Текст книги "Пирамида"
Автор книги: Борис Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
42
Была пятница, двадцать пятое апреля, – первый из предстоящих пятнадцати дней ожидания. Вчера были сделаны последние расчеты для экспериментаторов и вычислительного центра, окончательно согласованы самые что ни на есть распоследние неувязки и назначена дата эксперимента – 10 мая, начало в 16:00, окончание в воскресенье, в 14:00, и эти двадцать два часа должны будут подвести итоги почти трех лет работы. Вчера Дмитрий собрал своих людей и с удовольствием объявил им, что уважаемый сектор может отправляться куда ему заблагорассудится и неделю не появляться в институте. Сектор крикнул «ура», последние месяцы они постоянно перерабатывали, засиживаясь в институте до вечера, и теперь решили наверстать упущенное по части отдыха, как объявил Игорь Воронов и предложил высказать пожелания. Пожеланий оказалось даже больше, чем людей в секторе, но все закончилось так, как и должно было, – сектор рассыпался на отдельные личности и решил развлекаться всяк по-своему.
Сегодня Дмитрий приехал в институт только к одиннадцати, в полной уверенности, что не застанет никого из своих, и удивился, застав сектор в полном составе. Дмитрий словно мимоходом осведомился, зачем они явились на работу. Сектор замешкался с ответом, потом кто-то наивно спросил:
– А что, нельзя?
Дмитрий ответил, что, конечно, можно, но разве они не устали, и как же их роскошные планы на отдых, и вообще – чем они намерены заниматься, если уж явились сюда? Майя Синицына, округлив красивые глаза, невинным голосом спросила:
– А зачем вы приехали, Дмитрий Александрович?
– Я начальник, мне по службе положено, – отговорился Дмитрий, и кто-то мигом парировал:
– А мы – подчиненные, нас дисциплина обязывает.
– Ладно, я пас, – сдался Дмитрий, и Игорь Воронов удовлетворенно хмыкнул:
– Один – один, товарищ начальник.
Дмитрий еще немного посидел с ними и пошел к себе в кабинет. Он понял, почему они явились сегодня на работу: слишком многое связывало их…
Когда создавался сектор, Дмитрий очень убоялся, что повторится история с лабораторией Шумилова – каждый будет сидеть в своем уголке, решать какую-то частную задачу и не знать, что творится за соседним столом. Он совершенно не представлял, что должен делать с этой оравой свежеиспеченных теоретиков и в чем должны заключаться его функции как руководителя. Они явились к нему все почти одновременно, и Дмитрий первые дни присматривался к ним и смущался, когда его называли по имени-отчеству. Он даже пытался намекнуть им, что еще не настолько стар, чтобы стоило величать его так, но намека не поняли.
Надо было как-то приступать к руководству, и Дмитрий решил, что самое лучшее и необходимое – чтобы все поняли, в чем заключается их задача. Он выложил все факты, имеющиеся к тому времени, и не только не скрыл слабых сторон и сомнительных мест, но сделал наибольший упор именно на это и предложил им высказывать свои соображения. Результаты такой откровенности оказались несколько неожиданными для него – ребята растерялись. Они беспомощно тыкались со своими примитивными предложениями и, взявшись за какую-нибудь задачу, то и дело приходили к нему с вопросами. А так как Дмитрий слишком часто говорил «не знаю» – иногда он действительно не знал, что нужно делать, – они обескураженно отходили от него и даже поглядывали с каким-то недоумением. Однажды Ольф с досадой сказал:
– Ты, брат, слишком надеешься на их самостоятельность. Не забывай, что они еще почти студенты. А ты их – трах по голове… Этак недолго и мозги набекрень.
– Ничего, очухаются, – буркнул Дмитрий.
И ребята постепенно «очухались». Они быстро «раскусили его» и поняли, что от них требуется. Однажды Лешка Савин, несдержанный, баламутный парень, в восторге от того, что сам додумался до решения, на которое чуть-чуть намекнул ему Дмитрий, брякнул:
– А вы жук, Дмитрий Александрович…
И смутился от собственной дерзости.
Дмитрий сделал удивленное лицо:
– Это как надо понимать?
– Хорошо надо понимать, – стал было оправдываться Лешка, но Дмитрий прервал его:
– Ну, тогда ладно. Иди работай.
Он с самого начала решил добиваться полной откровенности и взял за правило не скрывать затруднений, то и дело возникавших на первых порах, и признаваться в своих ошибках, даже если они незначительны. Раз в неделю они устраивали коллективное обсуждение всей работы, на котором каждая частная задача подвергалась самому тщательному анализу и ожесточенной, далеко не всегда объективной критике. Допускалось любое сомнение, если для него было хоть какое-то основание. И будь тут посторонний человек, хоть мало-мальски смыслящий в физике, через пятнадцать минут такого обсуждения ему наверняка показалось бы, что все, чем занимается группа Кайданова, не стоит и выеденного яйца – с такой страстью и видимой легкостью разносилось вдребезги все, что создавалось в течение недели. Но посторонние на эти обсуждения не допускались. Даже Дубровину, однажды пожелавшему прийти на такое «бостонское чаепитие», Дмитрий прямо сказал, что делать этого не стоит.
– Почему? – удивился Дубровин.
– Вы для них – шишка, – несколько смущенно улыбнулся Дмитрий, – и перед вами они постараются показать товар лицом. Ну, а цель этаких «чаепитий», как вы сами понимаете, несколько иная.
– Ясно, – коротко одобрил его Дубровин и не пошел.
«Чаепития» продолжались обычно несколько часов кряду, и в конце концов многое из разбитого вдребезги и похороненного заживо чудесным образом воскресало. Конечно, оказывалась и оппозиция, упрямо продолжавшая отстаивать разбитые теории. Ей дозволялось упорствовать в своих заблуждениях, – естественно, в пределах разумного. И если порой в адрес «иноверцев» в сердцах срывалось не слишком вежливое слово, обижаться было не принято. Для этого был термин – «издержки производства». И когда оппозиция наконец выкидывала белый флаг, «правоверные» великодушно раскрывали свои объятия и дальше жили по принципу – «кто старое помянет, тому глаз вон». Самой популярной была в группе такая поговорка: «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Если судить по количеству ошибок, за первые полгода работы они сделали вчетверо больше, чем за два следующих. Когда они подводили итоги этого полугодия, настроение у «чаевников» было похоронное. Они виновато посматривали друг на друга, на Дмитрия, и Лешка Савин спросил:
– А что, Дмитрий Александрович, мы окончательно бездари или еще есть какая-нибудь надежда?
Дмитрий помедлил с ответом, оглядывая их. Все, кроме Ольфа и Валерия, смотрели на него и словно ждали, когда он заверит их, что они не бездари. А он не нашел ничего лучшего, как повторить слова, сказанные когда-то Ольфу:
– А что, не выдать ли вам заодно и патент на гениальность?
Шутка не получилась – кто-то, нехотя улыбнулся, кто-то изобразил вежливый смешок. Дмитрий недовольно сказал:
– Так не пойдет. Чего вы всполошились? Ну, наломали мы дров, но не так уж и много, я ожидал худшего, – чуть-чуть покривил он душой. – Со временем научитесь работать по-настоящему.
В таком духе он говорил еще минут десять. Слушали его вежливо – но и только – и разошлись удрученные. Дмитрий чертыхнулся на свою педагогическую несостоятельность, пожаловался Ольфу и Жанне и больше таких проповедей уже не читал, решив, что лучшим, если не единственным, лекарством от неудач может быть только удача. И когда получилось что-то чуть-чуть похожее на маленькую удачу, он постарался, чтобы каждый как следует осознал это, и на все лады превозносил их достижение, разумеется, только в узком кругу, на «чаепитии». Хитрость удалась – ребята сразу почувствовали себя увереннее.
Они четверо считались, да и в самом деле были ими, основателями всей работы, и в шутку их называли «олигархами». А вот относились к «олигархам» не одинаково. Мелентьева недолюбливали за небрежную снисходительность и заносчивость, которую он далеко не всегда мог скрывать, с Жанной пытались было флиртовать, но тут же, получив вежливый холодный отпор, отступали. А Ольф сразу стал безоговорочно своим, у него занимали трешки до получки, шли к нему со всякими, порой самыми незначительными вопросами, выпивали с ним, «подначивали» – и любили все. А Дмитрий долго не мог понять, как же, в сущности, относится к нему группа. С уважением? Бесспорно. Его мнение нередко оказывалось решающим и порой сразу прекращало всякие споры, что иногда тяготило его и заставляло особенно тщательно взвешивать свои слова.
На одном из первых «чаепитий» Дмитрий сказал:
– Вот что, друзья. Давайте немного поговорим о том, как мы дальше жить будем. Я предоставляю вам довольно большую свободу действий, но, как сами понимаете, свобода эта не может быть бесконечной. Пока что вы больше будете учиться и ошибаться, но ведь и работа должна как-то двигаться. Надеюсь, я не очень обижу вас, если скажу, что пока она будет двигаться в основном за счет усилий нас четвертых. Но и вы должны внести свою посильную лепту. Пока что она, по-видимому, будет выражаться только в том, что вы поможете вести нам всякие расчеты. Работа, как сами понимаете, не очень приятная, но нужно и ее делать. Давайте договоримся так: когда кому-то из нас понадобится ваша помощь, мы подходим к вам и просим сделать вот это и это к такому-то времени. Если вы очень увлечены своей идеей и не хотите отвлекаться, вы вежливо, не вдаваясь в объяснения, отвечаете «не могу», и мы просим другого…
Веселое оживление в группе заставило его немного помолчать, и потом он продолжал:
– Я могу обещать, что мы не будем злоупотреблять вашей добротой, но и вы, со своей стороны, должны хорошенько понять, что, если каждый из вас ответит «не могу», расчеты придется делать либо нам самим, что не слишком-то разумно, либо искать какие-то другие формы нашего мирного сосуществования. Я надеюсь, что работать вместе нам придется долго, и хочу, чтобы отношения у нас были наилучшими. Ну что, устраивает вас такое житье?
– Еще бы! – хором сказало несколько человек.
Разумеется, их это устраивало. Но Валерию и Ольфу такая речь очень не понравилась. Мелентьев разразился тирадой о «гнилом либерализме некоторых горе-руководителей», а Ольф мрачно изрек:
– Смотри, сядут они тебе на шею.
– Не сядут, – ответил Дмитрий не очень уверенно. Он и сам не был убежден в успехе своего «либерального» эксперимента и решил посмотреть, что из этого выйдет.
А вышло все очень неплохо. Ребята, как правило, беспрекословно выполняли все их просьбы и отказывались всего несколько раз. И почему-то случалось это всегда с Мелентьевым. После первого такого отказа он сказал Дмитрию, недовольно морщась:
– Слушай, это все-таки не дело. Вы как хотите, а мне просто нужен постоянный человек, который помогал бы мне делать расчеты. И без всяких этих «не могу». Так, в конце концов, везде заведено.
– А у нас пока что этого не будет, – сухо сказал Дмитрий. – Один сказал «не могу» – попроси другого.
– Ну, смотри, – сказал Мелентьев и ушел просить другого.
Кто-то сделал ему расчеты, и он как будто успокоился. Но потом ему отказали во второй раз, в третий, и наконец он взорвался. Он пришел в их рабочую комнату, швырнул на стол пачку бумаг и накинулся на Дмитрия:
– Слушай, Кайданов, ты когда-нибудь наведешь порядок в своем хозяйстве?
– А что случилось?
– А то! Мне надо срочно посчитать вот эту муру, – кивнул он на бумаги.
– Подхожу к Полынину, а он – извините, Валерий Васильевич, не могу. Мальцев – то же самое. И Савин, видите ли, тоже не может. А кто может? Я что, должен всех обходить и как нищий клянчить, чтобы мне ради Христа сделали одолжение? Или самому прикажете сесть за эту, с позволения сказать, работу?
– Не кричи, – прервал его Дмитрий. – Дай сюда, я сам попрошу кого-нибудь.
– Во-во, нашел выход, – зло кинул Валерий. – Тебе-то они, конечно, не откажут, ты все-таки начальник.
– Ольф не начальник, но ему не отказывают. И Жанне тоже. Значит, просишь не так, как нужно.
– А! – взбеленился Мелентьев. – Я, видите ли, прошу не так. А как нужно просить? Я должен расшаркиваться перед ними: «Будьте добры, голубчик, пожалуйста, не можете ли вы, если вам не трудно…» – издевательским тоном тянул Мелентьев. – Так, что ли?
– Расшаркиваться не надо, а вот слово «пожалуйста» еще никому не мешало.
– Ну еще бы… Они же, все как один, в институте благородных девиц воспитывались…
– Прекрати! Я же сказал, что сам попрошу кого-нибудь.
– А в следующий раз они снова скажут «не могу»? Так не пойдет. Я еще раз предлагаю тебе: выдели мне одного человека, и чтобы без никаких «не могу».
– Нет, – сказал Дмитрий.
Мелентьев несколько секунд молча смотрел на него, повернулся и хлопнул дверью. Дмитрий взял его бумаги и пошел к Майе Синицыной.
– Если ты не очень занята, посчитай эти интегралы.
– Хорошо, Дмитрий Александрович, – сразу согласилась Майя.
Валерий вернулся через час, и Дмитрий, не поднимая головы от стола, сказал ему, что его выкладки у Майи. Мелентьев пробурчал что-то и до вечера просидел молча, не вставая из-за стола.
Но история на том не кончилась. Через два дня Мелентьев пришел взбешенный и, сунув руки в карманы, остановился перед столом Дмитрия и сказал хриплым, придушенным от злости голосом:
– Я только что от твоей любимицы, Кайданов. Я попросил ее посчитать еще один вариант, вот этот. – И он сунул под нос Дмитрию бумагу. – Здесь работы-то всего на час. И что, ты думаешь, она ответила мне?
– Что? – спокойно спросил Дмитрий.
– Что она не хочет! Не не может, а именно не хочет.
– А то, что я давал ей, она сделала?
– Да! Сделала! – сорвался на крик Мелентьев. – И не преминула мне заявить, что сделала не для меня, а для Дмитрия Александровича! Для вас, сударь!..
– Перестань! – резко сказал Дмитрий, и Мелентьев замолчал. – Я сам с этим разберусь.
– Да уж сделайте одолжение, Дмитрий Александрович, – язвительно сказал Мелентьев.
И Дмитрий пошел разбираться. Майя сидела за своим столом с покрасневшими от слез глазами, и в комнате было необычно тихо. Увидев его, она шмыгнула носом и виновато поднялась, комкая платок.
– Идем поговорим, – сказал Дмитрий.
Майя молча пошла за ним в кабинет и, когда Дмитрий закрыл дверь, села на диван и всхлипнула.
– Ну, успокойся, пожалуйста, – Дмитрий присел рядом.
Мелентьев назвал Майю его любимицей, что было верно только отчасти, потому что она была любимицей всей группы. Веселая, жизнерадостная, она смотрела на мир ласковыми, порой изумленно-радостными глазами. И помогать она была готова всем, даже когда ее не просили об этом. Видно, очень уж обидел ее Мелентьев, если она так сказала ему.
Майя все еще всхлипывала, и Дмитрий, погладив ее по вздрагивающему плечу, повторил:
– Ну ладно, Маечка, успокойся… Что случилось?
– Так, Дмитрий Александрович, – она подняла на него огромные влажные глаза. – Мне нетрудно посчитать эти интегралы, и я сделаю, если хотите… Но пусть он скажет по-человечески, а то… Вошел как какой-то хан, не поздоровался, бросил мне листок и цедит сквозь зубы: «Это к тому, что ты делаешь, и поскорее». И с другими он тоже так. А потом еще обижается, что ему помогать не хотят…
Она снова всхлипнула и спросила:
– Вы не сердитесь, Дмитрий Александрович? Может, я и неправильно поступила, но ведь…
– Да нет, Майя, я не сержусь… Иди работай.
– А это, – она потянулась за листком, – я сейчас посчитаю.
– Не нужно.
Дмитрий вернулся к себе. Валерия не было. Жанна посмотрела на него и спросила:
– Что там?
Дмитрий сел за стол и невесело сказал:
– А то, что наш гений Мелентьев иногда ведет себя как хам самой высшей категории.
Ольф хотел было что-то сказать, но Дмитрий не обратил на него внимания и уткнулся в бумаги Мелентьева. Он решил сам посчитать эти интегралы. Заняло это действительно меньше часа, и, когда Мелентьев пришел, Дмитрий протянул ему листки и, словно ничего не случилось, сказал:
– Получи свои расчеты.
Мелентьев, конечно, сразу увидел, что расчеты сделаны Дмитрием, пристально посмотрел на него и усмехнулся:
– Это что, надо понимать как воспитательную методу?
– Воспитаешь тебя, как же…
Мелентьев закурил, пододвинул свой стул к стулу Дмитрия и прочно уселся, готовясь к долгому разговору. Дмитрий безучастно ждал, пока он начнет. И Мелентьев начал:
– А тебе не кажется, что это не самый лучший выход из положения?
– Возможно, – согласился Дмитрий, разглядывая его. – Даже наверняка нет. Лучший выход из этого положения – если бы ты извинился перед Майей за свою грубость, и она досчитала бы твои интегралы. Но так как я еще ни разу не слышал, чтобы ты перед кем-то извинялся, то решил, что и сейчас не будешь.
– Правильно решил.
– Вот видишь…
– Отдаю должное твоей проницательности. Ну, а что дальше будем делать?
– А именно?
– Опять мне придется упрашивать их? А если они вдруг все откажутся?
– И это возможно.
– Ну, и что дальше?
– А как ты думаешь?
– Никак… Пока что, – с значительным видом сказал Мелентьев.
– Ну, так я за тебя подумал… Будешь отдавать свои листки мне, а я уж, так и быть, попрошу за тебя.
– А ты, оказывается, Соломон, – криво улыбнулся Мелентьев.
– Тебя и этот вариант не устраивает?
– Не очень-то устраивает.
– А чего же ты хочешь?
– Я уже говорил. Выдели мне кого-нибудь.
– Нет.
– Почему?
– Это настолько очевидно, что и объяснять не хочется… И знаешь что – хватит об этом. Тебе не хочется просить – не надо, я уже сказал, что сам буду.
Мелентьев в раздражении громыхнул стулом и встал.
– Нет уж, давай поговорим еще немного. Ты же ставишь меня в дурацкое положение… Воображаю, как они сейчас там хихикают.
– В это дурацкое положение ты сам себя поставил.
– Если бы ты не распустил их, ничего бы и не было. Не пойму я, какого дьявола ты так цацкаешься с ними? Они же чепухой занимаются, а ты смотришь и помалкиваешь.
– Это для тебя чепуха, – возразил Дмитрий, стараясь быть спокойным. – А для них это настоящие открытия. И я тебя не заставляю цацкаться с ними. У тебя есть своя задача – вот и делай ее.
– А они что – будут штаны просиживать да зарплату получать? Вместо своих открытий, которые и выеденного яйца не стоят, они вполне могут заниматься делами более нужными.
– Считать твои интегралы?
– Да, считать мои интегралы? И твои тоже! – огрызнулся Мелентьев. – Должно же быть какое-то разделение труда. Пусть каждый делает, что может, а не что хочет. Это же, в конце концов, аксиома всякой сферы деятельности, в том числе и научной. Что, неправ я?
– Прав, разумеется, – холодно сказал Дмитрий. – Когда-нибудь так и будет.
– Когда же это, интересно?
– Когда выяснится, кто из них на что способен, что может делать, а чего нет.
– А тебе еще не ясно?
– Нет, не ясно. Да, пока они только и умеют, что считать интегралы и решать самые элементарные задачи. А ты многое умел, когда начинал работать?
– Уж во всяком случае больше, чем они! – отрезал Мелентьев.
– Возможно, – устало согласился Дмитрий, его все больше раздражал этот разговор. – Даже наверное так. Но из этого еще не следует, что они не смогут делать того, что делаем мы. Их надо еще многому учить.
– А у нас что, ликбез?
– Если хочешь, да, – сухо сказал Дмитрий. – Нравится тебе или нет, но, пока я руководитель группы, будет так, как я наметил. А вот когда я окончательно уверюсь в том, что кто-то способен на что-то большее, чем брать интегралы и рассчитывать кривые, – заниматься только этими интегралами и кривыми он не будет. Если ты исходишь из того, что все они потенциальные чернорабочие от науки, – это твое дело.
– А ты, надо полагать, считаешь, что все они потенциальные гении? – насмешливо осклабился Валерий.
– Нет. Но если ты думаешь, что наша группа будет состоять из элиты и обслуживающего персонала, то ты ошибаешься. Этого уж точно не будет, – твердо сказал Дмитрий. – И хватит об этом.
– Он не так уж неправ, – вмешался Ольф. – Кто-то должен делать черновую работу.
Дмитрий недовольно покосился на него.
– Они и делают.
– Мало, – упрямо продолжал Ольф. – Могли бы и больше.
– Могли бы, конечно, – нехотя согласился Дмитрий. – Но они и так работают как одержимые. Они очень много делают – пусть пока вхолостую, но не вижу, как иначе они могут чему-то научиться. Поймите вы наконец, что я хочу только одного – дать им возможность как можно полнее проявить себя. Это же, в конце концов, важно не только для них, но и для нас, нашей работы. Вы же видите, что мы влезли в такую проблему, что пробьемся над ней не один год. Да и почему мы должны думать только о себе? Кто о них-то будет думать, кто их будет учить?
– Добренький ты человек, Кайданов, – усмехнулся Валерий, – всем угодить хочешь. Да только не мешало бы помнить, что науку движет не массовый энтузиазм, а личности, таланты. И уж кому господь бог этого таланта не отмерил – волей-неволей быть ему чернорабочим.
Молчавшая до сих пор Жанна сказала:
– Ты вот назвал Диму добреньким, но, я думаю, чуть-чуть в слове ошибся. Он не добренький, а добрый. Но если уж на то пошло, лучше даже добреньким быть, чем таким, как ты.
– Вот оно что… – протянул Валерий, заметно меняясь в лице. – Что же я, по-твоему, злой?
– Не знаю, – уклончиво ответила Жанна. – Но то, что ты в этом случае думаешь только о себе…
– Я не о себе, а о работе думаю! – вспылил Валерий. – Посчитайте, что мы сделали за эти три месяца. А сколько можно сделать, если бы они как следует помогали нам, а не изобретали велосипеды!
– А вот мне очень жаль, что у меня в свое время не было возможности изобретать эти велосипеды. Ты у нас, конечно, талант-самородок, – насмешливо кинула Жанна, – и уж не знаю, как ты там начинал, но мне пришлось после университета два года на побегушках быть и делать иногда то, с чем и десятиклассник справился бы. А потом с боем отвоевывать себе право на хоть сколько-нибудь самостоятельную работу. И если уж говорить откровенно, то я только сейчас, в этот последний год, почувствовала, что такое настоящая научная работа. Не поздновато ли для тридцати лет? И Дима все очень правильно делает. Пусть мы потеряем какое-то время, но оно в конце концов с лихвой окупится…
Ольф, чувствуя, что вот-вот может вспыхнуть ссора, взял правую руку Дмитрия, поднял ее вверх и шутливо бросил:
– Два – два в вашу пользу. Валерка, пойдем пивка тяпнем. Ну их, благородных…
Валерий промолчал, и Ольф подтолкнул его к двери:
– Идем, идем.
43
Вечером, когда Ольф зашел к нему, Дмитрий не выдержал и снова заговорил об этом:
– Вот уж не думал, что ты заодно с этим… суперменом окажешься…
– Почему же заодно? – невозмутимо сказал Ольф. Он готов был к продолжению разговора. – У меня и своя голова на плечах есть.
– И ты считаешь, что он прав?
– Кое в чем – да.
– В чем же это?
– Учить их, конечно, надо, но вполне можно сделать и так, чтобы они больше помогали нам. В конце концов, главное-то работа.
– Работа? – переспросил Дмитрий таким тоном, что Ольф остановился посреди комнаты, он часто во время разговора расхаживал из угла в угол, и повернулся к нему. Дмитрий пристально смотрел на него и наконец медленно сказал: – А может быть, главное все-таки не работа?
– А что же?
– Люди.
Ольф не сразу понял его и торопливо согласился:
– Ну, разумеется, люди.
Дмитрий засмеялся каким-то насильственным, вымученным смехом и, заметив, что Ольф снова принялся расхаживать по комнате, сердито сказал:
– Да сядь ты, не маячь перед глазами!
И когда Ольф молча уселся в кресло и с тревожным недоумением посмотрел на него, Дмитрий заговорил:
– Разумеется, люди, как же иначе? Мы же сплошь все гуманисты…
– А чего ты злишься?
– А вот то и злюсь, что на словах-то мы все очень хорошо усвоили, что люди – главное, хотя бы потому, что они занимаются этой работой. А как доходит до дела, о людях-то меньше всего и думаем…
Голос у него сорвался, и Ольфу даже показалось, что Дмитрий сейчас может заплакать. Ольф встал и подошел к нему, положил руки на плечи:
– Димка, у тебя что-то случилось… С Асей что-нибудь?
Дмитрий резко дернул плечами, и Ольф убрал руки.
– Ничего у меня не случилось… Но мне, откровенно говоря, просто непонятно, как ты можешь поддерживать Валерку… Неужели ты считаешь, что я все это делаю зря?
– Нет, – мягко сказал Ольф и сел. – Конечно, нет. Я только думаю, что ты… перебарщиваешь.
– В чем?
– Ну, хотя бы с Полыниным. Он уже три недели носится с этой бредовой идеей о позитронной аннигиляции, а ты ни слова не говоришь ему, а тем самым поощряешь и дальше заниматься этой чепухой.
– А что я, по-твоему, и сам не знаю, что идея бредовая? Но ты не думаешь, что такая бредовая идея могла прийти в голову только человеку, мыслящему оригинально и незаурядно?
– Допустим…
– Уже хорошо. Ну и что, по-твоему, я должен сделать? Приказать ему, чтобы он не думал об этом? Так он все равно будет думать. Пусть уж лучше сам убедится в том, что его идея – бред. Он парень бесспорно талантливый и очень неглупый, через неделю или две сам придет и скажет, что все это чепуха. И кстати, пока он убедится в этом, научится очень многому, чего не дадут ему никакие лекции и наши наставления.
– Но ведь мог бы он и нам помогать. Хотя бы тому же Валерке.
– «Мог бы»! – сердито сказал Дмитрий. – А если не может? Ты что, не видишь, что он фанатик и ни о чем другом не способен думать, пока эта идея сидит у него в голове? А мы с тобой не такие? Вспомни-ка, сколько раз мы увлекались идеями, которые сейчас-то, с высоты нашего сегодняшнего роста, можно назвать бредовыми! Но тогда-то они казались нам чуть ли не гениальными…
– Ну, допустим, тут ты прав, – неохотно согласился Ольф. – А другие? Тебе не кажется, что они… иногда слишком уж зарываются?
– Возможно, – не сразу сказал Дмитрий, закуривая. – Может быть, я и в самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь… Я уже тебе говорил, что чувствую себя ответственным за этих ребят… И если уж честно признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово, что постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий… Но как это сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а об этом не смей и думать. Ну, а если ошибемся? Пусть уж сами ищут, пробуют, испытывают себя… Конечно, мы теряем время, но я уверен, что эти потери не напрасны. А когда на первом плане только работа – волей-неволей начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У нас и без того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда мы ничего не хотели знать, кроме работы.
– Жертвы? – переспросил Ольф.
– Да. Вспомни хотя бы Ольгу.
– Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас.
– Сама, конечно, – с горечью сказал Дмитрий. – А что еще оставалось ей делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось, и забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы что-нибудь сделать? Да ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф.
Дмитрий сжал руками голову и застонал.
– Если бы ты знал, как мы были нужны ей… Какое у нее было лицо, когда она увидела меня…
– Когда?
– Этой зимой, в январе… Я отыскал ее, но слишком поздно.
– Как поздно? – тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом выкрикнул: – Что значит поздно?
– Она умерла, Ольф… Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в то время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино…
– Почему ты мне ничего не сказал? – с какой-то бессмысленной яростью спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. – Когда ты узнал об этом? Почему зимой ничего не говорил?
– Что толку? Я видел ее всего один раз, потом она не велела пускать меня.
– Почему?
– Потому что было уже поздно, слишком поздно…
– Что значит «поздно»? Димка, что ты говоришь? Почему раньше ничего не сказал? Когда ты узнал о ее смерти?
– Четыре дня назад.
– Почему молчал?
– Я не мог, Ольф… Я все еще не могу до конца поверить этому…
– Кто тебе сообщил?
– Врач. Он переслал ее рисунки и письмо.
Дмитрий дал ему оба письма – врача и Ольги – и толстую кипу рисунков, и Ольф стал читать. А Дмитрий в изнеможении опустился в кресло, закрыл глаза. Все эти четыре дня его не покидала тяжелая усталость, от которой он едва волочил ноги, и такими ненужными казались сейчас споры с Мелентьевым и Ольфом, так неприятно было, что они не понимают самых элементарных вещей. С этой непонятной усталостью он вставал по утрам и весь день ощущал ее, словно какой-то тяжкий груз, ложился с ней, и по ночам просыпался в пустой квартире, и иногда зажигал свет, и сидел на постели, не понимая, почему он должен быть один. Прошло уже три недели после отъезда Аси, а он все еще не мог привыкнуть к тому, что в пятницу она не приедет, не нужно идти встречать ее, и старался не думать о том, что так будет еще почти целый год… И что-то странное было в том, что это чувство одиночества предельно обострилось именно с того дня, когда он узнал о смерти Ольги. Почему? Может быть, потому, что в каждой строчке ее письма чувствовалось то безмерное одиночество, в котором умирала она? Он посмотрел на письма, брошенные Ольфом на столике. И, помедлив, взял их и снова стал читать. Сначала письмо Емельянова, лечащего врача, – короткое, сухое, словно упрекавшее его в чем-то:
«Здравствуйте, Дмитрий Александрович! Должен сообщить Вам тяжелое известие – Ольга умерла, четыре дня назад, в субботу, в два часа дня. Не сообщил об этом сразу, как Вы просили, по одной причине – таково было желание Ольги. Она просила написать Вам только после кремации. О последних днях ее могу сказать немногое – умирала она очень тяжело, в полном одиночестве, не допуская к себе даже мать. Держалась с редкостным мужеством. Я видел немало смертей, зрелище это всегда тягостное, очень многие, по обычным понятиям люди совсем не слабые, перед лицом смерти необыкновенно теряются, но Ольга держалась до конца с достоинством поразительным.
Выполняю просьбу Ольги и пересылаю ее письмо и все рисунки, оставшиеся после нее, кроме тех, которые она подарила мне незадолго до смерти. Рисовала она почти до последнего дня.
Вот и все. Ваш В. Емельянов».
И письмо самой Ольги, написанное, видимо, в несколько приемов, крупными, неровными буквами, стоявшими иногда отдельно друг от друга.
«Дорогие мои.
Пишу вам обоим – и верю, что вы всегда будете вместе. Может быть, на свете нет ничего важнее, как быть с кем-то рядом и делить все неудачи и беды. Радость можно разделить почти с каждым, а вот беду – с немногими, м.б., только с одним. И сейчас, когда мне осталось жить так немного, ни с кем, кроме вас, я не хотела бы делить свои беды. Как жаль, что это оказалось невозможным. Мне не надо было тогда уходить от вас, но что делать, если так получилось. Не вини себя в этом, Ольф. Если кто и виноват, то я одна. И ты, Дима, не слишком огорчайся, что мы больше не виделись после того свидания, и ни в чем не обвиняй себя. Если бы ты знал, какую радость доставил мне своим приездом. В. П., наверное, говорил, почему мне нельзя было больше видеться с тобой. Я очень хотела, но не могла…
