Текст книги "Гермоген"

Автор книги: Борис Мокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

3

Ночью Ермолай метался во сне. Его мучили тяжкие кошмары. Виделось, как по воздуху летал казак Горобец, грозя саблей. На нём были широкие шаровары, какие Ермолай ранее видел на одном пленном турке, а за поясом у него висело несколько пистолетов, на голове была чудная шапка, она вертелась колесом. Сам он смеялся, показывая длинные клыки, и через всю щёку чернел шрам. Ермолай кричал: «Отыди, бес!» Он хотел перекреститься, но рука его словно наливалась свинцом. Утром он впал в беспамятство. К нему привели казака, что был в отряде за лекаря. Он натирал отрока каким-то снадобьем. Тот на миг очнулся, прошептал: «Отыди, бес!» – и снова забылся. Казаки стали держать совет.

   – Это им бес играет.

   – Оно и видно, что нечистый мудрует.

Послали за старцем, что жил одиноко в лесу, в хижине, кою сам себе срубил. Знали, что был он человеком святого жития, время проводил в постах и молитве. Звали его Савватием. Людей он избегал, ибо, как о нём говорили, хотел он в сём месте безмолвствовать.

Старец не заставил себя долго ждать, хотя был слаб и шёл, опираясь на посох. Мал ростом, сед, с тихим смирением во взоре. Ермолай лежал под деревом на медвежьей шкуре, не подавая признаков жизни. Старец опустился перед ним на колени, положил руку на голову и, почувствовав слабое дыхание жизни, перекрестил его, прошептав:

   – Господи, исцели раба твоего Ермолая от лютой болезни!

Молитва его была тихой и страстной. Казалось, он сам вот-вот упадёт от слабости и волнения. Окончив молитву, он снял с себя нагрудный крест и осенил им больного. Ермолай пошевелил веками, затем приоткрыл глаза.

   – Будь здрав еси, отроче! – произнёс старец.

Позже казаки станут рассказывать, как старец воскресил Ермолая. Сам же Ермолай на всю жизнь запомнит, как Савватий пришёл на другой день и стал читать ему Евангелие, как после этого чтения стали крепнуть его силы и как Савватий пророчествовал:

   – Когда войдёшь в разум, душа твоя станет тосковать о жизни благочестивой. Господь сподобит тебя благодати священства и пастырства словесных овец.

На что Ермолай ответил ему:

   – Святой старче, ноне я останусь в казаках. Вороги загубили тятьку с мамкой, пожгли наш посад и наших людей. Я пойду с казаками воевать луговую черемису.

Он видел, как иные казаки, замечая его беседующим со старцем, косились на него.

– О чём это отрок толкует со старцем? Ежели ты казак, то не дело с попом беседы беседовать, а надо казацкому делу научаться, как шашкой да палашом рубить головы неверным.

Ермолай оглянулся на голос и узнал Горобца, где-то всё это время пропадавшего. Говорили потом, что он выжидал в одном селении, пока остынет гнев воеводы. И видимо, сейчас он срывал злобу на отроке, коего приблизил к себе воевода. Чёрные глаза его недобро округлились, под азиатскими скулами поигрывали желваки.

Казаки разноголосо загудели на его слова. Приглядчивый отрок много брал на заметку, и сейчас он видел, как вокруг Горобца кучнились выходцы из чужедальних земель: из Бессарабии, из Литвы, из Неметчины. Многие из них оказались в плену, да так и осели на русских землях, а иные подались в казаки, увидев в казачьей службе прямую выгоду. Донские казаки не любили их за хитрость, за корысть. Были среди них и такие, что сделали себе промысел из доносительства. Доносы в то время были в особой цене, ибо на Вятской земле тайно проживало много воровских людей, наносивших большой вред русскому делу. Худо только, что доносили и на своего брата казака.

...Очистив вятские пределы от воровских людей, казаки с наступлением весны, едва прошёл лёд, двинулись вниз по Волге на утлых, но ловких староваряжских лодках. Данила Адашев к тому времени вернулся в Москву, а его отряд повёл дальше князь Александр Вяземский. С великой тоской, едва не плача, расстался казак-отрок Ермолай со своим благодетелем Данилой Адашевым, который держал его возле себя как сына. На князя Вяземского Ермолай поначалу и глаз не хотел подымать, чувствуя в нём чужака. Князь же Александр был столь холоден и высокомерен, что и вовсе не замечал отрока. Его родитель верно служил литовскому королю, а когда отъехал на Русь, так же верно стал служить русскому царю Ивану III, деду Ивана Грозного. Один из Вяземских[7]7
  ...один из Вяземских... — Вяземский Афанасий Иванович (? – ок. 1570) – князь, оружничий, приближённый Ивана IV, влиятельный опричник, был обвинён в измене и умер в заключении.


[Закрыть] будет взят царём Иваном в опричнину и станет его любимцем. В недолгом времени он, однако, погибнет на пытке по воле самого царя.

Вскоре казачий отряд из вятичей значительно пополнился пришлыми людьми из других городов, в том числе из Москвы. На всех желавших казаковать не хватало лодок. Передовой отряд остановился на Переволоке, что между Волгою и Доном, поджидая остальных. Чего только не наслушался Ермолай на этой казачьей заставе! Когда доспели остальные, один москвитянин сказал, что люди будут ещё прибывать, что многих ныне гонит из городов и сел таинственный ужас, словно бы надвигается беда какая. «Скоро грянет гнев Божий!» – внушительно произнёс один старый казак. И многие задумались, слушая его.

Чутки бывают русские люди. Думая позже об этих днях, Ермолай вспоминал о том, что всех их тогда как бы охватило предчувствие беды, лихолетья, опалённого нечеловеческим гневом грозного царя. Приближалась опричнина. Но казачества она коснётся лишь косвенно. Царь нуждался в казаках. Это было время, когда донские казаки приобрели мировую славу. Они были грозой для турецкого султана и крымского хана. Они надёжно охраняли границы также от литовских людей, для чего и ставили свои сторожи на литовской стороне, что вызывало осложнения с королём Сигизмундом-Августом[8]8
  Сигизмунд II Август (1520 – 1572) – король польский с 1548 г. (формально с 1530), великий князь литовский с 1529 г. Участник Ливонской войны 1558 – 1583 гг. При нем была заключена Люблинская уния (1569) об объединении Польши и Великого княжества Литовского.


[Закрыть].

В то время, когда Ермолай служил в казаках (а служил он в сторожевом отряде), казаки станов не делали и, почитай, не ссаживались с лошадей. Ездили бережно и останавливались в таких местах, где было пригоже и усторожливо. И те обычаи берегли накрепко. В дальние урочища не ездили, не доведавшись заранее. Места кочевья менялись. Приходилось быть в постоянной боевой готовности.

Борьба накалялась год от году. Если Казань была взята после нескольких приступов, то астраханцев казаки и вятичи разбили наголову одним налётом. Защитники крепости бежали, а Ямчурчей-царь ускакал к Азову. Тем временем усилилась вражда между самими ногайскими князьями, ногайцы уничтожали сами себя. Как замечали впоследствии историки, Ногайская орда пала не столько под ударами московского войска, сколько по причине жестоких внутренних неурядиц и борьбы за власть ногайских князей.

После нескольких дней жестокой резни между братьями-князьями Измаилом и Юсуфом Измаил одолел Юсуфа, но от ногаев осталась лишь горстка. Остальные бежали и рассеялись по побережью. Сохранив стада овец и лошадей, они основали кочевые улусы и нападали на казаков, к тому времени ослабевших от голода и болезней, от непривычки к чужому климату.

И здесь суждено было свершиться событиям, которые определят дальнейшую судьбу Ермолая.

4

Ермолаю была по душе казачья жизнь. В ней он всегда знал, что надо делать. Это давало ему смелость и лёгкость. О былой посадской жизни вспоминал редко, но к степи не мог привыкнуть и часто тосковал по лесу.

В тот день их казачий отряд держал путь к донской станице Темкинской. На пути хоть бы «деревце. Кругом выжженная трава да уныло-однообразный ковыль. В горле першило от горького запаха полыни. Небо давало полную волю нещадному солнцу. И если бы не свист сусликов, можно было бы подумать, что в степи нет ничего живого. И казалось, что степи не будет конца.

Но Ермолай не даёт себе расслабиться. Вид у него строгий. Над твёрдыми, красивого рисунка губами набрал силу молодецкий ус. Молодой казак и коня себе добыл знатного: рослый донец с мускулистой грудью, тонкими сильными ногами, серой масти. Блестящая кожа отливала то серебром, то как будто прозеленью. Имя Смарагд, что значит «камень изумруд». Гордое имя, достойное такого отвага, каким был его храбрый конь. Или думаете, что бессловесная тварь не может быть храброй? Или умной? Смарагд не хуже хозяина знал, как выбрать удачный момент, чтобы врубиться в самую сечу, как уклониться от сабельного удара. Разве не конём счастье казацкое держалось? Хоть и говорят, что конь везёт, а Бог несёт, но Ермолай знал, что допрежь всего коню был он обязан своей казацкой планидой. Ишь, косит на меня сторожким взглядом, будто что-то прикидывает либо мысли мои хочет угадать. А какие мои мысли? Вот думаю, что места здесь дикие. На всём пространстве ни одного государева города не видать. Редко-редко, где по Дону селятся казаки, да и те в походах либо в бегах. Какая у них жизнь? Турецкий султан да азовцы шлют царю грамоту за грамотой: казаки-то воровские, Азову-городу досаждают, а про то не отписывают, сколь побили русских людей да пожгли деревень и хуторов. А сколь людей в плен увели! И не одних хлебопашцев, а и дворян, и детей боярских. Вот и пришло ныне время силой с ними переведаться, коней в их стадах поубавить да перекрыть дорогу из Азова в Дербент. Да и вестей всяких проведать. Похваляются, у крымцев-де много рук и глаз. А мы всё ж города русские под Крымом поставим. А дабы крымцы тесноты нам не делали, сами положим такой предел: не дружиться, а за сабли да воеваться. Мир таков, каким сделали его грехи наши.

Размышляя, Ермолай слегка ослабил поводья. Почувствовав это, Смарагд тотчас принялся играть с кобылкой, что шла почти вровень с ним, везя отрока, видимо, в ближайшую станицу. Кобылка косила на Смарагда горячим коричневым глазом. Он покусывал её слегка, отчего кобылка убыстряла свой бег. Была она не видная собой, вислозадая, но копыта будто точёные, красиво мелькают в беге. Смарагд нагоняет её и с лёгким храпом страстно дышит ей на круп. Она ткнулась ему в грудь. Но Смарагд вдруг ударил её задним копытом и вырвался вперёд.

«Ну, игрун, вот игрун, – восхищается Ермолай. – И ловок же. Себя не выдаст. Каков? Что в деле, что в игре».

Между тем впереди показалась станица. От самого шляха начиналась улица, вдоль которой темнели домики. В самой глубине улицы возвышалась песчаная плеть майдана[9]9
  Майдан – курган.


[Закрыть].

   – Майдан-то совсем лысый. Хоть бы трава росла, – сказал Ермолай.

   – Ты не коняка, чтоб о траве заботу иметь, – хохотнул на это рослый молодой казак.

   – Слыхал ай нет, тут девки, сказывают, знатные, – заметил другой.

   – Ныне девки на казака не льстятся. Им богатство подавай. Мода такая с Московии пришла.

   – Девки везде одинаковые. Казак хоть на чёрта похож, а девка всегда найдётся.

5

Дом, где поместили Ермолая, был обнесён тростниковым забором. Тесовое крыльцо было чисто выскоблено до светлой желтизны и посыпано песком. Такой же опрятностью отличалась и горенка. Убранство её было простым, даже скудным, но спинка деревянного диванчика была искусной резьбы, домотканый полог над кроватью был тоже искусно расшит. Вместе с тем в доме пахло сиротством, покинутостью. Ермолай не стал дознаваться, что это за дом и кто в нём живёт, но вечером, когда казаки собрались на коло[10]10
  ...на коло... — на казачий круг.


[Закрыть], один старый казак (ему, значит, было за сорок) сказал ему:

– Сказывают, в дому, где тебя поставили, нечистая сила живёт. Ты гляди, коли что, ко мне приходи жить.

И тут Ермолай узнал историю, которую на все лады рассказывали в станице. У хозяйской дочери внезапно умер жених. Едва его успели похоронить, как он начал приходить ночами к невесте. То утирку попросит, то норовит лечь рядом с ней. Промучившись несколько ночей в страхе несказанном, несчастная девица перебралась на другой конец станицы к сестре, что была замужем за священником. Сирота сама-то. Некому добрым словом утешить. Одна бабка в дому, и та с печи не слазит.

Ермолай не смутился духом, а только рассмеялся:

   – Ты что же, думаешь, покойник и ко мне пожалует?

Однако ночью ему не спалось. Слышались чьи-то шаги, и кто-то невнятно шептал. В горнице было душно. Ноги налились словно свинцом. Он хотел подняться, чтобы выйти на волю, но силы не было. Ему стало страшно. Творя крестное знамение, он произнёс:

   – Господи помилуй!

Не помня себя выскочил на крыльцо, догадавшись испить квасу из кувшина. На дворе было светло. Полная луна занимала, казалось, полнеба. Ермолай вспомнил, что такая же ночь была в его родном посаде перед пожаром. Он вспомнил также, что давно не поминал родителей. Из души вырвалось:

   – Матушка моя родимая! Батюшка боголюбивый! Где теперь ваши душеньки? Помолитесь обо мне, грешном!

Отец его был дьячком и вечерами непременно читал вслух Священное Писание, и вечно захлопотанная матушка улучала минутку, чтобы послушать. Потом все молились перед образами, стоя на коленях. Как давно это было! Все эти годы он молился либо на ложе, либо на ходу, в седле, и прежнего счастья душевной благодати ни разу не испытал.

Духота стояла нестерпимая, ни малейшего движения воздуха. Вдруг над его головой что-то пролетело, едва не задев его крылом. Летучая мышь? В то лето этих тварей много расплодилось в их посаде. Говорили, будто к беде. Господи, ныне чем грозит мне судьба? Он снял с шеи ладанку, повешенную матерью в день Успения[11]11
  ...в день Успения... — двунадесятый богородичный праздник 15 августа.


[Закрыть], когда ему исполнилось двенадцать лет, поцеловал образ Богородицы, искусно вделанный в ладанку, и стал молиться:

– Благого Царя Благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на грешную мою душу и Твоими молитвами настави мя на деяния благи да прочее время живота моего без порока прейду...

Прочитав до конца молитву, он почувствовал, как что-то отпустило его. Страх прошёл. Со словами: «Святой Ангеле, хранителю мой, моли Бога обо мне!» – он вернулся в хату, перекрестился трижды, лёг в постель и заснул без всяких сновидений.

6

Проснулся он от стука ухвата о загнетку. Это бабка сползла, видно, с лежанки и ныне мудрует у печки. Прислушиваясь к привычным домашним звукам, Ермолай вспомнил тревожную ночь, когда ему чудилась всякая чертовщина, и дал себе зарок сойти с проклятого двора. Но ежели взглянуть на это со стороны, гоже ли казаку так паниковать? Тут он стал думать о несчастной девице, воистину несчастной, ежели ночные страхи согнали её с родной хаты.

Весь день он думал, как бы увидеть девицу. Человека мужественного всегда что-то притягивает в существе обиженном и слабом. И надумал Ермолай поглядеть на девицу, как будет идти в церковь. Узнать её можно будет по тёмному платку.

Дорога была широкой и шла по сыпучему песку. Догорало лето. Возле низкорослого боярышника притулились поздние цветы лиловатого кипрея. Они разом напомнили ему детство. На Вятке возле посада, где он жил, много было кипрея. Матушка сушила его и заваривала чай. Ермолай свернул на обочину, приглядываясь к станичникам, что шли в церковь. Одеты они были наряднее, нежели вятские. Бабы в цветных понёвах, девки в монистах. Мужики в новых поддёвках, что-то вроде полукафтанов, какие на севере не носили. Всё было чинно. Над станицей плыл благостный колокольный звон. В эту пору у людей православных всё ведётся, как в присказке: «Ударит к вечерне колокол – всю работу об угол».

И вдруг Ермолай резко обернулся. Она... Глаза у неё, как у бабки, – широко поставленные, тёмные, а брови лепные, как на иконе. Тонкое лицо омрачено печалью и тревогой. Но поступь спокойная, величавая. Ермолай придержал шаг. Ему показалось, что все смотрят на него и она о чём-то догадывается. Тут его нагнал один казак, они заговорили, и это помогло Ермолаю подавить смятение.

Утром она неожиданно пришла во двор. Не заходя в хату, взяла стоявшие на крыльце ведра и пошла на речку. Он в это время был в сарае, чинил попону. Когда она снова показалась в калитке с вёдрами воды, он вышел из сарая, но она даже не подняла на него глаз.

   – Ты что же это, хозяйка, не хочешь поздороваться с постояльцем?

   – Здравствуй, казак, коли надоба у тебя такая здоровкаться.

   – А то... Не с бабкой же твоей мне словами переведываться? Досыта намолчался с ней.

   – Да и я не больно бойка на язык.

   – Не беда. Я и за двоих справлюсь.

Постепенно она привыкла к Ермолаю и его речам, хотя и дичилась поначалу, и вскоре совсем вернулась жить в свой дом. Чтобы не смущать её, Ермолай ночевал на сеновале. Но однажды она так страшно закричала во сне, что он проснулся. Прислушался. Вскоре крик снова повторился. Он быстро спустился с сеновала, вошёл в хату. Ксения сидела на кровати, содрогаясь от рыданий. Он сел рядом, обнял её за плечи.

   – Опять мертвяк причудился?

Она сильнее задрожала.

   – Ну будет, перестань! Я с тобой. Хочешь, завтра сватов к тебе зашлю?

Он начал целовать её, и понемногу она затихла в его объятиях. А утром решили отложить сватовство до возвращения отца.

Но как утаить от людей любовь? Первым обо всём проведал Горобец. А это был не такой человек, чтобы не ввязаться в чужое дело. Хотя в то время у него и своих дел было по горло. Недалеко от станицы была боярская вотчина, и Горобец, захватив её, начал поспешно распоряжаться. Всё было как в присказке: «Попала ворона в чужие хоромы». Начались беспорядки и всякие нестроения. Жадность и лихоимство подняли против него многих людей, хотя и опасались его крутого нрава.

Как-то Горобцу попалась на глаза Ксения. Горобец не пропускал мимо красивой девки, чтоб не чмокнуть или не ущипнуть. Но едва он сделал движение к ней, как Ксения кинулась бежать. Он посмотрел ей вслед, а вечером зашёл к ней домой. Ксения с Ермолаем сидели за столом. Ермолай хлебал щи, Ксения подбрасывала ему куски мяса из горшка. Горобец зорко посмотрел на Ксению, затем на Ермолая, лицо его скособочила кривая улыбка. Ничего не сказав, не поздоровавшись даже, он сел на лавку, выжег из кремня искру, закурил и так глубоко затянулся, что не только рот, но и висячий его нос присосались к трубке.

Молчание было долгим.

   – Поедешь в улус Наримана. Отобьёшь от стада двух коней. Возьмёшь с собой Галушку. Без коней не вертайся! – приказал Горобец.

Это означало ехать навстречу смерти. Татары и ногайцы крепко стерегли свои стада, а возле тех мест, где они паслись, устанавливали капканы. С казачьими наездами на улусы лучше бы погодить. Да и решение такое было – до самого Успения с татарами не переведываться. Но воли своей не установить. Ермолай кивнул головой.

   – Понял? Ну, сполняй!

Попыхивая трубкой, Горобец направился к порогу, но задержался, произнёс другим, уже мягким голосом:

   – Не в службу, а в дружбу – добудь сушняка...

Сушняком у них назывались завезённые из Турции цельные листья табака.

Едва Горобец вышел, как Ксения тревожно спросила:

   – Ужели и вправду дружишь с ним?

Приход Горобца испугал её. Даже руки у неё дрожали. Она хотела сказать Ермолаю, как приставал к ней Горобец, но не решилась, заметила только:

   – Он кабыть и не казак вовсе, а бес, прикинувшийся казаком.

Ермолай рассмеялся, вспомнив, каким страшным, точно бес всамделишный, показался ему Горобец в ту пору, когда он, Ермолай, впервые увидал его.

   – Не водись с ним, – продолжала тревожиться Ксения. – Чует моё сердце, не к добру он пришёл к нам.

Ермолай привлёк её к себе.

   – Не турбуйся, люба моя, такой он уж есть, этот Горобец. Его никто не любит.

   – Значит, есть за что не любить. Ты заметил? Как только он вышел, в хате сразу посветлело.

7

Налёты на соседние улусы в казачьей среде были делом обычным. Выезжали небольшой группой, чаще по двое-трое, в ночь, и, проскакав туда и обратно километров пятьдесят—шестьдесят, возвращались назад, когда небосклон на востоке начинал теплеть. И лошадей татарских уводили, и туши бараньи с собой прихватывали. Но возглавляли набеги казаки бывалые. И решения такие принимались не с ходу, обдуманно. Не рановато ли ему, Ермолаю, водить отряды? А тут и «отряду»-то всего один Галушка – безусый казачонок.

И насевались смутные думы. Горобец знал, что в татарских стойбищах начинался мор на скотину и татары берегли стада пуще прежнего. И день выбрал Горобец неудачный, начиналось полнолуние. В такую пору казаки остерегались отъезжать далеко от станицы. Уж не хочет ли Горобец его погибели, подумал Ермолай, вспоминая предостережение Ксении. Коли так, то он перехитрит Горобца. Он поскачет в степь до наступления сумерек, когда в улусах молятся Аллаху и о казаках никто не думает.

Проведав об этом, Горобец задержал Ермолая разговорами да наставлениями. Выехать пришлось позже задуманного. Не успели они долететь до улуса, как луна, заметно набирая скорость, начала наползать на небо, обливая округу призрачно-белёсым светом. Местность была довольно пересечённой, и казалось, за каждым бугром подстерегала засада. Ехали, чутко прислушиваясь к ночным звукам. Впереди темнел улус.

И всё же нападение ногаев оказалось внезапным. Они слегка пропустили казаков вперёд и ударили сбоку.

– Назад, Галушка, скачи назад! Я прикрою.

Первым подскакал к Ермолаю молодой ногаец, зашёл справа, с явным расчётом не дать казаку отразить удар. Но не знал ногаец, что левая рука казака тоже владеет шашкой. Все решили доли секунды. Голова ногайца слетела с короткого туловища, лошадь его, всхрапнув, резко подалась в сторону, потеснив второго ногайца, но и того достала шашка Ермолая. Трое остальных, несколько смешавшись, пошли в обход. Но Ермолай отъехал так стремительно, словно его несло по воздуху. Ногайцы кинулись было его преследовать, но скоро понемногу начали отставать.

Однако звуки погони так оглушили Ермолая, что он едва не лишился самообладания. Куда девалась смелость, позволившая ему отразить нападение ногайцев? Руки его неверно держали поводья. Он плохо понимал, куда несёт его конь. И балка не та, и дорога будто бы не та. Он уже думал повернуть в другую сторону (в том месте, где дорога уходила к Дону), но Смарагд скакал уверенно, и казак решил положиться на него.

Убедившись, что погоня отстала, Ермолай понемногу начал приходить в себя. Долго потом будет он со стыдом вспоминать эти минуты. Немало бед переживёт он, пока не поймёт, что самое тяжкое испытание для людей даже неробкого десятка – это неизвестная беда. Одно дело – опасность с глазу на глаз. Другое – грозящая неопределённость: настигнет погоня или не настигнет?

Убедившись в своей безопасности, он не мог понять, однако, отчего так неспокойно на душе. Прискакав в станицу, он удивился, увидев толпившихся на майдане казаков. Чуть поодаль стоял Горобец и о чём-то разговаривал со станичниками. Подошёл к подскакавшему Ермолаю.

   – А где твои кони? Где Галушка?

   – Он ране моего к станице поскакал. Ты верно говоришь, что Галушка не возвратился?

Спросил, а самого так и пронзила тревога и вместе с нею острая догадка, что раздававшиеся в стороне улуса вскрики ногайцев, конское ржание – всё то, что он принял за погоню вслед ему, – неслись с той стороны, где дорога огибала балку и где ногайцы могли окружить не успевшего ускакать юного казака.

   – Это ты меня спрашиваешь? А то сам не знаешь! – набухал грозой голос Горобца. – Загубил казака? Татарам в добычу оставил? Зарублю!

Рука Горобца судорожно сжала плоскую рукоятку казацкой сабли, называемой шашкой. Горобца мигом обступили казаки. В казачьей среде давно копилось недовольство Горобцом, давно досаждала его склонность к самоуправству и не знающая удержу алчность, его бесчинства в боярской вотчине. Ему всё одно, что татарин, что турок, что русский, только бы поизгаляться над человеком да набить мошну.

Дюжий казак положил руку на плечо Горобца:

   – Но-но! Охолонь трошки!

Вперёд выдвинулся самый старший в отряде седоусый казак в чекмене.

   – Ты пошто волю такую взял? Рыкаешь, аки лев, за шашку бездельно хватаешься? Или не ты сам Галушку на гибель послал?!

   – А ты чего, Ус, цепляешься? Сивый уже стал, а всё как малое дитё! Или я тебя спрашиваю? Я спрашиваю Ермолая. Он свою вину знает. Пусть и ответ держит.

   – Ты не поп, и я не на исповеди, чтобы отвечать тебе! – повёл свою атаку Ермолай на ненавистного старшину. Он видел, что казаки не дадут его в обиду, и осмелел. Казаки одобрительно заулыбались находчивости Ермолая.

   – Верно! Ты, Горобец, казаков бездельно послал, ты и отвечай! Ты пошто их без прикрытия отпустил?! Вогнал их в беду, да ещё и виноватишь?!

Горобец слушал, поигрывая тростью, что добыл в боярской вотчине. Выражение его лица становилось более миролюбивым.

   – И чего ты, Ус, причепился до меня? А Галушку мы отобьём у ногаев. Коли не отобьём – выкуп дадим. Или вы не знаете меня, своего старшину?

...Улус тем временем снялся с места. Казаки искали его ближе к Дону, но ногаи отошли к Азову. Отступление улуса прикрывал сторожевой отряд из ногаев, и когда казаки достали их в степи, ногаи клялись, что в глаза Галушку не видели. Ермолай вернулся на их прежнее стойбище, осмотрел ближайшие балки и овраги, но и следов пропавшего казака не сыскал.

Между тем станичники начали собираться в новый поход. Ермолай холил Смарагда и чистил оружие. На душе было сумрачно. Дошли до него неподобные слухи про Ксению, будто без него она путалась с Горобцом. На подворье, где стоял, идти не хотелось, боялся разговора с Ксенией.

Старшина тем временем был на хозяйском базу, чистил и скрёб железной щёткой своего коня. Конь, подрагивая кожей, переступал с ноги на ногу. Горобец быстро глянул на подошедшего, кинул, не отрываясь от своего занятия:

   – Запозднился ты, Ерёма. Казаки давно прискакали.

   – Не хотел ни с чем возвращаться.

   – Сразу надо было думать, чтобы не передумать. Чудеса не колеса, сами не катятся.

И, помолчав, вдруг спросил:

   – Ты, сказывают, сватов к девке засылаешь?

И столько яда и злобы было в его голосе, что Ермолай, вспыхнув, осадил Горобца:

   – Не твоё дело!

   – Всыпят тебе горячих – узнаешь!

«В каждую пельку лезет сучий хвост!» – кипел Ермолай, ещё не понимая, какой скверный смысл таился в интересе Горобца к его делу.

   – Не слыхал, Кривченя, не приехал батька Ксении? – не утерпел Ермолай спросить встретившегося ему казака.

   – Про батьку слуха нет, а про девку слыхал. Да пересказывать не хочу. У нас к таким девкам сватов не засылают.

   – Ты, казак, шути, да оглядывайся!

Во двор влетел, не чуя себя от обиды и гнева. Привязал коня к плетню. Резко рванул на себя дверь. Ксения не слышала, как он приехал, убралась у печи. Увидев его, вскрикнула, прижалась к его плечу, заплакала.

   – Извелась я тут, родимый, без тебя, когда этот змей лютый послал тебя в степь! Он мне тут проходу не давал!

Кровь отлила от лица Ермолая. Так вот на кого намекал Кривченя! Мигом припомнилась встреча на базу, злобный, словно ядом налитый взгляд Горобца. Ермолай отвёл от себя руки Ксении, подумал: «Сама хороша, ежели Горобец тебе проходу не давал!» Сел на лавку, с трудом выдавил:

   – Скоро сыматься будем. В новое место перегоняют.

Она бессильно прислонилась к печке.

   – Родимый, а я как же? Ты же сватов хотел засылать...

   – Слух идёт, к тебе другой сватов думает засылать.

Она вздрогнула, испуганно вгляделась в его лицо:

   – Ты никак шуткуешь, Ермолай...

Она хотела продолжать. Но как бы не прогневить его. Видать, злые языки поработали. Ишь как заледенели глаза. Она подбирала слова, боясь ещё больше рассердить его. Спохватилась:

   – Ой, что ж это я стою? Давай снедать. – Она поставила перед ним блинцы в миске, но он резко поднялся. Она кинулась к нему: – Ермишенька, за что сердуешь? Что я не так сделала? В чём моя вина?

   – Вины твоей, может, и нет, да порванную верёвку как ни вяжи, а всё узел будет.

Она вцепилась в него:

   – Не пущу! Ох, я не сказала тебе: у нас дитё народится.

Он испуганно замер, потом, словно очнувшись, отрезал:

   – Хочешь мною свой грех прикрыть?

У неё упали руки, словно кто ударил по ним. И уже не слышала ни звука его шагов, ни лязга щеколды на калитке. Как и он тоже не слышал звука рухнувшего на пол тела.