Текст книги "Пирамида"
Автор книги: Борис Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
– Это займет много времени, – сказала Таня.
– А именно?
– Сейчас прикину.
Таня подсчитала на бумажке и с сожалением вздохнула:
– Часов восемь, не меньше.
– А сколько у нас осталось?
– Меньше четырех.
– Можно, конечно, увеличить шаг, – сказал Мелентьев, – но нежелательно.
– Будем просить у Ольховского? – предложил Ольф.
– Подождите, – сказал Дмитрий. – А нельзя ли попытаться сначала выделить наиболее подозрительные участки? Они же наверняка найдутся.
– А это идея, – подхватил Мелентьев. – Давайте-ка прикинем.
Минут через сорок они отобрали три таких участка. Таня сказала, что для их проверки хватит и трех часов.
– Тогда – с богом, – сказал Дмитрий.
– А с какого начинать?
– С любого. Какой больше понравится. Или не понравится. А мы пока вздремнем, – предложил Дмитрий и устроился в кресле. – А, корифеи?
«Корифеи» не удостоили его ответом – до сна ли тут? И очень удивились, увидав, что Дмитрий и в самом деле заснул. «Корифеи» переглянулись, Мелентьев только головой покачал, Жанна вздохнула, а Воронов вполголоса сказал:
– Вот нервы у нашего вождя…
56
Дмитрию снилось землетрясение. Он видел себя, сидящего в кресле, среди высокой каменной пустыни, мощные подземные толчки сотрясали его, камни угрожающе дыбились, медленно двигались, с грохотом сталкиваясь друг с другом, кресло скрипело, ноги мелко подрагивали. «Асса!» – вдруг взревело откуда-то сверху, и «вождь» проснулся и понял причину землетрясения. Причиной могла быть только победа.
Победа заставляла неистовствовать Ольфа и Лешку, они заняли середину «штаба» и отплясывали какой-то немыслимый танец. Твист, чечетку, шейк? Всего тут хватало – Даже, пожалуй, пляски святого Витта. Ольф плясал стремительно, его руки и ноги образовывали живой, неуловимо мелькавший клубок, взрывавшийся хлопаньями и дробным перестуком каблуков. Лешка, как видно, вообще не умел танцевать. Его огромные туристические ботинки с блестящими подковами неутомимо грохали в пол, словно пытались проломить его, и в такт этим слоновьим па плясали стаканы на столе и пустые бутылки. Мелентьев курил и улыбался, Таня беззвучно давилась хохотом, Воронов пил воду прямо из графина и косил веселым блестящим глазом на танцующих.
– Асса! – снова взревел Ольф, заметив, что Дмитрий проснулся, и кинулся к нему. – Лешка, подымай!
И не успел Дмитрий сообразить, что они собираются делать, как Ольф и Лешка схватили его кресло и вздернули вверх. Дмитрий спрыгнул и молча покрутил пальцем у виска.
– Димка! – орал Ольф. – Эввива! Банзай! Ты гений! Мецтакахубербиллер! Пик-то вот он, аззакатандер! Точно такой же, как на графике! М-ма! – Ольф смачно облобызал лист с решением и сунул Дмитрию.
Тот посмотрел на решение и спокойно сказал:
– Вот и отлично, можно ехать дальше.
– Кретин! – завопил Ольф, трагически воздев руки к потолку. – Растакудыттер! Тебя в паноптикум, в долговую яму, в невесомость, в разбазараздер! Можно! Нужно! Должно! Других слов ты не знаешь?! Гр-р-ры-ы! – зарычал Ольф, не в силах выразить свое возмущение. – Уз-зы его! Смотрите на его рожу! Это же покойник! Покойник! Отстойник! Аб-бр-ре-виатур-р-ра! – даже зубами заскрежетал Ольф.
– Дайте ему воды, – улыбнулся Дмитрий.
– Воды?! – рассвирепел Ольф. – Водки! Спирту! Нефти неочищенной! Мазут! Где мазут, дайте сюда мазут! Я буду лакать его, ать, мать, бать!
Лешка тем временем тихонько направился к двери, но Дмитрий остановил его:
– Ты куда?
– Так… это самое, Дмитрий Александрович… ребятам надо сказать.
– Подожди.
– Они же все равно не спят.
– Да что ты слушаешь этого параноика! – вышел из себя Ольф. – Гони что есть духу! Пусть рвут сюда сломя голову! Головы новые привинтим! Дуй, валяй, бей!
Но Лешка уже и так выскочил в коридор, а Ольф плюхнулся в кресло и шумно вздохнул:
– Фу, мать моя владычица… А в самом деле, дайте-ка водицы испить.
Но графин был пуст. Ольф изумленно повертел его в руках и захохотал:
– Он же только что полный был! Ворон, ты что, все выхлебал?
– Да вроде бы, – неуверенно поморгал длинными девичьими ресницами Воронов.
– Вот это финт, я понимаю… Вот это жажда…
Ольф вдруг заметил Жанну, сидевшую в уголке, и осекся. Медленно поднялся с кресла и пошел к ней:
– Жан, да ты что, никак плачешь? А ну-ка…
Он легко поднял Жанну вместе со стулом и вынес на середину комнаты.
– Вот она, возьмите ее за рупь двадцать. Все радуются, а она плачет!
– Я тоже… от радости, – сквозь слезы улыбнулась Жанна.
– Ну, это другой коленкор… А вот и наше племя несется. Вождь, приготовиться!
«Племя» действительно неслось сломя голову. Оно, сотрясая двери, с грохотом влетело в «штаб» и окружило Ольфа, размахивающего листом с решением, как знаменем.
– Братья славяне! – орал Ольф. – Мы спасены! Аллилуйя! Осанна!
И хотя трудно им было что-то разглядеть на этом листе, да и не просто разобраться в густой вязи цифр, но они уже знали от Савина, что ошибка найдена, а вид Ольфа подтверждал это лучше всяких слов. И они толкались вокруг него, смеялись; но шум этот как-то уж очень быстро стал прекращаться – и совсем затих. И чей-то неуверенный голос спросил:
– Дмитрий Александрович, это правда?
– Что? – Дмитрий поднял голову – он небрежно перебирал листки на столе, искал что-то.
– Что нашли ошибку?
– Да.
Они почему-то продолжали молча смотреть на него, и Дмитрий шутливо спросил:
– А что вы так смотрите? Может, у меня нос в чернилах?
Рассмеялись, но не слишком энергично, и стали рассаживаться.
– Давайте думать, как убирать неустойчивость, – сказал Дмитрий и посмотрел на Мелентьева. – Как думаешь, это сложно?
– Не очень. За час справимся, – уверенно сказал Мелентьев. – У меня уже есть мыслишка.
«Мыслишка» Мелентьева попала в точку – проверка на машине показала, что неустойчивость исчезает.
– Ну что ж, – сказал Дмитрий, – пересчитаем, благословясь.
Ольф, ухватившись за его последнее слово, тут же принялся благословлять Таню, Он осенил ее широким крестом и с чувством сказал:
– Отыди, женщина, в свое предназначение и принеси нам весть добрую, великую, благостную. Мир с великим и невозможным нетерпением ждет тебя…
И мир дождался. В машинный зал их не пустили – там были только Ольф и Таня, – и они ждали в коридоре перед дверью. И когда дверь наконец открылась и показалась Таня, а за ней и Ольф, держа поднятый вверх большой палец, кто-то шепотом сказал:
– Ура.
И тихо повторили за ним:
– Ура.
И кто-то в одиночестве закончил:
– Ура.
И второй пик после пересчета исчез – как и не бывало его. Когда они стояли вокруг кульмана и смотрели, как Дмитрий наносит его на график, Костя Мальцев с изумлением сказал:
– Братцы, а ведь излом тоже получился… Смотрите!
Об этом главном, ради чего проводился эксперимент, они совсем забыли – неустойчивость заслонила все. И сейчас, не веря себе, смотрели они на два крестика, круто изогнувших плавную до сих пор кривую.
– А кто наносил их на график? – спросил Полынин.
– Я, – сказал Дмитрий.
– А почему же сразу не сказали? – даже рассердился Мальцев.
– Опасался за целость перекрытий, – неловко попытался отшутиться Дмитрий, но шутку не поддержали, и он подосадовал на себя: «Надо было сказать… Что они так смотрят? Обиделись?»
Были в их взглядах и обида, и недоумение, и – как ни странно – что-то вроде жалости и сочувствия к нему. Эта жалость явственно промелькнула в глазах Игоря Воронова – он сразу отвел глаза, когда Дмитрий посмотрел на него, – а Дина Андреева прикусила губу и с таким страдальческим непониманием глядела на него, что Дмитрий окончательно смешался: «Почему они так?»
Майя Синицына боязливо спросила:
– Дмитрий Александрович, а теперь… все в порядке?
– Конечно, – чуть-чуть удивился Дмитрий. – Вы же сами видите.
– И никаких… неприятностей не будет?
– Думаю, что нет. Самые сложные этапы уже закончились. Так что можете спокойно дожидаться конца… и веселиться.
Но они и не думали веселиться. То ли израсходовали все веселье на победу над неустойчивостью, то ли что-то останавливало их. Может быть, его непонятное, ничем не объяснимое равнодушие к успеху?
Потом Жанна говорила ему:
– Ты знаешь, почему я тогда заплакала? Нет, не от радости. Я посмотрела на тебя и подумала, что у тебя что-то случилось. Это было так неожиданно… Хотя Ольф как-то и говорил мне, что ты не любишь показывать свою радость, но ведь тут другое было. А потом, когда ребята увидели, что излом получился, они просто не могли понять, почему ты сразу не сказал им и совсем не радуешься этому. По-моему, они до самого конца эксперимента думали, что ты что-то скрываешь от них, потому и сами не очень-то обрадовались. Глядя на тебя, никак нельзя было подумать, что все самое трудное позади.
– Что, такой несчастный вид был у меня?
– Не несчастный, конечно, а… неестественный, что ли. Я не знаю, как сказать. Во всяком случае, все поняли, что у тебя что-то неладно. И сначала думали, что это относится к эксперименту. То есть мне так кажется, – сказала Жанна и посмотрела на него так, словно ждала его объяснений.
Дмитрий промолчал.
57
А был ли он рад успеху?
Конечно. Но его радость не шла ни в какое сравнение с радостью других. Дмитрий сам в первую минуту удивился этому и тут же нашел объяснение: а чего особенно прыгать-то? Случилось то, что и должно было быть. Но ведь другие прыгали… Еще раньше, когда узнали о том, что удалось найти ошибку. А ведь это еще и не было успехом – и все-таки они прыгали, кричали, танцевали, даже – он вспомнил Жанну – плакали… Или все дело в том, что он несравненно больше их был уверен в успехе? Чепуха какая-то…
Он не стал слишком раздумывать об этом. Но реакция группы на его поведение озадачила Дмитрия. Он видел, что даже Мелентьев не скрывает своего удивления. А во взглядах Ольфа и Жанны была явная тревога. «Вся рота шагает не в ногу, один поручик шагает в ногу», – усмехнулся Дмитрий, но тут же погасил усмешку и нарочито будничным тоном сказал, ломая неловкую тишину:
– Сварите кто-нибудь кофейку, что-то устал я.
Он действительно очень устал и вялой походкой пошел к креслу. Пусть думают, что все дело в этом. Но они не очень-то поверили ему. То есть не тому, что он устал, – не поверить этому нельзя было, – а что все дело только в усталости, и тревожились за исход эксперимента. А он больше не подходил к кульману и даже не спрашивал о результатах. Но и эта уверенность воспринималась теперь, пожалуй, тоже как равнодушие. Они не понимали его.
Утром Дмитрий позвонил Дубровину и коротко рассказал о том, что было.
– Поздравляю, – сказал Дубровин.
– Спасибо.
– А что это голос у тебя… осенний?
– Да так…
– Теперь, насколько я понимаю, самое страшное позади?
– Как будто.
– Не слышу должного энтузиазма… Устал, что ли?
– Да.
– Постарайся уснуть. К концу приеду. Передай всем мои поздравления.
– Хорошо.
Дмитрий положил трубку и сказал:
– Алексей Станиславович шлет вам свои поздравления. – И, глядя на сразу оживившиеся лица, добавил: – Теперь, надо полагать, вы немного успокоитесь?
– Идите спать, Дмитрий Александрович, – сказал Воронов.
– Пойду, – тут же согласился Дмитрий.
И он ушел к себе в кабинет. На диване кем-то заботливо были положены подушка, аккуратно свернутый тяжелый плед, рядом, на стуле, стояли бутылки с лимонадом и нарзаном, до блеска вымытая пепельница, лежали сигареты и спички. А на столе – цветы. От неожиданной этой заботливости Дмитрий почувствовал себя неловко. «Ну, это уже зря», – подумал он и оглянулся: ему показалось, что по коридору кто-то тихо прошел. Он лег и быстро уснул.
Разбудил его Дубровин. Дмитрий, поднимаясь, качнулся тяжелой головой вперед, отвернул лицо от яркого света за окном.
– Нехорошо спишь, – сказал Дубровин. – Дергаешься весь, стонешь… Снилось что-нибудь?
– Не помню, – пробормотал Дмитрий и осторожно провел руками по лицу – почему-то болели глаза и лоб.
– Иди умойся, – сказал Дубровин.
– Сейчас… Вы были там?
– Да. Все в порядке. Осталось пять итераций.
– Так мало?
– Да ведь уже первый час. – Дубровин внимательно посмотрел на него. – Когда ты лег?
– Часов в семь, что ли, – неуверенно сказал Дмитрий.
– Двадцать минут восьмого ты звонил мне.
– Разве? Значит, позже.
– Ладно, иди умывайся.
Дмитрий нетвердыми шагами – после тяжелого сна его покачивало – пошел в туалет, сунул голову под кран и долго держал так. От холодной воды боль внутри лба улеглась, но поворачивать глаза было все еще трудно. Он посмотрел на себя в зеркало – белки налились кровью, взгляд был мутный. «Заболеваю, что ли? – огорченно подумал он и вздохнул. – Как некстати…»
Когда он вернулся, Дубровин окинул его пристальным взглядом и сказал:
– Надо бы тебе врачу показаться.
– Здоров я, – буркнул Дмитрий, открывая бутылку с лимонадом. – Вы будете?
– Нет.
Дмитрий выпил и жадно затянулся сигаретой. Дубровин продолжал бесцеремонно разглядывать его и неодобрительно качнул головой.
– Все-таки сходи, пусть посмотрят тебя.
– А, – отмахнулся Дмитрий, но Дубровин рассердился:
– Не акай, ноги не отвалятся. Твое геройство никому не нужно. И не заставляй меня еще раз напоминать тебе об этом.
Помолчали. Дубровин, постукивая пальцами по столу, нерешительно сказал:
– Надо бы побыстрее обработать и подготовить публикацию, но с этим, в случае чего, и без тебя справятся. Так что, если скажут, чтобы ехал куда-нибудь, – поезжай.
– Да куда мне ехать? – с досадой сказал Дмитрий. – Закончим все, дождусь Асиного отпуска – тогда и поедем.
– А врачу все-таки покажись. Сейчас.
– Я уже сказал – схожу, – с раздражением повел плечом Дмитрий. – Да и с чего вы взяли, что я так уж нуждаюсь в этом? Просто скверно спал – только и всего.
– Нет, не только, я вижу… Да и другие не слепые.
– Уже накапал кто-то?
– Экий ты… – Дубровин поморщился. – Кое-кого очень беспокоит твое состояние, и я могу только приветствовать такое беспокойство.
– Я пока еще вполне вменяем, и хватит об этом, – сердито сказал Дмитрий, прикидывая, кто мог нажаловаться Дубровину: Ольф, Жанна? Наверняка кто-то из них. Не Ася же, конечно, – она никогда не вмешивалась в его дела, связанные с работой. (А во что она вообще вмешивается?)
– Хватит так хватит, – согласился Дубровин и, улыбаясь, спросил: – А знаешь, с кем я приехал сюда?
– С кем? – безразлично осведомился Дмитрий.
– С Шумиловым.
Дмитрий удивленно взглянул на него:
– А что ему понадобилось здесь в воскресенье?
– Не знаю, – уклончиво ответил Дубровин. – Он позвонил мне утром и спросил, не знаю ли я, как у тебя обстоят дела. Я сказал, что все в порядке, и нельзя сказать, чтобы это его огорчило. Скорее наоборот…
– Даже так, – невнятно сказал Дмитрий.
– А когда я сказал, что собираюсь поехать к тебе, он предложил подвезти. – Дмитрий промолчал, и Дубровин продолжал: – По-моему, он хочет поговорить с тобой. Как ты на это смотришь?
– Вообще-то надо бы… Он у себя?
– Да.
– Пойти сейчас?
– Как хочешь.
Дмитрий подумал немного – и отказался:
– Нет, потом.
– Ну, пошли тогда к ребятам.
В «штабе» была атмосфера будничной усталости – дремали в креслах, вяло переговаривались, лениво дымили сигаретами, позевывали. Теперь, кажется, уже все были уверены в успехе эксперимента.
Дмитрий подошел к кульману. Кривая строчка синих крестиков цепочкой куриных следов послушно тянулась за красными точками. Оставалось всего три итерации. Вообще-то говоря, вполне можно было обойтись и без них. Дмитрий предлагал брать всего шестьдесят точек, продолжительность эксперимента сократилась бы на два часа, но его не поддержали – ни свои, ни в Ученом совете. Избыточная защита – так это называется. Или – защита от «дураков». «Дураки», а точнее, просто чересчур осторожные люди могли оказаться везде. Приходилось на всякий случай защищаться от них.
Тихо подошла Жанна, молча встала рядом с ним – и вдруг легонько погладила его по руке. Дмитрий улыбнулся ей и спросил:
– Устала?
– Очень. А ты спал?
– Как младенец.
58
И вот сейчас, когда его спросили, как он спал, и все почему-то смотрели на него, словно им очень важно было знать это, – не смотрела только Ася, она разделывала курицу, – он чуть не сказал: «Как младенец». Но, взглянув на Жанну, сказал другое:
– Нормально. – И скомандовал на другой конец стола: – А ну, наливайте там!
– Да налито уже!
– Тост, Дмитрий Александрович!
– Тост! – требовало застолье.
– Тосты по части Ольфа, – отмахнулся Дмитрий. – Он вам сейчас такое загнет, что полдня будете разбираться, что к чему.
– Ах так! – рассердился Ольф. – Тогда назло тебе ничего не буду загибать. Сам говори, посмотрим на твое ораторие!
– И я не буду.
– Нет, Дмитрий Александрович, тост!
– Не умею я, так пейте.
– Тост!
– Ну хорошо, – сдался Дмитрий. – Всего три слова. За нашу удачу!
И он торопливо выпил, забыв чокнуться. За столами недовольно зашумели:
– Мы не чокнулись!
– Так не пойдет!
– Налейте ему еще!
– Вот недотепа! – ругнулся Ольф. – Да закуси хоть!
– Я же говорил вам – не умею, – расстроился Дмитрий, глядя, как ему снова наливают. – Сами говорите.
– Можно мне? – сказала Майя.
– Можно!
– Давай, Майя!
– Реки, богиня плодородия!
Майя вышла из-за стола и зашептала что-то на ухо Асе. Та, улыбаясь, кивнула. Майя подошла к Дмитрию, стала рядом и повернулась к столу.
– Я предлагаю выпить… конечно, и за нашу удачу, но в первую очередь за того, кому мы обязаны ей… За вас, Дмитрий Александрович!
Майя поставила рюмку на стол – и вдруг обняла Дмитрия и поцеловала его.
– Браво, Майка!
– Вот это тост!
– Молодчина!
– За вас, Дмитрий Александрович!
Тянулись через стол руки; гремя стульями, вставали из-за дальнего конца стола, шли к нему, тонко звенели рюмками:
– Будьте здоровы, Дмитрий Александрович!
– Многая лета!
– За вас!
Смотрели на него признательными, почти влюбленными глазами, говорили добрые, ласковые слова.
Он, растерянно улыбаясь, молча выпил, постоял, крутя рюмку в пальцах; кто-то взял ее у него, поставил на стол.
– Да-да, – почему-то сказал Дмитрий, оглядывая всех, и, торопливо нашарив спинку стула, сел, быстро сказал: – Да садитесь вы, ешьте, а то опьянеете.
– Сегодня можно, – засмеялся Савин.
– Сегодня все можно!
– Атлеты, налетай!
Налетели атлеты, только сейчас сообразив, что изрядно проголодались. Неверными от усталости и водки движениями тыкали вилками, толкали друг друга локтями – сидели тесно, в ход пошли даже детские стульчики из квартиры Ольфа – и говорили:
– Хорошо-с!
– Особенно после рюмашечки.
– А что это мы, братцы, так окосели?
– И вообще – хорошо-с!
– Смени пластинку, Савва.
– Братцы, а ведь отпуск скоро!
– Не торопись, коза, в лес, все твои волки будут.
– Надо еще обработать все.
– А долго это?
– Не знаю.
– Недели три, наверно.
– Надо у Дмитрия Александровича спросить. Дмит…
– Тихо, горлопан! Дай человеку поесть. Успеешь, все узнаешь.
– Тоже нашел когда спрашивать.
– А что, если всем вместе поехать?
– Идея! Только не на паршивый юг.
– Лиса, на скатерть ляпаешь.
– Дина, дай селедочки, жажда одолела.
– Слушай, братва, а Дмитрий Александрович что-то очень уж невеселый.
– Устал…
– Да нет, не то.
– Да, тебе бы так… Мы, как щенки, повизгивали, а он…
– Да не о том я.
– Не лезьте вы к нему.
– Нет, братцы, что ни говори, а с начальником нам дико повезло.
– Это уж точно.
– Не дай бог, если бы Мелентьев был.
– Я бы с ним и дня работать не стал.
– Да куда бы ты делся? Работал бы как миленький.
– Тише вы! Услышит.
– Пусть услышит.
– А ведь он остановил бы эксперимент.
– Это уж как пить дать.
– А ты на его месте не остановил бы?
– Ну, я… Не обо мне речь. Дмитрий Александрович не остановил же.
– Так то Дмитрий Александрович… Нам до него ехать да ехать, пахать да пахать.
– Ольф говорил, что на эту идею он еще в университете наткнулся, на втором курсе…
– На третьем.
– Все равно. А что ты умел на третьем курсе?
– Тихо, Дмитрий Александрович будет говорить!
– Просим!
– Да тише вы!
Он действительно хотел говорить. Встал и, дождавшись тишины, медленно заговорил:
– Благодарю за все добрые слова, сказанные в мой адрес, но не могу принять их на свой счет…
– Так не пойдет!
– А то снова придется повторить!
– Да тише, охломоны, дайте сказать! – …не могу принять их на свой счет, – повторил Дмитрий. – Возможно, не все из сидящих здесь знают, что судьба нашей работы в самом зародыше висела на волоске, и тем, что этот волосок не оборвался, да и вообще – самим существованием нашей группы мы обязаны одному человеку, сидящему здесь. Человеку, которого я считаю своим учителем и чья неизменная поддержка не раз спасала нас от тяжелых неприятностей. Вы этой поддержки непосредственно ощутить не могли, но, поверьте, она была так велика, что… В общем, как вы, наверно, уже догадались, я предлагаю выпить за Алексея Станиславовича.
За столом неистово захлопали и потянулись к Дубровину:
– Алексей Станиславович, ваше здоровье!
Дубровин постучал вилкой по бокалу и встал:
– Ну что ж, друзья, приятные речи приятно слышать. С вашего позволения, мне придется ограничиться этой бледной водичкой… – Он поднял бокал с нарзаном. – С удовольствием и благодарностью принимаю ваш тост, но сначала позвольте мне сказать несколько слов… Я действительно с самого начала, когда вас здесь еще и не было, – а говорю я в основном для вас, мои молодые коллеги, – наклонил голову Дубровин, – помогал Дмитрию Александровичу в его работе. И сейчас, когда эта работа закончена, мне приятно сознавать, что мои усилия вознаградились сторицей… Еще раз поздравляю вас со столь успешным началом вашей научной деятельности. Поверьте, очень немногим удается начинать так внушительно… – Дубровин переждал взрыв радостного гула и продолжил: – Дмитрий Александрович только что говорил о моих заслугах и совершенно справедливо заметил, что вы не могли непосредственно ощутить моей поддержки. Это, так сказать, наши внутренние счеты, и сводить их – наше личное дело…
Засмеялись, захлопали, Дубровин улыбнулся и продолжал:
– Должен сказать, что мой друг – а я считаю Дмитрия Александровича не столько своим учеником, сколько другом, товарищем по работе, – явно преувеличил мои заслуги. Я при всем желании не мог оказать ему столь внушительной помощи, как это можно заключить из его слов. Моя помощь имела в основном административный характер…
– И моральный, – вставил Дмитрий.
– Пусть так… Но все, что касается чисто научной стороны этой работы, – целиком ваше. А уж вам лучше судить, кто что сделал. Это уж ваши счеты, и лавры извольте делить сами…
Очень не хотелось им расставаться, но время шло к двенадцати, и они разошлись.
Дмитрий, не раздеваясь, прилег на диване, решив дождаться, когда Ася уберет на кухне и постелет. Но так и уснул одетым. Проснулся среди ночи, прошел в ванную и долго пил воду прямо из-под крана. Ася спала. Дмитрий постоял немного у ее постели и снова лег на диван. Раздеваться не хотелось, да и смысла не было – Асе через полтора часа вставать.
Но когда он проснулся, Аси уже не было. Не было даже записки.
59
Потом их поздравляли. Как говорил Ольф – оптом и в розницу… Самым значительным, конечно, было красочное поздравление от имени директора и Ученого совета, вывешенное у входа в институт на специальной доске. Такой чести удостаивались не многие. Потом стали приходить телеграммы из Москвы, Дубны, Новосибирска – от бывших однокурсников, от Калинина, от деканата физфака.
– Как это они так быстро узнали? – недоумевал Дмитрий, разглядывая телеграфные бланки.
– Наверно, Дубровин сообщил, – предположил Ольф.
Дубровин на вопрос Дмитрия хмыкнул и уклончиво ответил:
– Да кое-кому действительно говорил… – И уже серьезно пояснил: – Сообщение о вашем эксперименте было включено в «Экспресс-информацию». Так что я тут ни при чем.
– А кто же составлял его?
– Ваш покорный слуга. Вы недовольны? Кстати, у врача ты был?
– Нет.
– Почему?
– Некогда.
– Ах вот как, некогда… – Дубровин посмотрел на него, снял телефонную трубку и стал набирать номер. – Ну что ж, если тебе очень некогда… Олег? Здравствуй. Да, Алексей. У меня к тебе просьба. Надо посмотреть одного молодого человека. Кайданов, Дмитрий Александрович, я как-то говорил тебе о нем. Когда? Хорошо. Потом позвони мне. – Дубровин положил трубку и, сердито глядя на Дмитрия, сказал: – Завтра к пяти в тридцать четвертый кабинет; к Олегу Константиновичу Грибову. В регистратуру обращаться не нужно. Человек он деликатнейший, так что советую быть с ним пооткровеннее. Запомнишь или записать?
– Запомню, – буркнул Дмитрий и уныло подумал, глядя на Дубровина: «Придется идти…»
Увидев на двери тридцать четвертого кабинета табличку с надписью «психоневролог», Дмитрий рассердился на Дубровина и уже повернулся, чтобы уйти, но, подумав о том, что придется снова объясняться с Дубровиным, постучал в дверь, заранее решив, что ни в какие откровения с Грибовым пускаться не станет, будь тот человеком хоть трижды деликатнейшим. Но Грибов, тщательно осмотрев и выслушав его, стал задавать вопросы самые обыкновенные. Дмитрий нехотя отвечал на них, сумрачно смотрел перед собой в стол, готовый тут же пресечь всякие попытки вызвать его на откровенность. Но Грибов, видимо, понял его и, помолчав, сказал:
– Мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов, но, похоже, вы не склонны отвечать на них. Ну что ж, отложим пока…
– Пока? – Дмитрий поднял на него глаза. – Что значит пока?
Грибов, тщательно подбирая слова, мягко заговорил:
– Пожалуйста, не волнуйтесь, я не собираюсь выпытывать у вас то, о чем вы сами не захотите говорить. Но ваше состояние…
– А что мое состояние? – перебил Дмитрий. – Вы считаете, что я болен?
– Несомненно, – уверенно сказал Грибов.
– Чем же? – сузил глаза Дмитрий.
– Пока что ничего серьезного, но если немедленно не начать лечиться…
– Чем я, по-вашему, болен? – нетерпеливо переспросил Дмитрий.
– Во-первых, вы явно переутомлены… Вам, насколько мне известно, приходится много работать?
– Допустим… А во-вторых?
– Есть и во-вторых. Депрессия, которая одним переутомлением необъяснима.
– Чем же она, по-вашему, вызвана?
– Не знаю. И вряд ли узнаю, если вы не захотите мне помочь.
– Ну хорошо, – с усилием сказал Дмитрий. – Какие вопросы вы мне хотели задать?
Грибов испытывающе посмотрел на него.
– Для вас они, возможно, будут не слишком приятны, и если не хотите отвечать – не насилуйте себя. Разговор имеет смысл только в том случае, если вы будете откровенны.
– Спрашивайте.
– Какие у вас отношения с женой?
Дмитрий помолчал и, избегая взгляда Грибова, сказал:
– Пожалуй, я и в самом деле не готов к такому разговору.
– Хорошо, оставим, – сразу согласился Грибов. – А вы сами… ничего не хотите сказать мне?
– Нет.
– Дмитрий Александрович, поверьте, что я хочу вам помочь. И не только потому, что Алексей Станиславович так озабочен вашим здоровьем. К сожалению, для опасений у него есть все основания. Естественно, что вы не хотите считать себя больным и надеетесь сами справиться со своим состоянием. Но это удается далеко не всегда и не всем. Депрессия, случается, принимает крайне тяжелые формы и, если не принять никаких мер, может надолго вывести вас из строя.
– Что вы предлагаете?
– По возможности ничего не скрывать от меня и постараться откровенно рассказать о том, что вас угнетает. Не сейчас, я уже сказал, что не настаиваю на этом. Но, может быть, со временем у вас появится такое желание – тогда, прошу вас, придите ко мне, и мы вместе попытаемся разобраться…
– Хорошо, – нетерпеливо сказал Дмитрий. У него было одно желание – поскорее уйти.
– А пока, – продолжал Грибов, – непременно сократите ваши нагрузки. Лучше всего уехать куда-нибудь, отключиться от всех забот и как следует отдохнуть.
– Сейчас не могу, – сказал Дмитрий, решив не упоминать о том, что работает он сейчас и без того немного.
– Как знаете. Приказывать не могу, а советовать… советую настоятельно. Это в ваших же интересах.
– Разумеется.
Кончилось все тем, что Грибов прописал ему таблетки и Дмитрий, пообещав «зайти как-нибудь», ушел, удрученный разговором. Он и сам чувствовал, что заболевает. Тяжело и неохотно просыпался по утрам, уезжал в институт и сразу шел к себе в кабинет, но еще долго не мог заставить себя взяться за работу. Сначала к нему шли с вопросами, предложениями, ждали от него совета, а он порой никак не мог понять, что от него требуется. Потом хождения как-то сразу прекратились, – видимо, кто-то подсказал, что его лучше оставить в покое. И если и заходили, то лишь спросить, не пойдет ли он обедать, приносили кофе, – и на долгие часы он оставался один. И вечерние собрания в его квартире тоже как-то сами собой прекратились. Ольф и Жанна по-прежнему заходили, но ненадолго, сказать или спросить что-то нестоящее, не относящееся к работе. Все чаще охватывали Дмитрия приступы глубокой и острой тоски, накатывавшейся вдруг, беспричинно, – и несколько раз он ловил себя на том, что ему почему-то хочется плакать. Неотвязно мучили воспоминания – и почему-то все больше печальные, горькие: мать, Ольга… К приездам Аси он как-то пытался взбодриться, заранее глотал таблетки, приходило обманчивое успокоение, а вместе с ним вялость и сонливость. Но Ася, кажется, ничего не замечала, – да и сама она была измучена работой настолько, что большую часть времени проводила в постели. И оба инстинктивно избегали даже намеков на какой-нибудь значительный разговор.
«Почему так?» – поразился однажды Дмитрий, заметив, что уже полчаса бездумно стоит у окна, смотрит на темное холодное небо за стеклами – лето выдалось на редкость скверное, – и нет у него никаких желаний, совсем никаких. Разве что уехать куда-нибудь, где никто не знает его. Уже не впервые думал он об этом – удручали его недоумевающие, сочувствующие взгляды, раздражало непрошеное внимание. Думать-то думал, но как только представлял, сколько хлопот будет с предстоящим отъездом, что придется с кем-то объясняться, – и пропадало всякое желание ехать.
Нездоровье еще позволяло ему работать несколько часов в день, и Дмитрий, догадываясь, что скоро и этих часов может не быть, ежедневно садился за стол. Но странная была эта работа. То, что выводила его рука, что с готовностью подсказывал мозг, порой ему самому казалось бредом. Он помнил, что однажды с ним уже было такое, осенью шестьдесят третьего года. Тогда закачался весь мир знакомых уравнений и формул, стало вызывать сомнение любое элементарное явление, едва ли не каждая строчка простейших математических выкладок. Но сейчас, когда он знает намного больше, когда позади значительная, уверенно проведенная работа, – откуда эти сомнения? Даже не сомнения, а твердое ощущение непрочности, недостоверности того, что установлено работами сотен, тысяч людей… Откуда это, зачем? Порой он сам боялся того, что сейчас начнет писать. И все-таки садился и писал. А потом, в отчаянии оглядывая написанное, думал: «Что это? Неужели действительно схожу с ума? А если все это – правда и никто до меня не видел ее? Ну пусть не все, а только часть? Тогда – какая часть? Может быть, это? Или вот это?» Выбора сделать не удавалось, все казалось одинаково важным и значительным, хотя многое противоречило давно установленным физическим законам.
