Текст книги "Пирамида"

Автор книги: Борис Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Можно вас поздравить? – сказал кто-то, стоявший рядом.

– Да-да, благодарю, – пробормотал Дмитрий тщетно пытаясь вспомнить, кто это, и пошел к Дубровину. Не поздоровавшись, он сказал с порога:

– Алексей Станиславович, там приказ вывешен…

– И что же? – сказал Дубровин, протягивая ему руку.

– Здравствуйте… В пункте третьем есть две маленькие неувязочки.

– Какие?

– Во-первых, формально я еще не доктор физико-математических наук…

– Насколько мне известно, позавчера ВАК утвердила твою кандидатуру. Диплом вышлют, вероятно, недели через две. Какая вторая неувязка?

– Я не давал согласия на руководство лабораторией. Даже временное.

– Ну, не давал, так и не руководи, – безразлично сказал Дубровин, разглядывая бумаги на столе.

– Как это понимать?

– А так, – вздохнул Дубровин. – Да ты сядь… Можешь считать, что никакого приказа не было. Тем более что ты не расписывался под ним и формально имеешь полное право ничего не делать. Ровным счетом ничего. Только прошу учесть, что в таком случае все твои обязанности, – Дубровин особенно подчеркнул это «все», – придется исполнять мне.

– Алексей Станиславович, зачем вы это сделали? – тихо спросил Дмитрий.

Дубровин промолчал.

– Вы это специально?

Дубровин устало посмотрел на него:

– А если и так?

И тут Дмитрий не выдержал. Он вскочил и закричал высоким, самому показавшимся незнакомым голосом:

– Да поймите вы, черт возьми, я не благородная институтка, меня не надо упрашивать! Если бы я мог работать, я бы не то что согласился, а сам бы потребовал, чтобы мне дали лабораторию, людей, средства! Но я не могу, поймите вы это наконец! Я сейчас способен только на то, чтобы читать детективы и решать кроссворды! Вы сами говорили, какую значительную работу я сделал, – так подумайте о том, чего это могло стоить мне! Я же интеллектуальный труп, развалина! Или вы думаете, что я набиваю себе цену и мне нравится, чтобы меня упрашивали? Скажите честно – вы так думаете?

– Нет, Дима, нет, – быстро сказал Дубровин. – И, пожалуйста, успокойся.

– Тогда зачем вы так делаете? – с горечью спросил Дмитрий. – Или вы думаете, мне приятно слышать, что вы, тяжело больной человек и человек мне очень дорогой, должны делать за меня мою работу? Неужели вы думаете, что я сам не сказал бы вам, что согласен, если бы мог сделать это?

– Сядь, Дима. – Дубровин вышел из-за стола и, положив ему руку на плечо, повторил: – Сядь, пожалуйста.

Дмитрий сел, и Дубровин сказал:

– Прости, я виноват. Действительно, не надо было так делать… Дай-ка закурить.

– Вам же нельзя, – тихо сказал Дмитрий, но полез за сигаретами.

– Одну можно.

Они закурили, и Дубровин, морщась то ли от дыма, то ли от боли, заговорил:

– Действительно, я сделал это специально. Думал, что так будет лучше. Ты весь ушел в себя, даже Жанна ничего не знает, и мы можем только гадать, что с тобой творится. Я и подумал, что этот приказ… как-то поможет тебе сдвинуться с мертвой точки. Это во-первых. А второе – раз уж лаборатория создана, ею должен кто-то руководить, хотя бы формально.

– Я же вам давно говорил – поищите кого-нибудь, если уж Ольф не подходит.

– Кого-нибудь нельзя, Дима, – твердо сказал Дубровин. – Нужен именно ты. Потому что не только твоя лаборатория, но и весь отдел будет работать над твоими проблемами – ты не забывай об этом. И мне, как начальнику отдела, теперь постоянно будет нужна твоя помощь. А потом… – Дубровин помолчал, – мое состояние. Мне очень скверно, Дима. Боюсь, что и до весны не дотяну. А уложат меня месяца на два, если не больше. У меня ведь и вторая почка не очень хорошо работает. А на кого отдел оставить? Ты же сам понимаешь, как важно с самого начала не наделать ошибок.

– Алексей Станиславович, – с отчаянием сказал Дмитрий, – я все понимаю, но я не могу… Верите вы мне?

– Ну разумеется, – торопливо сказал Дубровин. – Давай не будем об этом говорить. Подождем, пока ты придешь в себя.

– А вы уверены, что это будет?

– Конечно.

– А я нет…

– Дима, ты не думай об этом. Это пройдет, обязательно пройдет.

Дмитрию показалось, что Дубровин и сам напуган его словами, и он попытался улыбнуться:

– Будем надеяться.

– Ты постарайся не думать так. Ты думай, что это обязательно пройдет, и очень скоро. Ну все, хватит. Знаешь что? – вдруг оживился Дубровин. – Давай-ка выпьем, а?

– Да что вы, ей-богу! – изумился Дмитрий. – Вот этого вам уж точно нельзя.

– Это мы еще посмотрим. – Дубровин встал, налил из графина воды в два стакана и довольно улыбнулся. – К этому ни один эскулап не придерется. А знаешь, к чему я все это веду?

– Нет.

– Будем пить на брудершафт. А то ты кричишь на меня – и в то же время на «вы» величаешь. Неестественно как-то.

– Извините.

– Вот выпьем, тогда и извиню. Давай-ка, как это делается… – Дубровин с самым серьезным видом продел свою руку в руку Дмитрия и кивнул: – Ну, пей.

И, поцеловав его, сказал:

– Вот теперь можешь еще раз извиниться.

– Извини, – улыбнулся Дмитрий.

– То-то. А вообще – правильно накричал на меня. Дураков надо учить. А то я тоже хорош… разнюнился. Ничего, Дима, я выдержу, не смотри так жалостливо. Нам с тобой еще долго вместе работать. Только бы мне совсем не свалиться… Ну все, иди.

Дубровин легонько подтолкнул его, и Дмитрий, оглянувшись на него с порога, ушел.

Придя в свой кабинет, он с отвращением засунул недочитанную «Королеву Марго» в нижний ящик стола и, придвинув папку с бумагами, еще долго не решался открыть ее, страшась очередной неудачи. И неудача, как и прежде, была полная. Насилуя себя, он просидел над выкладками до обеда, но у него ничего не получалось. После обеда он с полчаса поболтал с Жанной и Ольфом, всячески оттягивая минуту, когда придется идти к себе в кабинет.

Дмитрий засел, за одну из своих старых статей, надеясь, что так будет легче восстановить утраченные навыки, – и к вечеру с грустью обнаружил, что если и есть какие-то сдвиги, то иначе чем ничтожными их не назовешь. И статья представлялась ничтожной, и тратить на нее время казалось бессмысленным. Но на следующий день, обложившись черновиками, он снова взялся за нее, шаг за шагом проделав выкладки двухлетней давности. Время все равно девать было некуда, и он весь день просидел над статьей и к концу дня, просматривая эту бессмысленную работу, подумал: «К Грибову сходить, что ли? Терять-то все равно нечего». Но что сказать ему? Он был здоров как никогда, спал, по словам Жанны, как младенец, Ольф утверждал, что цвет лица у него «более чем прекрасный», он мог легко отмахать на лыжах двадцать километров и останавливался лишь тогда, когда Жанна и Ольф начинали отставать. (Лыжные прогулки втроем давно уже вошли у них в привычку.) Чем он может быть болен? Тупостью? Но вряд ли найдется на свете врач, который может излечить это.

И все-таки было уже не совсем то, что прежде. Если раньше только мысль о работе вызывала отвращение, то теперь, понимая, что само собой ничего не произойдет, Дмитрий просиживал за работой целыми днями. И хотя результаты ее по-прежнему можно было расценивать лишь, как убогие, – они все же были. С прежним уровнем, конечно, и сравнивать не приходилось, – но что-то уже было. Он не приходил в отчаяние от того, что чего-то не понимает, а спокойно разбирался в непонятном. И если и злился, то лишь на то, что выздоровление идет слишком медленно. Вот если бы это произошло сразу, от какого-нибудь толчка или шока… Поймав себя на этой мысли, Дмитрий зло обругал себя: «Чушь собачья… Чертовщина… Метафизика… Какой может быть толчок? Работать надо…»

76

И все-таки «чертовщина» случилась, и очень скоро.

Они возвращались домой, и Жанна, сойдя с автобуса, сказала ему:

– Ты иди, а я по магазинам пройдусь.

– Пойдем вместе, – предложил Дмитрий.

– Да нет, не надо. – Жанна почему-то смутилась. – Иди, я недолго.

Но пришла она только через два часа, и Дмитрий, истомившийся ожиданием, недовольно посмотрел на нее:

– А говорила – недолго.

Жанна поцеловала его и весело сказала:

– Не сердись, милый, мне нужно было.

Она стала готовить ужин, и Дмитрий, приглядываясь к ней, заметил, что настроена Жанна как-то необычно – то и дело беспричинно улыбалась, говорила невпопад и явно была очень довольна чем-то.

– У тебя какие-то новости? – спросил он наконец.

– Все может быть, – ответила Жанна, отворачиваясь, и Дмитрий видел, что она едва сдерживается, чтобы не рассмеяться.

Он неодобрительно покосился на нее и принялся за чай. А потом, минут пятнадцать спустя, он подошел к книжному шкафу и, тронув рукой корешки переплетов, вдруг повернулся к ней – и увидел, что Жанна смотрит на него откровенно ликующим взглядом, и наконец догадался, еще не смея поверить себе:

– Ты что… беременна?

Жанна молча кивнула, и Дмитрий, сев на первый попавшийся стул, тихо позвал ее:

– Иди сюда.

Жанна медленно подошла к нему. Дмитрий, сцепив руки у нее на спине, осторожно прижался лбом к ее животу и поцеловал скользкую ткань ее блузки.

– Ты лучше меня целуй, – тихо засмеялась Жанна.

Он посадил ее на колени и обнял так, словно хотел руками оградить ее всю от каких-то неведомых опасностей. Он знал, что надо спросить Жанну еще о чем-то, что должно быть связано с этой новостью, и не сразу догадался:

– Сколько уже?

– Почти два месяца.

– Что же ты раньше не сказала? – наивно спросил он.

– Надо же мне было самой увериться.

– А теперь… уверена?

– Да. Врач сегодня подтвердила.

– Поэтому ты так долго и ходила?

– Ну конечно.

Вечером, в постели, Жанна призналась ему:

– Знаешь, я уже начала бояться, что у меня… ничего не получится. Пошла здесь к врачу, потом в Москву съездила – говорят, что все в порядке, а я все больше боюсь. Для тебя ведь это было бы… очень плохо, да?

– Сейчас уже не знаю.

– Плохо, я знаю. Я же видела, как тебе хочется ребенка.

– А сейчас разве не видишь?

– Все вижу, все знаю, – засмеялась Жанна. – Давай спать будем.

И она действительно скоро заснула, но Дмитрий еще долго смотрел в темноту и, думая об этой необыкновенной новости, все не мог до конца осмыслить ее. Он ни за что не признался бы Жанне, что его самого уже начало беспокоить то, что она так долго не могла забеременеть. Но ему и в голову не приходило, что дело может быть в ней. А если бы у них действительно не было детей – что тогда? Сейчас думать об этом было легко. Никаких «бы» – все будет! И ждать-то осталось всего семь месяцев… Ему вдруг почему-то стало неспокойно, и он не сразу догадался, в чем дело. Возраст Жанны… Дмитрий некстати вспомнил то ли где-то прочитанное, то ли от кого-то услышанное: женщины уже чуть ли не в двадцать пять лет считаются старородящими (слово-то какое уродливое!). А Жанне в апреле исполнится тридцать три. Для первых родов, наверно, не так уж и мало… И как ни успокаивал он себя тем, что таких, как она, наверняка сотни тысяч, если не миллионы, и рожают же они, – беспокойство все усиливалось. Что ему до этих миллионов, если Жанна у него одна-единственная… Он осторожно повернулся на бок, почувствовал ее дыхание на своем лице – и вдруг страх за нее, страх перед той болью, которая ожидает ее в недалеком уже будущем, заставил его тронуть ее за плечо. Жанна спросонья потянулась к нему губами, он поцеловал их и тихо спросил:

– Спишь?

– Угу…

– Слушай, Жаннета, а это… не опасно?

– Что?

– Ну, роды-то у тебя первые.

– Ну и что? – не понимала Жанна.

– Как что? Тебе же все-таки уже за тридцать.

– Тоже мне старуху нашел, – обиженно пробормотала Жанна и поудобнее устроилась у него на руке. – Спи, это не твоя забота.

– Как это не моя?

Жанна окончательно проснулась:

– Ты, что ли, за меня рожать будешь?

– Слушай, я же серьезно…

– А я – нет.

– Что тебе об этом сказали? – не унимался Дмитрий.

– Хорошо сказали… Что телосложение у меня на редкость гармоничное и все пройдет как надо. И вообще я вся красивая… Не веришь?

– Нет, – улыбнулся Дмитрий, вспомнив ее слова: «Пожалуйста, не говори мне о моей красоте».

– А вот смотри…

Жанна взяла его руку и провела ею по своему лицу, потом по груди, бедрам и подогнула колени, чтобы он мог дотянуться до ее ног.

– Вот видишь, какая я… И даже могу говорить об этом, и чуть-чуть похвастаться… И не бойся, что я такая старая.

– Ужасно боюсь.

– Слушай, давай все-таки спать, а?..

Жанна, уткнувшись лицом ему в шею, скоро заснула. А Дмитрий пролежал без сна почти до утра. Он уже совсем не боялся за Жанну и стал думать о том, что надо подавать на развод. С Жанной он заговаривал об этом только однажды, вскоре после приезда с Сахалина. Она неодобрительно посмотрела на него:

– А других забот у тебя сейчас нет?

– Все равно делать когда-то надо.

– А почему именно сейчас?

– Ну… лучше уж сразу кончить с этим, – не очень уверенно сказал Дмитрий, не глядя на нее.

Но на самом деле он совсем не думал так. Да, Ася была уже в прошлом, но это прошлое было еще слишком близким, и ему очень не хотелось возвращаться к нему. И Жанна, отлично понимая это, решительно заявила:

– Пожалуйста, не делай этого сейчас. Я вовсе не горю желанием как можно скорее заполучить отметку в паспорте о том, что я законная мужняя жена. Если уж хочешь знать, мне даже неприятно, что ты можешь подумать так.

– Как «так»?

– Что меня беспокоит эта формальность.

– А может, она меня беспокоит? – Дмитрий, не подумав, решил все свести к шутке, но Жанна огорченно вздохнула:

– Еще того лучше… Ты думаешь, что говоришь?

– Нет, – смутился Дмитрий.

– Оно и видно.

– Прости, пожалуйста, я действительно не подумал.

– Ладно уж, – сжалилась над ним Жанна. – Но больше не надо так говорить.

– Не буду.

Ася, видимо, знала о перемене в его жизни. После четырех месяцев молчания она снова написала ему. Письмо было спокойное, Ася подробно рассказывала о том, что уже привыкла к Каиру, к языку, к климату – вот только по зиме очень скучает, – что относятся к ней хорошо и работа ей нравится. А в конце она словно мимоходом писала, что, если ему нужен развод, она, разумеется, не станет возражать и, если нужно, приедет, но лучше было бы обойтись без этого. И Дмитрий решил, что завтра же надо сходить в суд и все узнать.

Утром, просыпаясь от прикосновения Жанны, будившей его, и еще не совсем проснувшись, он уже знал, что день сегодня начинается необыкновенный, – и тут же вспомнил, в чем эта необыкновенность. Можно было называть это «чертовщиной» и «метафизикой», но Дмитрий очень хорошо видел, что все, знакомое прежде, выглядит теперь определенно по-другому. Казалось, все тот же ковер висел на стене, так же поблескивала посуда в шкафчике, такое же зимнее утро нехотя начиналось за окном, – и все-таки было все не то и не так, как вчера. А главное – другой была Жанна. Дмитрий все утро присматривался к ней, пока Жанна шутливо не возмутилась:

– Димка, перестань так смотреть!

– Как?

– Так… – Жанна покраснела, засмеялась и обняла его: – Чудак ты, Дима.

– Почему чудак?

– Не знаю… Ты сейчас как ребенок.

– Уж и обрадоваться нельзя, – попробовал обидеться Дмитрий.

– Почему же нельзя… Но на работе не надо так на меня смотреть.

– А сейчас, значит, все-таки можно?

– Сейчас все можно…

По дороге в институт Дмитрий с уверенностью подумал: с работой тоже все будет по-другому. Не сегодня, так завтра, вообще – очень скоро.

Через три дня он сам будет изумляться тому, как мог не понимать такие элементарные вещи. Непонятное не только стало очевидным, но и казалось на редкость простым, даже примитивным. Он за полдня разобрался в осенних наметках и легко увидел несколько новых интереснейших возможностей продолжения работы. Он опасался упустить счастливое время, знал, что продлится оно недолго, а потому просиживал в своем кабинете до позднего вечера. Возвращаясь домой, почти не разговаривал с Жанной, и она ни о чем не спрашивала его, но по ее взглядам Дмитрий видел, что она обо всем догадывается. Да и вся группа, похоже, заметила перемену в его состоянии.

А потом пришел день, когда он понял, что счастливое время все же кончилось. Работоспособность восстановлена, но никаких идей больше не будет. Пока, разумеется. Потом они, конечно, появятся снова… А впрочем, почему «конечно» и «разумеется»? Давно ли само собой разумеющимся было убеждение, что работать он больше не сможет? С тех пор не прошло еще и месяца… А когда это появится снова? Ведь если такое бывало уже дважды – и всего за какие-то шесть лет, – то наверняка будет и в третий раз. И в четвертый, если, конечно, третий не окажется последним. А, да пропади оно пропадом, вдруг неизвестно отчего почти взбесился Дмитрий, будет так будет, ничего не поделаешь. Пока ведь это кончилось, и он снова может работать. Есть целая куча недурных идей, с которыми придется основательно повозиться, и возни этой, похоже, хватит на несколько лет. Если, конечно, уже через месяц или даже завтра не выяснится, что все они гроша ломаного не стоят… Но и об этом думать пока не нужно. Просто надо работать. Главное, есть та печка, от которой можно танцевать. И чтобы сделать первое па, надо завтра пойти к Дубровину и сказать ему, что он согласен. Можно пойти и сейчас или хотя бы позвонить… И Дмитрий набрал номер, послушал длинные гудки и не сразу сообразил, что рабочий день уже давно закончился – был восьмой час вечера. Ну что ж, завтра так завтра…

Вернувшись домой, Дмитрий увидел довольную физиономию Ольфа, стоявшего в дверном проеме. Пока он раздевался, Ольф с таким многозначительным видом смотрел на него, что Дмитрий не выдержал:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что с меня бутылка?

– Две, – ухмыльнулся Ольф.

– И обе выпьешь?

– С вашей помощью.

– А есть за что пить?

– Нет, ты только посмотри на него! – с возмущением обратился Ольф к Жанне, выглянувшей из кухни. – Он еще сомневается, есть ли за что пить! А ну, глянь сюда…

Ольф посторонился, и Дмитрий увидел накрытый стол, на котором действительно стояли бутылка коньяку, шампанское и даже цветы.

– Оцени, отче! – торжественно сказал Ольф. – Бутылки – дело плевое, но цветы, цветы! Из-за них я унижался и пресмыкался аки червь!

– Благодарю, – церемонно наклонил голову Дмитрий, догадываясь, из-за чего такой переполох.

Ольфу явно очень хотелось, чтобы Дмитрий порасспрашивал его, но, так и не дождавшись этого, он снова возмутился:

– Ты бы, Одиссей, хоть приличия для поинтересовался, из-за чего такой сыр-бор разгорелся?

– А из-за чего?

– Во негодяй. – Ольф покачал головой. – Нет, я просто не могу смотреть на эту постную физиономию… Женщина, иди сюда! – крикнул он Жанне.

Она вышла, и Ольф, взяв ее под руку, горестно начал:

– Смотри, ради кого мы старались… Что изображено на этой личине? Ради чего мы облачились в лучшие свои одежды, мудрили над яствами и питиями, сбивались с ног, стараясь успеть к его приходу в час икс… Да ему не коньяк надо было ставить, а портвейн за рупь тридцать две! Не цветы, а копеечную открытку без марки и адреса! А посмотри, во что одет этот шаромыжник… Можно подумать, что это пришел не доктор наук, а ночной сторож после суточного дежурства. Все штаны в пепле, штиблеты не чищены… – сокрушенно покачал головой Ольф.

– Ладно уж, простим его, – засмеялась Жанна.

– Не прежде, чем он облачится во фрак…

Жанна, целуя Дмитрия, сказала:

– Правда, Дима, иди переоденься.

– Слушаюсь.

Когда он вышел, Ольф и Жанна стояли рядом и держали расписной деревянный поднос, на котором лежал журнал и что-то тонкое и плоское, обернутое цветной бумагой. «Диплом», – догадался Дмитрий. Ольф, тряхнув шевелюрой, провозгласил:

– Вот, отче, прими… Мы, наместники доброй и справедливой судьбы на этой грешной земле, одаряем тебя твоим же собственным могучим трудом, в ближайшем будущем потрясущим основы всей современной науки… Жаннета, приступай.

Жанна, стараясь сдержать смех, с поклоном подала ему журнал. Дмитрий поцеловал ей руку и сказал:

– Мерси, мадам.

– А также, – возвысил голос Ольф, протягивая диплом, – преподносим тебе знак формального признания твоих великих заслуг. К сожалению, ты будешь не самым молодым доктором наук в нашей стране, но и далеко не самым старым.

Ольф обнял Дмитрия, смачно поцеловал его и недовольно проворчал:

– Фу, табачищем от тебя несет… Женщина, дай в качестве компенсации тебя облобызаю.

Жанна подставила ему щеку. Ольф осторожно приложился к ней, Жанна засмеялась и сама поцеловала его.

– А теперь – за стол! – скомандовал Ольф.

Потом, поглаживая блестящие журнальные страницы, Ольф задумчиво сказал:

– Ну теперь грянет гром небесный… – И со вздохом признался: – Знаешь, Димыч, когда я прочел это – с грустью обнаружил, что понял еще меньше, чем осенью… Почему так? Я же, надеюсь, не из самых бездарных кандидатов, не говоря о нетитулованных чернорабочих науки? Как же тогда они примут это?

– Поживем – увидим, – сказал Дмитрий.

77

Ни завтра, ни через неделю Дмитрий к Дубровину не пошел.

На следующий день он внимательно просмотрел свою статью и мысленно продолжил ее теми идеями, которые возникли в последние дни. Пытаясь сформулировать общее впечатление, он вдруг подумал: «А может быть, лучше было бы не делать этого?» И, хорошо понимая, что не сделать нельзя было, все-таки думал: «Возможно, это и есть одна из тех „безумных“ идей, о которых говорил когда-то Бор… Но заниматься-то этими безумными идеями придется людям вполне разумным, нормальным. В частности, Ольфу, Жанне, всем ребятам…» Некстати вспомнилось вчерашнее признание Ольфа: «Понял еще меньше, чем осенью». А как же тогда понять другим? Вот сейчас в десяти шагах от него сидят и ждут, когда он придет к ним и что-то объяснит. А как это сделать? Они, конечно, будут вовсю стараться, работать до изнеможения, – но к чему это приведет? Что, если они никогда не справятся с этим? Если им это просто не по силам? А ему самому?

Допустим, этих идей действительно хватит на несколько лет работы. А что дальше? Ведь совершенно очевидно, что снова наступит такой момент, когда придется делать очередной скачок, чтобы как-то осмыслить и разрешить клубок накопившихся противоречий и проблем. Наивно думать, что его идея, пусть даже и «безумная», наконец-то приведет к созданию «истинной» теории элементарных частиц… Мир-то бесконечен и неисчерпаем, это же азбучная истина. В лучшем случае его идеи – лишь очередной шаг на пути к этой «истинной» теории. И даже если он сделает его – что дальше? Очевидно, следующий шаг… А хватит ли у него сил сделать его?

Он встал и прошелся по кабинету, пытаясь как можно спокойнее и по возможности объективно оценить сделанное им.

Допустим, его работа – действительно большое открытие, как уверяют Дубровин и Александр Яковлевич. Пусть даже, предположим на минуту и это, выдающееся… Но почему именно ему удалось сделать его? Потому что он талантлив? Наверное, так. Но что это такое – талант? В сущности, лишь условное обозначение чего-то, существующего в природе. Снег назвали снегом, думал он, глядя в окно на заснеженные сосны, потому что его надо было как-то назвать. А можно было снег назвать талантом, а талант – снегом. И кажется, была такая мера веса, называвшаяся талантом… А что такое, в частности, его «что-то, существующее в природе»? По-видимому, главная особенность его таланта – крайнее перенапряжение мозга, после которого наступает какое-то патологическое истощение – и физическое, и духовное… Возможно, у других все это иначе, но у него, к сожалению, именно так. Конечно, куда лучше быть всегда исправной машиной, безостановочно генерирующей и обрабатывающей новые идеи, но ему это не дано. После каждой «генерации» ему, очевидно, придется становиться на ремонт. И ремонтироваться, бесспорно, после каждой поломки придется все дольше и дольше. До тех пор, пока он не сломается совсем. Интересно, когда это может произойти? – с любопытством, как не о себе, подумал он. Наверняка раньше его физической смерти… И что же тогда? Медленное угасание, воспоминания о славном прошлом? А собственно, почему бы и нет? В конце концов, не он первый и наверняка – не последний…

Дмитрий вспомнил, что уже думал об этом на Сахалине. Кажется, тогда эта мысль не слишком угнетала его – наверно, потому, что работа еще не была окончена и обо всем остальном думалось мимоходом. Значит, надо браться за работу и сейчас…

Но ему еще долго не удавалось побороть себя. За работу он взялся, но по-прежнему просиживал в одиночестве в своем кабинете и никак не мог решиться пойти к Дубровину. Слишком хорошо помнились недавние месяцы пустого, бессмысленного существования. И при одной мысли о том, что это снова повторится, – а он был уверен, что так и будет, – ему становилось плохо. И думалось: в этот раз его спасли Жанна и будущий ребенок, а кто и что будет спасать в следующий раз? А если этот следующий раз действительно окажется последним?

И все больше мучила его мысль: имеет ли он право связывать свою «безумную» идею с другими людьми? Пусть они сами этого хотят, но ведь они просто не знают, что им предстоит. Что, если эта работа для многих окажется в конце концов непоправимым психологическим крушением? И хотя он хорошо понимал, что рассуждать так теперь, когда «джинн» уже выпущен из бутылки, по меньшей мере нелогично, ведь его работа существует уже независимо от него и не в его власти ни запретить, ни уничтожить ее, – решиться было трудно. Он вздыхал про себя: «Если бы можно было всю жизнь работать одному…»

Но это, конечно, было невозможно. И Дмитрий, уже зная, что не может не согласиться на руководство лабораторией, все же со дня на день откладывал разговор с Дубровиным и при редких встречах с ним виновато отводил глаза.

«Гром небесный» грянул очень скоро – уже на девятый день после выхода статьи. В десять часов Дмитрию позвонил Александр Яковлевич и, ответив на приветствие, сказал:

– Вот что, Дима, давай-ка быстренько ко мне.

Александр Яковлевич впервые обратился к нему на «ты», и Дмитрий довольно заулыбался:

– Слушаюсь, Александр Яковлевич… Через час буду.

– Ты делаешь успехи.

– Одну в день выкуриваю, – сказал Дмитрий.

– Значит, скоро совсем на них перейдешь… – Александр Яковлевич помолчал и неожиданно спросил: – А газеты ты читаешь?

Дмитрий с удивлением посмотрел на него:

– Конечно.

– И эту тоже? – показал Александр Яковлевич.

– Эту – нет.

– Ну так прочти, есть тут одна любопытная статейка.

«Статейка» оказалась на полстраницы и называлась внушительно – «Безответственность». Дмитрий, еще не понимая, зачем ему нужно читать эту статью, бегло просмотрел начало, потом бросил взгляд на конец статьи, мельком заметил свою фамилию, но сначала прочел подпись: «В. И.Михайловский, академик, лауреат… член…», а затем снова наткнулся на свою фамилию и прочел весь абзац: «Совершенно очевидно, что публикации таких работ, как статья Д. А. Кайданова, наносят ощутимый ущерб престижу советской науки. В сущности, авторы подобных статеек недалеко ушли от печально знаменитых изобретателей „вечного двигателя“, и поныне посылающих свои „гениальные“ творения в различные инстанции…» Дмитрий почувствовал, что у него начинают гореть уши, и вернулся к началу статьи. Автор утверждал, что «наряду с огромной армией серьезных, добросовестных ученых, честно делающих свое нелегкое дело», есть небольшая группа «юных авантюристов от науки», во что бы то ни стало жаждущих сенсаций и дешевого успеха. Оказывается, эти «юные авантюристы», не удосужившись как следует даже разобраться в элементарных основах сложнейших современных теорий, «ничтоже сумняшеся» объявляют их неверными и взамен выдвигают свои, якобы «бесспорные» и «истинные». В частности, молодой кандидат физико-математических наук Д. А. Кайданов, спекулируя объективными трудностями теории элементарных частиц, в недавно опубликованной статье утверждает – ни много ни мало! – что многие положения этой сложнейшей из наук «по меньшей мере сомнительны» и «нуждаются в пересмотре». Завидная самоуверенность! Но это только цветочки, ягодки впереди. Здесь юный ниспровергатель еще сомневается… Там же, где он берется что-то прямо утверждать, у не слишком искушенного и легковерного читателя волосы должны подняться дыбом, если хоть немногое из того, о чем столь безапелляционно сообщает нам автор, соответствовало бы действительности… Но, к счастью, этого «не может быть, потому что этого не может быть никогда». Попытки «лихим кавалерийским наскоком» потрясти основы науки неоднократно предпринимались и раньше, но все они неизменно заканчивались печальным конфузом для инициаторов этих «атак». «И здесь уместно задать автору вопрос: думал ли он о том, на что посягает? Приходило ли ему в голову, что эти самые основы наук закладывались задолго до того, как он появился на свет, и что занимались этим тысячи и тысячи людей во многих странах мира – и нередко с риском для жизни?»

Дальше шло еще с десяток подобных патетических восклицаний, из которых Дмитрий узнал о себе несколько любопытных вещей. Что он, например, «дилетант, довольно искусно балансирующий на грани ложной глубокомысленности и невежества», что ему «явно не мешало бы заглянуть в учебники», что его «удивительная логика несравнима даже с женской». («Пусть простит мне это сравнение лучшая половина рода человеческого!» – тут же восклицал Михайловский.) И что некоторые его утверждения настолько ошибочны, что указывать на эти ошибки, очевидные даже для студента-третьекурсника, как-то неловко. Затем выражалось удивление по поводу того, как мог такой солидный и авторитетный журнал допустить «столь безответственную публикацию». А заканчивалась статья так: «Как только что стало известно автору, Д. А. Кайданову присвоено звание доктора физико-математических наук. Новость, которая, несомненно, повергнет в изумление всякого, кто отважится на неблагодарный и заведомо никчемный труд ознакомиться с только что опубликованной статьей новоявленного „светила науки“. Но еще большее изумление вызывает тот факт, что Ученый совет одного из крупнейших научно-исследовательских центров страны решился на такую акцию, а ВАК, – очевидно, по недосмотру, ничем другим это объяснить нельзя, – утвердила ее. Не следует ли из этого напрашивающийся вывод, что ученым советам всех институтов, и, конечно, в первую очередь ВАКу, следует повысить требовательность к уровню кандидатов, представляемых к высоким научным званиям?»

Дмитрий сложил газету и спросил:

– Можно взять на память?

– Бери. – Александр Яковлевич с любопытством посмотрел на него и улыбнулся: – Валидол, я смотрю, тебе вряд ли понадобится.

– Нет.

– Ну и… как тебе это? – Александр Яковлевич показал сигарой на газету.

– Да в общем-то никак… Неприятно, конечно. И неумно, хотя он академик, лауреат и член чего-то.

– Что верно, то верно, – согласился Александр Яковлевич. – Ума там не то что на палату, но и на собачью конуру не наберется. Мне даже неловко стало… за свое академическое сословие. Однако славу он тебе создал настоящую. Правда, скандальную, со знаком минус, но ведь известность-то какая, а? – Александр Яковлевич насмешливо прищурился. – Теперь несколько миллионов человек будут знать, что Кайданов – спекулянт, авантюрист, одержим манией величия и никакой он не доктор наук, а проходимец и чуть ли не самозванец…