. А Заруцкий набивал мошну.

Ход земского дела был остановлен.

5

Смерть Ляпунова отозвалась в сердце Гермогена скорбными раздумьями о ненадёжности наших упований. Воистину всё скоротечно перед Господом. Патриарх скорбел и о неразборчивости многих русских людей, облегчавшей врагам расправу с ними. С кем повязал себя Прокопий для святого дела?! С Заруцким, который находился в связи с развратной девкой, дерзко именующей себя «русской царицей». И чем Прокопий приманил Заруцкого в своё ополчение? Обещанием, что после победы над поляками провозгласит царём сына Марины – ворёнка?!

Обстоятельства благоприятствовали деятельности сидевшего под стражей патриарха. В августе 1611 года Ян Сапега разбил казацкие отряды и открыл дорогу для снабжения продовольствием отрядов Гонсевского. Этим воспользовались все, кто хотел проникнуть к патриарху. Помимо москвитян к нему приходили казанцы, нижегородцы, свияжане. Он узнал, что Казань выслала дружины к Москве, что здесь и смоленские дворяне, бежавшие от Сигизмунда. Он первым понял, что смерть Ляпунова и все раздоры между ополченцами были вызваны тем, что казаки хотели посадить на русский престол Маринкиного сына, что от этого и вся смута.

История сохранила имя бесстрашного связного Гермогена – предприимчивого и ловкого Роди Мосеева. Известно, что он доставил нижегородцам одну из первых грамот патриарха. Вот её текст, позволяющий судить о том, что государственные заботы не оставляли святителя до конца дней его:

«Благословение архимандритам, игуменам, и протопопам, и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру: от Патриарха Ермогена Московского и всея Руси. Мир вам и прощение и разрешение. Да писать бы вам из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтоб митрополит писал в полки к боярам учительную грамоту, да к казацкому войску, чтобы они стояли крепко в вере, и боярам бы говорили и атаманам бесстрашно, чтобы они отнюдь проклятого Маринкиного паньиного сына (далее пропуск) не благословляю. И на Вологду ко властям пишите же, также бы писали в полки. Да и к рязанскому епископу Феодориту пишите тож, чтобы в полки также писали к боярам учительную грамоту, чтобы уняли грабёж, корчму, блуд, и имели бы чистоту душевную и братство, и промышляли бы, как реклись души свои положити на Пречистыя дом, и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили. Да и во все городы пишите, чтоб из городов писали в полки и атаманам, что отнюдь Маринкин сын на царство не надобен...»

По-отцовски строго надзирал Гермоген за делами в державе и словно не из тюрьмы, а из патриаршего дома посылал свой наказ хранить державу и веру.

Что давало силы измождённому старцу в нужде великой и тесноте, какую чинили ему ляхи и бояре-изменники? Страна представляла собой поле, куда налетели многие хищники. Уже и шведы из недавних союзников стали врагами, хозяйничали на севере, взяли Новгород. Но мы и сами были себе злейшими врагами, сами свергли законного царя, сами терзали свою землю разбоями и грабежами, сами наполняли богатством руки иноземцев, в распрях междоусобных убивали лучших людей.

Позже люди назовут это время лихолетьем. Да за что же нам была кара сия? Или от прародителей своих худой обычай переняли? Иные так и говорили. Русь-де от века жила междоусобицами да раздорами... Но думать так – зря грешить. Хотя и бывали раздоры на Руси...

Из узкого оконца кельи-тюрьмы Гермогену виден угол монастырской стены и возле неё могилы Дмитрия Донского, Ивана III и Михаила Шуйского, героя псковской осады. Отнюдь не безотрадные, но стойкие мысли рождались в душе Гермогена при виде святых отецких могил. Или слава сих сынов отечества крепилась раздорами в державе?! И коли мы оплошали ныне, то причину надобно искать в себе самих. Каждому надобно очиститься от душевной скверны, и тогда воссияет надежда на спасение Руси. Царь Василий был одним из немногих, кто понимал это. По всей державе было постановлено о необходимости поста и покаяния. И много ли успели в этом? Иные после поста и покаяния нижтоже сумняшеся бежали к «Тушинскому вору». Покаяние по воле церкви и державному смотрению не стало потребностью души каждого. А всё оттого, думал Гермоген, что по наущению сатаны люди погрязли в грехе. Всяк думал о себе, и мало кто думал об отечестве.

Притупилось религиозное чувство, спасавшее Русь во все времена.

Гермоген денно и нощно молился Пречистой Богородице, дабы даровала русским людям душевное прозрение и подвигла их ко всеобщему покаянию.