Текст книги "Их было трое (сборник)"

Автор книги: Борис Шелепов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Повести Бориса Федоровича Шелепова, составляю–

щие эту книгу: «Вольнослушатель», «Их было трое» и

«Казаки уходят в рейд» по тематике, жанру, форме

очень разные, посвящены различным периодам истории

нашей родины, поэтому расположить их пришлось,

руководствуясь хронологией событий.

«Вольнослушатель» – биографическая повесть о

юности Коста Левановича Хетагурова, великого осетин–

ского поэта. Она переносит читателя в Петербург...

1883—85 годы. Коста учится в императорской Академии

художеств. Годы эти в литературе о Коста малоизвест–

ны, а они сыграли большую роль в его жизни и твор–

честве, определили формирование его демократического

мировоззрения.

В прошлом сам военный, Шелепов тяготел к герои–

ческой теме.

Подвигам юных героев в гражданскую войну

посвящена повесть «Их было трое». Она носит приклю–

ченческий характер. Осетин Знаур, ингуш Ахмет и

русский Костя добывают секретные документы, которые

изобличают английскую миссию в организации за–

говоров и шпионажа. В основе повести реальные собы–

тия на Кавказе.

Очерки «Казаки уходят в рейд», объединенные ге–

роями и событиями, можно назвать документальной

повестью. Они написаны о славных боевых делах гвар–

дейцев-казаков из конно-механизированной группы

дважды Героя Советского Союза генерала И. А. Плиева

в Великую Отечественную войну. Шелепов сумел

верно передать обстановку боев, дух казаков, живые

портреты героев, военный талант И. А. Плиева, его от–

вагу и заботу о воинах.

У писателя был план создания крупного произведе–

ния о боевых походах казаков И. А. Плиева на Западе,

но жизнь Бориса Шелепова оборвалась в расцвете

творческих сил. Книга «Их было трое» готовилась к

изданию после смерти писателя.

1

В один из сумрачных сентябрьских дней 1883 го-

да конференц-секретарь императорской Академии

художеств Петр Федорович Исеев вызвал с занятий

к себе в кабинет ученика Константина Хетагурова. Он

предупредил его о возможном исключении из списка

учащихся и переводе в вольнослушатели в случае не-

сдачи экзаменов по общим наукам. Был установлен

срок – три месяца.

Петр Федорович славился своим наполеоновским про-

филем, но его диктаторская наружность находилась в

7

противоречии с характером: в академии Исеев слыл за

мягкосердечного человека, покровителя талантов. Чув-

ствовалось, что роль недоброго оповестителя была ему

неприятна.

Академиста* Хетагурова Исеев очень мало знал, что-

бы заметить в нем «божью искру». Обыкновенно уче-

ники исключались без всякого предупреждения – прос-

то вывешивались «скорбные списки». Поэтому вызов

Хетагурова к Исееву одноклассники истолковали как

проявление особого внимания к воспитаннику-горцу.

В какой-то мере они были правы. Но главным образом

Петр Федорович выполнял повеление высшего началь-

ства: не спеша, с возможной осторожностью, под бла-

говидным предлогом избавиться от «вышепоименован-

ных воспитанников» путем перевода их в вольнослуша-

тели. Он не ведал о секретном письме из канцелярии ми-

нистра внутренних дел на имя вице-президента акаде-

мии о прямой или косвенной причастности некоторых

учеников к революционным студенческим кружкам.

В числе нежелательных лиц был Константин Хетагу-

ров, автор «предерзостных» бунтарских стихов, читан-

ных им самим на земляческих вечерах студентов.

Исеев в эти дни был чем-то озабочен, как будто пред-

чувствовал печальный исход начавшейся в академии

ревизии – ссылку в далекую Сибирь, где ему и суждено

закончить свой век одинокому, всеми забытому.

Некоторое время Хетагуров молча смотрел в окно, за

ним качались плакучие ветви и сгущалась ненастная

муть. В темных глазах отразилась печаль, растерян-

ность, чуть заметная линия пролегла по высокому

лбу, оттененному черными кудрями. Мягкие юношеские

усы дрогнули: хотел что-то сказать, но сдержал себя,

боясь, что будет резким, непочтительным.

Как же так? Ведь он не окончил полного курса Став-

ропольской гимназии, и в столь короткий срок ему не

сдать всех экзаменов по наукам, которых он не изучал.

Быть вольнослушателем? Но тогда придется платить за

посещение лекций, выплата стипендии, назначенной из

горских штрафных сумм**, прекратится. Перевод вволь-

* Так официально именовались ученики Академии художеств.

** Штрафные суммы /собранные штрафами/ предназнача-

лись для благотворительных целен.

8

нослушатели может повлечь за собой выезд из столицы.

Значит, конец мечте...

И ведь совсем недавно его любимый учитель по клас-

су гипсовых голов, адъюнкт-профессор Павел Петрович

Чистяков, говорил о том, что непременно нужно добить-

ся положения программиста* – работа в мастерской,

казенная натура** и стипендия пятнадцать рублей в

месяц... Вспомнились слова Чистякова: «Вы должны

внести в эти стены свежий ветер горных ущелий...» И

вдруг – исключение.

– Мой долг – предупредить вас, – тихо сказал

Исеев.

– Но, Петр Федорович,– сдержанно возразил Хета-

гуров, – я с отличием сдал экзамен при поступлении

в академию. А теперь...

– Теперь многое изменилось, – подхватил Исеев,

разводя руками. – Извольте сдавать еще раз. Так ре-

шил Совет академии.

– Что же делать?

– Попробуйте обратиться с прошением к его сия-

тельству. Впрочем, он неумолим и едва ли разрешит

отсрочить экзамен.

Чуть заметным наклоном головы конференц-секретарь

дал понять, что аудиенция окончена.

В одном из коридоров, около двери рисовального клас-

са, Коста едва протиснулся сквозь пеструю и шумную

ватагу вольнослушателей. Они ждали, когда откроются

двери, чтобы захватить лучшие места у натуры или хо-

тя бы не остаться вовсе без места. Острый взгляд Хетагу-

рова отметил бледного человека с водянистыми, рыбьи-

ми глазами и жиденькой бородкой с проседью. Этот

«вечный» вольнослушатель держал в костлявых руках

раскладной стул.

«Пасынки академии», – подумал Коста, оделся и

вышел на улицу. На пристани против главного подъезда

мокрые сфинксы с головами фараона Аменофиса III,

казалось, ежились под колючим дождем. Коста вспом-

нил, что сфинксы были привезены из Фив: «Каково им,

обитателям знойного Египта, в русской столице!»

* Программист – ученик, получивший право участвовать

в конкурсе на золотую медаль за лучшую картину.

** И а т у р щ и к и и л и модели для живописцев и скульп-

торов.

9

Только пятый час, но на Исаакиевском мосту и

вдоль набережной уже маячили бледно-желтые круги

вечерних фонарей.

Хетагуров поднял воротник легкого пальто и зашагал

на четвертую линию. На душе было смутно.

В маленькой мансарде его ждал обед, приготовленный

кроткой набожной старушкой Анной Никитичной. Коста

погрел руки у железной печки. Потом переоделся в се-

рую будничную черкеску, костюм бережно повесил на

спинку узкой железной кровати.

В который раз приходила одна и та же мысль: «Что

бы ни произошло, нужно выдержать все невзгоды, не

бросать академии. Что бы ни было—выдержать!..»

Снял нагар со свечи – лучше осветилось бедное уб-

ранство мансарды. На стене у кровати – выцветший от

времени французский гобелен с какой-то пастушеской

идиллией, над ним портрет Лермонтова в форме пору-

чика Тенгинского пехотного полка. В углу на мольбер-

те – неоконченная картина «Дети-каменщики», рядом —

старый шкаф с книгами...

Пора собираться на вечернюю лекцию. Коста протя-

нул руку к черной косматой бурке. Взгляд упал на пода-

рок отца, красивый кубачинский кинжал. Одеть или нет?

Подумав, пристегнул его к другому осетинскому поясу.

Лекция затянулась. Читал ее Лев Слонимский, су-

хонький, подвижной старичок – очки в золотой оправе,

бородка клинышком.

– История как наука в истинном смысле этого слова

есть нелепое понятие, – говорил он, немного шепеля-

вя.– Безотчетные мнения и распоряжения нескольких

великих правителей вершат судьбами нации...

Обычно внимательно слушавший преподавателя, Хета-

гуров на этот раз записывал в тетрадь для лекций одну

за другой стихотворные строки.

– Время от времени возникают критические положе-

ния, – продолжал старичок, – сражения, внутренние

перевороты, в которых малейшие случайности могут из-

менить ход событий... Говорят, что история Европы за-

висела одно мгновенье от того, заметит или не заметит

часовой на корабле Нельсона корабль Наполеона, про-

ходящий невдалеке...

10

То дум моих бремя,

То вещий фаидыр*

Несу я, как семя,

Поэзию в мир,—1

с увлечением писал Коста. А рядом с ним добросовестно

отсыпался круглолицый блондин в форме мичмана. По

всем признакам, он был вольнослушателем. Каким вет-

ром занесло моряка на лекцию о законах истории, обя-

зательную только для учеников, Хетагуров понять не мог.

Долго еще расглагольствовал Лев Слонимский о не-

ясных законах истории, пока, наконец, сам не запутался

в них.

В перерыве мичман куда-то исчез. Возвращаясь до-

мой, Хетагуров еще издали узнал его. Мичмана окружи-

ли какие-то подозрительные люди. Он был пьян, без фу-

ражки, что-то бурчал себе под нос, а маленький провор-

ный человечек в потертой куртке мехом вверх старатель-

но стаскивал с него дорогой офицерский плащ.

Хетагуров пронзительно свистнул, распахнул бурку —

сверкнуло золото кубачинского кинжала. Грабители ис-

чезли.

Подошла группа учеников. Оттирали мичману уши,

приводили в чувство, спрашивали, где живет. В ответ

он бубнил что-то невразумительное о черных очах...

Коста жил ближе всех – пришлось взять моряка к се-

бе. Всей гурьбой тащили его по ступенькам крутой

лестницы. Старушка хозяйка встретила гостей безропот-

но: при жизни своего мужа, моряка и гуляки, она при-

выкла ко всему.

Мичмана уложили на кровать, а Коста почти до рас-

света просидел за столом, написал большое письмо

отцу, Левану Елизбаровичу, в селение Георгиевско-Осе-

тинское и закончил стихотворение «Надежда», начатое

на лекции. На исходе ночи вздремнул, положив голову

на папаху.

Утром познакомились.

– Владимир Владимирович Ранцов, – как ни в чем

не бывало представился мичман. Столь странное появ-

ление и ночлег в чужой квартире, видимо, не очень-то

смутили его.

* Фаидыр (осет.) – лира.

//

Разговорились о вчерашнем, о лекции, об академии,

Владимир – вольиопрпходящий академист. Пишет

только портреты черным соусом и морские этюды-аква-

рели.

ХмеЛь еще шумел в мичманской голове, он быстро пе-

решел на «ты».

– Если бы мы жили, Костя, у тебя на Кавказе, среди

абреков разных, я бы за молодецкий подвиг твой украл

свою сестру, как Азамат, и привез тебе в эту сквореч-

ню – получай!

– А если бы она не понравилась мне? – с улыбкой

спросил Коста своего нового приятеля.

– Нет, братец, шалишь!—обидчиво повысил голос

мичман. – Оля Ранцова... первая красавица на Василь-

евском!

Из бумажника, чудом уцелевшего после ночного про-

исшествия, моряк извлек фотографию. Хетагуров долго

смотрел на нее.

– Боже мой; какое лицо! Но где я видел ее? В селе-

нии Нар? Во Владикавказе? В Ставрополе?.. Нет...

Просто чудо какое-то... Вот чей портрет написать!

– Так едем скорее к нам! Я познакомлю тебя, будешь

писать портрет Ольги. Золотую медаль получишь! Я сам

пробовал черным соусом, да все какой-то кисель полу-

чается. Теперь ты, брат, попробуй на холсте... Едем!

– У меня нет денег на извозчика. Пойдемте пешком.

– О чем речь? Мичман Ранцов наймет карету для

своего кавказского друга!

Через несколько минут они мчались на тройке по Ма-

лому проспекту. На востоке в небе брезжили огнистые

прозрачные полосы: поздняя осень обещала подарить

угрюмому Петербургу несколько погожих дней.

Сентябрь восемьдесят третьего года в жизни интелли-

генции русской столицы был отмечен тремя событиями:

показом аллегорической картины германского кронприн-

ца Вильгельма, смертью престарелого ректора Акаде-

мии художеств, знаменитого гравера Иордана, и всена-

родным трауром по поводу кончины Ивана Сергеевича

Тургенева. Последнее событие затмило все осталь-

ные.

...Ученики и вольнослушатели Академии художеств

12

наравне со студентами университета получили пригла*

сительные билеты на выставку картины кронпринца.

Показ картины имел далеко идущие цели, как и замы-

сел ее автора.

В субботу, накануне открытия выставки, на вечеринке

у юнкера Кавалерийского училища, осетина Тамура Ку-

батиева, Коста Хетагуров объявил всем своим земля-

кам, что он нездоров и завтра никуда не пойдет, а будет

лежать и пить горячий настой из трав, приготовленный

Анной Никитичной. Один только студент-медик, близкий

родственник Коста, Андукапар Хетагуров, знал, что

Коста вполне здоров, только почему-то последние дни

стал нелюдим – зачитался Надсоном, как всегда в часы

плохого настроения, или влюбился. Так думал Андука-

пар, добрый и чуткий друг.

В воскресенье Хетагуров сидел дома и черным каран-

дашом делал эскиз портрета Ольги Ранцовой. Не ре-

шился предложить ей позировать, впервые ощутил

страх – не дрогнет ли рука, не изменит ли кисть. Он

хорошо помнил, как в первые минуты знакомства с юной

сестрой вольнослушателя Ранцова многое говорил нев-

попад, был рассеян до того, что не ответил на какой-то

вопрос ее матушки, дородной молодящейся дамы с

французским выговором. Теперь Коста отчаянно ругал

себя за то, что таким неуклюжим был у Ранцовых. А тут

еще вызов к Исееву сулил безрадостное будущее, над-

вигались новые заботы, тревоги, огорчения.

И среди всех невзгод, как луч солнца, – улыбка Оль-

ги, улыбка, которую невозможно описать. Ее-то и хотел

изобразить Коста. Запечатлеть на полотне легкий свет

радости в глазах девушки, пожалуй, труднее, чем рас-

крыть тайну лунных бликов на Днепре, созданных вол-

шебной кистью Архипа Куинджи...

На лестнице раздались шаги, Коста осторожно при-

крыл эскиз свежим номером газеты и открыл дверь.

Перед ним стоял Володя Ранцов.

Он весь дышал здоровьем, свежестью.

– Здравия желаю, князь Хетаг!

– Прошу, прошу. Рад видеть вас, мой дорогой гость!

Только вот, Владимир Владимирович, зачем вы меня

князем величаете? Тогда, дома у вас, я постеснялся

возразить. Хлестаковщина какая-то получается...

– Ничего! Это для мамаи, она ведь сама титуловаи-

13

ная. Все это пустяки —дань слабостям старой аристо-

кратки. А получается звучно. Да и кинжал подходящий

для такого случая.

Коста громко рассмеялся – тоски как не бывало.

– Ну-с, едем на Театральную, смотреть «аллегоричес-

ких» салонных дам.

– Хорошо, —согласился Коста. – Посмотрим, что

намалевал будущий кайзер.

Дорогой Хетагуров думал о сидящем рядом Владими-

ре Ранцове. Честный малый, душа-парень, бесшабашная

голова... Такому все нипочем. Сегодня он в отпуске —

гуляет, веселится, острит в меру своих способностей,

может быть, влюбляется мимолетно. Потом уплывает

куда-то за тридевять земель, и там будет гулять, влюб-

ляться, забывать. Его жизнь идет легко, как парусник,

гонимый попутным ветром...

– Приехали, ваше сиятельство!

При этих словах мичмана извозчик в черном полуци-

линдре с загнутыми вверх полями и с окладистой боро-

дой почтительно привстал и заискивающе посмотрел на

Хетагурова, с трудом выбиравшегося из коляски в сво-

ей длинной бурке.

В белом зале министерства народного просвещения

Хетагуров и Ранцов присоединились к ученикам стар-

ших классов академии. Среди них были Серов и Врубель.

Почти у самой картины Вильгельма стоял красный от

стыда Павел Петрович Чистяков. Адъюнкт-профессор

теребил бороду, на большом лбу его выступил пот.

Коста и Владимир были немало удивлены, когда уви-

дели около картины своего историка Льва Слонимского

с указкой в руке. Бравый старичок прокашлялся и на-

чал что-то вроде лекции:

– Дамы и господа! Перед вами аллегорическая кар-

тина, писанная кронпринцем Вильгельмом. Несколько

недель тому назад она была преподнесена через фли-

гель-адъютанта графа Мольтке нашему государю-им-

ператору...

Слонимский сделал многозначительную паузу, полу-

закрытыми глазами обвел аудиторию. Видом своим он

напомнил дремлющего в жару мопса.

– Ты посмотри, Костя, на эти деревянные рыла с

пуговицами вместо глаз, – тихо сказал мичман, указы-

вая на картину.

14

Хетагуров закусил губу, чтобы не расхохотаться.

– Вы видите, господа, на площадке скалы, освещен-

ной сиянием креста, фигуры, изображающие культурные

народы. Вот Россия – она доверчиво положила руку на

плечо вооруженной соседки Германии. А вот Испания,

Италия, Англия. Они смотрят вдаль на грозящую

беду...

– А что за беда грозит культурным народам? – до-

неслась чья-то громкая реплика из самой гущи запол-

нивших зал студентов.

Слонимский оскорбленно дернул головой и продол-

жал:

– Над мирной равниной клубятся густые облака

злой беды, темные дымящиеся тучи покрывают небо.

Клубы дыма, получающие форму адской физиономии,

поднимаются над горящим городом. Грозная опасность

носится в виде Будды, который опирается на китайского

дракона, олицетворяющего демона разрушения...

– Что за призрак, объясните, пожалуйста, господин

лектор!– раздался тот же сильный голос.

Хетагуров вопросительно взглянул на мичмана: «Кто

это?» Тот в ответ кивнул: «Знаю, потом скажу».

Сидевший за столом обрюзгший чиновник министерст-

ва народного просвещения в мундире надворного совет-

ника с тревогой поглядывал по сторонам, видимо, ища

глазами блюстителей порядка. Но их в зале не было.

Клинышек бородки лектора дернулся вверх: он хотел

увидеть того, кто бросал реплики.

– Нет сомнения, господа,– еще громче заговорил

Слонимский,– что идея картины зародилась у худож-

ника под влиянием разговоров о том, что после объеди-

нения монгольской рассы эта чудовищная сила может

двинуться в Европу. Тогда повторится новый решитель-

ный поход азиатов, подобный походу Чингис-хана, и

культурные страны обратятся в развалины...

– Праздная выдумка, в которую могут поверить

лишь светские барышни! – раздался все тот же голос

с чуть заметным нерусским акцентом. – Но картина не

лишена смысла, господа! Если каждая изображенная

женщина олицетворяет монархию своей страны (а по за-

мыслу кронпринца так оно и есть), то испуг их вызван

вовсе не Буддой, а призраком народной революции против

монархической тирании. Этот призрак бродит по Европе.

15

Вильгельм прочитал «Манифест» Маркса и Энгельса, на-

печатанный в Лондоне. Вот в чем секрет, господа!

Изумленный лектор попятился к столу, за которым

стоял бледный, трясущийся от гнева чиновник.

– Какая смелость! – восторженно прошептал Коста,

взглянув на мичмана Ранцова.

– Какая дерзость!– шипел слабогрудый чиновник,—

Подведите сюда того, кто посмел произносить крамоль-

ные речи. Немедленно приведите смутьяна к этому столу!

– Мы студенты, а не жандармы! – крикнул стояв-

ший за спиной Хетагурова молодой человек в универси-

тетской форме.

Коста обернулся.

– Петя! Ты ли это?

С Петром Чумаком Коста познакомился, когда ехал

в Петербург осенью 1881 года – всю дорогу тогда Чу-

мак читал наизусть стихи Тараса Шевченко. С тех пор

больше не встречались...

– Здравствуй, Костя. Ну, как?

Тут Чумака схватил за рукав приземистый чиновник.

Склеротическое лицо его было покрыто нездоровым ру-

мянцем, на желтом черепе набухла вена.

– Извольте, сударь, идти к его превосходительству.

Вы кричали заодно с тем посягателем на общественное

спокойствие...

Хетагуров вспомнил о своем кинжале, решительно

шагнул к чиновнику.

– Прочь руки!

Мичман с силой оторвал цепкую, как пасть бульдога,

руку чиновника от мундира Чумака, строго сказал:

«Следуйте вперед» и повел Петра – но не к генеральс-

кому столу, а на выход. Уловка удалась.

У подъезда тепло распрощались. Студенты расходи-

лись. С ними ушел и тот, кто так правдиво и смело объ-

яснил значение картины.

– Кто же это такой? – с нетерпением спросил у мич-

мана Коста, когда садились в коляску.

– Студент университета Дмитрий Благоев, болгарин,

один из вождей петербургских социалистов.

– О! Это интересно! Откуда же вы его знаете?

– Случайно узнал. По этой части мой папа сведущ.

Ты поближе познакомься с ним. На Тенгелевском хими-

ческом заводе, где он служит, есть люди, к которым

16

часто наведывается Благоев. Папа знает, но молчит, ко-

нечно. Связываться с полицией – не дело благородного

человека. Да и взгляды у него либеральные, мать гото-

ва съесть его, она «роялистка». Словом, в нашем доме

политический разлад – враги под одним балдахином

ютятся.

– Любопытно, какую же сторону держит мой доро-

гой мичман?

– Гм... В душе я тоже бунтовщик, ненавижу висель-

ников из полиции. Но... я офицер русского флота, что на-

лагает обязанности...

– Декабристы тоже были русскими офицерами! —

с жаром возразил Хетагуров.

– Да, ты, пожалуй, кое в чем сойдешься с моим па-

,– задумчиво сказал мичман.– Только знаешь, Кос-

тя... Он любит помечтать о свободе и высших идеалах,

лежа на оттоманке после обеда с икрой и ликерами. Ты

же – по глазам тебя вижу – в Рылеевы метишь.

Коста подумал: «Не такой уж он простак, каким ка-

жется с первого взгляда». А вслух произнес:

– Куда мне! Я только непризнанный художник...

– Э, брат, Шевченко тоже был когда-то непризнан-

ным художником и учеником академии, а угодил-таки на

десятилетие в киргизские степи.

– О, Шевченко!

– Да, брат. Я вот, признаться, стихами не увлекаюсь,

но музыку люблю. И веришь ли, прочитал в отцовской

библиотеке Шевченко – и услышал дивную музыку его

милой Украины...

Коста проговорил задумчиво:

– Самобытный талант, вышедший из народной поэ-

зии. Вот в чем, мой мичман, таится вся сила и прелесть

Тарасовой «музыки». Хотя он был великим страдаль-

цем – завидую ему, его доброй славе.

– А знаешь, о чем я сейчас думаю, Коста?

– О чем, дорогой?

– Ты далеко пойдешь, вернее, поедешь, если депар-

тамент полиции по достоинству оценит твои порывы...—

Помолчав, добавил: – Если не в Сибирь, то на Украину.

Клянусь честью!

– Почему же – на Украину?

– Ну, на Кавказ-то тебя не сошлют – там ведь твоя

родина...

2 Их было трое

17

Переглянулись, рассмеялись.

Извозчик с окладистой бородой, тот самый, что при-

возил приятелей на выставку, невольно слушая их бесе-

ду, неодобрительно качал головой.

– На пятую линию! – крикнул мичман и тихо Хе-

тагурову: – Обедаем у нас. Оля будет дома.

2

Знакомство с семьей Раицовых внесло освежающую

струю в однообразную студенческую жизнь Хетагурова.

Перед встречей с Владимиром Коста жил уединенно.

Занятия в классе гипсовых голов, посещение лекций,

академической библиотеки, работа над картиной в вос-

кресные дни от восхода до заката, упоительные часы пе-

речитывания Пушкина, Лермонтова, Некрасова – вот и

весь круг занятий, если не считать нескольких часов, по-

траченных на стихотворные «эскизы» поэмы «Чердак»,

навеянной мыслями о студенческой мансарде и своем

житье-бытье.

Хетагуров сторонился шумных компаний студентов-

земляков, особенно тех, кто вел беззаботную жизнь пе-

тербургских денди. Общество юнкера Тамура Кубатие-

ва, происходившего из знатной фамилии дигорских ба-

делят*, было тягостным. Коста не мог без неприязни

смотреть на самодовольного, блистательного лоботряса,

гордившегося своим ястребиным профилем и тонкой та-

лией, и удивлялся, как тот успевал учиться в военном

училище. Особенно несносными становились попытки

Тамура «помянуть доброй старинной песней своих слав-

ных предков». Багровый от вина, он орал под мычание

друзей песню баделят «о тех великих временах, когда

стонала земля под копытами осетинских всадников – от

моря и до моря...»

– Вот какими были наши славные предки, – кри-

чал юнкер, оборвав песню на полуслове.

– А не они ли Рим спасли?—не скрывая ехидства,

спрашивал Хетагуров. Но Тамур Кубатиев, не поняв на-

мека на известную крыловскую басню, которой, видимо,

не знал совсем, отвечал:

– В тебе, Коста, нет ничего святого! Пустой ты че-

*Привилегированное сословие в западной Осетии, претендовав-

шее на льготы, которыми пользовались русские дворяне.

18

ловек, если не уважаешь своих предков, о могуществе

которых говорит хотя бы то, что они имели по несколько

наложниц из числа добытых в боях рабынь...

В таких случаях Андукапар, не давая Коста вступить

в спор, тихо говорил ему: «Не спорь с дураком».

Хетагурову приходилось сторониться многих знако-

мых из-за нехватки денег. Тот же Тамур мог в любую

минуту попрекнуть его куском фыдчина* или бокалом

вина, купленным на «родовые», кубатиевские деньги.

Земляки-студенты наперебой приглашали Хетагуро-

ва в гости, земляческие вечеринки никак не удавались

без него. Коста читал свои стихи, пел юмористические

куплеты под гитару и лихо исполнял «танец джигита»

под гиканье и дружные хлопки земляков.

Но Хетагуров стеснялся ездить в гости, потому что

сам не мог пригласить к себе. Да какие там приемы

гостей, иногда просто не на что было жить! Из станицы

Баталпашииской в канцелярию академии с большихм

опозданием приходила стипендия. Последнее время Кос-

та уже не заходил после занятий в кухмистерскую, где

можно было заказать тридцатикопеечный обед. Все ча-

ще ограничивался двумя фунтами черного хлеба за три

копейки. Чай и сахар учтены в плате за квартиру и ак-

куратно подавались к столу заботливой Анной Никитич-

ной.

Но Коста не унывал. Ведь и у юного Репина жизнь

складывалась не лучше – та же мансарда, тот же чер-

ный хлеб. Коста слышал, как однажды в галерее Това-

рищества передвижных выставок о Репине рассказывал

академист Врубель...

Все чаще обращался Коста в думах своих к образу

великого кобзаря Украины, много раз перечитывал «Гай-

дамаков».

Порой живописец Коста спорил с поэтом Коста. Иног-

да певец и художник шагали рядом по трудному пути

жизни. Путь проходил на берегу хмурой Невы, по без-

брежным полям России, по горным ущельям Осетии.

Далеко в горах затерялся родной аул Нар, там сердце

Коста. Несколько раз представлялась ему одна и та же

картина. Приходит в тихую мансарду железногрудый

* Ф ы д ч и н (осет.)– пирог с мясом, национальное блюдо осетин.

19

нарт* Батрадз, говорит: «Пой так, как пели обо мне убе-

ленные сединой, с лицами, почерневшими от суровых

горных ветров, фандыристы-сказители. Вспомни про

свою кормилицу Чендзе Хетагурову, что заменила тебе

рано умершую мать. Чендзе пела тебе песни бедной, но

прекрасной родины. Услышь в этих песнях чудные трели

Ацамаза**, испей у источника мудрости нартов – сам

возьмешь в руки вещий фандыр, станешь народным пев-

цом...»

Мнилось, что так говорил сказочный Батрадз, и меч-

ты будущего поэта улетали к призрачно-далеким горным

вершинам, к дымным саклям аула Нар.

С похорон знаменитого гравера Иордана шли тихо,

группами.

Уже прогремели по мостовой экипажи аристократов.

Сопровождаемый нарядом кавалергардов проплыл в ко-

ляске с вензелями царской фамилии великий князь Вла-

димир Александрович – президент Академии художеств.

Некоторые академисты и даже преподаватели подобост-

растно сняли головные уборы. Хетагуров усмехнулся:

– Жалкие холопы!

Остановившийся рядом с ним плюгавый чиновник

(с которым уже была встреча на выставке картины

Вильгельма) услышал.

– Что-с! – спросил он. – Что вы изволили сказать

о почитании особы императорской фамилии?

Коста презрительно глянул на него и отвернулся/

Хетагуров впервые видел президента академии Вла-

димира Романова. Это он двадцать два года спустя, бу-

дучи командующим войсками Петербургского военного

округа, расстрелял демонстрацию 9 января 1905 года.

Но в этот день, когда хоронили Иордана, президент Ака-

демии художеств в силу своей должности числился по-

борником идеалов гуманизма.

Хетагуров отстал от товарищей. Шагая по мягкой

осенней листве, он уже не слышал оживленных голосов

* Нарты – мифические предки осетин, богатыри.

** Ацамаз – герой осетинского иартского эпоса; играл па

волшебной свирели.

20

друзей, успевших забыть, что полчаса назад они стояли

у «гробового входа», и весело болтавших о своих делах.

Коста шел, понурив голову.

В этот тихий осенний день он увидел закат золотого

века: один за другим уходили великие сыны столетия.

Русский гравер Федор Иванович Иордан рядом с ними

был лишь скромным подмастерьем.

Прошла неделя.

Коста, Андукапар, мичман Ранцов, много других пи-

томцев и преподавателей Академии художеств собрались

на станции железной дороги. Площадь залил людской

поток – на рукавах траурные повязки. Хетагурову, как

и многим, стоящим рядом, казалось, что тишина, спус-

тившаяся на землю, величественное молчание толпы, —

все слилось в глубоком уважении к имени того, кто «си-

лой одного таланта поставил русский язык и русскую

мысль на новую высоту». Так говорил о Тургеневе ка-

кой-то оратор на перроне, когда траурный поезд только

что прибыл из Парижа.

10 часов 20 минут утра 27 сентября.

Хетагуров с друзьями стоял почти напротив траурно-

го вагона. В окне показался Иван Николаевич Крам-

ской, сопровождавший гроб Тургенева от станции Сивер*

ской. Когда в вагоне начались приготовления к заупо-

койной литии, Иван Николаевич вышел и стал рассказы-

вать о том, как следовал печальный поезд в Россию

через Пруссию. На пограничную станцию Вержболово

вагон прибыл без провожатых, с багажной накладной,

где какой-то прусский железнодорожный чиновник на-

писал: «Один покойник» – ни имени, ни фамилии...

Потрясенный Коста не успел отвернуться или при-

крыть лицо платком – на глазах показались слезы.

Крамской задержал взгляд на его лице – видимо, вели-

кого художника тронуло непосредственное проявление

негодования и скорби,– положил руку на плечо Хетагу-

рова, тепло посмотрел ему в глаза. Продолжал расска-

зывать.

Некоторое время гроб стоял в станционной церкви.

Дряхлый священник Николай Кладницкий первый на *

русской земле сказал свое слово у гроба. «Вечная па-

мять да будет от всех нас, скорбящих по тебе соотечест-

венников, доблестнейший муж земли русской...»

Когда Крамской окончил рассказ; было 11 часов.

21

Раскрылись двери вагона, Хетагуров схватил Андукапа-

ра за рукав черкески: «Несут, пойдем ближе!» Но под-

ступиться к гробу не удалось.

Двигались в густом людском потоке. Как и на похо-

ронах Иордана, Хетагуров отстал от друзей.

– Где Коста?– спросил Андукапар идущего рядом

мичмана Ранцова и сам ответил.– Знаю. Он опять

о чем-то затосковал.

Коста шел рядом с незнакомыми людьми. Думал

о том, что он обязан писать на языке родной Осетии.

Зрела мысль: петь на родном языке и на русском, чтобы

одну песню поддерживала другая – так легче подни-

маться им к вершинам совершенства. Пусть язык Пуш-

кина и Тургенева станет могучей опорой языку Ацамаза.

По плечу ли ему трудный удел поэта-борца? Куда

легче уйти в тенистые сады созерцательного искусства...

Иван Крамской назвал искусство без высокой идеи пош-

лостью, художественным идиотизмом, хламом, о котором

забудет народ. Такова участь картины «Итальянские

кегли» ученика академии Василия Худякова, привез-

шего из Рима образец «чистого искусства»...

Хетагуров быстро шагал по гранитному тротуару и,